3
УАСИЛЬКА И БРАТЬЯ
Ночь сопутствовала ей при рождении, и ночь поглотила начало. Ночь ее памяти, наполненная зыбкими всплесками света. Вот ее выбрасывают к ногам ахнувших баб, и она больно ударяется о край тротуара. Потом просторная теплая изба и на столе недвижно застывший мужик, старый мельник, муж бабы Капы, горестный возглас над ним: «О, Инмаре…» Вот баба Капа долго смотрит с крыльца, заслонясь рукой от солнца, вслед синичке, что скользит вниз к реке и, вздыхая, шепчет: «Э-э, улетел мака…»
Из своей юндинской жизни Уасилька отчетливо запомнила лишь бабу Капу с внучкой, с которыми прожила три года. И то странное ощущение жалости к себе и неприязни к тем, кто жалел ее, чувство отторженности от общего мира, впервые шевельнулись в ней там.
Старая вотка гладила ее по голове, совала в руку холодную картофелину, вздыхая и шепча: «Э-э, мака-мака…» Девочка, зажав в кулачке скользкую картофелину, шарахалась в сторону.
«Ващиле-ек!» - звала ее баба Капа, отправляя в ближний лог за «пестиками» вместе со своей конопатой внучкой Августой, ровесницей Уасильки.
«Саттарский заскребыш», - беззлобно улыбались ей вслед старые бесермянки, помня еще прежних саттаров.
Юндинские бабы помнили Камал, когда она, тоненькая, в нарядном камзоле, помогала мужу за прилавком. Внезапно отросшим молодым крылышком купца смотрелась она возле него. А потом видели ее растоптанной, побирающейся. «Бариха идет», - говорили они, завидя ее в голодные зимние дни на дороге с подоткнутым передником.
…Как-то в начале лета «Бариха» снова появилась за околицей Юнды с узелком в руке. Она приблизилась к дому бабы Капы, неловко притянула к себе подросшую Уасильку. Вытирая красные опустевшие глаза, сняла платок, и девочка с отвращением увидела бритую голову матери, перенесшей тиф в азинском заключении. Радости девочка не испытала. Она успела отвыкнуть. И к тому же жаль было расставаться с Авкой.
Камал с дочерью вернулись в Аксай.
Зеленой дымкой оплыли деревья вдоль улиц Аксая. Теплый молочный запах скота, недавно выпущенного на волю из зимних хлевов, мешался с острым духом мелкой народившейся листвы. Ноздри Камал трепетали от знакомых запахов деревни.
С больно стукнувшим сердцем прошла она с девочкой мимо бывшего своего дома. На пристрое сбоку появилась новая вывеска «Библиотека». В окне мелькнуло знакомое лицо Сара апы, должно быть теперь библиотекарши.
Обойдя дощатую серую мечеть с полуразваленной оградой, Камал робко постучала в рахимовы ворота. «Не обижайся, Камал, только принять мне тебя теперь некуда. Амбар я на дрова пустил, нечего хранить в нем, все зерно в продналог уходит…, - вздохнул Рахим, - может, додон Шамиль пустит. Мать у него на днях померла. Баня ее пустой стоит».
Так снова в чужой бане обрели угол Камал с дочерью.
За баней вдоль изгороди тянулся цветущий чахлой травой и бурьяном пустырь. Этот пустырь и стал владычеством семилетней Уасильки. Территорией одиночества уязвленного детского сердца. Дети из ближних дворов сторонились ее. И маленькая девочка сказала себе, что она более одинока, чем даже муха, заснувшая на зиму в углу оконной рамы, и что ей никто не нужен, и что она будет жить всю жизнь только в окружении репья. Ей казалось, что она отвержена всеми и не любима даже матерью с ее потухшим взглядом. Камал, натыкаясь на жестокие глаза своей дочери, пугалась и, шепча молитву, колючей от ветра рукой гладила ее голову.
Пришла середина лета. И на аксайских улицах опять заскрипели высокие обозы с сеном. С них съезжали и гулко, как тяжелые глухари, падали с криками и смехом мальчишки. Как-то разыгравшись, они забежали на пустырь и там, в зарослях бурьяна, наткнулись на небесные глаза девочки. Светлые распушенные волосы и синие глаза делали ее непохожей на других темноволосых детей Аксая и невольно притягивали к себе мальчишек. И те, не зная другого языка общения, все разом, смеясь, начали закидывать ее колючками. Уасилька, облепленная с ног до головы репьем, стояла, похожая на ежика. Веселье ребят возрастало. Но вдруг смех их разом смолк, и они бросились прочь с криками «Кара кюз!», «Пэри!».
Остался стоять приехавший в гости крепенький мальчонка Булат из дальних Починок. Он шагнул, чтобы снять с девочки колючки, но рука его замерла. Не синие, а черные глаза смотрели угрюмо на него. Сама ночь, спеша на помощь Уасильке, глянула из ее глаз. Та самая, что благословила рождение девочки.
