имруулькайс. меджнун и лейла. ориент. л

Любовная лирика классических поэтов Востока
Переводы с арабского, персидского, турецкого
Составление и вступительная статья Михаила Курганцева
Иллюстрации Равила Халилова




«Говорите только о любви…»


1

Удивительным свойством обладает любовная лирика прошлого — какой-то особой, непостижимой независимостью от времени, почти абсолютной неувядаемостью. Самые старые по возрасту строки любви, созданные тысячелетия назад безымянными поэтами Древнего Востока, эллинкой Сафо, римлянами Катуллом и Овидием, воспринимаются в XX веке как отзвуки чувств, по сути своей таких же, как наши.
Дань времени платят неизбежно все, даже самые славные творения духа, но для стихов о любви она минимальна или ее нет совсем. Лирические герои здесь — наши живые собеседники, порой наши двойники, почти мы сами. Вся полнота переживаний, породившая эту лирику, доступна нам и зачастую изведана нами. И голос влюбленного поэта, звучащий из невообразимой дали времен, по-своему и щедро помогает восполнить сегодняшний дефицит счастья.
Почему это происходит — сразу ответить трудно. Борис Пастернак в «Замечаниях к переводам из Шекспира» пишет: «В ряду чувств любовь занимает место притворно смирившейся космической стихии. Любовь так же проста и безусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состояние души, а первооснова мира… Самое высшее, о чем может мечтать искусство, — это подслушать ее собственный голос, ее всегда новый, небывалый язык».
И, видимо, высокая степень овладения этим небывалым языком, ритмом и мелодиями этой безначальной космической стихии и есть причина того, что старинные стихи о любви проникают, не постарев, не став уважаемой музейной окаменелостью, к новым народам, в новые эпохи, звучат в переложении на новые наречия, передают свою жизненную силу и красоту новым и новым поколениям любящих и любимых.
Думаю, что в полной мере мы можем это сказать и о средневековой любовной лирике народов Востока, написанной на арабском, персидском, турецком языках. Создавалась она поэтами стран, расположенных на огромном пространстве — от предгорий Гималаев до берегов Атлантики. Стихи, представленные на страницах этой книги, охватывая более двенадцати столетий — период с VI по XVIII век, — тем не менее восходят, на наш взгляд, к одному общему литературно-творческому источнику, из которого вплоть до наших дней черпают мастера поэтического искусства, пишущие о самом человечном из всех человеческих чувств.
…Седьмой век нашей эры. Аравийский полуостров. Юноша Кайс ибн аль-Мулаввах из племени Бену Амир слагает стихи о своей несчастной любви к Лейле, которая отдана в жены другому. Бедуинские поэты Аравии издавна воспевали любовь. Но не знающая пределов страсть к одной-единственной и никем не заменимой женщине, охватившая Кайса и воплотившаяся в его стихах, — нечто дотоле неслыханное, не имевшее аналогий и прецедентов ни в жизни, ни в поэзии.
Любовь эта представляется современникам поэта безумным наваждением, тяжелой болезнью души. Родичи увозят Кайса для исцеления в Мекку, к священному черному камню — Каабе . Но вместо мольбы об избавлении от недуга поэт обращается к богу со стихами, в которых просит не лишать его любви к Лейле, «не исцелять больного», не отлучать от самого важного, по его убеждению, священного завета — любить, от самого бесценного дара, какой может выпасть на долю смертного, ибо он не в силах — не может и не желает — отречься от своего всепоглощающего чувства. «Болезнь» неизлечима, она остается с поэтом до самой кончины. Кайс навсегда входит в арабскую поэзию, а затем и в литературу множества народов под именем Маджнуна — «обезумевшего от любви».
Маджнун — герой бесчисленных и разноязыких песен, стихов, фольклорных повествований. О его любви к Лейле сложены поэмы великими творцами литературы Востока — Низами, Дехлеви, Джами, Навои. В наше время ему посвятили поэмы Аветик Исаакян и Луи Арагон. Имя Маджнуна давно — на Востоке и на Западе — стало нарицательным: так называют верного влюбленного, охваченного неисцелимой страстью.
В чем причина столь поразительного бессмертия юного бедуинского поэта? Вероятно, в том, что любовь Маджнуна, запечатлевшись в поэтическом слове, стала удивительным нравственно-эстетическим открытием — в конечном счете для всего человечества. Она раскрылась не как одно лишь чувственное влечение, а прежде всего как беспредельное и самозабвенное, не ведающее никаких преград и запретов, бескорыстное и самоотверженное чувство, целиком и без остатка заполнившее все сознание любящего. Поэт на опыте собственной жизни открыл истинную сущность любви, заключающуюся в том, что полюбивший добровольно отказывается не только от всех иных радостей и соблазнов мира внешнего, но даже от своего — обособленного — внутреннего мира, от самого себя, тем самым полностью самореализуясь как личность, предельно и до конца раскрывая все свое духовное богатство. Эта сущность любви в стихах Маджнуна выразилась гармонично, искренне, индивидуально неповторимо, и отсюда берет начало один из истоков той любовной лирики — как восточной, так и западной, — которая пришла на смену древней эротической поэзии и донесла до наших дней подлинно человеческий взгляд на любовь.
Такое понимание любви имел в виду Фридрих Энгельс, когда писал: «Современная половая любовь существенно отличается от простого полового влечения, от эроса древних. Во-первых, она предполагает у любимого существа взаимную любовь; в этом отношении женщина находится в равном положении с мужчиной, тогда как для античного эроса отнюдь не всегда требовалось ее согласие. Во-вторых, сила и продолжительность половой любви бывают такими, что невозможность обладания и разлука представляются обеим сторонам великим, если не величайшим несчастьем; они идут на огромный риск, даже ставят на карту свою жизнь, чтобы только принадлежать друг другу… Появляется новый нравственный критерий для осуждения и оправдания половой связи: спрашивают не только о том, была ли она брачной или внебрачной, но и о том, возникла ли она по взаимной любви или нет?»
И именно такое истинно человечное отношение к любви и любимому человеку, это, если можно сказать, «маджнуновское» начало стало определяющей основой, характерной чертой любовной лирики лучших мастеров арабского, персидского, турецкого классического стиха.
Конечно, этой поэзии мешал полностью раскрыться веками нараставший груз литературных условностей и традиционных канонов. На любовные стихи зачастую ложился налет мистико-теологических иносказаний. Иной раз тщетными оказывались попытки поэтов сохранить свое лицо, уберечь лучшее в своем творчестве от требований феодальных властителей, от цензуры религиозных фанатиков и ортодоксов, ревнителей аскетической морали и попросту влиятельных людей, не любящих и не понимающих поэзию.
Жизнь была, как правило, жестко регламентирована, и для задыхающегося в этой атмосфере поэта оставалась единственная отдушина, единственная сфера «тайной свободы» — мир личного, интимного. Что было делать? Воспевать череду свиданий и разлук, радости застолья и ложа, телесную красоту своей избранницы, жажду земных наслаждений? Но лучшие поэты не могли ограничиться только этим и в своих стихах выше всего ставили искренность, самозабвенность и свободу своего чувства, — а такое было подозрительно и опасно, это подрывало господствующую мораль и общепризнанный образ жизни. Певец такой любви ставился на одну доску с еретиком и богохульником и зачастую подвергался гонениям.
И все-таки любовная лирика, достойная так называться, — стихи, полные изящества и блеска, отличающиеся яркой и красочной образностью, темпераментным и гибким ритмом, гармоничной звукописью, богатством и многоцветностью поэтического языка, — пробивала дорогу в мир. Голос поэта — зов вольной страсти, не признающей каких-либо ограничений, голос, славящий нежность и доброту, полный жизненной силы, одновременно целомудренный и чувственный, утверждал бессмертие и неповторимость любви вопреки всему мертвящему и неполноценному, чужой злой воле, слепым случайностям и повседневным невзгодам. И нельзя не согласиться с Гегелем, который, оценивая в своей «Эстетике» восточную классическую лирику, подчеркнул, что в ней «непрерывно звучит тон радости, красоты и счастья».

2

В любовно-лирическую поэзию, эту бесконечно длящуюся всемирную «песнь песней», арабские поэты средневековья внесли свою, ничем не заменимую ноту. Рожденная в бедуинских шатрах, под звездным небом аравийских пустынь, в долгие часы перекочевок и стоянок, лирика арабов отмечена именами замечательных мастеров поэзии, творивших в самых разных краях огромного арабо-мусульманского мира, сложившегося в средние века.
Имруулькайс (ок. 500–540) — один из самых знаменитых поэтов доисламской эпохи, выходец из североаравийской племенной знати, долго вел жизнь беспечного стихотворца-бродяги. Он создал небольшую лирическую поэму — муаллаку «Постойте! Поплачем!», которая в последующие столетия стала предметом поклонения и образцом для множества поэтов. Стихи Имруулькайса о любви удивительно непосредственны и обаятельны. Он восхищается земной красотой, прелестями возлюбленной, радостно и подробно описывает ее внешность, воспевает свои любовные подвиги — тайные ночные свидания, похищения красавиц, учинявшиеся наперекор строгим и жестоким семейно-родовым нормам и запретам.
В аравийской поэзии с середины VII века развивается целое направление любовной лирики — узритская поэзия, которую связывают, согласно преданию, с названием аравийского кочевого племени узра, где издавна слагались песни о несчастных влюбленных. К этой поэтической традиции тематически примыкало и творчество уже упомянутого нами поэта Маджнуна (Кайса ибн аль-Мулавваха), умершего около 700 года.
Седьмое столетие — первый век мусульманской эры. Пророк Мухаммед и его непосредственные преемники не жаловали поэзию, видя в ней — не без оснований — опасного соперника в борьбе за монопольную власть над душами людей. Уже в наше время крупнейший английский арабист Хэмилтон Гибб констатировал «тот поразительный факт, что возникновение и распространение ислама не вдохновили ни одного поэта этой столь поэтически одаренной нации».
Истинных поэтов вдохновляло иное. Парадоксально, что именно в Мекке, бок о бок с важнейшими реликвиями ислама и их ревностными почитателями, родились шедевры светской лирики Омара ибн Аби Рабиа (644–712) — поэзия человечная и искренняя, говорившая простым и ясным языком о земном чувстве, открытом любому человеческому существу, — о любви.
В стихах мекканца впервые в арабской поэзии зазвучала пусть не прямая, но достаточно последовательная полемика против исламских аскетических идеалов. Песни любви Омара ибн Аби Рабиа воспринимались как защита жизнелюбия, светлого взгляда на реально существующий мир, как признание полноценности и многообразия человеческого бытия. Все это было дорого современникам поэта — мекканским арабам, которые, признав аллаха, Мухаммеда и Коран, продолжали любить земную жизнь и все ее радости.
Омара ибн Аби Рабиа европейские ориенталисты называют «Дон-Жуаном Мекки», «Овидием Аравии и Востока». Он, как повествуют современники, был красивым, веселым, полным обаяния и доброжелательности человеком, любимцем богатых и знатных молодых паломниц, прибывавших на поклонение в Мекку со всех концов полуострова.
Любовь, воспеваемая Омаром, — всегда свободное чувство, чуждое какой-либо регламентации — религиозно-этической или семейно-правовой. Поэт не писал ни происламских дидактических касыд, ни придворных панегириков . Ни духовные, ни светские властители не были адресатами его стихов. И, конечно, не гурии загробного мира, блаженного рая для правоверных, обещанного Кораном, а живые, реально существующие любящие и любимые неизменно находятся в центре внимания его лирики. Поэт всегда говорит о подлинных, земных, осязаемых и ярких переживаниях, которые дарит человеку любовь.
Фанатики-аскеты преследовали Омара ибн Аби Рабиа, и ему не раз приходилось отправляться в изгнание, покидать родную Мекку. Но слава непревзойденного певца любви прочно утвердилась за ним еще при жизни. Она остается неизменной в течение тринадцати столетий. Выдающийся египетский писатель XX века Таха Хусейн справедливо считает Омара ибн Аби Рабиа «самым выдающимся мастером любовной лирики, которого когда-либо знали арабы».
Современником горожанина Омара ибн Аби Рабиа был кочевник-бедуин Джамиль ибн Абдаллах (ок. 660–701), наиболее яркий поэт узритского направления. Он происходил из прославленного своей любовной поэзией племени узра, и в его стихах нашла самое полное и последовательное воплощение концепция роковой любви, несчастной и чистой. Лирические герои Джамиля ибн Абдаллаха и Омара ибн Аби Рабиа — антиподы: целомудренный и незадачливый влюбленный бедуин противостоит мекканскому гедонисту , весельчаку и жизнелюбу. Любовь Джамиля к Бусейне, трагическая и неузаконенная, верная и мучительная, выступает в его стихах как неодолимое, обогащенное страданием чувство, породившее сильное поэтическое эхо не только в литературе арабов.
Восточные предания о любви узритов (или, как говорили в прошлом, племени Азра) отразились спустя тысячелетие с лишним в творчестве такого лирика, как Генрих Гейне, написавшего стихотворение «Азр», которое уместно здесь привести в переводе В. Левика:

Каждый день в саду гуляла
Дочь прекрасная султана,
В час вечерний, в той аллее
Где фонтан, белея, плещет.

