Когда умерла жена, старик Пахомов целую неделю пил. Пил непрерывно и беспробудно, так что и сна не было, день слился с ночью и сама ночь куда-то слилась. В общем, не выходя из пустой квартики на окраине райцентра Васютина, старик заливал свое горе и все прощался с уже похороненной в покрытой мокрым снегом мартовской земле женой.
Прожил он со своей Катериной почти сорок лет, детей вырастил и вот теперь ничего не оставалось ему делать, как уничтожать последнюю пара бутылок водки с поминок. В комнате пустой и одинокой как его душа. Вот допьет и умрет. Тихо. Так, чтобы никто не услыхал, кроме Кати. Она здесь рядом, родная и любезная!
Старик заплакал, налил полстакана, но почувствовал, что больше с маху не влезет и перекрестился. Господи, прости и благослови!.. Последняя тонкая капля сиротливо скатилась по небритому подбородку. Пахомов всхлипнул, со стуком ставил посудинку на стол.
Все, нет жены, значит, и жизнь кончилась для него! Остались дети. Живы-здоровы. Но как-то слишком быстро уехали, даже на поминках посидели не больше часа. Сорвались, свалили, оставив его одного в пустой квартирке и наедине с непочатыми бутылками...
Сердце старика сжалось как кусок земли, смешанный со снегом, что он бросил на крышку гроба. От удара прокатилось по кладбищу глухое эхо, сырой вязкий холод проник под незастегнутую куртку. Стало совсем плохо. И если бы не стакан выпитой тогда водки, так точно бы и конец...
Сейчас, вспоминая кладбище, глиняный свежий холмик и перепуганные лица сына с дочерью, Пахомов хотел скорее это забыть, ибо сердце его может и вправду того, чихнет как старый мотор и заглохнет. “И никто не узнает, не сообщит,” – мелькнуло в его гудевшей от бессонницы и страха голове, и он торопливо схватился за скользкое горлышко и тут же его отпустил. Нет, надо еще раз с Катюней попрощаться!
Пошатываясь, старик подошел к столу, достал фотографию жены из альбома и поцеловал. Господи, даже если и умрет он сейчас, то может его испечалившаяся душа встретится с душой дорогой супруги?!
Перекрестившись и смахнув пыль с полки буфета, Пахомов поставил на нее фотографию и забормотал:
- Катька-Катенька, что ж я один теперь! Скорей бы за тобой! Нехрен мне здесь делать! Детки смылись, даже эсэмэску не прислали. Теперь мне получается хоть в прорубь, хоть в петлю. Хорош б если так, да нельзя – Господь тогда не простит и к тебе не пустит!..
Опершись локтями на стол и подперев поросшие серо-белой щетиной щеки, Пахомов смотрел на грязные тарелки, засохший хлеб и твердые как камень баранки, рассыпанные по столу и по полу. Безысходность как мартовский промозглый туман совсем было заполнило его душу. Старику хотелось тихо выть, как воют дворняги на помойке, когда не могут ничего найти. Десятый день пошел!
Тут горький комок отрыжки подкатил к самому верху небритой серой шеи, что-то тихо булькнуло в горле и Пахомов, икнув, чуть было не вырвал. Пересиливая себя, он приподнялся, подошел к раковине и открыл кран. Рыжеватая, застоявшаяся вода хлынула в раковину и старик кое-как омыл лицо. Он хлебнул немного из ладони, но тошнота не проходила. “Нет, наверно надо сбросить обороты, а то сейчас шлепнусь головой и раковину и свалюсь. Так ведь можно и вправду на тот свет отправится. И кто, еще раз спрашиваю, проводит в последний путь? Детки-конфетки? Да, жди...”
Понимая неразрешимость данного вопроса, Пахомов помотал головой, всхлипнул и снова зачерпнул воды. Тщательно умывшись, он еще постоял у раковины, повздыхал и решил, что надо что-то предпринять. “Может позавтракать, хоть чайку попить с лимоном, авось и отрыжка уйдет? Катенька-то лимоны любила,” – подумал старик и налил воды в закопченный старый чайник.