В последние дни августа лето задержалось на аксайской земле. Огненной синевой горело небо над аулом и отдыхающими полями. В полуденной тишине за околицей перекатывался натруженный рокот первого в селе трактора. Уасилька сидела на своем пустыре с запеленутой чуркой в руках. Вдруг над головой ее раздались торопливые шаги, прошуршал сухой репейник и возникло лицо Сара апы. Она, что-то промычав с улыбкой, протянула девочке руку, и та вдруг выкинула ей навстречу свою маленькую пыльную ладошку и, прижимая к себе свою чурку, ушла с Сарой. «Ишь, увела ворона и бариева птенца», - сказала Энтентеиха, глядя вслед из-за ограды. Своими черными стрижеными волосами, что крыльями скользили вдоль тонких горящих скул, и стройным телом Сара апа, несмотря на свой недуг, действительно была похожа на молодую сильную птицу, возле которой семенило несмышленое дитя в светлом оперении волос на голове.
…Переступив порог библиотеки, запыхавшаяся Камал увидела свою девочку, сидящей за огромной диковинной книгой с картинками. Сара поднялась со стула, мыча что-то навстречу женщине. И Уасилька с надутой грязной щекой, за которой лежал сахар, сказала матери: «Она говорит, чтобы ты завтра приходила сюда мыть пол, ей главный дяденька разрешил». Сара, отчаянно жестикулируя, пыталась еще что-то внушить Камал. И снова ей на помощь пришла Уасилька. Сглотнув остатки сахара, она сказала: «Сара апа говорит, что мне надо завтра идти в школу».
Так Уасилька, изумив всех, оказалась единственной в селе переводчицей немой Сары, а Камал, наконец, обрела работу за крохотную плату. Четверть мешка зерном за три месяца.
Молодая учительница, похожая на Сара апу как близнец своим загадочным блеском глаз, сказала: «Скоро на всей земле не будет ни бедных, ни богатых. Все будут счастливы». А потом она развернула газету и прочитала в ней о том, что кулаки в соседней волости зверски убили маленькую коммунарку». И все шестнадцать детских голов в классе повернулись в сторону Уасильки. Та втянула голову в плечи, желая одного: раствориться в воздухе, стать невидимой. Только бы заставить всех кругом забыть, что тот жадный колдун и купец, виновник всех несчастий на земле – ее отец.
Лето задержалось в Нечерноземье еще на два месяца. Опустевшие до самого края небес поля грелись под осенним солнцем. Дни, пронизанные скользящими вздохами теплого ветра, сменяли тихие вечера, когда и свет, и тени, и воздух становились мягче, нежней, шелковистей. Волнуясь от задержавшегося на земле света, мычала скотина в хлевах. И все живое замирало в ощущении близости того, кто был предан людьми и кто томился возле них, являя себя во всем в эти тихие благодатные дни.
Скрытое, темное, завистливое, веками копившееся в аксайских крестьянах, поулеглось. Но глаза их посветлели уже от иной веры.
В один из таких вечеров в низенькое оконце стукнул Рахим с возгласом: «Сюенче!». И порог баньки переступили, стукнувшись головами о притолоку, подросшие Якуб и Ясави. Они окрепли в плечах, их лица потемнели от холодов и солнца. Запахи ветра и пыльных дорог внесли братья в убогое жилище Камал. Они выложили из котомок на стол три больших каравая хлеба, плиточный чай и целых тридцать шесть рублей. Обнимая сыновей, отметила Камал, как ширятся их ладони, обретая знакомые очертания неуклюжих родных рук…
Живя в артели, они многому научились. На другое утро залатали, чем могли, крышу баньки, закрепили перед наступлением холодов ветхий пол и двери.
Однажды в Аксай привезли кинопроектор с ручным приводом, на деревянной основе. Оказалось, что никто из аксайской молодежи разобраться в нем не может. И только Якуб и Ясави, повозившись немного, смекнули, что к чему.
…Уже упало, зацепившись за верхушку мечети, солнце, а близнецы все крутят черную «мельницу». Из нее течет широкий, в золотых пылинках, луч, рисуя на выгоревшей от солнца стене колхозного амбара одну картину чудней другой. Разинули свои пропахшие кониной, кривозубые рты аксайцы и хохочут над человечком в шляпе. Одна Уасилька не смеется. Разве это смешно, когда жалко?
Кино разбудило воображение девочки. Замечталось о другой жизни. И теперь, когда в Аксае лил дождь или мела пурга, ей виделся светлый краешек неба. Там всегда светило солнце, там шумел Глаз-город. Глаз-кала. Он ждал ее.
И снова зимы сменяли лета. Так прошло три года. Плечи у близнецов уже бугрились под рубашками, и что-то неуловимо звероватое проступало в их выпуклых упрямых лбах.
Была жаркая весна. Большая чепецкая вода затопила прибрежные долины, и долго, чуть не до середины лета, стояли деревья по пояс в светлой воде. Свет, как ветер, полыхал в редких перелесках, переливался под ногами людей, ждущих переправу у разлившейся реки.
Гурьякала, чернея избами, сбегала с крутой возвышенности и в ясные дни виднелась далеко за несколько верст. Но иногда по утрам поднимались густые туманы над водой, скрывая деревню и рождая призрачные тени прошлого. Говорили, когда-то забрался на холм вотский батыр Гурья, чудно показалось ему это место. Свистнул он брату Идне, и поделили они дружно между собой причепецкие холмы.
