Шапка Мономаха
Может, кто забыл, напомним, Мономах Владимир Всеволодович, князь смоленский, черниговский, переяславский, киевский, из рода Рюриковичей, вошёл в историю вместе со своей шапкой – монументальным сооружением, украшенным драгоценными камнями, жемчугом, рубинами, изумрудами и крестом. Всё вместе являлось символом самодержавия в России. Вес шапки 698 грамм. В трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов», главный герой Борис произносит по этому поводу реплику: «Ох, тяжела ты шапка Мономаха!», означавшую меру ответственности, бремя, свалившееся на его голову.
Видимо, большой модник был этот Мономах, гардероб признавал не иначе как от Диора или Юдашкина. По этой остроконечной шапке издалека было видно – большая шишка, ВИП, особо важная персона. В наше время такую же функцию выполняла пыжиковая шапка. Простой народ ходил в кроличьих, а партийная элита, депутаты, министры, завмаги и ещё не пойманные лидеры преступных группировок в пыжиковых.
Наш завод секретный, почтовый ящик с каким-то номером. И цеха тут пронумерованы, так что, если в многотысячный коллектив затесался какой-то шпион, чёрта с два догадается, какую продукцию тут выпускают. И мы не знаем. Догадываемся, конечно, ну и что? Оно нам нужно?
Мы, это бригада, работающая в цеху на конвейере. У нас операция тоже под номером – так я вам и сказал – ИКС, по математической символике – Х. Перед нами операция Х-1, после нас, правильно, Х+1. А весь конвейер кончается на операции Х47. Вот какой длинный конвейер. И мы на нём не последние. Самый старший и самый опытный из нас, Эдик, Эдуард, для кого-то Эдуард Максимович Стародынов. Он высокий, статный, ладно скроенный и крепко сшитый. Немногословный, говорит редко, но метко.
Потом, по возрастной шкале, Толик Орешников. Бывший моряк, в любую погоду из-под верхнего одеяния всегда выглядывает тельняшка. Толик – фигура колоритная, «мелкокалиберный» балагур, шустрик. Мал, да удал, говорит он о себе. Биография его всем известна, он не делает из неё тайны. Ещё служа на флоте, он, как многие из экипажа, посылал романтические письма девушкам, адреса и внешности которых – самое главное! – он узнавал из их писем, в которых те предлагали свою дружбу «покорителю морских широт». Одно из таких писем досталось Орешникову. Он прочитал, задумался и решил ответить – фотокарточка произвела на него впечатление. Завязалась переписка. Чем дальше, тем душевнее. Кончился этот «почтовый роман» тем, что отслужив положенный срок, Толик демобилизовался и транзитом через отчий дом, где он ненадолго задержался, поехал к Вале, так звали девушку- адресата.
Как жених, Толик особой ценности не представлял. О таких говорят: «ни кола, ни двора», по древнерусской градации, его можно было отнести к категории «безлошадный крестьянин».Единственное его богатство – память о службе на корабле, там прошли его лучшие годы, там неожиданно раскрылся его талант: он великолепно отбивал чечётку. Нет, он нигде не обучался этому мастерству, природные способности заменили ему «школу танцев», сделали его звездой флотского ансамбля песни и пляски.
Знакомство с Валей сразу же перешло в заключительную стадию, они расписались, он переехал к ней со своим чемоданчиком, в котором помещался весь его скарб, да и больше негде было ему «бросить якорь». Валя, Валентина, жила вместе с мамой в отдельной двухкомнатной квартире, где «молодым» сразу выделили комнату и где, таким образом, у Толика началась семейная жизнь.
Валентина тоже работала на заводе, тоже на конвейере, операция Х23. Она и привела своего супруга на завод. Учитывая безукоризненное прошлое, его охотно приняли, зачислили в её цех, пожелали ей взять над ним шефство. Каждое утро Анатолий и Валентина вместе проходили через заводскую проходную и дальше под ручку направлялись к своему конвейеру.
