МЕНТ
А расскажу-ка я вам, уважаемые мои читатели, историю с реальными именами и местом действия.
Несколько лет назад страна отметила 200-летие МВД и Минюста. За прошедшие столетия эти серьезные ведомства бывали и единым целым, и отдельными составляющими, хотя выполняли и выполняют, в принципе, общую задачу по соблюдению закона, защите прав граждан и охране правопорядка. Вот потому в народе давно и прочно укоренилось общее название сотрудников ныне опять разъединенных контор - мент! Считается это слово оскорбительным, однако кто и когда приказал считать его таковым, неизвестно. Ну, а поскольку, невзирая на приказы и запреты, слово это общеупотребительно, употреблю его и я.
Прежде чем рассказать об одном совершенно неоднозначном менте, не могу удержаться и не привести здесь историческую справку об учреждении, где он более четверти века верой и правдой прослужил отечеству. Тем более, что город, где находится данное учреждение, - моя родина.
Белевская тюрьма была основана в 1768 году на средства местных купцов-меценатов. Рассчитана она была на 160 человек, но при советской власти, обожавшей сажать направо и налево, содержалось там до 300 и более арестантов. Во все времена государство скупердяйничало и на нужды тюрем выделяло крохи, потому-то Белевская тюрьма вплоть до октябрьского переворота обреталась сравнительно безбедно стараниями и благопожертвованиями все тех же белевских купцов и многочисленного духовенства.
Насколько хорошо, добротно и качественно строили наши пращуры, говорит тот факт, что и доныне Белевский следственный изолятор стоит в своем кондовом виде, основательно и нерушимо, если не считать некоторых незначительных пристроек более поздних времен. Первое, что до сравнительно недавнего времени видели своими еще бестолковыми глазенками новорожденные белевцы - это тюрьма, ибо расположена она на живописном холме как раз напротив бывшего роддома. Видна она практически и с любой окраины города и по этой причине вовсе не пугает местных жителей. Привыкли. Мы, монастырские пацаны, даже разборки с казачьими или паниковскими устраивали не где придется, а непременно в тюремном рве...
Однажды (случилось это в конце восемнадцатого века) сидельцы Белевской тюрьмы спасли город от полного уничтожения. В одной из монастырских церквей занялся пожар и все бы, как издревле говорится на Руси, начхать, не находись в церковных подвалах крепостной арсенал на случай набегов супостатов, коих в те далекие годы было не счесть. Огонь начал подбираться к бочкам с порохом, и никто не решался вынести их. Тогда одна из горожанок, вдова казачьего урядника «вытребовала» в тюрьме сорок арестантов. Сама повела их в огонь, они сбили замки, выломали окованные «железами многими» двери, выкатили бочки с порохом и спустили их с крутояра в Оку. Как только они сделали это, пламя охватило церковь и спалило ее дотла. Особо надо отметить, что ни один из со¬рока арестантов не воспользовался случаем и не ударился в бега.
Дядя Коля Колпаков, инвалид Великой Отечественной войны второй группы, поступил на службу в Белевскую тюрьму сразу после возвращения с фронта. Поступил младшим надзирателем и за двадцать девять лет выслужил звание майора и должность дежурного помощника начальника следственного изолятора (ДПНСИ). Чем смог достичь таких карьерных высот бывший фронтовик, едва успевший к началу войны окончить семь классов общеобразовательной школы и за четыре фронтовых года научившийся единственному ремеслу - хорошо стрелять по врагу?
Отвечу на этот вопрос. Исключительно строжайшей дисциплинированностью, неукоснительным соблюдением Устава внутренней службы и тюремных инструкций, неподкупностью и, пожалуй, боязнью потерять свою работу, ибо где еще, с его-то инвалидностью, он смог бы пристроиться?
А уж какой заядлый служака был дядя Коля Колпаков, это даже мы, монастырские пацаны, видели, так сказать, невооруженным глазом, хотя и были бесконечно далеки от его ментовских проблем и забот. Вот здесь уместно будет рассказать вам, уважаемые читатели, о Белевском микрорайоне, называемом монастырем. Это и в самом деле бывший монастырь, вернее, два, - мужской и женский, забранные в единый огромный квадрат крепостных стен. В двадцатые годы ушедшего века укомовские большевики кого из монастырской братии постреляли, кого посадили, кого сослали на Соловки и далее, а оба монастыря, бывших на протяжении многих веков еще и городской крепостью, разорили в прах. В соборах (единственных на Руси в своем роде) устроили склады под картошку, соль, известку, мебель и пр., а в кельи, трапезные, странноприимные дома и другие хозяйственные постройки напихали, как сельдей в бочку, разных малоимущих жителей и деклассированных элементов, не относящихся к местной партийной и властной злите. Последние заселились в конфискованные у купцов и дворян особняки в центре города и на его живописных окраинах, до сей поры поражающих своим животворным воздухом, красотами природы и чистотой.