А спустя века стали здесь селиться люди, приходящие с булгарских земель. И остался после них окруженный дряхлой изгородью из жердей камень-сон с нежным женским именем «Йахам». И простодушные в своем неведении гурьякалинские воты, татары и бесермяне жили возле него обычной своей грешной жизнью.
Сыновья Камал подрядились этой весной заменить сгнившие перила на кеносе у вдовы бесермянки Рабиги. Год назад она выдала замуж за гординского парня свою единственную дочь. На третий день после свадьбы, сев пьяным за трактор, молодой муж наехал на спящего в меже односельчанина и попал в тюрьму. Осталась его невеста, не жена и не вдова.
День был ясный, майское солнце, распалясь, набирало силу. Жарко пахло сосновым тесом, сваленным возле амбара. Хозяева еще не успели перебраться на лето в кенос. Близился праздник окончания посевной Корбан, и в доме шла стряпня. Работая под навесом, видели братья молодую невестку, что бегала из избы в амбар и обратно. Она быстро и легко двигалась по двору. Трепет ее молодых грудей, угадывемых под просторным платьем, быстрые сияющие глаза из-под яркой налобной повязки на открытой голове будили в них желание, и они оба, украдкой друг от друга, кидали на нее жадные взгляды.
Ясави работал в тени, и потому она видела только одного из них. Когда в полдень девушка, поставив перед ними горшок с топленым молоком, побежала дальше, Якуб тихо окликнул ее: «Эй, как звать тебя?» «Кавсария», - отвечала она дрожащими от смеха и солнца губами. «Приходи вечером в Аксай. Сегодня кино интересное. «Веселые ребята» называется», - позвал он ее.
…Уже поля погружались в сон. Догорело небо на западе, и лицом к деревне взошла луна. После кино у реки, ожидая плот, с криками и смехом толпилась гурьякалинская молодежь. Подошли Я куб с Кавсарией.
Вдруг из темноты вынырнули Шафиг и Нафиг. Несмотря на уродливые руки, они после несчастья сменили на тракторе старшего брата. От них резко пахнуло мазутом.
« Гу…гуляешь, значит? – грозно спросил у своей невестки Шафиг, - а…а что мужу скажешь?»
«У меня сегодня нету мужа», - спокойно отвечала Кавсария.
«А если за… завтра вернется?» - приступил к ней Нафиг.
«Значит, завтра будет муж», - отвечала она также спокойно, не глядя на него.
Те отошли, сплюнув себе под ноги. Издали, с уходящего плота слышались плеск воды и замирающий хохот девчат. И уже гасла луна, и, снова властвуя нал землей, вставал большой свет. Где-то поблизости в зарослях ивняка горлинка настойчиво и нежно звала друга. Якуб, прощаясь, пожал руку девушки, но та не отпустила его руки и потянула к лодке, что тихо подрагивала на кромке воды….
И встал перед ними крутой отвес с лысым боком, краснеющим, как лишай, в предрассветных лучах утра. На склоне его слева мелькнул дряхлой изгородью могильный след, оставленный далекими булгарами. Как две тени, бесшумно скользнули Якуб с Кавсарией мимо изгороди, углубляясь в сторону чернеющих справа сосен.
Не спуская глаз с молодой гибкой спины женщины, Якуб следовал за ней, и та, искоса молча оглядываясь, шла вперед, точно звала и уводила его. Наконец там, где могучие лиственницы и колючая хвоя расступились, он, распаляемый чувством молодой звериной силы, настиг ее. И на земле, бугрящейся узловатыми корнями, усеянной опрелым волчьим папоротником и пропахшей испарениями молодых трав, познал женщину. Свет ширился, рос, проникая в тайники леса. «У тебя кожа розовая, как тело липы..Знаешь, когда ее распаришь», - говорил Якуб, губами остужая жар ее плеч и открывая в себе другую силу и нежность.
И на другой день он сказал Ясави: «Сегодня к ней пойдешь ты». Тот недоуменно мотнул головой. «Иди, - повторил Якуб, - ты должен узнать женщину и… молчи, не открывайся ей».
И следующую ночь в клети, за пестрым пологом, продолжался разговор, прерванный накануне лишь дневным солнцем. «Липа, - шептал, склонясь над женщиной, Ясави, и ноздри его трепетали, как у молодого зверя, - волосы твои пахнут корой липы». И ни на миг не усомнилась Кавсария в том, что и вчера говорил ей похожие слова один и тот же желанный ею мужчина.
Сыновья поочереди исчезали каждую ночь. Камал, догадываясь, молча усмехалась. «Уж саттары», - качала она головой.
Прошло более полугода. Был «сочен». На гурьякалинские улицы с посохом и сумками шумно высыпала ряженая молодежь, провожая Вожо.
Навстречу Ясави от знакомых ворот метнулась тень женщины. «Муж вернулся, не приходи больше!» - шепнула Кавсария, горячо стиснув на прощание его руку.
Ясави повернул обратно. Впереди за околицей над лесом выползло морозное солнце, оранжево полыхнулось в окнах заснеженных изб и скрылось. Большая ясная луна встала над гординским холмом. Все сильней делался мороз. Игольчатый воздух стыл в лесу. И стыли, синея, тени от пней и деревьев на лесной вырубке. Где-то хрустнула ветка, почудился скрип снега. Бесшумно и низко скользнула тень птицы.