Правда, бывали «критические дни», когда Анатолий и Валентина приходили, на удивление всем, порознь. Как это могло произойти? Вышли из одной квартиры, больше того – проснулись в одной постели, а на завод явились не под ручку, как всегда, а каждый сам по себе? Толик недолго держал язык за зубами. Оправив на груди тельняшку, он голосом Левитана – «Сегодня, 22 июня, без объявления войны… и так далее», объявлял: «Всё! Забираю свои манатки! Развожусь с Валькой!» Как?! Что?! Почему?! Толик словоохотливо давал интервью, в котором главным действующим лицом, агрессором, нарушившим семейную жизнь пары, была Серафима Трофимовна – «Валькина мать», по другой ипостаси, тёща. Она не давала Толику спокойно жить, придиралась по мелочам, «доставала» его, «капала на мозги», у неё были свои представления о том, кто такой муж и вообще мужчина в доме, а Толик, выросший на морском братстве, совсем не вписывался в её понимание семейной жизни, какой она желала для своей дочери.
Цех наш считается «интеллектуальным», здесь все работают в белых халатах, не то, что в токарном цеху, или заготовительном – там по сравнению с нами, все чумазые, а мы среди них, выходит, «чистенькие», «интеллигенция». Многие хотели бы попасть именно в наш цех, перевестись из других, кому-то это удаётся, кому-то нет.
Кроме двух представителей старшей возрастной группы - Эдуарда Максимовича и Толика в нашей бригаде - операции Х - есть и свой молодняк, мелюзга, - Роман Парфенюк, Боря Хаймович и мы, то есть Юрка Рохманейко и я. Каждый пришёл в бригаду своим путём. Романа перевели в наш цех на «исправление», считается, что у нас сильная комсомольская и партийная организации, хотя Роман не комсомолец, а совсем наоборот, местный хулиган, сквернослов, уличная шпана. Предполагается, что коллектив справится с ним,выведет на правильный путь, пока он не попал под статью уголовного кодекса и не загремел в места не столь отдалённые.
Романа перевели к нам из цеха нестандартного оборудования по просьбе его отца, старейшего работника завода, первоклассного фрезеровщика, мастера «золотые руки». Сам директор завода, обходя во главе сопровождающих цеха и участки, обязательно подходит к Парфенюку, здоровается с ним за руку, они о чём-то беседуют. В одну из таких «бесед» старый Парфенюк замолвил слово за сына:
- Отбился от рук пацан, водится с какой-то шантрапой, помогите, Андрей
Иванович.
- Хорошо, - согласился директор, - я переведу его в хороший цех. Там сильный коллектив. Будем выправлять твоего сына.
Боря Хаймович попал в наш цех, можно сказать, по блату. Его мама работала в бухгалтерии завода, ну, и какой же начальник цеха мог отказать ей в личной просьбе. Борю включили в нашу бригаду.
Как-то так получалось, что «просто с улицы» в наш цех никто не попадал. Ну, да, цех чистый, престижный, хорошо платят. Мы с Юркой Рохманейко, тоже вроде с чьей-то подачи. Мы с ним друзья. Познакомились уже тут. У нас сходные биографии: и он, и я недобрали проходного балла на приёмных экзаменах в политехнический институт и через год собирались поступать вторично. А пока нужно было где-то поработать год. Недолго думая, в поисках работы, я пошёл в бюро по трудоустройству. Там направили меня в какое-то СУ – строительное управление, где мне выдали первую трудовую книжку, с записью «рабочий-подсобник». Бригада работяг что-то строила, а поскольку никакой строительной, да и вообще специальности, у меня не было, мне поручались самые простые, примитивные, трудоёмкие, работы: подноска кирпичей, выкапывание траншей, размешивание бетонных растворов, домой я приходил грязный, уставший как чёрт, на подготовку ко второму раунду приёмных экзаменов в институт сил больше не оставалось. Мама с жалостью смотрела на меня и никак не решалась использовать хотя бы малейшую возможность найти мне другую работу.
