В половине мая пришла повестка в армию для Виктора. Он уплыл на первых пароходах, провожаемый матерью до пристани.
Александра исправно носила почту одна на большую деревню, протяжённостью в четыре километра. А деревня была разбита десятка на полтора маленьких деревушек и каждая со своим названием. Как и во всех поселениях на Севере, в каждом были: Погост – в конце деревни, и после Погоста, как правило, за километр или два от него находилось сельское кладбище.
А ниже, по течению реки, тоже была деревня Нижний Конец, за ней иногда могла быть ещё одна, там обычно начинали строиться выделившиеся от родителей сыновья с семьями, и потихоньку прирас-тала ещё одна деревенька.
Впрочем, селение, где были церкви, называлось уже не деревней, а селом. И это село, где проживала Александра с семьёй, было нежно любимо ею.
По сердцу женщине осенняя красота родного села. Когда всё по-лыхнёт жёлтым, алым, красным, золотым, а по лугам разольётся изумруд отавы, она не могла налюбоваться, удивляясь, как может быть красива ранняя осень. А когда приходило время нудных затяжных дождей, то порой никакого не было от них спасу, и Александра добиралась до дому мокрая до последней нитки.
А летом женщине нравилось разнотравье родного края, бездон-ность неба, синева речушки, в которой она частенько купалась, разнеся почту. Нравилась летняя страда, когда устав до изнеможения на сено-косе, она буквально валилась с ног, а душу заполняла радость от соде-янного: хватит на зиму сенца скотине.
Любила Александра село зимой, в белоснежном уборе, когда де-ревья стоят, словно в серебре, а с тесовых крыш из-под надвинутых чуть не до самых окон снежных козырьков, свисают гирлянды сосулек. Женщине в любую погоду приходилось каждый день разносить почту, не смотря ни на жгучие морозы, ни на бушующую метель. Но ведь бывали зимой и мягкие погожие деньки, безветренные и спокойные., и тогда бежать по лёгкому морозцу одно удовольствие. А где-то ещё и в дом пригласят, угостят чайком – совсем благодать.
Любила весной, когда село оживало под весенним солнышком, и мужики, словно стая грачей, забирались на крыши своих домов и сбрасывали тяжёлый, набухший снег вниз. А когда наступало половодье, вот тогда были у Александры затруднения с разноской почты. По весенним ручьям и протокам женщине иной раз приходилось переходить босиком, неся в руках сапоги, а за спиной тяжеленную сумку с корреспонденцией. Как-то раз, возвращаясь домой, перейдя разлившийся Офонин ру;чей (на угоре этого ручья жил когда-то кузнец Афанасий Игнатьевич Котков, и кузница его стояла рядышком на самом угорышке, и в деревне повелось – Офонин ручей, да Офонин ручей) села жёнка на угор, и стала обувать сапоги. Хотя ручей можно и обойти, но это почти лишний километр, а в деревне для низовых деревень было две дороги:по просёлку между школой Подволокой шёл тракт. Там Офонин ручей заканчивался. Тракт был огорожен жердяным огородом, и ширина его была такова, чтобы могли разъехаться две телеги. А вторая дорога шла под угором, и во время паводка её сильно размывали ручьи. Александра всегда ходила под угором, а сейчас река подобралась к самой деревне, и дорога оказалась под водой. Вот и ходила в распуту Александра через ручей, который был обрамлён высокими угорами. Обув сапоги, она вытянула озябшие ноги и на мгновенье прикрыла глаза.
Вдруг женщина услышала странный писк из-под ивового куста. Александра вздрогнула от неожиданности и прислушалась: не повто-рится ли снова писк. Писк повторился. Потом снова и снова. Александра встала и пошла, чтобы посмотреть, что там. Пищало в глубине куста. Женщина опустилась на колени и поползла под куст. Там, у самого дерева лежала окровавленная тряпка. Писк шёл из-под неё. Александра подняла тряпку и опешила. Под ней лежал новорожденный младенец с неперевязанной пуповиной. Она выдавила из пуповины остатки крови и завязала её узлом. Всё делала машинально, лихорадочно соображая, как быть и откуда здесь ребёнок? Она взяла дитя на руки и выползла из-под куста. Это была маленькая, синюшная, недоношенная девочка, которая беспомощно раскрывала ротик в поисках еды и слабо пищала.
– Господи, благослови. Да кто же это содеял? Пошто робёнка бросили. Зачем грех такой взяли на душу.