Обогнав Ясави и уже не таясь, возник перед ним человек в медвежьей шкуре. «Стой, кулацкая морда, отвечай за чужую бабу!» - дохнул он крепкой кумышкой на парня.
Ясави схватил его за шкуру, но тяжелый тупой удар сзади в голову свалил его в беспамятство. Однако то, что увидели ряженые хмельные парни на краю лесной вырубки, заставило их вмиг отрезветь, и они бросились бежать в сторону села.
…Резкий и холодный звериный дух почувствовал Ясави над собой, прежде чем, шатаясь, поднялся на ноги. В двух шагах от него стоял волчий самец. Не мигая, с остекленелыми глазами и вздыбленной шерстью, посеребренной луной, замер он перед человеком.
Якуб не мог уснуть. Луна, пробив мертвенным сиянием низкое промерзшее оконце, беспокоила его. И он все прислушивался к шагам брата. И чем ярче становилось сияние за окном, тем сильней гудела внутри Якуба его кровь. Гул ее, усиливаясь, делался все тревожней. Наконец, не выдержав, он вскочил и, накинув на себя стеганку, зашагал в сторону Гурьякалы.
Ясави, повинуясь какому-то внутреннему чувству, застыл, расширив глаза и не сводя их с неподвижных глаз зверя. И в то же время он видел, как впереди, из оврага, поднимаются десятки пар других светящихся глаз, и стая медленно окружает его.
Он не слышал скрипа снега, а лишь ощутил плотное тепло прижавшейся к нему спины брата. И так они стояли спиной к спине. И зверь вдруг рыкнул, недоумевая и дивясь удвоившемуся телу человека. Медленно зайдя за спину его, он опять наткнулся на те же непреклонные человечьи глаза. Потом, коротко и уныло взвыв что-то на своем волчьем языке, отвернулся и увел стаю прочь. Он был один, выживший из пятерых детенышей того самого, с кровавой отметиной на лбу, старого зверя из юндинских лесов.
Рядом, плечом к плечу, возвращались братья домой. Ни словом не обмолвились они с Камал о случившемся в лесу.
Когда снова тронулись льды на Чепце, им точно стало не хватать воздуха. И со стесненной грудью они бросали молчаливые взгляды на гординский холм. Там жила уже своей жизнью молодая бесермянка и чужая жена с сладким именем мусульманского рая и таинственной каплей вольной хазарской крови.
Той весной вдруг поползли слухи о волках. Их стали видеть днем на заветренных склонах холмов, на дорогах и даже на стогах сена. Случалось, проскользнув на задворки, они поедали зазевавшихся домашних собак. «Быть беде», - говорили юндинские и аксайские крестьяне.
Но до настоящей беды оставалось еще целых два года.
Между тем подрастала Уасилька. Но девочке казалось, что время идет медленно, и она торопила его. По вечерам, сполоснувшись в углу за занавеской, украдкой от матери и братьев, она, приоткрыв дверь, стояла на пороге, распахнув навстречу лунному свету свои крошечные, как две коричневые дутые пуговицы, грудки. Она где-то слышала, что при растущей луне так делают все мусульманские девочки, и надеялась, что луна поможет ей скорей стать взрослой и уехать из Аксая.
В школе она раньше других детей научилась понимать и читать по-русски, и ей открылся мир книг, но и с книгой она по-прежнему была одинока.
Как-то возле уасилькиного пустыря старшие девочки укладывали в яму силосную траву. И самая бойкая из них, Минзирка, взглянув на девочку из-за плеча, сказала громко: «А давайте кулачонку тоже утрамбуем в силос!» И все смеялись, оглядываясь на Уасильку. Та вспыхнула и убежала, глотая слезы гнева.
Все лето аксайская детвора гурьбой бегала на скотный двор, куда привезли свежий тес для нового коровника. Подходили и взрослые, и тот же сарин загадочный свет полыхал на грубых обветренных лицах людей, работающих не за хлеб, а за галочку, называемую «трудодень». «Завтра будет лучше», – говорили их успокоенные новой верой лица.
В начале зимы, когда готовый коровник обновился осенним отелом, вдруг началась резня телят. Одно за другим находили скотницы нежные тельца, растерзанные волчьими зубами. Тогда крестьяне вырыли под стенами фермы глубокую яму-ловушку, закидали ее сверху прутьями и соломой, а на самый верх положили приманку.
Братья проснулись среди ночи. Их разбудил волчий вой. Наспех одевшись, вышли из дому. Скотоферма, откуда доносился вой, была рядом, в десяти шагах от уасилькиного пустыря. Тусклая зимняя луна стояла над спящим селом. Якуб вдруг толкнул брата под бок: «Узнаешь?» На бугре, за которым тянулись темные поля, застыла одинокая фигура матерого зверя-самца. «Салям, старина!» - сказал ему вполголоса Ясави.
Братья спустились по земле, слегка подстылой и усеянной раздвоенными следами множества копыт, подошли к яме. Со дна ее, из самой черноты горели узкие желтые глаза волчицы, которую заманил нежный телячий дух. Она перестала выть, заслыша человеческие шаги, и замерла, скалясь в ожидании. Тускло поблескивали ее клыки. За стеной в ужасе бились и блеяли овцы, ржали и стучали копытами кони.