Тут я должен сказать о своей маме. Она, по специальности машинистка-стенографистка, прошла всю войну, была награждена орденами и медалями, я могу гордиться своей мамой. А отец мой с началом войны был призван в армию и погиб на фронте в 1942 году. С тех пор мы стали называться «семья погибшего», и по этой статье я получал от военкомата пособие до совершеннолетия. Иногда, нам подкидывали какие-то продуты, вещи, «шмотки», один раз мы получили громоздкие, мощные ботинки, 45 размера. Мама решила, что ботинки эти можно продать, а на вырученные деньги купить что-то более подходящее. Мы отправились на Краковский базар, названия хранили следы того, что город ещё недавно находился под суверенитетом Польши, многие улицы, памятники, парки носили польские имена и названия.
Краковский базар в то время был едва ли не самым примечательным местом города, наряду со Стрыйским парком, парком Костюшко, памятником Мицкевичу, Лычаковским кладбищем, университетом, театром оперы и балета. Как раз за ним и был расположен Краковский базар. Чем там только не торговали, какое людское многоголосье звучало в воздухе на разных языках, какие массы народа в пёстром водовороте перемещались по базарной площади, было на что посмотреть, было что послушать.
Мама нашла какую-то тумбу, поставила на неё ботинки и мы стали ждать покупателя. Многим была нужна такая прочная обувь, но размер… Потенциальные покупатели останавливались у нашей тумбы, брали в руки ботинки, ахали, оценивая качество товара, а потом замечали размер и уходили со вздохом сожаления. Я стоял рядом с мамой, с интересом разглядывал людей, и вдруг услышал пронзительные выкрики: «Лёды! Лёды! Лёды!». Это продавщица-лоточница продавала мороженое – по-польски «лёды». Я проглотил язык. Мне так захотелось мороженого. Стал дёргать за рукав маму: купи, купи, купи.
- Вот продадим ботинки, купим мороженое, - ответила мама.
Этим она ненадолго успокоила меня. А когда лоточница со своим «Лёды!» двинулась в обратном направлении, сердце моё ёкнуло, не выдержав подобного искушения. Я стал снова дёргать маму за рукав: «Купи! Купи! Купи!»
- Ладно, - сдалась мама. – Постой здесь, покарауль ботинки, а я пойду, догоню лоточницу. Только будь внимателен, не отвлекайся, смотри, чтобы не украли ботинки.
Мама как в воду глядела. Только она ушла, я стал смотреть ей вслед, совсем забыв про ботинки. Меня волновало лишь одно: догонит ли маму продавщицу, купит ли долгожданное лакомство. Купила, дала мне в руки и тут же спросила: «А где ботинки?». Исчезли. Как корова языком слизала. Для нас это была страшная потеря. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню эти «лёды», чувствую свою вину, и, если ты можешь меня там услышать, прошу тебя: «Прости меня, мама, за всё, за всё, и отдельно за эти «лёды».
Итак, моя мама с богатым фронтовым прошлым, решила как-то помочь мне с моим трудоустройством. В то время она работала в штабе ПРИКВО – Прикарпатского
военного округа, и однажды, когда сам генерал диктовал ей какой-то материал, она тяжело вздохнула:
- Что такое, Мария? – спросил генерал.
- Да вот, Сергей Викторович, с сыном у меня проблема. – Кончил школу, не поступил в институт, стал искать работу, ему предлагают лишь тяжёлые физические работы – носить кирпич, копать траншеи...
- Понял, - сказал генерал.- Завтра утром зайдёшь ко мне в кабинет, мы решим этот вопрос.
Наутро мама пришла к нему. Он больше ничего не спрашивал, снял трубку и сказал:
- Здравствуй, Андрей Иванович. Я к тебе с просьбой. У нас в штабе работает, он назвал фамилию, имя, отчество сотрудницы, она фронтовичка, семья погибшего. У неё проблема с сыном. Он кончил школу, не поступил в институт, а сейчас ищет работу, через год снова будет поступать.
