После калейдоскопа московской жизни и конфетти людей и событий в жизни Миши Файнермана, весной 1982 года [226 страница], Миша наш стал удивляться тому, что Зус приезжает в Святую землю «между работами» и не боится увольнений.
(Проще пареной репы. Зусманзон понял, что всех денег не заработаешь, а на крупное воровство нет ни способностей, ни времени. Зус мелко подворовывал ещё подростком Зориком. Нёмик отказался лямзить, а Кудлик-Портос подзуживал Зукарёбу. Зукapка выдёргивал из-за стекла кассы лотерейные билеты в Курниковском гастрономе y метро Новослободская и давал дёру. Лицо кассирши, это надо было видеть. Поодаль стоявший Кудлик был впечатлён. А в ГУМе и в Детском мире Зусop повадился вытаскивать из витрин слоников, мстёру и даже палехские коробочки. Нёма, вроде бы, заложил преступников и отец Зусика Зинoвьёвa вскрыл тайник и раздавил собранные сокровища каблуком на знаменитой чугунной лестнице в деревянном доме №23 по Тихвинской улице, ведущей к Тишинскому рынку.)
На стр. 233 можно узнать, что зускинa красотка кабаре Анюта вместе с подругой Миши попёрлась в театральную студию, прельщать сумасбродов. Но Мише мимоходом бросила, что «мается».
(Картинно маялась малютка-ондатра-клеопатра...)
На стр. 240 [уже ноябрь 1983 года] Миша просит Наума передавать Зусу привет, письма Зусажонского пошли с перебоями.
А 12 октября 1984 года [стр. 247] Миша сообщает Нёме, что затрудняется что-либо сказать Зусу насчёт его неблаговерной Ани, её хитростей и проволочек.
(На тот период Зус, наконец, капитулировал и сдался Ане на её условиях и послал ей живого перевозчика, мужа-еврея, но Аня после «свадьбы» не торопилась. Шли месяцы и месяцы... Цена шамаханской хазарочке должна быть набита, не правда ли? Между тем, Зусало черканул Мише о своих путешествиях и прислал свой рассказик об их с Мишею походе на прослушивание рок-оперы Jesus Christ Superstar на квартире московских евреев, ударившихся в православие. Зусy было там неуютно, как и у Наумчика, так не пришедшего к еврейскому образу жизни. Хотя он и повесил мезузу на входной двери, но—печалька—не внутри квартиры, не внутри образа жизни и отношений.)
На стр. 253 [28.11.84] Миша сообщает о «большом напряжении» Зуса в связи с его операцией —Зусунов сдержал слово—по извлечению из СССР и Ани, и дочковской, которой он, несмотря на противодействие загса, дал имя Илана. Миша Ф. спрашивает Наума, в курсе ли он.
(Наивный Миша, нашёл кого спрашивать!)
И вот ещё одно доказательство жуткой невнимательности Наума—это ему присуще—в примечании на стр. 261 он, ничтоже сумняшеся, утверждает, что мать Зуса навещала его за океаном.
(Между тем, мама Геня-Геля приехала к своей сестре в ЧССР, а Зусовик подскочил туда на пару недель и, по инерции, тупо мучал свою мамашу просьбами вышибить Аню из РСФСР, хотя, будучи в Кармиэле, он уже получил компромат на эту забубённую красотку. Приключения в Карловых Варах и анекдотические ситуации с ищейками развеселили мамуку, развлекавшуюся в Москве только телевизором, журналами и книгами. Агенты—делать им было нечего—следили за ними, а Зусиф требовал у матери фотографироваться на фоне монумента Ленину, русских табличек в Карлсбаде и автобуса Совтрансавто.)
На странице 291 Миша заносит в письмо Науму Холонскому от 25 апреля 1988 года: «...Зус рассказывал про твою общественную деятельность. Он сам переменился—как бы сказать—в общественном смысле, хотя ''как живое существо'' поразительно не изменился. Спорил с Евгенией Захаровной, как будто ей 20 лет и она может менять свои мысли с лёгкостью.»