Каждый день невольник юный
Ждал принцессу в той аллее,
Где фонтан, белея, плещет, —
Ждал и с каждым днем бледнел он.

Подойдя к нему однажды,
Госпожа спросила быстро:
«Отвечай мне, как зовешься,
Кто ты и откуда родом?»

И ответил раб: «Зовусь я
Мохаммед. Моя отчизна —
Йемен. Я из рода Азров —
Тех, кто гибнет, если любит».

Среди арабских поэтов VIII века, живших на земле Ирака, которая стала сердцевиной огромного Багдадского халифата, были блистательные мастера любовной лирики. Прежде всего это Башшар ибн Бурд (714–783), сын перса-раба, слепой уроженец Басры. Он был человек смелый, язвительный и насмешливый — не раз его преследовали за сатирические стихи и еретические речи. О любви Башшар ибн Бурд написал по-новому, просто и правдиво, с удивительной достоверностью, с множеством жизненных деталей и реалистических наблюдений, отказываясь от условностей, от традиционной архаики. Земная, понятная простому человеку любовь с ее нехитрыми, но столь дорогими сердцу радостями и заботами говорит с нами в стихах Башшара языком ясным, прозрачным, по-народному метким, предметно-точным.
Несколькими десятилетиями позже в Багдаде при дворе аббасидских халифов зазвучали стихи, сложенные Абу Нувасом (756–813) и Абу-ль-Атахией (748–825) — великими стихотворцами, продолжившими обновление арабского поэтического искусства.
Биография Абу Нуваса отягощена грузом легенд и анекдотов. Позднее имя поэта вошло в фольклор — он стал одним из персонажей восточных и даже африканских сказок и смешных историй, в которых неизменно выступает как весельчак, вольнодумец, острослов и хитрец. Правду о поэте рассказывают не столько весьма скупые свидетельства современников, сколько сами написанные Абу Нувасом стихи. Поэт высмеивал жалобные сетования староарабских лириков-традиционалистов, отвергал их обветшалые стихотворные каноны, воспевал живую, откровенную страсть. Тот же Хэмилтон Гибб говорит об Абу Нувасе, что «мало кто в арабской литературе может соперничать с ним в разносторонности, силе чувства, изяществе и образности языка, — недаром некоторые сравнивали его с Гейне».
Радости любовных свиданий и дружеских застолий, безудержное, самозабвенное прожигание кратковременной жизни — вот постоянные мотивы интимной лирики Абу Нуваса. За триста лет до Омара Хайама он говорит о мимолетности земного срока, отпущенного человеку, и зовет радоваться каждому мгновению бытия. Любовь в стихах Абу Нуваса выступает как единственное средство, способное противостоять неотвязным мыслям об обреченности, о временности любого человеческого пути.
Бренность жизни — также главная тема стихов Абу-ль-Атахии. Но здесь нет места для того наслаждения жизнью, той беззаботности, которыми так насыщены строки Абу Нуваса. Горестными интонациями переполнена любовная поэзия Абу-ль-Атахии. Несчастной и неразделенной была любовь поэта к юной вольноотпущеннице Утбе, одной из наперсниц жены багдадского халифа аль-Махди. Стихи, посвященные Утбе, — горькие жалобы любящего, полные безысходной тоски, строки человека, привыкшего к тому, что земные радости обходят его стороной. Но трагизм и безнадежность у Абу-ль-Атахии не снижают ни силы чувства, ни зоркой точности поэта, взволнованно и с большой психологической достоверностью воссоздавшего всю сложную гамму собственных переживаний.
На исходе VIII века творил еще один выдающийся багдадский лирик — Ибн аль-Мутазз (863–908), внук, сын и брат аббасидских халифов, смолоду отдавшийся литературе — стихам и филологическим трудам. Он долго избегал участия в борьбе за власть над халифатом, но в ходе дворцовой междоусобицы был провозглашен халифом, а через сутки свергнут с престола и вскоре казнен.
Ибн аль-Мутазз — мастер стиха, наделенный безошибочным эстетическим вкусом, прославившийся своей любовной и эпикурейской лирикой, живыми описаниями природы. Его стихи о любви возвышенны и изысканны, они возвеличивают идеальную возлюбленную, славят свободное, чуждое каким-либо ограничениям чувство, высоко оценивают благородную сдержанность, романтическую приподнятость любовных отношений.
Завоеванные арабами в VIII веке обширные земли Пиренейского полуострова стали ареной, на которой создалась самобытная культура Арабской Испании, Андалусии — арабская по происхождению, языку и традициям и вместе с тем воспринявшая ряд черт западноевропейского бытового и культурного уклада. Западное отношение к женщине, которая пользовалась в Европе несравненно большей свободой и самостоятельностью, нежели на мусульманском Востоке, не могло не повлиять и на художественно-творческую жизнь испанских арабов. Это явственно проявилось в любовной лирике андалусских поэтов, которая представлена рядом значительных имен.
Ибн Зайдун (1003–1071), поэт и вельможа, приближенный правителей Кордосы и Севильи, создал стихи о неразделенной любви. Он «безответен, несчастен и одинок» и говорит об этом откровенно, страстно, языком богатым и звучным. Его строки, обращенные к Валаде, дочери кордовского халифа, — сплав нежности и горечи, гимн во славу любимой, мольба о благосклонности, и здесь Ибн Зайдун выступает как предтеча будущей западноевропейской — как простонародной, так и рыцарской — лирики средневековья.
По арабским государствам Пиренейского полуострова, Средиземноморья и Северной Африки много странствовал замечательный лирик Ибн Хамдис (1055–1132). «Его влекла к себе природа, — пишет об Ибн Хамдисе известный арабский историк литературы Ханна аль-Фахури. — И он описывал ее красоты, воспевал реки, цветы, пруды, земли». Красота природы гармонирует в его стихах с благородством и свежестью живого, глубоко личного чувства.
Широкое признание в Кордове XII века получил поэт Ибн Кузман (1080–1160), чьи стихи о любви отличаются прозрачной ясностью и музыкальностью. Они были близки лирическому фольклору андалусских горожан, хорошо запоминались, сопровождались музыкой и становились песнями, быстро обретавшими популярность.
Известность иного рода получила поэзия Ибн аль-Араби (1165–1240) — поэта-философа, суфийского  вольнодумца-гуманиста. В его интимной лирике современники прочитывали второй, скрытый смысл — суфийские метафоры и абстракции. Но истины поэзии всегда конкретны — в стихах Ибн аль-Араби нас привлекает их непосредственность, психологическая глубина, ощущение связи личного мира человека с жизнью всеобщей.
Глубоко жизнелюбивое, свободное, искреннее начало определяет все лучшее, что создано средневековыми арабскими поэтами в сфере интимной лирики. Голоса влюбленных из Мекки и Медины , Багдада и Басры, Кордовы и Севильи, преображенные в стройную поэтическую речь, доносятся к нам из глубины веков, и невозможно остаться равнодушным, вслушиваясь в них.

3

По горной тропе медленно бредет человек в заплатанной, ветхой одежде, с сумой на сутулых плечах. Он стар и опирается на посох. Голова его седа, он изредка невесело усмехается беззубым ртом. Пустые глазницы прикрыты дрожащими морщинистыми веками — он ослеплен, глаза выколоты.
Таким видится нам в последние годы жизни родоначальник ираноязычной классической поэзии средних веков Рудаки (860–941). Об этих годах он сам рассказал в знаменитых «Стихах о старости» — искренних и горьких. Здесь, в элегии, обращенной к своей юной спутнице, «чьи кудри словно мускус », поэт горюет об ушедшей молодости, вспоминает, каким он был — беспечным и удачливым, чернокудрым и белозубым, красавцем и силачом, любимцем прекрасных женщин, желанным гостем на веселых пирах. Поэт рассказывает любимой о своем прошлом не только с горечью, но и с гордостью, ибо он «в мягкий шелк преображал горячими стихами окаменевшие сердца, холодные и злые».
И действительно, стихи, сложенные Рудаки, в особенности его строки любви, обладали поистине волшебной силой, завораживали и поражали современников. Еще при жизни поэта о могуществе его поэзии слагались легенды. Вот одна из них.
Однажды эмир  Хорасана, при дворе которого жил Рудаки, надолго уехал со всеми придворными из своей столицы — Бухары в Герат. Как-то Рудаки пришел к эмиру и прочитал ему стихи о прекрасных берегах реки Мулиён — Аму-Дарьи, о любимой девушке, которая осталась в Бухаре, ждет и зовет поэта вернуться. Эти строки так потрясли эмира, что тот немедленно вскочил на коня, и как был в домашних туфлях, забыв надеть сапоги, не теряя времени, помчался в Бухару:

Плещет, блещет Мулиён, меня зовет.
Та, в которую влюблен, меня зовет…
Ты луна, а Бухара — небесный свод,
Что луною озарен, меня зовет.
Ты — платан, а Бухара — цветущий сад,
Листьев шум, пернатых звон меня зовет…

Поэт немало времени провел при дворе иранских средневековых правителей — Саманидов. Он надеялся, что его поэзия облагородит сильных мира, растопит и смягчит их «окаменевшие сердца». Надежды Рудаки не сбылись. Что-то неизвестное нам произошло при дворе, и на старого поэта обрушился гнев деспота. Рудаки был по приказу эмира ослеплен, обобран и изгнан…
Столетия, прошедшие с той поры, одно за другим неизменно подтверждали поэтическое бессмертие Рудаки.
Он признанный основоположник персидской поэзии, одного из величайших литературных сокровищ мира поэзии, которая стала общим духовным достоянием многих народов Востока — не только иранцев, но и таджиков, афганцев, азербайджанцев, курдов, народов Индостана.
Из множества стихов, написанных Рудаки, до нас дошла едва ли сотая часть. Любовная лирика его отмечена той первозданной свежестью, которая характерна для поэтов, открывающих новый, дотоле неведомый его родному языку мир чувства, мысли, образа, звука, ритма, — заново сотворенный мир словесного искусства. Поэт изумлен и потрясен радостью встречи с возлюбленной, поражен ее красотой, которая неотделима от красоты всего бытия. В лирике Рудаки полным голосом говорит незамутненная, идущая от доброго и щедрого сердца радость жизни, которую не может омрачить даже неминуемая беда — подобная той, что подстерегла поэта на склоне лет.
Иранская лирика XI века неотделима от имени Омара Хайама (ок. 1048 — ок. 1123). В его всемирно известных четверостишиях-рубаи круг размышлений о смысле человеческой жизни включает и поэтический призыв — изведать все доступное человеку мимолетное земное счастье. Десятки четверостиший Хайама говорят о бесценности каждого мгновения, проведенного с избранницей, о том, что правда, открытая двум любящим, противостоит всеобщей лжи — проповедям святош, поучениям аскетов. Истинная любовь и настоящая мудрость здесь не противоречат друг другу, а сочетаются в свободном и гармоничном взаимопроникновении.
Богата и многообразна любовная лирика и тех персоязычных мастеров поэзии, чье творчество стало основой духовной жизни не только иранцев, но и других народов Азии. Среди них: Хакани (или Хагани Ширвани, как его называют азербайджанцы) и Низами — великие имена азербайджанской литературы, ее зачинатели и творцы.
Хакани (1120–1199), выходец из низов, скиталец и неудачник, всю жизнь стремился сохранить независимости своего духа и бытия. Его поэтическая речь насыщена метафорами, отточена и многоцветна, но нет в ней холодного словесного блеска — живая боль и горечь, живая страсть звучат в полной мере, усиленные мастерством. В любовных газелях Хакани эти свойства его лирики помножены на благородный лаконизм. Здесь воспета гармония между всей вселенной и прекрасной женщиной — адресатом газели. Явление любимой воспринимается как дар и благодеяние для всего окружающего мира, который, по слову поэта, воскресает и обновляется от соприкосновения с женской красотой.
Великий поэт Востока Низами (ок. 1141—ок. 1209) всю жизнь провел в старинном азербайджанском городе Гяндже. Он жил почти отшельником, отказываясь от многочисленных приглашений к феодальным владыкам на роль придворного песнопевца.
Жизнь, бедная внешними событиями, была отмечена у Низами небывалой интенсивностью внутренних исканий. Их лучший плод — прославленная «Хамсе» («Пятерица»), свод из пяти поэм: «Сокровищница тайн», «Хосров и Ширин», «Лейли и Меджнун», «Семь красавиц», «Искандернаме». В них рассказано и о любви — поэтом, измерившим всю бесконечность и силу этого чувства, убежденным человеколюбцем и неутомимым мечтателем. Любовью к жене, белокожей половчанке Аппак, вдохновлены как поэмы Низами, так и его малые лирические стихотворения. В последних как бы звучит отголосок жарких монологов и посланий, которых так много в поэме «Лейли и Меджнун». Любовь как источник нравственного обновления; любовь, неотделимая от человеческого достоинства; любовь, которая неизмеримо выше сухого рассудка, несовместима с суетой, и в конечном счете оказывается сильнее страха и небытия — вот лики любви, которые являет нам лирика бессмертного гянджинца.
Жестокий век, время монгольского нашествия — XIII столетие. Оно наложило свой отпечаток на творчество великого уроженца южноиранского города Шираза, лирика и мудреца Саади (1210–1292). Его книги «Бустан» (Сад плодов) и «Гулистан» (Сад роз) содержат итог долгой и нелегкой жизни, свод высокой гуманистической мудрости. Поэт, не отворачиваясь от трагической и кровавой правды своего века, видел смысл человеческой жизни в деятельной любви, в постоянном стремлении каждого смертного к доброте и правдивости, к живому нравственному идеалу. Образ любимой, воплотившей этот идеал и отраженной в «зерцале сердца», запечатлен в газелях и четверостишиях Саади. Поэт не только верен своему чувству, углубленно постигает его сложность и тонкость. Но он еще и безоглядно и вольнодумно отважен, утверждая свою любовь:

Если в рай после смерти
      меня поведут без тебя, —
Я закрою глаза,
      Чтобы светлого рая не видеть.

Амир Хосров Дехлеви (1253–1325), долгие годы живший в индийском городе Дели (Дехлеви в переводе и означает «делийский»), создавал свои стихи и поэмы главным образом на персидском языке. Вместе с тем он по праву считается одним из мастеров средневековой литературы Индии, писавшим также на наречии, из которого позднее выросли языки современного Индостана — хинди и урду. Он создал множество произведений: пять книг лирики, свой цикл поэм «Хамсе», сборники народных песен, поговорок и загадок, исторические и литературоведческие сочинения. Многие из его стихов о любви стали народными песнями, неотъемлемой частью индостанского лирического фольклора. Нельзя здесь не привести высказывание Джавахарлала Неру, который в своей книге «Открытие Индии» пишет о любовной лирике Амира Хосрова Дехлеви: «Я не знаю другого такого примера, чтобы песни, написанные шестьсот лет назад, сохранили до сих пор популярность и любовь народа и исполнялись без всякого изменения текста».
Вершина персидской классической лирики — творчество Хафиза (1325–1389). Поэт не прославился как автор эпических од и нравоучительных притч; основное в его не столь уж обширном наследии — несколько сотен газелей, небольших стихотворений, по сути дела, на одну-единственную тему.
Но имя его вошло в легенды — вот уже седьмое столетие на Востоке хафизом называют каждого истинного поэта.
Шамседдин Мухаммед Хафиз родился там же, где и Саади, — в Ширазе. Почти всю жизнь он прожил в родном городе, не слишком жалуемый местными правителями и исламскими иерархами. Когда Хафиз скончался, ширазское духовенство не разрешило хоронить его на мусульманском кладбище, как нечестивого вольнодумца, человека, склонного к ереси и богохульству.
Что же было такого в его поэзии, с чем не могли примириться «хозяева жизни»? Что было единственным предметом поэтической страсти Хафиза, главной темой и подлинным смыслом его стихов? Говоря предельно кратко, любовь и свобода. Свобода  человеческого духа, проявляющая себя в бескорыстной и всепоглощающей любви .
Любовь в стихах Хафиза не мистическая, а осязаемо реальная, чувственно-яркая. И хотя поэт иной раз платил дань суфийской традиции с ее многозначной символикой и верой в небесные озарения, любовь в его стихах озаряется светом самой жизни — земной, а не потусторонней, жизни нынешней, а не ожидаемой в некоем ином, сверхъестественном бытии. Хафиз не рассчитывает на встречу с любимой в загробном царстве, в обстановке вечного блаженства или на каком-либо этапе воображаемого «переселения душ». Нет, любовь согласно Хафизу, — это и есть сама бренная, временная, единственная данная человеку жизнь, ее исток, смысл и предел, ее высшее, самое радостное и полное, одухотворенное и неповторимое проявление. Как и жизнь, любовь обладает абсолютной ценностью и незаменимостью, она и причина, и цель самой себя. Именно это и утверждает Хафиз всей силой и искренностью своих стихов, их обаянием и стройностью, взволнованностью и нежностью, гармонией и правдой.
Хафиз сумел с поразительной чуткостью уловить и передать естественность и новизну любви всеми средствами отточенного, чеканного стиха. Встречу любящих, радость обладания, печаль и горечь разлуки, муку неразделенного чувства он возвел на уровень важнейших событий, совершающихся в мире. Лирический герой газелей Хафиза широко и смело мыслит, глубоко и страстно воспринимает жизнь. Ему изначально присущи внутренняя цельность, порывистая сердечность, острота и многогранность переживаний.
Любовь, по Хафизу, — это вызов всему дурному и лживому в мире, всем «темным царствам», которые сами себя пытаются подать как некий эталон счастливого и нравственного миропорядка, как идеал добра и покоя. В любви Хафиз видит прибежище и защиту от всевластия религиозных фанатиков и святош, ненавидящих и принижающих естественные человеческие привязанности, земные ценности и радости. Влюбленный у Хафиза неизменно отстаивает верность своему чувству вопреки господствующей жестко нормативной морали с ее нетерпимостью и жаждой контролировать чужие сердца, умы и поступки, держать под надзором всякую живую и вольную мысль, любое свободное и искреннее чувство. Любовь, воспетая Хафизом, — это приговор силам нравственного зла, лицемерию и произволу, ханжеству и бездушию, унылому аскетизму и самодовольному благоразумию — словом, всему тому, что калечит и уродует души любящих и души любимых.
Есть в нашем отношении к Хафизу нечто большее, чем, скажем, интерес к обстоятельствам его жизни (небогатой событиями) или к поэтической технике газели (весьма изощренной). Хафиз привлекает нас жизненной правдой и обаянием всего высказанного в стихах. В нравственно-психологическом обиходе современного человека совсем не лишними оказываются и бескорыстная самоотдача, и всепроникающая нежность, и сердечная открытость, и отвращение к фальши и ханжеству, столь откровенно и сильно выраженные Хафизом. Неизменно привлекателен образ хафизовского вольнолюбца-ринда  — лирического героя, от имени которого развертывается монолог во многих газелях. Ринд — не столько «гуляка праздный», коротающий ночи в тайных кабачках — харабатах , сколько самозабвенный поклонник и защитник красоты, хорошо знающий, какой возвышенной и очищающей силой наделена подлинная любовь. Ринд умеет быть насмешливым и язвительным, он проницателен и зорок, он с отвращением встречает любую низменную и злую гримасу повседневного бытия, и одновременно он уязвим и беспомощен перед ошеломляющей властью красоты и любви.
Нам дорога человечность персидского лирика, жившего в жестокую и безжалостную эпоху; нам понятна его вера в то, что никогда не поздно спасти и преобразить этот мир постоянными усилиями чистых душ и любящих сердец. Нам близок Хафиз, боготворящий все живое, зачарованный зеленью трав и садов, шумом потоков, ароматом роз, соловьиным пением, мерцанием звездного небосклона, красками утренней зари. Нашим заветным мыслям созвучны и раздумья поэта о том, что человеку должны быть чужды фанатичная узость и нетерпимость, душевная глухота, мелочные расчеты, все фальшиво-показное и ритуально-бездушное.
И прав оказался Гете, когда на страницах своего «Западно-восточного дивана » в стихотворении «Гафизу» обращался к старинному персидскому лирику, как к живому и мудрому собеседнику и другу:

А ты — ты обнял все вокруг,
Что есть в душе и мире,
Кивнув мыслителю, как друг,
Чья мысль и чувство шире…

Рожденный все и знать, и петь,
На свадьбе ли, на тризне,
Веди нас до могилы впредь
По горькой, сладкой жизни.

Поэтами, обнимающими своим творческим даром «все вокруг, что есть в душе и мире», были все великие мастера классической лирики персов. Их перечень замыкает Абдуррахман Джами (1414–1492), большая часть жизни которого прошла в старинном городе Герате, на земле нынешнего Афганистана.
Это был скромный, худощавый, немногословный хорасанец, глубоко почитаемый жителями Герата. Он носил простую одежду, избегал обильных пиров, громогласных почестей, а богатые дары и подношения почитателей отдавал на строительство приютов и школ. Единственным ценным имуществом в его доме были книги.
Всю жизнь Джами неустанно трудился. Его жажда знаний была безгранична. Круг интересов поэта охватывал все области тогдашней науки. Среди трудов Джами мы находим научные трактаты по вопросам поэтического искусства, руководства по различным стихотворным жанрам, работы по истории литературы, музыковедению, философии, грамматике…
Многое из того, что им было написано, сегодня представляет интерес лишь для узкого круга историков средневековой культуры. Но стихи Джами — его семь эпических поэм, его лирика принадлежат к числу творений, над которыми время не властно.
Джами проникновенно писал о любви. Нравственная цельность любящего, полнота душевных порывов, жажда безраздельной сердечной близости к любимой — все это мы находим в многочисленных газелях Джами:

Всё, что в сердце моем наболело, — пойми!
Почему я в слезах то и дело — пойми!
Муки долгой разлуки, терпения боль,
Всё, что скрыто в душе моей, — смело пойми!

Подводя итог рассказу о персидских строках любви и о тех, кто их создал, я хотел бы привести свидетельство выдающегося русского лирика Афанасия Фета, который много поработал над переложениями стихов Хафиза, перевел одно из стихотворений Саади. В небольшом введении к своему «хафизовскому» циклу Фет писал: стихи великого перса подтверждают, «что цветы истинной поэзии неувядаемы, независимо от эпохи и почвы, их производившей». Это верно не только по отношению к Хафизу. Старинная любовная лирика Ирана по-прежнему полна очарования и свежести, она донесла до наших дней свое живое дыхание, свой аромат и цвет.