Непонятно, что ответил ему собеседник, и кто он такой этот Андрей Иванович, но положив трубку, генерал сказал маме:
- Пусть твой сын едет на такой-то завод и скажет на проходной, что его ждёт директор завода.
Вот, оказывается, с кем говорил генерал. Я поехал на завод. На проходной охрана остановила меня: Ты куда?
- К товарищу Черенкову.
- Что, что? – воскликнул охранник. – Ты слышишь, Вася, он к Черенкову.
- А с чего ты взял, что он тебя ждёт?
- Мне так сказали.
- Кто?
- Мама.
- Слышь, Вася, мама ему сказала, что его ждёт Черенков.
Но Вася задумался на мгновение, потом произнёс:
- А позвони-ка секретарше, спроси. Твоя, пацан, как фамилия?
Я назвал. Охранник позвонил, потом удивлённо посмотрел на меня, отошёл в сторону и сказал: «Ну, проходи».
Секретарша тоже не стала задерживать меня, спросила: «Ты такой-то?». Ответил: да.
- Проходи.
Андрей Иванович Черенков, директор завода, оказался седоватым мужчиной средних лет, с крупными чертами лица и внимательным, добрым, как мне показалось, взглядом.
- Садись, - он назвал меня по имени. – Ты в этом году не поступил в институт? Будешь поступать снова?
Я кивнул головой.
- А пока хочешь поработать на нашем заводе?
Я опять кивнул.
- И какую же профессию ты хотел бы освоить?
- Токарь! – выпалил я, озвучив самую известную мне «промышленную» специальность.
- Неплохой выбор, - похвалил директор. Потом чуть-чуть задумался и спросил:
- А монтажником ты не хочешь стать?
- Что-то монтировать? – спросил я.
- Не что-то, а радиоаппаратуру.
- Конечно, - загорелся я. – Но я в радиотехнике не разбираюсь.
- Ничего, начнёшь с малого. Потом изучишь глубже эту специальность. Может она станет твоей на всю жизнь.
Так тепло, по-отцовски, со мной не говорил ещё никто. Своего отца я не помнил, его призвали, когда я был совсем ещё крохой, и с тех пор я его не видел, теперь же передо мной находился не руководитель крупного предприятия, а человек, которому интересна моя судьба.
- Согласен, - кивнул я головой.
Черенков снял трубку, сказал кому-то:
- Мазепа, направляю к тебе парнишку. Он тебе сам о себе расскажет. Закрепи за ним рабочее место.
Так я попал в «интеллигентный» цех, где все, что меня особенно удивило, работали в белых халатах.
Ещё один член нашей бригады, Юрка Рохманейко, никогда не говорил, как попал в наш цех. Я знал только, что его старший брат окончил наш Львовский политехнический институт, и теперь работал каким-то титулованным инженером на крупном Ленинградском заводе. Юрка, как и я, жил с одной матерью, он пригласил меня к себе, познакомил с мамой, та сказала:
- Ну, вот, Юра, нашёл ты себе приятеля. Дружите, ребята.
Это материнское напутствие мы сохранили на долгие годы.
Старшие члены нашей бригады не упускали случая что-то подсказать, посоветовать своим неопытным сослуживцам, а иногда и строго потребовать. Так это сделал Эдик, Эдуард. Как-то он заметил у меня на руке какие-то синеватого цвета штрихи, спросил: «Что это?»
«Это» был фрагмент татуировки. Сперва я заметил наколку на плече Ромы Парфенюка. Она выглядела довольно выразительно, придавала её обладателю шарм мужественности, так мне, по крайней мере, казалось, я похвалил её, Роман тут же откликнулся:
- Хочешь, и тебе сделаю наколку?
- Хочу, - согласился я.
На другой день он принёс какие-то иголки, раствор и взялся накалывать мне что-то на правой руке. Но операцию не довёл до конца. То ли иголка у него сломалась, то ли краска высохла, он сказал:
- Пусть это подсохнет, завтра кончим.
Вот эту-то незавершённую наколку и увидел вдруг Эдуард.
- Что это? – нахмурился он.