Ни слова ни говоря, Якуб выдернул из изгороди две длинные жердины, Ясави молча помог ему подтащить и спустить их в яму. Волчица выбралась по ним из ловушки и, рыкнув в темноту, помчалась к пригорку, где он ожидал ее. Братья видели, как они вдвоем, плавным и широким махом понеслись в сторону леса. Гася луну, уходила сереброшерстая пара в свои сумрачные урочища.
Через три дня об этом уже знал весь аул. Прибежала Уасилька из школы, швырнула свою холщовую сумку на порог.
« Зачем вы это сделали? – рыдала она, упав головой на лавку, - вы… вы такие же, как…как ваш отец!»
«Как наш отец!» - поправил ее Ясави.
«Говорят, он был кулак и ни с кем не хотел делиться», - сквозь слезы прошептала Уасилька.
«Он был лучший из саттаров!» - сказал Якуб, положив ей руку на голову.
Вытерев слезы, Уасилька выложила из сумки на стол балезинскую газету, которую ей в руки настойчиво сунула Сара. В газете ее карандашом были выделены слова: «…в результате вредительства врагов народа и их последышей пало немало голов телят, например, в селе Аксай…»
«Уходите, дети! Спасайтесь!» - заволновалась Камал и кинулась собирать котомки сыновей.
И они ушли. В заношенных стеганках, с котомками, одинаковые, как две ее руки. За ними в туманных тучах мчался месяц.
Они покинули землю, где в ранние годы мучимые постоянным голодом и отвергнутые людьми, выросли и возмужали раньше срока. Где узнали потаенную любовь одну на двоих. Любовь сомкнутых уст. Свою последнюю и единственную любовь.
А вскоре исчезли и волки, как будто их и не бывало. И аксайские крестьяне в своих догадках связали уход тех и других в один узел. « Тьфу, шайтаны, оборотни!» - плевались они. Утратив веру в небесного отца, они не потеряли веры в колдовство.
В тот же вечер прибыли на запаренных лошадях люди из района. Уасилька оказалась одна дома. Она отвечала им, что братья ушли с артелью. Никого не любила она так нежно, как своих братьев. И, не зная слов молитвы, соединила ладони перед собой и стала горячо просить защиты для них. И сама не знала, у кого просит.
И снова месяц стал луной, а луна месяцем. И неслась дальше река времени. Уасильке в эту осень исполнилось четырнадцать лет.
Ранние сумерки хлынули с гординских холмов. Спускался вечер. Накинув на себя дряхлый бабушкин бешмет и сунув ноги в рваные галоши, девочка побежала на окраину села, где показывали кино. Опасаясь набрать в дырявые галоши воды из луж и сокращая путь, она обошла сараи и огороды и побежала напрямик через лог, где земля под затвердевшим дерном уже схватилась ветром. Но в самой низине еще стояла влага, и за ногами Уасильки, чмокая, тянулась грязь. Наконец, она потеряла галошу с левой ноги и, плача от досады, долго искала ее, не замечая, что уже совсем стемнело.
Где-то там наверху, на окраине небес, звезды выстроились в страшный силуэт огненной твари с клешнями, и над ним, как корона, дрожал и вспыхивал одинокий красный Антарес. Ночь Скорпиона летела над Аксаем. С похолодевших полей тек стылый воздух. Где-то впереди в пустом поле чернел обмерзлый стог сена.
Девочка так и не нашла галошу. Нога ее в мокром и грязном чулке окоченела от холода. Но идти назад было далеко, а до киношной избы оставалось только подняться по склону лога, и она с упрямством саттаров двинулась вперед, ковыляя в одной галоше.
Уасилька смотрела себе под ноги и не увидела, как от красной звезды отделилась светящаяся точка и с невероятной скоростью понеслась вниз, упала в стог, который мгновенно вспыхнул и загорелся. И в ту же секунду ощутила Уасилька внезапный, как ожог, укус в грудь, и тотчас почувствовала зияние в теле, как будто раздвинулась ее грудная клетка, и синий ветер ночи потек сквозь нее. С этим новым и пугающим ее ощущением зияния в груди она заковыляла вперед, мимо догорающего стога.
Уасилька переступила порог избы, где прежде хранили отмол, а теперь показывали кино. В избе стоял кисловатый запах овчины и въевшегося человеческого пота. На полу и даже на плечах друг у друга сидела аксайская молодежь. В полутьме блестели глаза и зубы. Девочка привычно шмыгнула в самый угол и замерла там.
Кино уже началось. Ослепительно белый пароход плыл по печной стене, заменявшей экран, и на палубе его отчаянно смелая и красивая девушка пела о счастье любви и жизни. За десятками голов, в провонявшем духотой углу, светилось и вспыхивало лицо Уасильки. И не замечала она пристальных глаз Яшки, что, развалясь в углу напротив, грыз семечки.