4

Письменная лирическая поэзия на языке тюркских кочевых племен, с XI века населивших Малую Азию и составивших ядро турецкого народа, возникла сравнительно поздно — к XIII столетию. Ей предшествовали богатейшие традиции эпического фольклора, народной песенной лирики. Турецкая литература долгое время испытывала сильное арабское и персидское влияние, формировалась под глубоким воздействием суфийской мистики и символики, особенно прочно запечатлевшихся в поэтическом творчестве.
Суфием был и выдающийся лирик Юнус Эмре (ок. 1240–1320), о жизни которого сохранилось крайне мало достоверных сведений. Он был поэтом-дервишем , нищим одиноким странником, лишенным постоянного пристанища и неутомимо ищущим духовного просветления и истины. Его лирические стихи, по признанию самого поэта, порождены чтением единственной книги — «книги собственного сердца». Говоря о любви, поэт развенчивает ее главного врага — смерть, восстает против несправедливой гибели всего живого и прекрасного. Юнус Эмре выносит приговор «черным делам» смерти, он принимает на себя все бремя любви, славит ее, как самое совершенное воплощение той воли, которая управляет миром.
Поразительны испепеляющая страстность лирики Юнуса, его огненный темперамент, присущая ему предельная глубина самораскрытия, бездонная искренность, экстатическая напряженность слова и строки. Главное в его стихах — самоотверженное, неодолимое стремление поэта к объекту своей страсти. Объект суфийски многозначен — это возлюбленная, и вместе с тем единственный Друг, вселенная, божество. В своем устремлении к предмету любви поэт не признает никаких границ — он готов жертвовать собой, обратиться в ничто ради полного взаимопроникновения, безраздельного слияния, абсолютного саморастворения в любимом существе. Он обретает себя в другом, воспринимая этого другого как высший предел собственных представлений о совершенстве, как вожделенный идеал истины, красоты, добра.
Стихи Юнуса — первоистоки турецкой поэтической классики. Питают они и поэзию двадцатого столетия, что подчеркивал крупнейший ее мастер — Назым Хикмет.
Лирика Юнуса Эмре положила начало ашыкской поэзии, и вплоть до наших дней ашыки — народные певцы Анатолии, стихотворцы и музыканты, еретики и бунтари — слагают стихи о влюбленном скитальце-поэте, о расставаниях и встречах, о радостях и трагедиях любви, продолжая высокую традицию, идущую от Юнуса Эмре.
Литература Турции османского периода развивалась в атмосфере военно-феодального деспотического режима, не слишком благоприятной для лирической поэзии. И все же в XV веке на поэтическом горизонте появляется жизнелюбец и гуманист, неизменный почитатель Хафиза, «певец любви» Ахмед-паша (1420–1497). Он был родовитым придворным, дослужился до министра при султане, впал в немилость, побывал и в тюрьме, и в ссылке.
Ахмед-паша — великолепный мастер стихов о любви. В них он на практике доказал, что турецкий поэтический язык обладает способностью детально воспроизводить всю сложность и многогранность внутреннего мира человека, психологическую глубину и цельность его чувств и помыслов. Он нашел художественные средства, которыми может быть в турецком стихе творчески использован богатейший опыт персидской средневековой поэзии, ее метр и ритм, образность и звукопись.
Газели Ахмеда-паши, его обращения к возлюбленной, то восторженные, то печальные, отличаются ясностью и музыкальностью, идущими от песенного фольклора средневековых турецких городов с их неформализованной, вольнолюбивой, тайносвободной жизнью.
Это одна из особенностей всей старой турецкой лирики — постоянная связь поэзии письменной с непрекращающимся потоком народного песнетворчества, с языком караван-сарая и базара, с живой речью земледельцев и горожан.
Из турецкой народной среды выходили не только странствующие безымянные певцы. Выросший в бедняцкой семье Махмуд Абдул Бакы (1526–1600) проявил смолоду исключительные поэтические способности, сумел получить серьезное по тем временам образование и даже сделать неплохую придворную карьеру. Современники называли его «султаном поэтов». Великолепны любовные газели Бакы — в них уже нет налета мистики и символики, это стихи мирские, земные, человечески сердечные. Традиционная тематика «любви и вина» согрета здесь живым чувством, светлым мироощущением. Возлюбленная в стихах Бакы не условная литературная маска, взятая напрокат из арабо-персидского старопоэтического реквизита, а наделенная жизненной силой «женщина земная», источник вполне реальных радостей и наслаждений, предмет желаний — откровенных и страстных.
У Пир Султана Абдала (XVI век) — поэта-мятежника, участника народных антифеодальных восстаний — немало стихов, полных справедливого гнева, призывов к борьбе против султанской тирании. Полная опасностей жизнь повстанца отразилась и в его любовных стихах, многие из которых стали ашыкскими песнями. Да и сам Пир Султан Абдал был вольнодумным ашыком. Наиболее характерный мотив его лирики — прощание с любимой навсегда, последняя встреча перед неизбежной гибелью. Во многих стихах поражает острота пророческого видения своей кончины (Пир Султан Абдал был схвачен и казнен за участие в восстании) и столь же острое, пронзительное переживание выпадавших на долю певца кратких часов счастья:

Смертью казни Пир Султана, палач!
Крепко он любит, не знает удач.
Милая, мы расстаемся, не плачь,
Ты меня помни, а я не забуду!

Замечательный южноанатолийский ашык XVII века Караджаоглан (1606–1679) славился своими любовными похождениями и о них слагал песни, подлинно народные, непосредственные и озорные. Героиня стихов Караджаоглана — деревенская красавица родом из простой семьи, живущей крестьянским трудом. Нехитрый быт, хорошо знакомая поэту природная и житейская среда — вот естественный фон, на котором развертываются рассказы о свиданиях и разлуке, об удачах и разочарованиях, о наслаждениях и невзгодах, выпадающих на долю влюбленных.
К XVII веку Османское государство, как это случается рано или поздно с деспотическими империями, стало приходить в упадок. Потеря былого могущества, медленное, но неуклонное загнивание огромного феодально-милитаристского организма отозвались и в поэзии — обесценением официозных панегириков, расцветом стихотворной сатиры. Изменилась и любовная лирика: Юсуф Наби (1642–1712) создал стихи, в которых отказался от традиционно утрированного изображения чувств, от чрезмерной идеализации лирических героев, от всякой интимной риторики. Поэтическая речь Наби подчеркнуто ясна и слегка насмешлива, насыщена тонкими наблюдениями над собой, серьезными раздумьями о любимой, страстью откровенной и глубоко личной.
Место действия любовных песен Ахмеда Недима (1681–1730) — родина поэта, Стамбул. Недим изображает столицу Турции, как рай для гедонистов, город весельчаков, прожигающих жизнь в садах загородного дворца, «золотого Садабада» . Цветение жизни, весна, предвещающая удачу в любви, — излюбленный мотив поэта. Мажорна тональность лирики Недима, его стихи — призывы наслаждаться молодостью и любовью, обращенные к стамбульским красавицам, — легки и музыкальны, они естественно вошли в песенно-романсовую стихию турецких городов XVIII века.

***

«Говорите только о любви, все остальное — преступление» — этот призыв Луи Арагона вновь припомнился мне. Старые восточные поэты так и поступали — душа их была чиста, и совесть незапятнанна. Зачастую для них говорить о любви значило совершать подвиг.
Тысячу триста лет назад Маджнун писал: «Только любящий достоин человеком называться». Так оно и осталось вопреки любым попыткам лишить человека любви, отобрать у него человеческую суть, превратить его в зверя или в робота, в муравья или в винтик — в существо без памяти и воли, без достоинства и прав.
Несмотря ни на что, по-прежнему на языках мира, новых и старых, продолжают звучать речи влюбленных, увековеченные поэтами. И «обидный призрак нелюбви», от которого предостерегал Пастернак, рассеивается и исчезает, как и положено призраку.
Истинная любовь побеждает страх, сказал древний мудрец. Настоящие стихи о любви, старинные и современные, восточные и западные, помогают нам жить смело, чувствовать и мыслить свободно, верить искренне, смотреть в будущее с надеждой.
Михаил Курганцев 

С арабского


Имруулькайс
(ок. 500–540)


«Узнал я сегодня так много печали и зла…»


Узнал я сегодня так много печали и зла —
Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла.

Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной
Ты стал стариком — голова совершенно бела.

Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины,
Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…».

А прежде когда-то мне гор покорялись вершины,
Доступные только могучей отваге орла.

Перевод Н. Стефановича



«Нам быть соседями — друзьями стать могли б…»


Нам быть соседями — друзьями стать могли б:
Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб .

Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба…
Соседка милая, мы здесь чужие оба.

Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,
И надвигается конец неотвратимо.

Всю землю родиной считает человек —
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Перевод Н. Стефановича

«Нет, больше не могу, терпенье истощилось…»


Нет, больше не могу, терпенье истощилось,
В душе моей тоска и горькая унылость.

Бессмысленные дни, безрадостные ночи,
А счастье — что еще случайней и короче.

О край, где был укрыт я от беды и бури, —
Те ночи у пруда прекрасней, чем Укури.

У нежных девушек вино я утром пью, —
Но разве не они сгубили жизнь мою?

И все ж от влажных губ никак не оторвусь —
В них терпкого вина неповторимый вкус.

О, этот аромат медовый, горьковатый!
О, стройность антилоп, величье древних статуй!

Как будто ветерка дыханье молодое
Внезапно принесло душистый дым алоэ .

Как будто пряное я пью вино из чаши,
Что из далеких стран привозят в земли наши.

Но в чаше я с водой вино свое смешал,
С потоком, что течет с крутых, высоких скал,

Со струями, с ничем не замутненной
Прозрачной влагою, душистой и студеной.

Перевод Н. Стефановича

«Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд…»


Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд
Овеял диких трав и меда аромат —

Так ночь весенняя порой благоухает,
Когда на небесах узоры звезд горят…

Перевод Н. Стефановича

«Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем…»


Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем,
Молю — утолите страдание в сердце моем.

Ну, сделайте милость, немного меня обождите,
И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.

Вы знаете сами, не надобно ей благовоний,
К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.

Она всех красавиц затмила и ласкова нравом…
Вы знаете сами, к чему тосковать вам о нем?

Когда же увижу ее? Если 6 знать мне в разлуке
О том, что верна, что о суженом помнит своем!
Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов
И нашу любовь мы уже никогда не вернем?

Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:
Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.

Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?
Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».

Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,
Идущих меж скалами йеменским горным путем?

Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,
Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.

Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?
Другому отсюда их не различить нипочем.

К оазису первый свернул, а второй устремился
К нагорию Кабкаб, а дальше уже окоем.

Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца
По желобу льется, по камню струится ручьем.

А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,
Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.

Влюбленному весть принесет о далекой любимой
Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем

На белой верблюдице, схожей, и цветом и нравом,
И резвостью ног с молодым белошерстным ослом,

Пустынником диким, который вопит на рассвете,
Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.

Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,
Потом к водопою бежит без тропы напролом,

Туда, где долина цветет, где высоки деревья,
Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.

Испытанный странник пускается в путь до рассвета,
Когда еще росы блестят на ковре луговом.

Перевод А. Ревича

«Слезы льются по равнинам щек…»


Слезы льются по равнинам щек,
Словно не глаза — речной исток,

Ключ подземный, осененный пальмой,
Руслом прорезающий песок.

Лейла, Лейла! Где она сегодня?
Ну какой в мечтах бесплодных прок?

По земле безжизненной скитаюсь,
По пескам кочую без дорог.

Мой верблюд, мой спутник неизменный,
Жилист, крутогорб и быстроног.

Как джейран, пасущийся под древом,
Волен мой верблюд и одинок.

Он подобен горестной газели,
У которой сгинул сосунок,

Мчится вдаль, тропы не разбирая,
Так бежит, что не увидишь ног.

Не одну пустынную долину
Я с тревогой в сердце пересек!

Орошал их ливень плодоносный,
Заливал узорчатый поток.

В поводу веду я кобылицу,
Ветер бы догнать ее не мог,

С нею не сравнится даже ворон,
Чей полет стремительный высок,

Ворон, что несет в железном клюве
Для птенца голодного кусок.

Перевод А. Ревича

«И Калиба степи, и Хасбы долины и кручи…»


И Калиба степи, и Хасбы долины и кручи
Дождем окропили нежданно-пришедшие тучи.
Тех туч караван проплывал над землею Унейзы,
Повис над горами, спустился к низине белесой;
И тучка одна, что от грома и молний устала,
Отстала от всех — и слезами на землю упала.

Перевод В. Гончарова

«Ты перестал мечтать о Сельме…»


Ты перестал мечтать о Сельме:
     так далеко любовь твоя!
Не попытаешься, не хочешь
     и шагу сделать в те края.
О, сколько гор, долин, ущелий,
     песков бесплодных, злых людей
И караванных троп кремнистых
     теперь нас разделяют с ней.
Увидел я ее когда-то
     в краю Унейзы голубой,
Когда откочевать пришлось ей
     на пастбища земли другой.
Увидел я тугие косы,
     черней, чем ночь, вкруг головы.
И зубы белые — белее,
     чем млечный сок степной травы,
А губы улыбались мило
     улыбкой алых ягод мне,
И было это все как небыль
     или как поцелуй во сне.

О крепкокостная — к успеху
     неси, верблюдица, меня!
Седло мое, моя поклажа
     в огне, и сам я из огня!
Я, словно страус, караулю
     яйцо, прикрытое песком,
Всегда готовый на защиту
     бесстрашным кинуться броском.
Моя верблюдица, ты тоже,
     как страус, головой крутя,
Вдруг мчишь стремительней, чем ветер,
     спасая от врагов дитя.

Перевод В. Гончарова

«Клянусь я жизнью, что Суад…»


Клянусь я жизнью, что Суад
    ушла, чтобы казниться мукой.
Она хотела испугать
    влюбленного в нее разлукой.
Увидев, услыхав Суад:
    «Явись еще!» — земля попросит.
Там, где ее шатер разбит, —
    земля обильней плодоносит.
Увидишь ты ее жилье —
    входи, проси приюта смело,
И вот уже в глазах ее
    слезинка ярко заблестела.