Почему я врезался сюда со своим монастырем? А без него, монастыря, нет и дяди Коли Колпакова. Был он нашим соседом, жил с женой и двумя сыновьями в клетушке под лестницей двухэтажного скрипучего деревянного дома, где монахи допрежь того держали и обихаживали нищих инвалидов, почитай, со всей России. Так вот, этот самый дядя Коля даже на огороде своем крохотном ковырялся непременно при полном параде: в начищенных до глянца хромовых сапогах, темно-синих габардиновых галифе со стрелкой, застегнутом на все пуговицы и крючки зеленом кителе со стоячим воротничком и в непременной офицерской фуражке. Фуражку он носил большую, и мы смеялись: дескать, ежели б не уши, то провалилась бы она дяде Коле до самой задницы. На приветствия ребятишек и прочих монастырских жителей он никогда не говорил "здравствуйте", а исключительно "здравия желаю" и отдавал при этом честь. Рюмку-две водки позволял себе один раз в году, на 9 Мая. С моим отчимом, тоже фронтовиком и тоже инвалидом, довольно видным к тому времени райисполкомовским чиновником, они запирались почему-то всегда в нашем сарае, выпивали там и пели тихо и грустно "Шумел камыш"... Жену свою дядя Коля называл по имени-отчеству и на "Вы". Тетки монастырские ерничали, что он и спит-то с ней по стойке "смирно".
Мишка Жуков (это имя, фамилия и другие наводящие данные мною изменены. В.К.) даже среди нас, монастырской шпаны, держащей в городе верх, выделялся своей неуемной энергией. Парнишка он был умный, начитанный, увлекался авиамоделизмом, но, такие вот дела, хлебом его не корми - дай похулиганить! В результате мы ушли в армию, Мишка сел в тюрьму. Мы отслужили, разъехались кто куда, а Мишка в это время умудрился окончить институт заочно, получить "красный" диплом, набить морду одному комсомольскому активисту, приставшему на танцплощадке горсада к его девушке и снова сесть. Суд на этот раз влепил ему три года. Случился сей факт в начале семидесятых годов, когда дядя Коля Колпаков был уже майором и ДПНСИ, то есть в отсутствие начальника тюрьмы обладал практически всей полнотой власти в родном пенитенциарном учреждении.
А далее случилось вот что. Мишка, уже осужденный, должен был назавтра пойти на этап, длинный этап из Белевской тюрьмы через Смоленскую, Калужскую и Тульскую в зону усиленного режима, когда его дернули из камеры к ДПНСИ. Николай Кузьмич Колпаков приказал надзирателю оставить осужденного в дежурке под его, майора Колпакова, ответственность, а самому возвращаться на пост. В тюремной системе приказы вышестоящих начальников не обсуждаются и, упаси Бог, не подвергаются сомнению.
Надзиратель ушел. Мишка, понятное дело, встревожился. Он стоял, заложив, как положено, руки за спину и ждал неизвестно чего, перебирая лихорадочно в уме, где и когда мог проштрафиться и какая неприятность рухнет на его отчаянную головушку через мгновение. И вдруг дядя Коля, старый неподкупный мент дядя Коля Колпаков, никогда дотоле не заподозренный в симпатиях к зэкам, встал из-за стола, пододвинул к другому его концу стул и предложил Мишке присесть. Жуков обалдел и не на шутку испугался: что сие значит? Еще больше озадачил его ДПНСИ, когда поставил перед ним стакан крепко заваренного чая и блюдечко с печеньем.
- Давай-ка, пей. Времени у нас с тобой в обрез. Знаешь, что мать твоя тяжело больна?
Конечно, Мишка знал об этом. Мать полгода не вставала с постели. Врачи сказали - рак!, и долго она не протянет. Мишка, уже прописанный в Москве и получивший престижную работу в одном из НИИ, в Белев-то по этому поводу и приехал. Приехал по-человечески, с невестой, а тут, как на грех, подвернулся любвеобильный комсомольский активист...
Мишка был голодным, ведь тюремная баланда не насыщала, а лишь на час-полтора приглушала голод, но от волнения у него пропало желание пить чай и сожрать все печенье до крошечки. Он ждал, что еще скажет дядя Коля. И "гражданин начальник" ошарашил:
- Пей чай, говорю! Как стемнеет, отпущу тебя домой. Вернешься к полшестому утра. В семь тебе на этап. Понял?