В этот поздний осенний вечер с беленой стены деревенской печи вдруг шагнула другая Уасилька, свободная и бесстыдная в своей открытости, и легко вошла в обновленное, продуваемое ночью Скорпиона тело, поселилась возле той, бездомной, затравленной, нищей девочки. И теперь две Уасильки, две души, два сердца жили в ней. И если одна, склоняя голову, плакала от страха и чувства вины перед окружающими, убеждавшими девочку в виновности ее рода, то другая гордо властвовала над ними. Одна жила, другая внимательно следила за ней.
После кино Уасилька прошмыгнула мимо аксайских парней, что курили на обочине и, смеясь, кричали ей вслед: «Эй, купчонка, за сколько продала галошу?» И громче всех что-то гортанно кричал и свистел Яшка.
«А вот взять и спалить Аксай, - сказала себе вдруг девочка, и веселый озноб от собственной решимости прошел у ней по спине, - от начала до конца спалить. Начать хотя бы вон с тех колхозных гумен». «Ну, это уж слишком!» - сказала в ней другая Уасилька.
Камал достала из огня сковородку с картофельными оладьями. Тяга у банной печки была слабой, и потому в домике постоянно отдавало угарным духом, к которому в этот вечер примешался вкусный запах печеной картошки.
«И чего ты на ночь стряпаешь?» - спросила девочка, прижав к печурке посиневшие от холода ладони и все еще стуча зубами.
«Мы забыли с тобой, кызым, что сегодня твой день рождения, - сказала Камал, - и уже двенадцать лет, как похоронили мы отца».
«Да уж, оставил он мне наследство, - сказала Уасилька, стаскивая мокрый чулок с онемевшей от холода ноги, - братья, те хоть до пяти лет в узорчатых калушках походили, а мне от него одни босые ноги достались да людская ненависть».
«Терпи, балам, - вздохнула Камал, - терпение сильнее всякой силы».
«Может, твое терпение обновит это платье? – спросила Уасилька, вылезая из старого, много раз штопаного платья матери, - или, может, вернет мне вторую галошу, которую я потеряла сегодня?»
«Иншалла, завтра мы отыщем эту галошу и отсушим ее. Не может же земля проглотить ее за ночь», - сказала Камал.
Потом она, сев за стол и перебирая четки, прочла поминальную молитву. Поставив на стол сковородку и повеселев лицом, сказала:
«Знаешь, в ту холодную ночь голосом ветра шепнул мне Всевышний твое имя».
«Лучше бы ему пришлось в ту ночь шепнуть тебе имя мальчика», - сказала Уасилька, принимаясь за еду.
«Что ты! Я так хотела девочку, и отец ждал дочь».
«Распутник был отец! Вот кто он был!» - сказала вдруг Уасилька, сама удивляясь своей дерзости.
«Что с тобой?» - спрашивала Камал, с жадной болью вглядываясь в лицо дочери и не узнавая ее.
А впереди была долгая зима. Зима уасилькиной судьбы, в которую вступила она с тревожной и навек расколотой душой.
В январе начались холода, которые местные татары и воты называли «крещен мороз».
По утрам в аулах и деревнях седые струйки дыма стыли над домами. Красновато дымилось и скоро пряталось в морозном небе солнце. А в сумерках точно стеклянными делались воздух и бледное небо, и луна, что смотрела вниз сквозь стылую мглу. Жизнь в окрестностях, казалось, промерзнув до основания и желая сохранить себя, замирала, и все живое пережидало погоду.
В один из таких дней, закутавшись по самые брови в седую от старости шаль, отправилась Камал в Шелоково, что было в верстах трех-четырех от Аксая. Там жила ее давняя знакомая уромка Паня, пообещавшая Камал полмешка картошки.
Высоко подоткнув подол и стоя на голых коленях, Уасилька терла до желтизны потемневшие половицы в библиотеке. В доме, где жили в суете, рождались и умирали, плакали и смеялись прежние саттары и где теперь последней из них суждено было лишь скоблить в нем полы.
Сара апе нездоровилось, и девочка трудилась одна вместо матери. Вдруг она затылком ощутила чье-то присутствие. В дверях в заиндевевшем тулупе стоял Яшка. Он заведовал конюшенным хозяйством колхоза. Дав корм лошадям, Яшка завернул за газетой. «Ты чего, Уасиль, испугалась?» - спросил он, хрипло смеясь. И, скинув тулуп на пол, шагнул к ней. Вдруг жадно, рывком поднял ее за плечи и прижал к себе, шаря руками по телу девочки, мял ее девичьи нетронутые груди… Уасилька судорожно вскрикнула и, хватая воздух ртом, скорчилась. Ее стошнило, выворачивая на глазах у оторопевшего Яшки. Потом, откинув упавшие пряди со лба, Уасилька показала на лужицу блевотины и сказала: «Вот это ты». И ощутила секундную радость выпущенного на волю оскорбленного чувства, не зная еще, что очень скоро побитой птицей оно вернется к ней обратно.
«Ах ты, гадина кулацкая, брезгуешь, значит?» - Яшка замахнулся, чтобы ударить, но, как много лет назад, наткнулся на черноту ночи, полыхнувшей из глаз Уасильки, весь обмяк и ушел, хлопнув дверью.