(Как туристу, Зусу удалось влететь в стольный град в январе 1987 года и причапать из гостиницы к дому-саркофагу, чтобы увидеть бабушоньку и поспорить-поругаться с выздоровевшей мамой. Он даже пронёсся из Дома композиторов на верхотуру гостиницы «Москва», где Анин папаша отмечал день рождения отсутствовавшей внучки. И она, и уже выехавшая и доставленная в Бруклайн в ноябре 1986 года жёнка-разведёнка Анна Борисовна начали устраиваться в «америчке». Воспрявшая из анабиоза Ана укрепляла свой статус хваткой супруги уже рядом с Зикушкой, вкалывавшим на корпорацию Мобил. Зус бен Йона нашёл себе оправдание в Библии, у пророка Осии, принявшего в свой дом падшую жену-никейву.* В том же 1987 году отец озусенной Аньки, убитый горем разлуки и ненавидимый жёнкой-иждивенкой, был испепелён собственной дочерью и внучкой, а деньги и солидная собственность экспроприированы; ни могилы не удостоился, ни памятника на ней. Выкинули останки в урне за пределы России, в союзную республику. Никто и рылом не повёл. Мечта его супруги Софьи Боруховны исполнилась, «Борис сдох». Родились «весёлая вдова», эскападная-отпадная дочь и равнодушная обкуренная внучка. А чего? Наумчиков, после смерти онкологической пациентки бабушки Евгении Львовны, брал в руки гитару и песни cвои пел-репетировал.)
2 декабря 1988 года Миша Ф. поднимает вопрос о надгробии отцу Наума, в письменном виде.
Участники проекта—Евгения Захаровна, её сын Зус и тёща Умчика-Наумчика. Называются суммы.
(Миша, к недоумению Зеваймана, читающего-перечитывающего сей эпистолярный роман-документ, строчит о ''семейной'' жизни Ани и Зуса. Вся совместная жизнь к этому времени уже кончилась, благодаря бездомному чуваку, который поехал с Анюшонком грибы собирать. A Maкc, «рыжий таракан», привалил из Нью-Йорка и проверял крепость рогов Зуслепа- благодетеля Анки-содержанки. И дочка-квочка тоже слиняла, примеряя статус обиженного ребёночка в стране ювенальной юстиции и чеканя в лицо собственному отцу: «Ты не семья, у меня другая семья.» Зусло, во время рандеву с самим собой, со злостью вонзал свой каблук в дёрн и признавал своё поражение. Не было ренессанса с многооргазмовой пигалицей Анютой! Были бои, продолжение московских издевательств. А брошенный Борис лишился своей отрады и решил умереть. Зус купил билеты и Анютa-Нюша и дочковская Луша вылетели в Москву, сожгли труп Бориса, а /чей-то/ пепел вывезли за пределы Москвы, сэкономив на памятнике. Но это повтор. Это репетэ было сыграно и с Софьей Борисовной, презревшей эмиграцию. Её мёртвое тело, в аккурат, кремировала сама Нюта.)
На страничке 312 вброшен доппельгангер Миши Фейгина, активного музыканта и даже стихотворца. Оказывается, Зустон должен был доставить его кассеты в израильскую Филистимлянию. Ещё один Миша, засилье еврейских Миш... Этот Миша остановился в зиковой халабуде, в зусилище, по пути на Средний Запад, к арке Сент-Луиса, and a bit scornfully used to approve the observance of Shabbat by Zus.)
А в книге «Ямка, полная птичьих перьев» настала 3-я часть, настали девяностые.
(И едут свободно в загран, и мать Зуселя уже успела не остаться у него в зусаде-зоосаде, где бушевала лютая малютка Анютка, вылепленная наподобие нёмкиной тёщи и смекала что к чему дочечка Луша Зусевна, а в подвале пряталась бразильская журналистка, приехавшая поджениться с Зусейро. И в том же просторном подвале, лэндлорд здания себе летальную пулю в голову зафундрячил. У него тоже единственная дочь была, по имени, конечно, Маша, которая папиной смерти не испугалась, а веселилась-потешалась.
А супруга, наоборот, рыдала в обьятиях любовника всю ночь.)
На стр. 332 и Нёма появляется в Москве после 13 лет на югах. И тут же он зашагал к матери Зинозуса, где разыгралась сцена с умиравшей бабушонькой Бейлей-Беллой, к которой, согласно тексту бытописателя, «и не подходят—уже кукла.»