Перевод В. Гончарова


Маджнун
(Кайс ибн аль-Мулаввах)
(VII в.)


«Если б ты захотел, то забыл бы ее», — мне сказали…»


«Если б ты захотел, то забыл бы ее», — мне сказали.
«Ваша правда, но я не хочу, — я ответил в печали. —

Да и как мне хотеть, если сердце мучительно бьется,
А привязано к ней, как ведерко к веревке колодца,

И в груди моей страсть укрепилась так твердо и прочно,
Что не знаю, чья власть уничтожить ее правомочна.

О, зачем же на сердце мое ты обрушил упреки, —
Горе мне от упреков твоих, собеседник жестокий!»

Ты спросил: «Кто она? Иль живет она в крае безвестном?».
Я ответил: «Заря, чья обитель — на своде небесном».

Мне сказали: «Пойми, что влюбиться в зарю — безрассудно».
Я ответил: «Таков мой удел, оттого мне и трудно,

Так решила судьба, а судьбе ведь никто не прикажет:
Если с кем-нибудь свяжет она, то сама и развяжет».

Перевод С. Липкина

«Клянусь Аллахом, я настойчив, — ты мне сказать должна…»


Клянусь Аллахом, я настойчив, — ты мне сказать должна:
За что меня ты разлюбила и в чем моя вина?

Клянусь Аллахом, я не знаю, любовь к тебе храня, —
Как быть с тобою? Почему ты покинула меня?

Как быть? Порвать с тобой? Но лучше я умер бы давно!
Иль чашу горькую испить мне из рук твоих дано?

В безлюдной провести пустыне остаток жалких дней?
Всем о любви своей поведать или забыть о ней?

Что делать, Лейла, посоветуй: кричать иль ждать наград?
Но терпеливого бросают, болтливого — бранят.

Пусть будет здесь моя могила, твоя — в другом краю,
Но если после смерти вспомнит твоя душа — мою,

Желала б на моей могиле моя душа — сова
Услышать из далекой дали твоей совы слова,

И если б запретил я плакать моим глазам сейчас,
То все же слез поток кровавый струился бы из глаз.

Перевод С. Липкина

«Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине…»


Одичавший, позабытый, не скитаюсь по чужбине,
Но с возлюбленною Лейлой разлучился я отныне.

Ту любовь, что в сердце прячу, сразу выдаст вздох мой грустный
Иль слеза, с которой вряд ли знахарь справится искусный.

О мой дом, к тебе дорога мне, страдальцу, незнакома,
А ведь это грех ужасный — бегство из родного дома!

Мне запретны встречи с Лейлой, но, тревогою объятый,
К ней иду: следит за мною неусыпный соглядатай.

Мир шатру, в который больше не вступлю, — чужак, прохожий, —
Хоть нашел бы в том жилище ту, что мне всего дороже!

Перевод С. Липкина

«О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»…»


О, сколько раз мне говорили: «Забудь ее, ступай к другой!»,
Но я внимаю злоязычным и с удивленьем и с тоской.

Я отвечаю им, — а слезы текут все жарче, все сильней,
И сердце в те края стремится, где дом возлюбленной моей,—

«Пусть даст, чтоб полюбить другую, другое сердце мне творец.
Но может ли у человека забиться несколько сердец?»

О Лейла, будь щедра и встречей мою судьбу ты обнови,
Ведь я скорблю в тенетах страсти, ведь я томлюсь в тюрьме любви!

Ты, может быть, пригубишь чашу, хоть замутилась в ней любовь?
Со мной, хоть приношу я горе, ты свидишься, быть может, вновь?

Быть может, свидевшись со мною, почувствуешь ты, какова
Любовь, что и в силках не гаснет, что и разбитая — жива?

Быть может, в сердце ты заглянешь, что — как песок в степи сухой —
Все сожжено неистребимой, испепеляющей тоской.

Перевод С. Липкина

«Слушать северный ветер — желание друга…»


Слушать северный ветер — желание друга,
Для себя же избрал я  дыхание юга.

Надоели хулители мне… Неужели
Рассудительных нет среди них, в самом деле!

Мне кричат: «Образумь свое сердце больное!»
Отвечаю: «Где сердце найду я другое?»

Лишь веселые птицы запели на зорьке,
Страсть меня позвала в путь нелегкий и горький.

Счастья хочется всем, как бы ни было хрупко.
Внемлет голубь, как издали стонет голубка.

Я спросил у нее: «Отчего твои муки?
Друг обидел тебя иль страдаешь в разлуке?»

Мне сказала голубка: «Тяжка моя участь,
Разлюбил меня друг, оттого я и мучусь».

Та голубка на Лейлу похожа отчасти.
На кто Лейлу увидит, — погибнет от страсти.

От любви безответной лишился я света, —
А когда-то звала, ожидая ответа.

Был я стойким — и вот я в плену у газели,
Но газель оказалась далеко отселе.

Ты пойми: лишь она исцелит от недуга,
Но помочь мне как лекарь не хочет подруга.

Перевод С. Липкина

«В груди моей сердце чужое стучит…»


В груди моей сердце чужое стучит,
Подругу зовет, но подруга молчит.

Его истерзали сомненье и страсть,—
Откуда такая беда и напасть?

С тех пор как я Лейлу увидел, — в беде,
В беде мое сердце всегда и везде!

У всех ли сердца таковы? О творец,
Тогда пусть останется мир без сердец!

Перевод С. Липкина

«Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова…»


Бранить меня ты можешь, Лейла, мои дела, мои слова, —
И на здоровье! Но поверь мне: ты не права, ты не права!

Не потому, что ненавижу, бегу от твоего огня, —
Я просто понял, что не любишь и не любила ты меня.

К тому же и от самых добрых, когда иду в пыли степной, —
«Смотрите, вот ее любовник!» — я слышу за своей спиной.

Я радовался каждой встрече, и встретиться мечтал я вновь.
Тебя порочащие речи усилили мою любовь.

Советовали мне: «Покайся!». Но мне какая в том нужда?
В своей любви — клянусь я жизнью — я не раскаюсь никогда!

Перевод С. Липкина

«Я страстью пламенной к ее шатру гоним…»


Я страстью пламенной к ее шатру гоним,
На пламя жалобу пишу песком степным.

Соленый, теплый дождь из глаз моих течет,
А сердце хмурится, как в тучах небосвод.

Долинам жалуюсь я на любовь свою,
Чье пламя и дождем из глаз я не залью.

Возлюбленной черты рисую на песке,
Как будто может внять земля моей тоске,

Как будто внемлет мне любимая сама,
Но собеседница-земля — нема, нема!

Никто не слушает, никто меня не ждет,
Никто не упрекнет за поздний мой приход,

И я иду назад печальною стезей,
А спутницы мои — слеза с другой слезой.

Я знаю, что любовь — безумие мое,
Что станет бытие угрюмее мое.

Перевод С. Липкина

«Ночной пастух, что будет со мною утром рано…»


Ночной пастух, что будет со мною утром рано?
Что принесет мне солнце, горящее багряно?

Что будет с той, чью прелесть во всем я обнаружу?
Ее оставят дома или отправят к мужу?

Что будет со звездою, внезапно удаленной,
Которая не гаснет в моей душе влюбленной?

В ту ночь, когда услышал в случайном разговоре,
Что Лейлу на чужбину должны отправить вскоре,

Мое забилось сердце, как птица, что в бессилье
Дрожит в тенетах, бьется, свои запутав крылья,

А у нее в долине птенцов осталось двое,
К гнезду все ближе, ближе дыханье ветровое!

Шум ветра утешенье семье доставил птичьей.
Сказали: «Наконец-то вернулась мать с добычей!».

Но мать в тенетах бьется, всю ночь крича от боли,
Не обретет и утром она желанной воли.

Ночной пастух, останься в степи, а я, гонимый
Тоскою и любовью, отправлюсь за любимой.

Перевод С. Липкина

«Кто меня ради Лейлы позвал, — я тому говорю…»


Кто меня ради Лейлы позвал, — я тому говорю,
Притворясь терпеливым: «Иль завтра увижу зарю?

Иль ко мне возвратится дыхание жизни опять?
Иль не знал ты, как щедро умел я себя расточать?»

Пусть гремящее облако влагу приносит шатру
В час, когда засыпает любимая, и поутру.

Далека ли, близка ли, — всегда она мне дорога:
Я влюбленный, плененный, покорный и верный слуга.

Нет мне счастья вблизи от нее, нет покоя вдали,
Эти долгие ночи бессонницу мне принесли.

Наблюдая за мной, злоязычные мне говорят, —
Я всегда на себе осуждающий чувствую взгляд:

«Разлученный с одной, утешается каждый с другой,
Только ты без любимой утратил и ум и покой».

Ах, оставьте меня под господством жестокой любви,
Пусть и сам я сгорю, и недуг мой, и вздохи мои!

Я почти не дышу — как же мне свою боль побороть?
Понемногу мой дух покидает бессильную плоть.

Перевод С. Липкина

«Как в это утро от меня ты, Лейла, далека…»


Как в это утро от меня ты, Лейла, далека!
В измученной груди — любовь, в больной душе — тоска!

Я плачу, не могу уснуть, я звездам счет веду,
А сердце бедное дрожит в пылающем бреду.

Я гибну от любви к тебе, блуждаю, как слепой,
Душа с отчаяньем дружна, а веко — со слезой.

Как полночь, слез моих поток не кончится вовек,
Меня сжигает страсть, а дождь струится из-под век.

Я в одиночестве горю, тоскую и терплю.
Я понял: встречи не дождусь, хотя я так люблю!

Но сколько я могу терпеть? От горя и огня,
От одиночества спаси безумного меня!

Кто утешенье принесет горящему в огне?
Кто будет бодрствовать со мной, когда весь мир — во сне?

Иль образ твой примчится вдруг — усну я на часок:
И призрак может счастье дать тому, кто одинок!

Всегда нова моя печаль, всегда нова любовь:
О, умереть бы, чтоб со мной исчезла эта новь!

Но помни, я еще живу и, кажется, дышу,
И время смерти подошло, и смерти я прошу.

Перевод С. Липкина

«Если скрылась луна — вспыхни там, где она отблистала…»


Если скрылась луна — вспыхни там, где она отблистала.
Стань свечением солнечным, если заря запоздала.

Ты владеешь, как солнце, живительной силой чудесной,
Только солнце, как ты, нам не дарит улыбки прелестной.

Ты, подобно луне, красотою сверкаешь высокой,
Но незряча луна, не сравнится с тобой, черноокой.

Засияет луна, — ты при ней засияешь нежнее,
Ибо нет у луны черных кос и пленительной шеи.

Светит солнце желанное близкой земле и далекой,
Но светлей твои очи, подернутые поволокой.

Солнцу ль спорить с тобою, когда ты глазами поводишь
И когда ты на лань в обаятельном страхе походишь?

Улыбается Лейла — как чудно уста обнажили
Ряд зубов, что белей жемчугов и проснувшихся лилий!

До чего же изнежено тело подруги, о боже:
Проползет ли по ней муравей — след оставит на коже!

О, как мелки шаги, как слабеет она при движенье,
Чуть немного пройдет — остановится в изнеможенье!

Как лоза, она гнется, при этом чаруя улыбкой,—
И боишься: а вдруг переломится стан ее гибкий?

Вот газель на лугу с газеленком пасется в веселье, —
Милой Лейлы моей не счастливей ли дети газельи?

Их приют на земле, где цветут благодатные весны,
Из густых облаков посылая свой дождь плодоносный…

На верблюдицах сильных мы поздно достигли стоянки,
Но, увы, от стоянки увидели только останки.

По развалинам утренний дождик шумел беспрерывный,
А когда он замолк, загремели вечерние ливни.

И на луг прилетел ветерок от нее долгожданный,
И, познав ее свет, увлажнились росою тюльпаны,

И ушел по траве тихий вечер неспешной стопою,
И цветы свои черные ночь подняла пред собою.

Перевод С. Липкина

«Куропаток летела беспечная стая…»


Куропаток летела беспечная стая,
И взмолился я к ним, состраданья желая?

«Мне из вас кто-нибудь не одолжит ли крылья,
Чтобы к Лейле взлететь, — от меня ее скрыли».

Куропатки, усевшись на ветке араки,
Мне сказали: «Спасем, не погибнешь во мраке».

Но погибнет, как я — ей заря не забрезжит, —
Если крылья свои куропатка обрежет!