Камал с котомкой за плечами вернулась под вечер, внеся запах стылых полей и покрытая с ног до головы морозной пылью. Она сбросила котомку с плеч, кинулась к бадье с холодной водой. Руки кое-как отошли, только два пальца на левой руке побелели и не гнулись. Всю ночь баюкала женщина распухающие синюшные пальцы, то прикладывая их к промерзшему окну, то вновь со стоном ложась на свой топчан у печи.
Утром она с трудом отворила заледеневшую дверь, и на голову и плечи женщины камнем посыпались замерзшие за ночь птицы. Ледяной огонь бил ее тело, когда переступила она порог бабки- знахарки. Та полечила ее эшкеру, нашептала и дала банку с намоленной водой, сказав на прощание: «Если не станет лучше, езжай в Юнду, в больницу…Похоже, пальцы гниют. Вон как тебя трясет».
К утру следующего дня два пальца Камал почернели, и Уасилька, стиснув зубы и накинув материну шаль, бросилась к Жаляловым.
«Дай лошадь… очень прошу, мать надо срочно … в больницу», - сказала девочка, не поднимая глаз на Яшку.
«В такой мороз лошадь губить грех, - отвечал медленно и с удовольствием Яшка, меряя Уасильку с ног до головы взглядом прищуренных глаз, - пусть потеплеет. Не помрет мать».
Дождавшись, когда Уасилька заснула, Камал бросила в кипящую воду кору дуба. Потом тихо, боясь разбудить дочь, вышла в предбанник, вынула из-под старых задубевших овчин топор, положила руку на лавку и, стиснув зубы, отсекла оба мертвых пальца. На пол шмякнулись почерневшие сгустки, которые Камал затолкнула в расщелину пола.
К утру, когда посерел рассвет за толстым оконным льдом, подняв голову с лавки, увидела Уасилька мать, сидевшую у печи с перевязанной рукой. Потрескивая, гудел огонь. Стоял густой запах дубовой коры. Уасилька, поняв все, обняла мать и зарыдала, обливаясь слезами. Потом вдруг уже другим, жестким голосом сказала:
«Не помогли, эни, твои молитвы. Не слышит он нас. Стало быть, правильно говорит Сара апа: нет его».
И как с другого берега реки услышала Уасилька ответ матери: «Он сохранил мне руку, дуреха».
Последняя весна возвестила о приближении свинцовых смерчей небывало большой водой.
Вода хлынула с далеких уральских предгорий и, взорвав белое змеистое тело Чепцы, обрушилась на приречные долины с перелесками, залила дороги и приближалась к крайним огородам асксайских крестьян. Тревожно мычала скотина на ферме, слыша рокот подступавшей к стенам воды. Беспокойная ущербленная луна показывалась из-за туч, и в ночные часы старые люди в Аксае видели из окон белую тень женщины, что шла в сторону мечети, и недоуменно качали головами.
Но молодая жизнь ничего не боится. В середине аула, наискосок от мечети, построили новый клуб, и молодежь из окрестных деревень потянулась вечерами в Аксай. Отчаянные гурьякалинские ребята гребли по большой воде на самодельных плотах. Пересеча дальний красногорский тракт, минуя поля и ложбинки, обойдя карсовайскую дорогу, босой, с новыми лаптями в узелке, спешил в Аксай из своих Починок шестнадцатилетний черноглазый Булат. Может, он опять увидит девочку с синими, как осенний лед, глазами…
Этой весной у Уасильки вдруг начали пышно виться ее белокурые, с оттенком нукратского серебра, волосы. Она заметно похорошела, превратясь в небольшую статную девушку с острым взглядом серо-синих глаз. Она намеренно выпускала сбоку из-под легкой косынки серебристую волну и, несмотря на лохмотья, заметно отличалась от аксайских девушек в цветастых платочках, вызывая у них недобрые взгляды: волосы-то прятать полагается, вот бесстыжая баричонка.
Галоши Уасильки вконец развалились. Но ее растущее сердечко бессознательно рвалось туда, в молодую среду. И она, перевязав галоши на ногах жесткой пенькой, в том же ветхом материном платье поднялась в новый клуб с беспрестанно хлопающей дверью.
Зал дышал духотой и гортанным гулом. Забыв закрыть рты, с прилипшей к губам шелухой, слушала деревня шумовой оркестр ребятишек из вотского села Ягошур. В лаптях, домотканой одежде и с красными косынками на шее они свистели на гребенках, приставив их к губам, сыпали трель на самодельных балалайках, отбивая такт деревянными ложками и печными заслонками. Вотскую «Вить шыкыс» сменила татарская «Талы, талы». «Ай да ар балалар!» - восхищенно гудел и хлопал зал. И Уасилька хлопала вместе со всеми, ощущая на себе пристальный взгляд паренька из Починок.
Потом подъехали на полуторке парни из балезинского укомола, потрясли руки жалялов, одарили новый клуб патефоном с черными сверкающими тарелками. Синие сатиновые рубашки получили первые трактористы Шафиг и Нафиг. Наконец один из властей развернул белый кашемировый платок с большими розовыми тюльпанами и накинул его на плечи Сары.
За последние месяцы какой-то тайный недуг точил ее тело и душу. Она сделалась подавленной и бледной. Потухли ее глаза. Свет их теперь знакомо полыхал уже в глазах других подросших односельчан.