И никаких наставлений, запугиваний, нажимов "на совесть", кроме одного: "Пойдешь вдоль речки, иначе можешь на милицию нарваться"... Что чувствовал осужденный Жуков, выйдя с вахты на волю? Один, без конвоя? Пока бежал по левому берегу Оки, спотыкаясь в темноте, оскальзываясь на ручейках и топких проплешинках родников, не чувствовал ничего, ибо гнала его вперед единственная мысль - успеть к матери, к невесте, которая осталась в Белеве ухаживать за больной женщиной. А вот потом, когда возвращался под утро в тюрьму, чувства, как он мне сам рассказывал, настолько переполняли его, что разум едва справлялся с ногами. Разум велел идти в тюрьму, дабы не подвести дядю Колю, а ноги тормозили, норовя вывернуться пятками вперед и рвануть прочь из города далеко-далеко, куда-нибудь в брянские леса, где ни одна собака ни в жизнь не сыщет.
А впереди уже маячила тюрьма, разрывали густую предутреннюю темень ее прожекторы, с четырех сторон направленные вовнутрь двора, и вдруг Мишка, пребывавши в совершенно раздрыганных чувствах, поймал себя на мысли, дикой мысли, что тюрьма белевская издали смотрится даже как-то симпатично, уютно и что это его последний срок во веки вечные.
А что чувствовал и о чем думал всю долгую ночь ДПНСИ Колпаков? Сие мне неведомо, однако могу предположить, хреново было дяде Коле в тот момент. Он, ни разу в жизни не нарушивший предписаний, инструкций и уставов, вдруг совершил такое, что ни в какие инструкции и другие должностные бумаги никаким боком не лезло. Как позже выяснилось, ни Мишкина мать, ни другие его белевские родственники даже помыслить не могли, чтобы попросить дядю Колю о подобной услуге. Ума бы просто не хватило у советских людей на такой шаг. А у майора Колпакова хватило!
Мишкина мать, Вера Александровна, учительница словесности, после того случая вдруг совершенно неожиданно для врачей и всех монастырских жителей пошла на поправку и прожила еще двенадцать лет. Мишка, то бишь, Михаил Константинович, живет и здравствует в столице в ранге доктора наук, профессора и заведующего кафедрой...
Буквально наутро весь монастырь знал о Мишкином тайном увольнении из тюрьмы, но ни до начальства, ни до остальных белевцев слух так и не докатился. Монастырь умел хранить как свои, так и чужие секреты. Как я уже говорил, люди в этом окраинном белевском месте подобрались самые разные: недостреленые монашки, бывшие дворяне и разночинцы, проститутки, интеллигенты из народа, больше всех, кстати, не возлюбившие народную власть, бандиты и воры. Они старели, умирали сами, либо в ГУЛАГе, их место занимали дети, как правило, идущие по стопам своих отцов и матерей. Иные становились педагогами, врачами, другие выбивались в начальники, третьи наследовали воровское ремесло. Среди последних особенно колоритен на моей памяти был старый вор-рецидивист Валера Колыма (имя и кличка подлинные. В.К.). Огромный, похожий на комод, двухметровый блатарь, частенько раздававший наворованное многодетным семьям и нищим, он пользовался авторитетом не только среди урок, его вполне искренне уважали и законопослушные граждане. Не одобряли его профессию, но уж уважали - это точно!
Как-то, в один из нечастых приездов в родной город, мне повезло. У Колымы был "отпуск" между бесчисленными тюремными ходками, и мне удалось с ним пообщаться. В частности, я спросил у него, как это дяде Коле с семьей удается благополучно жить в нашем монастыре, где никто и никогда из сотрудников правоохранительных органов не приживался. Колыма слово в слово (я записал) ответил мне:
- Колпак не фуфлыжник, а мент. Мент по жизни, понимаешь?
И прозвучало это в его устах, как сейчас помню, уважительно, без какой бы то ни было иронии и презрения.
Заканчивая предложенную вам историю, хочу процитировать любимого мною поэта Игоря Губермана:
В уцелевших усадьбах лишь малость,
бывшей жизни былой уголок -
потолочная роспись осталась,
ибо трудно засрать потолок.
Это ведь и про нас, про наш Белевский монастырь. Это про дядю Колю Колпакова.
Николай Кузьмич Колпаков умер, не дожив нескольких месяцев до 200-летнего юбилея организации, которой верой и правдой служил. Царствие ему небесное, хороший был человек.