Она сняла с себя исподнюю юбку и завернула в неё девочку. Спинка у ребёнка была поцарапана ветками и покусана муравьями. После Александра полезла снова под куст. Так и есть. Тут же лежит и послед. Кто же это сделал? Может, это из раскулаченных какая-то жёнка родила. Они тут нет-нет да ново;й раз проезжают, по тракту и по нему везут высланных людей на новое место жительства. А те, бедные, и не знают чего там ожидать. Потому, видно, и не захотели брать лишний роток, да и понимали, что недоношенный ребёнок всё равно не жилец. Дак грех-то зачем, такой, на душу взяли? А, может, ещё и нагуляла какая без мужика, вот и выбросила дитё, чтобы срам прикрыть.
Окровавленную тряпку, которой был закрыт ребёнок, Александра бросила в ручей. В нём был ещё большой уровень воды, и через пять минут мощным потоком тряпку утащило в реку, которая тоже пока ещё не вошла в свои берега после паводка. Затем она оторвала у исподней рубахи край подола, завязала в него послед в узелок, подхватила ребёнка на руки и пошла домой. Увидев её с такой ношей, встречные одно-сельчане с удивлением спрашивали: «Откуда ребёнок?» Она отвечала: «Да вот не доходила, раньше времени родила».
Принеся ребёнка домой, она достала из печи чугун с горячей водой, выкупала дитя в тазике и запеленала в чистую тряпицу, а после села с ним на лавку, не зная что делать.
Надо кормить ребёнка. А чем? Придётся вскипятить коровье мо-локо, разбавив его водой. Девочка пищала всё громче, требуя еду. Мысли у Александры лихорадочно перескакивали с одного на другое. Хорошо, что дома никого не оказалось. И баба Глаша куда-то убрела. Пришёл с работы муж. Увидев жену с ребёнком на руках, он оторопел:
– Шурка, что это такое?
– Не видишь что ли? Робёнок.
– А откуль он у тебя?
– Ветром надуло.
– Ты что это, жёнка, мелешь? Откуль робёнок?
– Родила дорогой. Эвонде и послед принесла. Поди закопай, чтобы собаки не вырыли.
– Как это родила? Ты что ли беременная была? Пошто не сказала?
– Боялась, что забранишься. Думала – сам заметишь и спросишь.
– Да как заметишь, когда у тя эко брюхо?
– А я разве виновата, что оно после Поли так и не опало.
– Дак робёнок-то пошто пищит?
– Ись хочет.
– Дай титку.
– Давала. Нету, Стёпа у меня молока в этот раз. Наверно потому, что не доносила. Смотри-косе сколь махоньку родила.
Александра развернула ребёнка.
– И взаправду – махонька, – сокрушённо сказал Степан. – Что де-лать будем?
– Хотела молока коровьего с водой навести, дак надо где-то него скипятить. Стёпа, я вот что подумала: твоя младшая сестра Вера недавно деушку родила. Бывает она и нашу покормит. Пойдём, спросим, а то, как бы не померла наша-та.
Через несколько минут они были у Степановой сестры Веры.
– Верушка,– взмолилась Александра, – пособи, ты нашему го-рюшку. Нет ли у тебя лишного молочка в титочках для нашей Верушки. Стёпа, ты не против, коли мы так деушку назовём?
– Не против.
– Когды-се ты родить-то успела? – удивлённо спросила Вера. Я кабыть тя и с брюхом-то не видела.
– Да как увидеть, когда у меня брюхо после Поли так и не опало. Ты посмотри: сколь махоньку родила. Только семь месяцев поносила.
– Ладно,– согласилась Вера. – Покормлю вашу деушку. Молока у меня, хоть залейся. Давайте сюда, – протянула она руки, и Александра подала ей девочку.
Вера неспешно достала большую, налитую молоком грудь, сбрыз-нула первые струйки в сторону, затем ухватила сосок указательным и средним пальцем, сплющила его и вложила в раскрытый, беспомощно пищащий ротик ребёнка. Девочка не сразу принялась сосать. Она затихла, словно не зная, что делать. Вера нажала на грудь и несколько капель попало в голодный ротик. Девочка судорожно сглотнула, а потом принялась сосать. Поела она совсем немного и вскоре затихла у груди. Вера осторожно вынула сосок изо рта ребёнка и протянула её Александре.
– На, Шура, держи своё чадо. Мало поела. Дак оно и понятно – не-доношена. Чаще надо кормить на первых порах. Значит, так: днём приносите кормить сколько захотите, а ночью не беспокойте. Ночью ней водичку сладенькую давайте.
Дома баба Глаша, увидев новорожденную, и рот от удивления раскрыла.
– Шурка, откуле робёнок?
– А ты, мама, разве не знаешь, откуле робёнки берутся?