Отрицательно мотнув головой, Сара стянула платок с себя и, мыча что-то, пробралась сквозь толпу и набросила его на плечи оторопевшей Уасильки. Наступила тишина. И вдруг клуб словно взорвало. Прежняя озлобленная кровь взбурлила, просясь наружу.
«Еще чего!» - закричали из толпы. «Хватит, наносились они платков и шалей!» - с пеной на губах взвыла одна женщина. «У нас в колхозе есть свои девушки!» - кричал мужик из соседних Котомок. И кто-то, не выдержав, сорвал платок с уасилькиных плеч.
Девушка, бледнея, попятилась к двери, выбежала из клуба.
Стиснув зубы, она спускалась по горбатой улице, и по освещенным полуночным светом домам и пристройкам двигалась за ней чья-то черная тень. Резко обернувшись, Уасилька наткнулась на горящие глаза Булата.
«Чего тебе?» - спросила она тихо.
«Да… просто хотел проводить», - отвечал он, смутившись.
Другая Уасилька окинула паренька с ног до головы, и, кивнув на его белеющие в темноте лапти, сказала: «Смени сначала лапти на хром, тогда и провожай». И добавила ледяным голосом: «Люблю, чтобы хром скрипел». И пошла дальше, подволакивая ноги в разваливающихся галошах.
Спустилась Уасилька к своему жилью и встала, словно ее в грудь ударили. Вода хлюпала под ногами, а баньку затопило по самую шею. Едва сидя на расползающейся соломенной крыше, что-то кричала и махала ей руками Камал. Заметалась девочка вдоль воды, отыскала чьи-то унесенные волной мостки и, скинув с ног в воду остатки рванья, босой ступила на скользкие подгнившие доски…
Мокрые по пояс, стукнули они в окно Саре, попросились переночевать.
Камал, измученная пережитым, уснула. Не спалось Уасильке. Слышала она сарино мычание, похожее на стон и плач. Опять снился женщине один и тот же сон из детства.
Летний день. Девочка подходит к мечети. В открытые настежь двери вплывает запах скошеного сена. На полу яркие солнечные полосы от окон. На коврике, опустив голову на грудь, сидит отец. Сара кладет ему на плечо свою маленькую ладошку: «Эти, кто сегодня ночью разрезал луну?» «Это полумесяц, кызым. Он означает, что в начале пути нам дается только половина нашей души, а дальше ей следует расти…»
«Месяц растет, отец, и рвет меня, разрывает на части»,- плачет и стонет Сара в своем сне. Уасилька слышит и не понимает слов ее. Приподняв голову, видит она, как встает Сара и, словно слепая, натыкаясь на стол и лавки, выходит из дому, поднимается вверх по ночной пустынной улице. Бледнеет месяц. Белыми делаются от нее старые стены мечети. Обойдя ее вокруг изгороди, возвращается Сара обратно.
Через пару недель неожиданно обрушился на причепецкую землю большой весенний ветер и понес бурые потоки воды обратно в ее глубины. Ветер трепал остатки соломы на баньке, со свистом целовал и сушил зеленые от сырости бревна. Камал с дочерью вернулись в свое убогое жилье.
В один из таких дней кто-то из односельчан, возвратясь со станции, украдкой сунул в руку Камал мятый конверт с весточкой от близнецов. Сыновья сообщали о том, что собираются поступать в ижевский техникум и посылают матери немного денег. Денег, конечно, в конверте не оказалось. По измусоленной записке видно было, что написана она давно и прошла через десятки рук.
Счастьем и надеждой полоснула эта весточка сердце Уасильки. И девушка тут же засобиралась в дорогу. На все уговоры матери отрезала: «Уеду, не хочу больше в баньке гнить».
С крошечным узелком вышла она на улицу, торопясь, пока светло, добраться до сибирского тракта. Проходя мимо бывшего купеческого дома, с ожесточением плюнула в него. И ушла, не оглядываясь, по горбатой аксайской улице, и ветер нес ей вдогонку запахи навоза и цветущей черемухи.
Ушла, как уходили все саттары, гонимые палящим ветром сквозь пустоту и ночь.
(Продолжение следует.)
Словарь к тексту:
Инмар (удм.) - верховный бог удмуртской мифологии
Мака-мака (удм.) - уменьшительно-ласкательное обращение
Додон (диалект.) - название рода
Кара кюз (тат.) - черные глаза
Пэри (тат.) - женский злой дух в татарской мифологии
Сюенче (тат.) - радостная весть
Глаз-кала (тат.) - Город-глаз
Гурья, Идна (удм.) - богатыри удмуртской мифологии
Кенос (удм.) - надамбарная надстройка
Кавсар (араб.) - райский поток (озеро) в исламе
Сочен (местное) - сочельник
Вожо (местное) - обрядовый обход деревни ряжеными
Салям (тат.) - привет
Кызым (тат.) - дочка моя
Калушки (тат.) - национальная обувь в виде полусапожек
Иншалла (араб.) - если будет угодно Аллаху
Уромка (удм.) - подруга
Эшкеру (тат.) - ворожба
«Вить шыкыс» (удм.) - «Пять ларцов», народная песня
Талы (тат.) - ива
Ар балалар (тат.) – вотские (удмуртские) дети