(Зусло прочёл и заколдобился. Ведь сестра его Мила заявляла его—и своей— матери Евгении: «Я за тобой, как ты за бабушкой, ухаживать не буду.»)
Наум бен Ицхак всё заносит и заносит в свой кондуит: «Сеструха растолстела, распухла от самодовольства.»
(Это он о двоюродной сестре Миле, которой так никогда и не удалось испытать антисемитизма в Третьем Риме.)
А о муженьке её, тоже Мише—это невозможно, все евреи поколения суть Миши—даёт перечисление его ''достижений'', как то, ''машина, дача, работа, халтура, охота, рыбалка, не нужен нам берег турецкий.''
(А ведь верно, всё побережье от Гуш Катифа до Ахзива было до 1917 года турецким и эта османность нет-нет да и проглянет то в Акре, то в Яффе, а то и в Джиср-а-Зирка...)
Наумарь подробно описывает московский ареал, правда, называет домок-ocoбнячoк пионеров в Вадковском переулке дворцом, a цветаевский ГМИИ кличет Пушкинским. Корректоры «Ямки» пропустили «до поздна». Это раздельное написание слова «допоздна» кинуло Зусюгану старый коллоквиализм, когда он заменял «о» на «и».)
«В чужой и нелюбимой стране.»
(Ну, это о провинции, Спб и Москвы это не касается. Московия сильно американизирована, как и Израиль, в столице даже с забульварышами хорошо, и мимо засадовышей можно проскочить без рукоприкладства.)
На стр 342 «апокалипсические» ( апокалиптические?) картины путча ГКЧП, то есть, аффтару повезло, попал в реперную точку новейшей истории. Так Зуситель написал встревоженной матери Нёмочки.
А на стр. 346 приведено пиьмо Миши Ф. За № 89 от 13 января уже 1992 года.
Таинственный длительный перерыв письмоводителей, гм...
А потом и эпистола № 90 от... 1 октября того же годочка.
И Зусик-усик заявился на полтора месяца в М-ву и принялся иудаизировать мать и даже Мишу, ведь он Файнерман. Погнал его в субботу из Черкизова, но не в хоральную свинагогу (Нём, Нём, Нём, ошибочка в тексте!), а в бывший дом культуры на Бронной, который был до ВОСР синагогой Полякова, воздвигшего банк на Кузе и зачавшего балерину Анну Павлову с женщиной из скифского народа. Там и друг отца и матери Нёмушки вышеупомянутый Валентин Адольфович Шнейдер-самородок в народном театре играл.
Миша Файнерман-Фанерин и Зус Зусеев-Зусиев присутствовали и на открытии музея Марины Цветаевой в Борисоглебском. Зус повёл Мишу и к Зыслину (Это Юлий, в тексте Нёминой книги-романа фамилия его обозначена как \нрзб\, а здесь, нате-пожалте, расшифровка.). Юлий Зыслин, цветаевед- цветаеед, потом даже музей М. Ц. организовал где-то у Капитолия, что ли.
А 17 марта 1993 года (стр. 357) Миша Ф. строполился послать издания НЛО с матерью Зусивого, ведь она засобиралась в не только в Филистимлянию, но и в Галилею. И ей выпадет на английском колониальном поезде покатить в Иерусалим и пойти ногами за угол цоколя снесённого Храма, где завис амфитеатр Масличной горы.
А осенью того же годочка (стр. 366) мы узнаём что Наум-толстосум и деньги Мише Ф. передал—порадовал поэта с мизерными доходами. Миша-клот тогда ещё не выпивал.
(Хотя и трухал Наум Наумов в Москве, но старался быть благородным. А ведь, верно, могло бы и не поздоровиться засланцу партии. Но пронесло. Ведь Нёма, по его словам, хотел бы в своей постели отдать Б-гу душу. А каббалистический Б-г—это пустота, так Зушу учили. Ничевоки в ничего. Дед Пухто попрёт в ничто. И Зуса, лезшего в Вифанию, что по дороге в Маале Аддумим, Наумягу по-братски предупреждал: «А ведь могут и убить.» Действительно, парубки кричали на Зуса, но довольно быстро он миновал их, дошёл до бедуинских стоянок и поднялся в Маале.)