– Родила што ли?
– Родила што ли.
– А пошто не хто не знал? Пошто не сказала?
– Дак вы меня бы со всем говном сжарали. Помнишь, как Ваську рожала, вы бранились, а Полю? Я думала, когда заметите брюхо у меня, я и сознаюсь.
– Дак оно у тя завсегда это брюхо-то.
– Дак подросло бы ещё за два месяца. Два месяца я не доходила. Посмотри-косе сколь махоньку родила, и молока в титках, как на грех, не оказалось.
– А ты с Верой поговори – девкой моей. Она у меня дойна коро-вушка, – сказала баба Глаша, посмотрев на новорожденную внучку. – И взаправду, девка, сколь мала она у тебя. Вся-та с рукавичу будёт. Поговори с Верой.
– Да мы уж со Стёпой к ней сходили, согласилась она, – ответила Александра, чувствуя, что по ногам что-то потекло. «Слава те, Господи, и краски пришли как раз во время». – Стёпа, подержи Верушку. Я сейчас, забыла совсем тряпицу положить, бежит из меня.
Она ушла в чулан. В это время прибежали с улицы Васька с Полей. Увидев отца с ребёнком на руках, они застыли в изумлении. Васька снисходительно хмыкнул, узнав о появлении сестрички, зато Поля была очень рада. Она тут же попросила дать ей подержать Верушку.
Вышедшей из чулана Александре, баба Глаша сказала:
– Шурка, вот токо я не знаю смогу ли поводитче-то с робёнком. Старовата становлюсь.
– Не думай про то. Полюшка с Васей пособят тебе, а ты только командуй ими.
Васька, ещё не совсем вникший во все детали происшедшего, ус-лышав эти слова матери сказал:
– Вот уж не мечтайте даже. Водиться я не стану. Хватит с меня Польки. Вечно хвостом за мной бегает. Вот они с бабой Глашей пускай вместе и водятся.
Поля, привыкшая быть постоянно с Васькой, заныла:
– Не хочу водиться.
Баба Глаша поучительно сказала ей:
– Пелагеюшка, ты типериче уж большая деушка стала. Не пристало большой деушке собак по улке гонять.
– Баба Глаша, ты чего? Каких собак. Я ведь дома маме пособляю: и пол пашу, и посуду мою, и гряды чищу. Да и на сенокосе тоже всегда сено гребу. Мама сказала, что на будущий год разрешит мне полы голиком с дресвой шоркать.
– Ладно, ладно, не обижайсе на бабу. Это я к слову сказала. Это Васька у нас собак гоняёт.
От такой несправедливости у Васьки округлились глаза.
– Баба Глаша, ну-ко, когда я собак гонял. Ты что ли забыла, я Геньке каждый день на конюшне пособляю с конями обряжаться? А на лугу кто о прошлом годе работал – кучи возил? И сеговоды тоже рабо-тать буду.
– Не обижайсе, Васенька. А помазурничать ты любишь. Всё што-ненабудь творишь. Хто зимусь дедку Потоличе пёрышко в трубу спустил? А ну бы замёрз старой? Едва печь ростопил, хорошо догадалсе, дрова вытащил, да газетину сперва зажёг. С дымом пёрышко-то и уволокло.
– А зачем он тате нажалился, что я у конюшни курил?
– Вот вишь, какой ты мазурик.
– А «мужички» твои просто золотые.
– Хороши они робята, и не мазурничают эдак как ты. Ладно, Ва-сенька. Роботай с конями. А ты, Пелагеюшка, уж бабу Глашу не бросай. А у меня силушка-та в руках ныниче совсем не та, а вдруг да Верушку-то уроню. Матка сичас будёт сидеть в декрете, сама с ней поводитче, а потом уж мы с тобой. Твоё дело, покуля матка будёт на роботе, Верушку до тёты Веры носить, а я следом побреду. Та неё титкой покормит, мы с тобой и вобратно подём. Утром и вечером матка сама сносит. Договорились? Што молчишь, кулёмушка?
– Ладно, баба Глаша. Только мне ведь тяжело будет нести-то Ве-рушку. Тоже могу её уронить.
– Я сделаю маленькую тележку на колёсиках, – вмешался в разго-вор Степан Васильевич.
– Вот и ладно, вот и дороднё, – заулыбалась баба Глаша. Ты уж, Пелагеюшка, не пообидься, ведь, как гопнича какя за Васькой бегаёшь. Хороши деушки такотки себя не ведут.
Довольный таким раскладом дел Васька показал сестре язык и убежал на улицу.
Продолжение следует...