- Татуировка, - ответил я.
- Кто тебе сделал это уродство?
- Роман, - ответил я. – Но он ещё не окончил.
- Я вам окончу! – вдруг зарычал он. – Обоим надеру уши. И тебе, и Роману. Чтоб я этого больше не видел!
Так я и остался «недоколотый», на руке сохранились только какие-то непонятные штрихи, как воспоминание об экзекуции, которую по глупости я собирался учинить над самим собой.
Вообще Роман Парфенюк отличался богатым воображением, в голове его размещался кладезь всяких новаций, он то и дело выкатывал их «на-гора» и удивлял нас своими неожиданными открытиями. Как-то Роман подошёл к Боре и сказал:
- Хочу дать тебе дружеский совет.
- Какой?
- Смени фамилию. Ну что это такое – Хаймович?
Нет, нет, Роман не антисемит. Больше того, когда кто-то пытался оскорбить Борю на национальной почве, Роман вспомнил, что он «хулиган районного масштаба» и врезал обидчику «под дыхало». И пока тот приходил в себя, восстанавливал своё вертикальное положение, Роман рычал у него над ухом:
- Если ты, сука, ещё раз заденешь Борю, будешь иметь дело со мной.
Вот какой справедливый, образцово-показательный, был Роман Парфенюк. Борю он искренне уговаривал: «Ну, есть же вокруг нормальные, человеческие фамилии…»
- Твоя, что ли?
- Хотя бы и моя. У Эдика и Толика тоже неплохие фамилии. Зачем тебе нужно, чтобы на жизненном пути ты встречал разных подонков и недоумков, которые будут смаковать твою фамилию, коверкать произношение, насмехаться над твоей нацией?
- Конечно, - соглашался Боря, - в каждом обществе найдутся свои отбросы и негодяи, у которых свои москали, хохлы, узкоглазые, жиды, но фамилию менять я не буду, в нашем роду все Хаймовичи. Между прочим, мой дед был знаменитым учёным, и фамилия не помешала ему стать профессором и авторитетом в своей области.
Толик Орешников, второй по старшинству в бригаде, тоже не обходил вниманием «братьев наших меньших», передавал нам премудрости жизни, как он их сам понимал. Меня, например, взялся обучить бить чечётку. Занятия проходили в зале туалета, куда мы выходили на перекур. Туалетное помещение у нас, как дворец. Просторный «холл», полы из метлахской плитки, «кабинки» с плотно закрывающимися дверями расположены далеко от центра. Тут Толик и организовал свою «школу танцев», где был один во всех лицах. Не выпуская изо рта сигареты, Толик давал очередной урок - выстукивал чечётку, затем говорил:
- Теперь ты попробуй.
Я пробовал, но никакого ритма у меня не получалось. Слышался разнобой, будто с вершины горы обрушился камнепад.
- Не так, - терпеливо объяснял Толик и снова показывал. – Сделай простейшую «троечку».
Я снова прыгал козлом, иногда даже что-то получалось. Толик хвалил: «Молодец, скоро научишься». Но, кончался перекур, и мы откладывали наши репетиции до следующего.
Секретарём парторганизации в цеху была Нина Николаевна Громова, строгая, идейно закалённая женщина. Ещё бы! Муж её – старший лейтенант КГБ воспитал достойную подругу жизни. Должность она занимала невысокую, но приставка «секретарь партбюро» придавала ей значительность, делала её «фигурой» в иерархии цехового начальства.
Однажды Громова возвратилась из очередного совещания в райкоме партии, куда её регулярно приглашали, и где она получала очередные «накачки» и цеу, которые на тот момент давали партия и правительство.
В этот раз, возвратившись, Нина Николаевна собрала «тройку», куда, кроме неё и начальника цеха, входил председатель месткома, чтобы озвучить полученные в райкоме инструкции.