Пока тот потрескивал и подрагивал на плите, он достал из холодильника крупный и налитой лимон, оставшийся с поминок, и дрожащей рукой отрезал пару долек. Одну дольку он положил в большую почти на пол литра фаянсовую чашку, а вторую, посыпав сахаром, засунул в рот и начал медленно жевать. Кислота разлилась во рту, в голову опять шибанбуло и немного как-то мозги встряхнуло. Старик поморщился – на зубах скользнула косточка, он поперхнулся и выплюнул ее на ладонь. Пахомов достал ее и начал рассматривать. “Вот какое маленькое, неприглядное. А вот если его посадить? ”
Его взгляд упал на пластиковый горшок с засохшей геранью, стоявшей на подоконнике. Может, попробовать?
Расковыряв пальцем ссохшуюся землю, старик сунул в нее косточку, присыпал и полил все той же рыжей воды. Жидкость мгновенно впиталась, оставив небольшое углубление. Пахомов вдруг почувствовал некое удовлетворение. Вот и вправду вырастет дерево, может, плоды принесет, так что будет зажевать чем стопарик, а если и не будет, так хоть листиком занюхать или для запаху в чаек бросить...
Налив себе заварки покрепче, Пахомов добавил кипятку и, подвинув табуретку, уселся возле окна.
Осторожно прихлебывая ароматную жидкость, он смотрел на слякотную пустую улицу, голые продрогшие деревья, кирпичную двухэтажку напротив. Этот неприглядный вид из окна еще полчаса назад ввергнул бы его в уныние и очередное расстройство чувств, но сейчас ему почему-то стало легче. Даже тошнота исчезла. Серый туман разнесло легким ветерком, открылся вид на дорогу, что убегала мимо кладбища к московской трассе...
Поставив чашку на подоконник, Пахомов поднялся и, покряхтывая, потянулся к бутылке. Что ж, пожалуй, сделает он последний глоток за помин души супружницы и пойдет подремлет.
Однако рука застыла на полпути к пол литре – раздался дребезжащий и долгий звонок в дверь, что ввело его на пару секунд в ступор: соседи знали друг другу как облупленные, за многие годы совместной жизни не раз переругались и даже передрались, а потому интереса к тому, что происходит за чужими дверями, давно уже не имели. Кого еще принесло? Плеснув себе на дно стакана, старик выпил и все-таки решил посмотреть на непрошеного гостя.
На пороге в расстегнутой нейлоновой куртке написалась дородная и бойкая старуха Михайловна из двухэтажки напротив. Вот кого-кого, а ее Пахомов совсем не ожидал и не жаждал видеть – прошлой весной старухины куры забрели в их палисадник под окном и раскопали цветочную клумбу, посаженную покойной женой. Тогда он поругался с соседкой до мата и угроз кур ее передавить.
- Чего тебе? – не здороваясь просипел Пахомов и отвернулся.
Не смущаясь ни недоброжелательным взглядом, ни помятым видом соседа Михайловна заговорила как ни в чем не бывало:
- Да вот, Василий Макарыч, решила зайти, проведать и заодно спросить, не надо тебе чего ль? А то вижу, что к окну подойдешь постоишь и уходишь. Может, думаю, надобность какая, ведь один остался. Не приболел?
- Чего я приболел? Катю вот поминаю. И надобности у меня никакой нет – водка еще с поминок осталась, вон огурцы, еще покойницей закатанные.
- Так ведь и питаться надо чем, не только ведь огурцами. Ты я вижу за неделю даже в магазин не вышел, – участливо продолжала Михайловна.
Тон соседки тронул Макарыча, он, чуть качнувшись, отступил в узкий коридор и пробормотал:
- Ну, чего стоять на пороге. Проходи, раз пришла, а заодно и супругу мою помянешь.