Кто подруге письмо принесет, кто заслужит
Благодарность, что вечно с влюбленностью дружит?

Так я мучим огнем и безумием страсти,
Что хочу лишь от бога увидеть участье.

Разве мог я стерпеть, что все беды приспели,
И что Лейла с другим уезжает отселе?

Но хотя я не умер еще от кручины,
Тяжко плачет душа моя, жаждет кончины.

Если родичи Лейлы за трапезой вместе
Соберутся, — хотят моей смерти и мести.

Это копья сейчас надо мной заблистали
Иль горят головни из пронзающей стали?

Блещут синие вестники смерти — булаты,
Свищут стрелы, и яростью луки объяты:

Как натянут их — звон раздается тревожно,
Их возможно согнуть, а сломать невозможно.

На верблюдах — погоня за мной средь безводья.
Истираются седла, и рвутся поводья…

Мне сказала подруга: «Боюсь на чужбине
Умереть без тебя». Но боюсь я, что ныне

Сам сгорю я от этого страха любимой!
Как поможет мне Лейла в беде нестерпимой?

Вы спросите ее: даст ли пленнику волю?
Исцелит ли она изнуренного болью?

Приютит ли того, кто гоним отовсюду?
Ну, а я-то ей верным защитником буду!..

Сердце, полное горя, сильнее тоскует,
Если слышу, как утром голубка воркует.

Мне сочувствуя, томно и сладостно стонет,
Но тоску мою песня ее не прогонит…

Но потом, чтоб утешить меня, все голубки
Так запели, как будто хрустальные кубки

Нежно, весело передавали друг другу —
Там, где льется вода по широкому лугу,

Где верховья реки, где высокие травы,
Где густые деревья и птичьи забавы,

Где газели резвятся на светлой поляне,
Где, людей не пугаясь, проносятся лани.

Перевод С. Липкина

«За ту отдам я душу, кого покину вскоре…»


За ту отдам я душу, кого покину вскоре,
За ту, кого я помню и в радости и в горе,

За  ту, кому велели, чтобы со мной рассталась.
За ту, кто, убоявшись, ко мне забыла жалость.

Из-за нее мне стали тесны степные дали,
Из-за нее противны все близкие мне стали.

Уйти мне иль стремиться к ее жилью всечасно,
Где страсть ее бессильна, а злость врагов опасна?

О, как любви господство я свергну, как разрушу
Единственное счастье, возвысившее душу!

Любовь дает мне силы, я связан с ней одною,
И если я скончаюсь, любовь умрет со мною.

Ткань скромности, казалось, мне сердце облекала,
Но вдруг любовь пробилась сквозь это покрывало.

Стеснителен я, буйства своих страстен мне стыдно,
Врагов мне видно много, зато ее не видно.

Перевод С. Липкина

«Ты видишь, как разлука высекла, подняв свое кресало…»


Ты видишь, как разлука высекла, подняв свое кресало,
В моей груди огонь отчаянья, чтоб сердце запылало.

Судьба решила, чтоб немедленно расстались мы с тобою, —
А где любовь такая сыщется, чтоб спорила с судьбою?

Должна ты запастись терпеньем: судьба и камни ранит,
И с прахом кряжи гор сравняются, когда беда нагрянет.

Дождем недаром плачет облако, судьбы услышав грозы;
Его своим печальным спутником мои избрали слезы!

Клянусь, тебя не позабуду я, пока восточный ветер
Несет прохладу мне и голуби воркуют на рассвете,

Пока мне куропатки горные дарят слова ночные,
Пока — зари багряной вестники — кричат ослы степные,

Пока на небе звезды мирные справляют новоселье,
Пока голубка стонет юная в нарядном ожерелье,

Пока для мира солнце доброе восходит на востоке,
Пока шумят ключей живительных и родников истоки,

Пока на землю опускается полночный мрак угрюмый, —
Пребудешь ты моим дыханием, желанием и думой!

Пока детей родят верблюдицы, пока проворны кони,
Пока морские волны пенятся на необъятном лоне,

Пока несут на седлах всадников верблюдицы в пустыне,
Пока изгнанники о родине мечтают на чужбине, —

Тебя, подруга, не забуду я, хоть места нет надежде…
А ты-то обо мне тоскуешь ли и думаешь, как прежде?

Рыдает голубь о возлюбленной, но обретет другую.
Так почему же я так мучаюсь, так о тебе тоскую?

Тебя, о Лейла, не забуду я, пока кружусь в скитанье,
Пока в пустыне блещет марева обманное блистанье.

Какую принесет бессонницу мне ночь в безлюдном поле.
Пока заря не вспыхнет новая для новой, трудной воли?

Безжалостной судьбою загнанный, такой скачу тропою,
Где не найду я утешения, а конь мой — водопоя.

Перевод С. Липкина

«Сказал я спутникам, когда разжечь костер хотели дружно…»


Сказал я спутникам, когда разжечь костер хотели дружно:
«Возьмите у меня огонь! От холода спастись вам нужно?

Смотрите — у меня в груди пылает пламя преисподней.
Оно — лишь Лейлу назову — взовьется жарче и свободней!».

Они спросили: «Где вода? Как быть коням, верблюдам, людям?».
А я ответил: «Из реки немало ведер мы добудем».

Они спросили: «Где река?». А я: «Не лучше ль два колодца?
Смотрите: влага чистых слез из глаз моих все время льется!».

Они спросили: «Отчего?». А я ответил им: «От страсти».
Они: «Позор тебе!» А я: «О нет, — мой свет, мое несчастье!

Поймите: Лейла — светоч мой, моя печаль, моя отрада,
Как только Лейлы вспыхнет лик, — мне солнца и луны не надо.

Одно лишь горе у меня, один недуг неисцелимый:
Тоска во взоре у меня, когда не вижу я любимой!

О, как она нежна! Когда сравню с луною лик прелестный.
Поймите, что она милей своей соперницы небесной,

Затем, что черные, как ночь, душисты косы у подруги,
И два колышутся бедра, и гибок стан ее упругий.

Она легка, тонка, стройна и белозуба, белокожа,
И, крепконогая, она на розу свежую похожа.

Благоуханию ее завидуют, наверно, весны,
Блестят жемчужины зубов и лепестками рдеют десны…»

Спросили: «Ты сошел с ума?». А я: «Меня околдовали.
Кружусь я по лицу земли, от стойбищ я бегу подале.

Успокоитель, — обо мне забыл, как видно, ангел смерти,
Я больше не могу терпеть и жить не в силах я, поверьте!».

С густо-зеленого ствола, в конце ночного разговора,
Голубка прокричала мне, что с милой разлучусь я скоро.

Голубка на ветвях поет, а под глубокими корнями
Безгрешной чистоты родник бежит, беседуя с камнями.

Есть у голубки молодой монисто яркое на шее,
Черна у клюва, на груди полоска тонкая чернее.

Поет голубка о любви, не зная, что огнем созвучий
Она меня сжигает вновь, сожженного любовью жгучей!

Я вспомнил Лейлу, услыхав голубки этой песнопенье.
«Вернись!» — так к Лейле я воззвал в отчаянье и в нетерпенье.

Забилось сердце у меня, когда она ушла отселе:
Так бьются ворона крыла, когда взлетает он без цели.

Я с ней простился навсегда, в огонь мое низверглось тело:
Разлука с нею — это зло, и злу такому нет предела!

Когда в последний раз пришли ее сородичей верблюды
На водопой, а я смотрел, в траве скрываясь у запруды, —

Змеиной крови я испил, смертельным ядом был отравлен,
Разлукою раздавлен был, несчастной страстью окровавлен!

Из лука заблужденья вдруг судьба в меня метнула стрелы,
Они пронзили сердце мне, и вот я гасну, ослабелый,

Отравленные две стрелы в меня вонзились, и со мною
Навеки распростилась та, что любит косы красить хною.

А я взываю: «О, позволь тебя любить, как не любили!
Уже скончался я, но кто направится к моей могиле?

О, если, Лейла, ты — вода, тогда ты облачная влага,
А если, Лейла, ты — мой сон, тогда ты мне даруешь благо.

А если ты — степная ночь, тогда ты — ночь желанной встречи,
А если, Лейла, ты — звезда, тогда сияй мне издалече!

Да ниспошлет тебе аллах свою защиту и охрану.
А я до Страшного суда, тобой убитый, не воспряну».

Перевод С. Липкина

«Если на мою могилу не прольются слезы милой…»


Если на мою могилу не прольются слезы милой,
То моя могила будет самой нищею могилой.

Если я утешусь, если обрету успокоенье, —
Успокоюсь не от счастья, а от горечи постылой.

Если Лейлу я забуду, если буду стойким, сильным —
Назовут ли бедность духа люди стойкостью и силой?

Перевод С. Липкина

«Клянусь я тем, кто дал тебе власть надо мной и силу…»


Клянусь я тем, кто дал тебе власть надо мной и силу,
Тем, кто решил, чтоб я познал бессилье, униженье,

Тем, кто в моей любви к тебе собрал всю страсть вселенной
И в сердце мне вложил, изгнав обман и обольщенье, —

Любовь живет во мне одном, сердца других покинув,
Когда умру — умрет любовь, со мной найдя забвенье.
У ночи, Лейла, ты спроси, — могу ль заснуть я ночью?
Спроси у ложа, нахожу ль на нем успокоенье?

Перевод С. Липкина

«К опустевшей стоянке опять привели тебя ноги…»


К опустевшей стоянке опять привели тебя ноги.
Миновало два года, и снова стоишь ты в тревоге.

Вспоминаешь с волненьем, как были навьючены вьюки,
И разжег в твоем сердце огонь черный ворон разлуки.

Как на шайку воров, как вожак антилопьего стада,
Ворон клюв свой раскрыл и кричал, что расстаться нам надо.

Ты сказал ему: «Прочь улетай, весть твоя запоздала.
Я узнал без тебя, что разлука с любимой настала.

Понял я до того, как со мной опустился ты рядом,
Что за весть у тебя, — так умри же отравленный ядом!

Иль тебе не понять, что бранить я подругу не смею,
Что другой мне не надо, что счастье мое — только с нею?

Улетай, чтоб не видеть, как я умираю от боли,
Как я ранен, как слезы струятся из глаз поневоле!»

Племя двинулось в путь, опустели жилища кочевья,
И пески устремились к холмам, засыпая деревья.

С другом друг расстается — и дружба сменилась разладом.
Разделил и влюбленных разлучник пугающим взглядом.

Сколько раз я встречался на этой стоянке с любимой —
Не слыхал о разлуке, ужасной и непоправимой.

Но в то утро почувствовал я, будто смерть у порога,
Будто пить я хочу, но отрезана к речке дорога,

У подруги прошу я воды бытия из кувшина,
Но я слышу отказ; в горле жажда, а в сердце — кручина…

Перевод С. Липкина

«Ты найдешь ли, упрямое сердце, свой правильный путь…»


«Ты найдешь ли, упрямое сердце, свой правильный путь?
Образумься, опомнись, красавицу эту забудь.

Посмотри: кто любил, от любви отказался давно,
Только ты, как и прежде, неверной надежды полно».

Мне ответило сердце мое: «Ни к чему руготня.
Не меня ты брани, не меня упрекай, не меня,

Упрекай свои очи, — опомниться их приневоль,
Ибо сердце они обрекли на тягчайшую боль.

Кто подруги другой возжелал, тот от века презрен!».
Я воскликнул: «Храни тебя бог от подобных измен!».

А подруге сказал я: «Путем не иду я кривым,
Целомудренный, верен обетам и клятвам своим.

За собою не знаю вины. Если знаешь мой грех,
То пойми, что прощенье — деяний достойнее всех.

Если хочешь — меня ненавидь, если хочешь — убей,
Ибо ты справедливее самых высоких судей.

Долго дни мои трудные длятся, мне в тягость они,
А бессонные ночи еще тяжелее, чем дни…

На голодного волка походишь ты, Лейла, теперь,
Он увидел ягненка и крикнул, рассерженный зверь:

«Ты зачем поносил меня, подлый, у всех на виду?»
Тот спросил: «Но когда?». Волк ответствовал: «В прошлом году»

А ягненок: «Обман! Я лишь этого года приплод!
Ешь меня, но пусть пища на пользу тебе не пойдет!..»

Лейла, Лейла, иль ты — птицелов? Убивает он птиц,
А в душе его жалость к бедняжкам не знает границ.

Не смотри на глаза и на слезы, что льются с ресниц,
А на руки смотри, задушившие маленьких птиц».