Володя Герцик, наш хайкуист и приверженец 17 слогов, упомянут на стр. 371. Его хокку, выписанные с пятью и семью слогами, часто сохраняли и присущую классическим хокку двухчастную структуру.
А на стр. 376 завязалась нэкрасивая история.
(Автор-махер Наум yдумал квартиру унаследовать у тёти Лизы единолично. Прибыв в Москву летом 1994 года, oн пришёл в Марьину Рощу и денег дал означенной пенсионерке-инвалиду второй группы. А у Зусилы как раз продолжался первый свободный от карьеры год, и он надолго поселился в Москве. Наум Тель-Авивский тaк покритиковал решение Зусаря бросить чёрную работу и зажить вольной жизнью: «Что люди скажут?» С тётей Лизой Зусан дружен был ещё со времён Тихвинской, когда тётя Лиза за мзду уступила свою комнатёнку, и в ней поместились кровати и Зуса, и его сестры, ходившей тогда в детсад у Бутырской тюрьмы. Зоричек-пионерчик учил Лизавету английскому и Мила пользовалась успехом как отрада дней суровых. Правда, потом сестричка Мила кинула тётю родную, когда та отказалась ей денег дать в долг, приговаривая: «Я вас плохо знаю.» Папа Евн завещал детям внимание оказывать бездетным тётушкам, несмотря на их знаменитые «тезисы» и закидоны. Но мать Милы и Зуса тоже тётю Лизу бойкотировала. Не звонила мама Женя и Мише Шлейферу-Хрыкову, который выходил на связь только, когда ему это было нужно для делa. Это почерк.
Приходит как-то Зусик к тётушке с традиционной арбузякой, а тётя Лиза интервью у него берёт: «А скажи мне, Зус, Нёма хорошо живёт?» А Зушпиён ей: «Нормально живёт, всё есть.» И перечисляет стандартный материальный достаток. А Елизавета Ефимовна опять: «А не нуждается ли он?»
А потом тётя Лизбета так это и говорит: «Нёма мне денег дал, хочет, чтобы я ему квартиру завещала. Я подумала, что ему деньги нужны.» А у Зусяцкой провернулись мозги: «Вона какой практичный. Я его в евреи провожал, а он опять на Русь захотел. Того гляди, сбежит из Холона-Хулона и здесь будет низкое небо коптить. Ещё мы не выволокли-не выкурили отсюдова ни мамочку, ни Милу с её домочадцами.» А вслух: «Мне он ничего тaкoго не говорил. Ну, вы сами тут давайте, решайте. Квартирки-пещерки здесь дешёвые, но жрать нечего. Тут рядом с вами синагога нашего дедa Хаима Залмана, с ними законтачьте на всякий пожарный. Хотите, я их приведу к вам? А вообще, лучше к тёплому морю, дольше проживёте. Н а к о п и' т е сил, квартиру продайте и езжaйте с минимумом вещей. Я там буду. А Эмилия уже там, прохаживаться будете с нею как в эвакуации на Алтае. Вспомните, как в самом Барнауле живали-дышали, лесную школу, элеватор.»
Гуляя с Мишей Ф., Зусоватый излагал ему новую сплетню о нёминых проделках: «И чего теперь, смерти ждать и, чтобы по-быстрому окочурилась? Почему в секрете надо это проворачивать? Надо было и Милу привлечь, всё-таки она рядом с тётей Лизой живёт, сын у Милы уже большой, может и дыню приволочь родной тёте своей матери. И меня проинформировать Hём ''зaбыл''...
Я всё-таки вхож к плевритной тётушке, подарившей мне фразы: ''Деньги есть, Иван Петрович; денег нет, паршивый сволочь. Кому я должна, я всем прощаю.''» Миша Ф. завёлся, осудил Наумахера. Но Зусу— рядившемуся в тогу праведности— подумалось, что зря он Мише, инвалиду на голову, разболтал, сказал бы матери и запаялся бы. Уж больно уж он разошёлся, князь Миш-Мышкин такой. То чеканутый, то слегка помешанный. Эх, Мишенька-Миша не только песнями Булановой окормлял Зурбарана, но и в психушку водил, на Яузе. Там, где гранит набережной уступал место чахнувшему замусоренному бережочку с как бы больными берёзками, там и стояло гулкое здание клиники. Миша там о здоровье своей подруги осведомлялся. А врач и говорит ему: «И тебя подлечим.» Лечили-стреножили-успокаивали. А то Файнерманов и Зусева в буераки к Погонно-Лосиноостровскому возьмёт, с собаками, с папиросами жутчайшими. Фильтры отрывал и выкидывал. Зусоватый озирался в ужасе и позиционировался в стороне от дыма, извергаемого Мишей.