- Да, нет, Макарыч, спасибо – ответила она, но тут же вошла, старательно обходя пустые бутылки и банки. – Может все-таки помочь чем?
- Да ничего не надо – еще хлеб есть, картошка там, макароны, консервы. Чаек пью, а есть совсем не хочется.
- Понимаю, – кивнула соседка. – Вот когда мой Витек с пьяни утонул, так тоже было жалко. Какой-никакой, а мужик был неплохой. Я тоже три дня ничего не ела.
- Ты чего это сравниваешь? – недовольно забурчал Макарыч. – Моя Катя не пила ни капли, она умерла от тяжести жизни, а нет от постоянных запоев. Тяжесть же была от болезней и трудов на ниве школьного просвещения. Вон цветы в палисадничке высаживала, ухаживала за ними, а твои куры все клумбу перекопали, заразы!
- Прости, Макарыч, виновата, – заискивающе проговорила Михайловна, – не поминай уж.
- Поминай-не поминай, а Катеньку не вернешь, – сказал со вздохом Макарыч и открыл дверь на кухню. – Давай выпьем за упокой ее души, а то я тоже один от водки загнусь скоро как Витек твой.
- Давай, конечно, – вдруг с готовностью согласилась Михайловна, но на подвинутый стул не села, а начала убирать со стола грязные тарелки, сметать крошки от хлеба и лимонные корки. – Может, суп сварить, или хоть картошки?
Глядя, как ее крепкие и быстрые руки наводят порядок на столе, Пахомов на секунду задумался – вот и покойница была тоже ловка – и, отвернувшись, невнятно забормотал:
- Не, ничего... Вот, лучше по последней за помин и пойду-ка отдыхать. Притомился я немного...
- Тяжело тебе, – опять сочувственно кивнула соседка. – Я вот тоже убивалась, как Витек того, о себе забыла, глаз не смыкала. Но без еды на одном чае долго не протянешь. Давай хоть хлеб порежу, тушенку открою.
- Открывай, режь, – мотнул всклокоченной головой Макарыч. – А мне лучше лимончик. Катя его любила.
Шелест на столе закончился – ополовиненная бутылка, аккуратные ломти хлеба и открытая банка свиной тушенки соединились в скромный и своей простотой радующий глаз натюрморт.
- Ты еще лимон забыла, – созерцая картину, проговорил умиротворившийся на секунду Макарыч и взял было бутылку, но руки его мелко задрожали и горлышко жалобно звякнуло о край стопки.
Подхватив ее, Михайловна ловко, не разлив ни капельки, наполнила посудинки под верх и тут же отрезала пару ломтиков тропического фрукта. Старик взял лимон, окунул его в сахарницу, и, ни говоря ни слова, опрокинул стопарь. Соседка так же, тихо и сочувственно вздохнув, последовала его примеру. Крякнув, она взяла кусок хлеба, понюхала его и сказала:
- Хорошая Катя была женщина – в школе ее все уважали. А мой Витек...
- Да, почти сорок лет отучительствовала, себя не жалела. Теперь вот...
Спина Макарыча опять согнулась, склонилось над столом, и он то ли всхлипнул, то ли что-то шепнул. В кухне воцарилась тягостная тишина. Наконец с трудом распрямившись, старик поглядел на поджавшую губы соседку и пробормотал:
- Спасибо, что зашла, помянула. Я вот сейчас лимончиком закушу, еще одну косточку посажу и пойду отдыхать.
- Как это? Лимон что ли хочешь вырастить? – спросила Михайловна – ее редкие брови при этом слегка приподнялись и вытянулись в ниточку.
- Да, может и вырастет что. Пусть хоть не плоды, а деревце будет в память о супружнице. А если умру, детям останется, будут нас вспоминать. Приедут на годовины, а у меня им подарок в память о матери.