Перевод С. Липкина

«Целую след любимой на земле…»


Целую след любимой на земле.
Безумец он! — толкуют обо мне.

Целую землю — глину и песок, —
Где разглядел следы любимых ног.

Целую землю — уголок следа.
Безумец я, не ведаю стыда.

Живу в пустыне, гибну от любви.
Лишь звери — собеседники мои.

Перевод М. Курганцева

«Любовь меня поймала, увела…»


Любовь меня поймала, увела
Как пленника, что заарканен с хода,
Туда, где нет ни крова, ни тепла,
Ни племени, ни стойбища, ни рода,

Ни тьмы, ни света, ни добра, ни зла
И мукам нет конца и нет исхода.
Горю, сгораю — медленно, дотла.
Люблю — и все безумней год от года!

Перевод М. Курганцева

«Всевышний, падаю во прах…»


Всевышний, падаю во прах
    перед каабой в Мекке.
В твоей нуждаюсь доброте,
    защите и опеке.
Ты правишь небом. Ты царишь
    над всей земною твердью.
Надеюсь только на тебя,
    взываю к милосердью.
Любимую не отнимай,
    яви такую милость!
Ведь без нее душа пуста,
    вселенная затмилась.
Она — единый мой удел,
    не ведаю иного.
Твой раб любовью заболел —
    не исцеляй больного!
Ты можешь все. Не отступай
    от воли неизменной.
Любимую не отнимай.
    Она — твой дар бесценный.
Она — моих бессонных мук
    причина и основа.
Она — безумный мой недуг.
    Не исцеляй больного!
Я все забуду — племя, род,
    заветный дым кочевья.
Любимую не отнимай,
    не требуй отреченья.
Ты сам, всесильный, повелел
    любить, не зная меры.
Зачем от верного слуги
    ты требуешь измены?
Ты пожелаешь — я уйду
    от искушений милых,
Но от любимой даже здесь
    отречься я не в силах.
В любви не каюсь даже здесь,
    безумец, грешник слабый,
В священном городе твоем,
    в пыли перед каабой.

Перевод М. Курганцева

«В мире нездешнем…»


В мире нездешнем,
  в раю, где повсюду покой,
Души влюбленных
  томятся ли здешней тоской?
Прах — наша плоть,
  но дано ли нетленному духу
Вечно пылая,
  терзаться любовью людской?
Очи усопших не плачут,
  но в мире нездешнем
Слезы влюбленных —
  бессмертные! — льются рекой!

Перевод М. Курганцева

«Я болен любовью…»


Я болен любовью,
    моя неизбывна тоска.
Беда моя — рядом,
    любимая так далека.

Теряю надежду,
    живу, привыкая к разлуке.
Молчит моя милая,
    видит во мне чужака.

Я словно птенец,
    угодивший нечаянно в сети.
В плену его держит
    незримая злая рука.

Как будто играет дитя,
    но для пойманной птицы
Игра обернется
    погибелью наверняка.

На волю бы выйти!
    Да стоит ли — право, не знаю.
Ведь сердце приковано к милой,
    а цепь коротка.

Перевод М. Курганцева

«Ворон, что ты пророчишь…»


Ворон, что ты пророчишь?
    С любимой разлуку?
Сам попробуй, как я,
    испытай эту муку.

Что еще ты сулишь
    одинокому, ворон?
Бедняку угрожаешь
    каким приговором?

Ты не каркай, не трать
    понапрасну усилья —
Потеряешь ты голос
    и перья, и крылья.

Будешь ты, как и я,
    истомленный недугом,
Жить один, без надежды,
    покинутый другом!

Перевод М. Курганцева

«Что я делаю, безумец…»


Что я делаю, безумец,
    в этот вечер темно-синий?
На песке тебя рисую
    и беседую с пустыней.
Крики ворона услышу —
    наземь падаю в тоске.
Ветер горя заметает
    мой рисунок на песке.

Перевод М. Курганцева

«Люблю — в пустыне жажда…»


Люблю — в пустыне жажда
    слабей моей любви.
Люблю — иссякли слезы
    бессонные мои.
Люблю — молиться бросил,
    безумьем обуян.
Люблю — не вспоминаю
    каабу и коран.

Перевод М. Курганцева

«Исполни лишь одно желанье…»


Исполни лишь одно желанье
    мое — иного нет:
Спаси любимую от горя,
    убереги от бед.

Мне блага большего не надо,
    ты щедро одарил
Меня любовью — в ней отрада,
    спасение и свет.

Пока живу — люблю и верю,
    надеюсь и терплю,—
Служу единственному богу,
    храню его завет…

Перевод М. Курганцева

«Только любящий достоин…»


Только любящий достоин
    человеком называться.
Кто живет, любви не зная,
    совершает святотатство.

Мне любимая сказала:
    «Ничего не пожалею,
Лишь бы милого увидеть,
    лишь бы мне тебя дождаться».

Только любящим завидуй —
    им на долю выпадает
Невозможное блаженство,
    неразменное богатство.

Перевод М. Курганцева


Омар ибн Аби Рабиа
(644–712)


«Вы, суд мирской! Слуга аллаха тот…»


Вы, суд мирской! Слуга аллаха тот,
Кто судит нас, руководясь законом.
Пусть жен не всех в свидетели зовет,
Пусть доверяет лишь немногим женам.

Пусть выберет широкобедрых жен,
В свидетели назначит полногрудых,
Костлявым же не даст блюсти закон —
Худым, иссохшим в сплетнях-пересудах.

Сошлите их! Никто из мусульман
Столь пламенной еще не слышал просьбы.
Всех вместе, всех в один единый стан,
Подальше бы! — встречаться не пришлось бы!

Ну их совсем! А мне милее нет
Красавицы роскошной с тонким станом,
Что, покрывалом шелковым одет,
Встает тростинкой над холмом песчаным.

Лишь к эдаким благоволит аллах,
А тощих, нищих, с нечистью в сговоре,
Угрюмых, блудословящих, нерях,
Ворчуний, лгуний, — порази их горе!

Я жизнь отдам стыдливой красоте.
Мне знатная, живущая в палате
Красавица приятнее, чем те,
К которым ночью крадутся, как тати.

Перевод С. Шервинского

«Я видел: пронеслась газелей стая…»


Я видел: пронеслась газелей стая,
Вослед глядел я, глаз не отрывая, —

Знать, из Куб; неслись они испуганно
Широкою равниною без края.

Угнаться бы за ними, за пугливыми,
Да пристыдила борода седая.

Ты, старый, очень старый, а для старого
Уж ни к чему красотка молодая.

Перевод С. Шервинского

«Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой…»


Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой,
И Асма перестала твоею быть нежной рабой.

Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар,
А красавицам нашим не нужен лежалый товар.

Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма,
Под деревьями нас укрывает надежная тьма.

Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,
Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):

О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б,
Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?

Ведь, когда обнимал я другую, — казалось, любя
Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье — тебя.

Если женщины верной иль даже неверной я раб,
Мне и та и другая всего лишь — замена Рабаб.

Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар, —
Для влюбленной души и надежда — достаточный дар.

Перевод С. Шервинского

«Я покинут друзьями, и сердце мое изболело…»


Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:
Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,
И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?
Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.

Перевод С. Шервинского

«В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела…»


В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.
Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,
Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других,
Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:
«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг, —
Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

«Заклинаю аллахом — доверюсь я вашим словам:
Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,
Не спросившись, как будто заранее был уговор».

Я ответил за них: «Коль приходит потайный жених
На свиданье любви, никакой ему недруг не лих!».

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края, —
А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,
Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Перевод С. Шервинского

«Возле Мекки ты видел приметный для взора едва…»


Возле Мекки ты видел приметный для взора едва
След кочевий былых? Не блеснет над шатром булава,

И с востока и с запада вихри его заносили,—
Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,
И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба,
Перекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик.
Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко
От укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос,
Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва…

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором.
Берегись подойти — ни за что пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надежды
Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,
Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,
И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—
Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,
Отвергал поученье ее племенного родства.

Сброд из племени садд твоего недостоин вниманья,
Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,
Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,
Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,
Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,
В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,
И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить
Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,
К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батта вы спросите, долина ответит:
«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками
Лишь появится в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Омара кликни — поднимется Омар и ночью,
И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится;
Одолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.
Лишь бы сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Перевод С. Шервинского

«Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком…»


Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,
Тайну он соблюдал и от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно,
Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,
И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,
Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,
Тело в складках плаща отливало румянцем Востока,

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, —
Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека:

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,
Тот далеко не видит, и думает он не глубоко;

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—
Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —
Ведь аллаху известно, чье сердце блуждает далеко.

Перевод С. Шервинского

«Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять…»


Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.
Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,
Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,
Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,
Заметали его, расстилая покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг,
И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, —
А была она черная, сажи очажной черней.

Перевод С. Шервинского

«Терзает душу память, сон гоня…»


Терзает душу память, сон гоня:
Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далече
И более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь, —
И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,
Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,
Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потом
И упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,
Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,
И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестила
Заря рассвет и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!
Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,
Не будешь там в любви своей обманут»,

И ночь ушла, и наступил рассвет —
И то была горчайшая из бед.

Перевод С. Шервинского

«Долго ночь не редела, душой овладела тоска…»


Долго ночь не редела, душой овладела тоска,
Но послала Асма в утешенье ко мне ходока.

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,
Хоть и много любил, и она не одна черноока.

Но она улыбнется — и я уж и этому рад,
Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,
Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.
Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего:
«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,

Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.
Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.

«Я аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом.
Что до самого раджаба я не пущу его в дом!»

Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости, —
Но к сердцам от сердец подобают иные пути.

Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое»
А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»

Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки,
К деловым разговорам умеют примешивать шутки.

Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет.
Но становится громок, едва лишь девица затихнет.

Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,
А сама она в платье паломницы благочестивой.

И ее наконец успокоила хитрая сводня:
«Все то воля господня — сердиться не стоит сегодня».

Перевод С. Шервинского

«В час утренний, от взоров не таим…»


В час утренний, от взоров не таим,
Горел костер перед шатром твоим.

Но кто всю ночь подкладывал алоэ,
Чтоб он струил благоуханный дым?..

Перевод С. Шервинского

«Я Зайнаб свою не склоняю на встречу ночную…»


Я З;йнаб свою не склоняю на встречу ночную,
Не смею невинность вести на дорогу дурную.

Не так луговина в цветах, под дождем животворным,
Когда еще зной не растрескал поверхность земную,

Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет:
«Я мир заключила иль снова с тобою воюю?»

В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу,
Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную.

Меня ты покинула, ищешь себе оправданья,
Но я неповинен, тоскую один и ревную.

Перевод С. Шервинского

«Убит я печалью, горчайших не знал я разлук…»


Убит я печалью, горчайших не знал я разлук.
В груди моей буйствует сердца неистовый стук.

Невольные слезы струятся, свидетели мук,—
Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк.

Она уезжает, уж руки проворные слуг
На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк.

К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг —
Я знаю, навек отъезжает единственный друг.

Перевод С. Шервинского

«О сердце, страстями бурлящий тайник…»


О сердце, страстями бурлящий тайник!
А юность меж тем отвратила свой лик.

О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд, —
Ты, сердце, которым любить я привык.

Сказал я — и слезы струились из глаз,
Ах, слез моих не был исчерпан родник.

«Коль Хинд охладела, забыла любовь,
Когда наслажденьем был каждый наш миг, —

Погибнет, клянусь, человеческий род,
Всяк сущий на свете засохнет язык!»

Перевод С. Шервинского

«Я эту ночь не спал, томим печалью…»


Я эту ночь не спал, томим печалью
В бессоннице за ночь одну зачах.

Любимое создание аллаха,
Люблю ее и гневной и в сердцах.

В моей душе ее всех выше место,
Хоть прячется изменница впотьмах

Из-за того, что клеветник злосчастный
Меня в коварных очернил речах.

Но я молчу, ее несправедливость
Терплю без слов, ее напрасен страх.

Сама же связь оборвала, как люди
Веревку рвут, — суди ее аллах!

Перевод С. Шервинского

«Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой…»


Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой,
Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.

Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,
К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?

Не налюбуется толпа на полоумного, из тех,
Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.

Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить,
А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!

От благочестия давно меня отторгнула любовь,
Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.

Перевод С. Шервинского

«Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра…»


Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра!
Трепещете, веки, от горести красны вы стали!

Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам!
Мученья любви, как вы душу томить не устали!

Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,
Когда б твои руки, о Хинд, мою грудь не терзали!

И если могу я прощенье твое заслужить,
Прости мне, хотя пред тобой я виновен едва ли.