Но у Мишугауза книжки водились и даже самый первый номер нового журнала поэзии «Арион» лежал. Имена! Вознесенский, Чухонцев, средневековые китаёзы... И Кари Унксова заправила пару абзацев о хайку в самом первом №1 за 1994 год. И увязывала поэзию хокку с философией дзен.
Зусоник-лаконик на полном несерьёзе заносил в свою лаковую записную книжку ещё в 1981 году:
небо Ильинки,
залитое моими слезами—
глянь вместо меня
мама и папа:
«Что это ты на себя
так напундила?»
папочка-папа:
«Жинка бунтует, жинка...»
мамы барметки
в лодке плывёт
с наловленной рыбой...
Бхагван!.. Бхагван мой!..
раскровавилось...
порезан бумагой, у-
мираю опять
Миша-мыслитель был посильнее, поэт милостью божьей. Себя не щадил. За ним можно было записывать, но юмора там, анекдотов, ржания не припомнить.
Зух включил его строчки в хайковый ежемесячник и в своё русское нидзюин рэнку, рождённое в подмосковных походах по России и в лазах великого града:
Дмитрий Кудря:
воздух осени
не долетает в метро—
друга встречаю
Владимир Герцик:
освещенные луной
рельсы в тёмном туннеле
Анна Захарова-Маршак:
тушь на щёки
стекает... сквозь чёрные лужи
ноябрь уходит
А. Челов-Зайцев:
что ты так смотришь?
Я не «Мыслитель» Родена
Дина Быхова:
перстень на пальчик:
спереди квадратиком,
сзади колечком
Михаил Файнерман:
люблю я свою деревню,
а влюбиться не смог
Елена Перская-Секундова:
за мною, за мной
глаз собачьих неотступный
влажный взгляд
Николай Доризо:
снится мне—Нерон играет,
снится—на кифаре
Ольга Зацепина:
неопавшая
листва... и крещенский снег
вокруг не тает
Лидия Лидовская:
и везут георгины
к декабристам в Сибирь
Владимир Зейдельберг:
«...и милость к падшим...»
поднимаем туристку,
она же седая
Кейка Хигучи:
вместо нашей машины
лишь серый сухой асфальт
Елена Степанова:
завязали глаза,
дали руку жены—называет
имя... подруги
Евгения Одинцова:
с ними пойду искупаться,
сексуально спокойны
Леонид Хавкин:
вот с бодуна
паспорт ищу под луною...
он же в палатке!
Илья Смехов:
голова закружилась:
стоимость сайта стольник!
жена Алексея Овсянникова:
б у х а е т лифт
поворачивается ключ
о, наконец-то!
Галина Крахмальникова:
плывёт по Неве лёд,
взорвали в верховьях
Наум Коржавин:
весною куры по двое—
для петуха задача
Зус Вайман:
кошениль над горшочком
зацвёл филлокактус
Это коллективное стихотворение-игра подчинялось строгим правилам, описанным в литературе на бумаге и в интернете на русском и англ. языках. И на иврите есть.
На стр. 395 под письмом Миши №95 от 6 октября 1994 года наш архивариус Наум приводит свои стихи о Мише из книжки «Левант».
Почему-то он сообщает, что жил в Лианозове в начале пятидесятых, хотя Зус-Зинко посещал его проездом из Бессарабии в Сибирь в те достославные времена. На Приарбатье. Подсчитывает Наум-новеллист, что в день смерти Сталина самому Нёмочке исполнилось 5 лет. Нет, браток, полных шесть, а, по-японски, так почти и семь.
А затем фаст форвард в 1997 год. Фокусы-покусы памяти продолжаются.
Нёмушка пишет о Мишке на своём вечере в литклубе Татьяны Михайловской в Георгиевском переулке...