- Сейчас, - сказала она,- по всей стране создаются бригады коммунистического труда. Сами понимаете, название обязывает. Его присваивают тем, кто по своим производственным, идеологическим и моральным качествам соответствует этому высокому званию. Должны и мы решить, кто достоин носить его, кому можно вручить почётный вымпел. Он будет расположен над этой бригадой, чтобы издалека было видно: здесь работают люди завтрашнего дня, те, с кого можно брать пример, на кого можно равняться.
Через несколько дней в кабинет Мазепы стали вызывать составы «операций» нашего конвейера, чтобы определить, кому присвоить звание «бригада коммунистического труда». Дошла очередь и до нас. Расселись мы у стены рядком, первым Эдуард, за ним Толик, Роман и мы, остальные.
Нина Николаевна произнесла вступительную речь, где изложила суть дела, кратко обрисовала положение в стране и мире, процитировала несколько мобилизующих лозунгов. Затем «тройка» приступила к обсуждению кандидатур.
Выяснилось, что Эдик, Эдуард Максимович, хороший производственник, мастер своего дела, по работе к нему нет никаких претензий. Но вот в общественной жизни – пассивен, нет в нём этакого огонька, задора, способного увлечь массу, повести её за собой. На собраниях не выступает, отмалчивается, мыслитель, молчун, а молчуны, - они самые опасные, ненадёжные люди. Поди, знай, что у него в голове. Лучше уж болтуны, трепачи со своим «а-ла-ла», они распускают язык, когда нужно и не нужно, чаще не нужно, но в случае необходимости пресечь их активность можно простым окриком «Цыц! Брысь под лавку». Так что Эдуард Максимович должен поработать над собой, в чём-то изменить свой характер, а пока…
Следующим на «подиуме» предстал Анатолий. Полная противоположность Эдуарду Максимовичу. Шумный, разбитной, душа нараспашку, сыпет анекдотами и прибаутками, такой себе «Василий Тёркин» современного разлива. Всё это вроде неплохо, но в личной жизни… То он разводится, то сводится со своей женой Валентиной, при этом не скрывает своих уголовных намерений относительно тёщи, самое безобидное из которых «Чтоб она сдохла». Ну, и можно брать такого человека в наше светлое будущее. Нет, нет, и ещё раз нет.
Дошла очередь до Романа и тут выяснилось, что у него одна нога немного короче другой, по этой причине он был освобождён от призыва в армию. Раньше никто этого не замечал, вернее не придавал значения, а теперь вот вся правда вылезла наружу. Ну, ходил он чуть-чуть вразвалку, так вот и Анатолий так ходит. Но Анатолий боевой краснофлотец, у него «палубная» походка естественная, от океанских стихий, а не от анатомического дефекта.
Конечно, и с короткой ногой, и на одной ноге, и на костылях можно дойти до коммунизма, на это, как говорится, не наложено вето, но тут председатель месткома задал неожиданный вопрос:
- Правда, Рома, что тебя называют «хулиган районного масштаба»?
Роман пожал плечами, не знаю, мол.
- А почему только районного? – не унимался профсоюзный деятель. - Надо выходить на областной уровень.
- Не дорос ещё, - засмеялся Мазепа.
- Пусть приходит, когда дорастёт, - в том же тоне закруглил свою мысль представитель профсоюзов – школы коммунизма.
- Тогда, товарищи, поздно будет, - подвела итог Нина Николаевна.- А сейчас, я думаю, с Парфенюком всё ясно.
Оба члена комиссии согласно закивали головой.
Остальных членов бригады – Юрку, Борю и меня – даже рассматривать не стали в качестве претендентов. Только спросили: «Вы всё слышали?» Мы дружно ответили: «Да». «Ну, так делайте выводы, вы ещё молодые, всё у вас впереди».
Так и не присвоили нам это высокое звание.
Вышли мы из кабинета. Эдик и говорит:
- Не годимся мы, стало быть, в правоверные. Не по Сеньке шапка.
Толик выбил «троечку» и подхватил: «Тяжела ты шапка Мономаха…».
А Боря скорбно добавил:
- На моей дурацкой голове.
И что он этим хотел сказать? Впрочем, у евреев все слова с двойным дном.