- Вряд ли. Мои не приехали на Витькины, – уныло проговорила Михайловна. – Дай Бог, чтобы на наши похороны собрались.
Ничего не ответив, старик Пахомов взял косточку, повертел ее, внимательно рассматривая, и, покачиваясь, подошел к окну. Сунув ее в другой горшок, и полив остывшим чаем, произнес:
- Хоть жизнь наша и так кислая, но все равно пусть растут. В память о Кате – она любила всякое выращивать.
- Да уж... – вздохнула старуха. – Но думаю, что даже если что и вырастет, то бесполезно это все – дети с собой не увезут в город. Лимоны и так везде продаются, скажут, что блажил дедушка и отнесут горшок на помойку... Давай лучше я у тебя приберусь.
- Скажут, не скажут!.. Откуда ты знаешь? Вот приедут летом, потом и посмотрим. А ты иди своих курей лучше корми! Зараза! – вдруг рассердился Макарыч и замахнулся на соседку.
Но удара не получилось – Михайловна ловко увернулась и, выскочив в коридорчик, прихлопнула дверь. Неустойчивое тело Макарыча пошатнулось, потеряло равновесие и осело мешком. Падение было не сильным, но старик рассвирепел – матюкаясь, брызгая слюной, он схватил стул и швырнул его в дверь. Та задрожала, но не открылась – Михайловна стояла как скала.
Убедившись, что отомстить не удастся, старик поднялся и вылил остатки водки в чашку. Но водка пошла не в то горло. Согнувшись и задыхаясь, Макарыч закашлялся, заходил ходуном и начал заваливаться уже на стол.
Перепуганная Михайловна влетела в кухню и хлопнула старика по спине. Но это не помогло – слюна запузырилась на посиневших губах. Ловко подхватив обмякшее тело, Михайловна проворно положила его на металлическую кровать и подпихнула подушку под голову. Следом схватив сотовый телефон, она начала судорожно нажимать кнопки одну за другой...
Скорая приехала быстро. Макарыч лежал в беспамятстве, закатив выцветшие глаза, чем весьма походил на покойника. Глядя на него, Михайловна крестилась и шептала “свят-свят, помоги, свят-свят, помоги”. Молодая фельдшерица раскрыла сумку, достала шприц с ампулой и сделала укол.
- Выживет, если кто будет за ним ухаживать, – сказала она. – Смотрите, чтобы рот не закрывался и голова не закатилась, а то языком может подавиться. Тогда он ему уже не понадобиться.
- Ага, – сказала Михайловна и сама почему-то открыла рот.
Она осталась у Макарыча и весь месяц стоически ухаживала за ним: готовила ему кашки и пюре, поила бульоном из своих кур и следила, чтоб тот принимал лекарства строго по графику.
В начале апреля Макарыч поднялся с кровати и начал, держась за стены, перемещаться по квартире. К этому времени посаженные лимонные косточки проклюнулись и потянули свои первые прозрачные листочки к уже вовсю гревшему за окном весеннему солнцу.
Пошаркивая, старик подходил к горшкам, удовлетворительно крякал и победоносно грозил указательным пальцем в сторону кухни, где гремела кастрюлями Михайловна. Услыхав скрип половиц, та заглядывала комнату и, схватив стакан воды и чайную ложку, спешила к окну. Дрожащими после инсульта руками Макарыч осторожно рыхлил землю и, поливая ее, задумчиво наблюдал, как распадаются и исчезают серые и черные комочки почвы, как шевелится тонкий стебелек лимона, украшенный несколькими прозрачными листиками.
“Вот и проросли, – радовался он про себя. – И как вверх дуют, тянутся, прям не остановить! Вот и подарок будет моим. Если, конечно, приедут... ” При этой мысли он морщился, и отвернувшись к окну, с грустью смотрел на разбитую дорогу, по которой легкий ветерок гнал в сторону кладбища первые облачка пыли.