(Величайшего Зусуку там не заметил, уже злился на такого-сякого «змеюку-интригана», встрявшего некстати с тётей Лизой, тщившейся устроить последнюю фазу своей жизни оптимальным образом. Тщилась-тащилась из года в год, болела и всех братьев-сестёр обскакала и на девятый десяток вышла как вечный инвалид. А Наум-Науй определил Злуя в Кидалово. К этому времени тётя Лиза нашла ударившуюся в христианство дочку Миши [!] Шлейфера-Хрыкова, своего брата двоюродного, и та, вместе со своим мужем Василием, отремонтировала тётину квартирку и стала ей носить продукты и к православию её начала подтаскивать. И тётя Лиза вернула Нёме его еврейские шекели, а русские тугрики взяла у Василия и завещала ему своё помещение в центре Марьиной Рощи, у мосторга. Изрядно хвалила Василия. Наумахер же на Зуку продолжал злиться. Пожав и передёрнув острыми плечиками, Зиновка сокрылся в своих евреях-эмпиреях. А тётю Лизу постепенно уничтожали больницами и доставили из Остроумовской в финальный крематорий. Обложили иконками. Помешать сожжению Зуска-пуска уже не смог, так как прибыл накануне. С корабля на бал. Из дёрг-дёрг прямо в морг.
Миша Хрыков, урождённый Шлейфер, вручил Зусу перстень с искусственным камнем, перешедшем от тёти Сони к тёте Лизе, а почившая завещала его племяннику. Нёс Зуселевич нарядное кримпленовое платье тёти, Кейку-самурайку свою спрятал в фойе. Конвейер утащил гробок и все разошлись. Себе на уме тётушку, то есть, её останки сожгли в её знакомом халатике. И пепел, спустя пapy дней, забрали, вестимо, Василий с женою. Обмолвились, что на дачу урну заберут. Чисто сработали в Марьиной Роще.
$
Почти закончив этот сегмент, опять Зус вышел в блёклый день за снедью и хайкуэсками. Идёт, а в бульончике мозгов всплывают клёцки... Как Миша Шлейфер к нему приехал, с супругой-работницей Хрыковой, с друзьями из Нью-Джерси. На инспекцию уровня жизни, квартиры и общей жизнеспособности потомка Хаима Залмана. Носом покрутил, мебели почти никакой, район непонятный. Зус им макробиотическую еду подаёт, рассказывает как остановился теплоход «Аджигол» в Новороссийске в 1966 году и как комсомолец Зорик искал дом дяди Лёвы, отца Миши Шлейфера. Улица Карла Маркса. Так и не нашёл, так затаился брат родной бабушки Хаси. Что ж, в этой жизни побеждает тот, кто хорошо спрятался...
$
Отмахал 12 км, стемнело. Опять на север припустил Зус Иваныч, мимо промтоварного магазина. Смотрит под ноги, помешивает варево в черепушке.
Вдруг лицо экс-супруги всплыло как подлодка, Зуй опупел.
Локатор Z нэ сработаль. Ай, вай, вай, Вайман! Она же пасётся там частенько, забыл, что ли? Барахольщица. А Анна с торбами и говорит: «Зус, хочу о Лане с тобой поговорить.»
—Ну, говори...
«Нет, не здесь, здесь неудобно.»
А сама уже с запада, а не с севера, как-то сместилась, течение что ль?
А Зус уже заведён был: ''Да главное можно быстро сказать. Да ладно, я тебе скажу, ты—это Лана, а Лана—это ты. То есть, Лана—это ты, а ты—это Лана. А почему ты со мной не поехала в 1978 году, а?''
Что-то пробежало по её жёсткому лицу, а, может, почётномy рогоносцу показалось.
Стала отплывать. Зус зашёлся: ''Гуляй, гуляй!'' Анна разворачивается форштевнем на юг. А Зус орёт ей в спину: ''Думай о Борисе. Ты его сожгла и выбросила из Москвы.''
Какая-то молодая пара как катамаран встряла между расходящимися посудинами и пробурунила к северу.
А Зус всё разорялся: ''Думай о Борисе... Сожгла его как нацисты жгли. Шваль!'')
*) никейва—древнееврейское слово в идише, означает лёгкую на передок женщину.
(продолжение следует)
Часть IV Возгорание и возгонка