Скорее постыдно тебе надо мною мудрить —
Приближусь едва, от меня поспешаешь подале.

Обрадуй меня, подари мне подарок любви!
Я верен тебе, как и был при счастливом начале.

Перевод С. Шервинского

«И сам не чаял я, а вспомнил…»


И сам не чаял я, а вспомнил
О женщинах, подобных чуду.
Их стройных ног и пышных бедер
Я до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался,
Сжимая молодые груди!
Клянусь восходом и закатом,
Порока в том не видят люди.

Теперь себя я утешаю,
Язвя неверную упреком,
Ее приветствую: «Будь гостьей!
Как ты живешь в краю далеком?»

Всевышний даровал мне милость
С тобою встретиться, с ревнивой.
А ты желанна мне, как ливень,
Как по весне поток бурливый!

Ведь ты — подобие газели
На горке с молодой травою,
Или луны меж звезд небесных
С их вечной пляской круговою.

Зачем так жажду я свиданья!
И убиваюсь и тоскую…
Ты пострадай, как я страдаю,
Ты поревнуй, как я ревную!

Я за тобой не соглядатай,
Ты потому боишься встречи,
Что кто-то пыл мой опорочил,
Тебе шептал кривые речи.

Перевод С. Шервинского

«Что с этим бедным сердцем сталось…»


Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.
Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,
Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:
«Поди скажи ему, что если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь, —
На то причина есть, и я должна достойному помочь».

И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,
Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!».

И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!
За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти.
Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказав
Тому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего бы
Завистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной,
А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».

Перевод С. Шервинского

«Вкушу ли я от уст моей желанной…»


Вкушу ли я от уст моей желанной,
Прижму ли к ним я рот горящий свой?

Дыханье уст ее благоуханно,
Как смесь вина с водою ключевой!

Грудь у нее бела, как у газели,
Питающейся сочною травой.

Ее походка дивно величава,
Стройнее стан тростинки луговой.

Бряцают ноги серебром, а руки
Влюбленных ловят петлей роковой.

Влюбился я в ряды зубов перловых,
Как бы омытых влагой заревой.

Я ранен был. Газелью исцеленный,
Теперь хожу я с гордой головой.

Я награжден за страсть, за все хваленья,
За все разлуки жизни кочевой.

К тебе любовь мне устрашает душу,
Того гляди, умрет поклонник твой.

Но с каждым днем все пуще бьется сердце,
И мучит страсть горячкой огневой.

Мне долго ль поцелуя ждать от той,
Что в мире всем прославлена молвой?

Что превзошла всех в мире красотой —
И красотой своей и добротой?

Перевод С. Шервинского

«Сторонишься, Хинд, и поводы хочешь найти…»


Сторонишься, Хинд, и поводы хочешь найти
Для ссоры со мной. Не старайся же, нет их на деле.

Чтоб нас разлучить, чтоб меня ты сочла недостойным.
Коварные люди тебе небылицы напели.

Как нищий стою, ожидая желанного дара,
Но ты же сама мне достичь не дозволила цели.

Ты — царская дочь, о, склонись к протянувшему руку!
Я весь исстрадался, душа еле держится в теле.

В свой ларчик заветный запри клевету и упреки,
Не гневайся, вспомни всю искренность наших веселий.

Когда ж наконец без обмана свиданье назначишь?
Девичьи обманы отвратней нашептанных зелий.

Сказала: «Свиданье — в ближайшую ночь полнолунья,
Такими ночами охотники ловят газелей».

Перевод С. Шервинского

«Велела мне Нум передать…»


Велела мне Нум передать: «Приди! Скоро ночь — и я жду!».
Люблю, хоть сержусь на нее: мой гнев не похож на вражду.

Писал я ответ: «Не могу», — но листок получил от нее.
Писала, что верит опять и забыла сомненье свое.

Стремянному я приказал: «Отваги теперь наберись,
Лишь солнце зайдет, на мою вороную кобылу садись.

Мой плащ забери и мой меч, которого славен закал,
Смотри, чтоб не сведал никто, куда я в ночи ускакал!».

К Яджаджу, в долину Батта мы с тобой полетим во весь дух.
При звездах домчимся мы в Мугриб, до горной теснины Мамрух!»

И встретились мы, и она улыбнулась, любовь затая.
Как будто чуждалась меня, как будто виновен был я.

Сказала: «Как верить ты мог красноречию клеветника?
Ужели все беды мои — от злого его языка?».

Всю ночь на подушке моей желтела руки ее хна.
И уст ее влага была, как родник животворный, ясна.

Перевод С. Шервинского

«Как изваяние святое…»


Как изваяние святое,
      застывшее у алтаря,
Она стояла неподвижно,
      светлей, чем вешняя заря.
Но сверстницы ее выводят,
      и антилопой горделиво
Она плывет походкой легкой
      среди подружек горделиво…
Ее от взоров любопытных
      скрывали долго и упорно,
И на щеках ее ликует
      румянец юный, непокорный.
«Ты любишь ли ее?» — спросили,
      и я ответил без запинки:
«Моя любовь неизмерима,
      как звезды в небе, как песчинки.
Мою похитившая душу —
      она достойна восхищенья:
Как совершить она сумела —
      спросите! — это похищенье?..».

Перевод Е. Николаевской

«Не сказать ли мне всадникам, рвущимся вдаль…»


Не сказать ли мне всадникам, рвущимся вдаль,
Что в колючей степи отдыхают — в пути:
«Ваш привал затянулся, пора на коней!
Ведь уж время настало Плеядам взойти.
Затянулся ваш сон… Я же сон потерял:
Думам тягостно жгучее горе нести».
Друг мой горькое слово сказал мне о ней, —
(Горьких слез не уйму — как беду отвести?)
Он сказал: «Ты Сулейму скорей отпусти…».
«Не могу, — мне ответило сердце, — прости…».
Плачь со мною над тем, что таится в душе,
И за страсть не брани — не могу я уйти…

Перевод Е. Николаевской

«О друзья, я так встревожен…»


О друзья, я так встревожен,
             ну, а вы, душой щедры,—
К тем сверните ранним утром,
             кто свернуть готов шатры.
Рода Зейнаб не браните —
             все печалюсь я о ней.
Я — ее известный пленник,
             до исхода наших дней.
Нашей встречи с нею в Хейфе
             не забыть — пока живу,
Вспоминаю и волнуюсь,
             будто вижу наяву.
Зейнаб в сердце воцарилась
             и господствует над ним,
В моем сердце не оставив
             места женщинам другим.
В мое сердце по-хозяйски
             не пускает никого,
Лишь шутить мне дозволяет,
             ну, а больше ничего.
Лишь ее люблю одну я,
             без нее — не жить ни дня?
Только к ней стремлюсь, — за это
             не корите вы меня!
У сестер она спросила,
             скрыть пытаясь сердца жар:
«Как бы мне узнать сегодня —
             не подаст ли знак Омар,
Чтоб условиться о встрече?..»
             «Мы пошлем за ним раба,
Но держи все это в тайне…
             Да хранит тебя судьба!..»
С той поры, как испытал я
             этой страсти торжество,
Мое сердце — как ослепло
             и не видно никого…

Перевод Е. Николаевской

«Не брани меня, друг мой Атик…»


Не брани меня, друг мой Атик,
              мне хватает забот без того,
Мне хватает забот… Ты ведь сам
              напустил на меня колдовство.
Ты меня не брани, ты ведь сам
              восхвалял ее тысячу раз, —
Словно дьявол, несущий соблазн
              и подчас искушающий нас,
В мое тело и душу мою
              всемогущая вторглась любовь.
Сокрушив мои кости и плоть
              иссушив, подожгла мою кровь.
Если б нас ты увидел своими
              глазами тогда, о Атик,
В несказанную ночь нашей встречи —
              ты б радости тайну постиг.
Я увидел из жемчуга пояс,
              обвивший ее, а на нем
Из кораллов застежку, горевшую
              розовым нежным огнем…
С той поры разлюбил я всех женщин —
              осталась в душе лишь она
Что другим говорю иногда я — пустая насмешка одна.

Перевод Е. Николаевской

«Говори тому, кто хочет…»


Говори тому, кто хочет
               исцелить меня: «Скорей
Зейнаб приведи, и цели
               вмиг достигнешь ты своей,
Чьи надежды и мечтанья —
               в Зейнаб, только в ней одной?..
Если ты мне, друг, не сможешь
               исцеленье принести,
Никакой не сможет лекарь
               от любви меня спасти.
Не забуду я той ночи,
               что провел я с Зейнаб милой,
До поры, пока не скроет
               с головой меня могила…
На небе луна сияла,
               а потом и мрак спустился,
Спряталась луна за тучи —
               неусыпный сторож скрылся.
От любви изнемогали
               до рассвета, до рассвета
Мы, всю ночь не разлучаясь,
               но не преступив запрета.
Проводите же так время
               в упоении безгрешном,
Пусть завистники все лопнут
               и исчезнут в тьме кромешной.

Перевод Е. Николаевской

«О хулитель, завистник!.. От нас ты разлуки не требуй…»


О хулитель, завистник!.. От нас ты разлуки не требуй:
Я ее никогда не покину, свидетель в том небо!
Я не слышу того, что о Зейнаб твердишь, — уходи же!..
Замолчи! Ну, а впрочем, болтай, все равно я не слышу.
Надвигаются сумерки — мы назначаем свиданье,
Оставляя ретивых советчиков всех без вниманья.
О, как жить мне, когда часть души потерял я навек?
В состоянье ль такую утрату терпеть человек?
Сна лишен и покоя под сенью родимого крова
Я рассказом о Зейнаб, что свел бы с ума и святого…
Это было в то давнее время и счастья и муки…
Все минуло. Настало горчайшее время разлуки.

Перевод Е. Николаевской

«Кто может сердцу — без ума…»


Кто может сердцу — без ума
            влюбленному — помочь,
Что по красавице одной
            тоскует день и ночь?..
С достоинством, не торопясь,
            она свой держит путь.
Как тонкий молодой побег,
            покачиваясь чуть.
Когда ее я увидал,
            мой взгляд был поражен,
Я был, казалось, ослеплен,
            был зрения лишен…
В паломничества час ночной
            ее я повстречал
Меж черным камнем и стеной,
            где Ибрахим  стоял…
Как раньше ни просил я встреч —
            не слышала мольбы,
Пока не встретились в ту ночь
            мы волею судьбы.
Она была среди подруг,
            с них не сводил я глаз:
Красивы все как на подбор,
            стройны как напоказ.
И белолицы и нежны,
            изыскан их наряд,
И, скрытого огня полны,—
            как их глаза горят!..
Изящней антилоп — земли
            касаются едва! —
И слушают — не пропустить! —
            они ее слова:
Она сказала: «Здесь Омар!
            В душе моей испуг:
Боюсь я, как бы он таваф
            нам не испортил вдруг.
Сестра, окликни-ка его,
            чтоб он заметил нас,
И тайный знак ему подай —
            пусть подойдет сейчас!..»
«Я так и сделала, но он
            не двинулся в ответ…»
…И вот тогда она сама
            пошла за мною вслед….
При пробужденве — влажность уст…
            О, с чем сравню ее?
Сок райских ягод и плодов —
            сладчайшее питье…

Перевод Е. Николаевской

«Мой друг потворствовал всем сердцем…»


Мой друг потворствовал всем сердцем
            святой любви моей,
А день свиданья поворотным
            стал для грядущих дней…
Она пыталась птицей скрыться,
            желанью вопреки,
Но помогла ее подруга
            мне закрепить силки…
Когда мы оказались рядом,
            я понял в тот же час:
Как две сандалии, мы схожи,
            все — общее у нас…
Я ей сказал: «Спустился вечер…
            В пути — твоя родня…
Ты не устала ли от скачки,
            Не хочешь слезть с коня?».
И, поддержав меня, подруги
            сказали: на земле —
Намного мягче и удобней,
            чем отдыхать в седле…»
Ее подруги — словно звезды
            сверкали близ луны,
Не торопясь они ступали,
            сияния полны.
Я поклонился и с опаской
            все оглядел вокруг;
О, как бы враг или завистник
            нас не увидел вдруг!..
И, край откинув покрывала,
            она сказала мне:
«Поговорим, уж раз со мной ты, —
            забудем о родне…»
Ответил я: «Пусть тратят время,
            шпионят — не беда!
Не уследят! Я нашей тайны
            не выдам никогда!..»
Была беседа наша краткой,
            в присутствии подруг.
С таким уменьем врачевавших
            влюбленного недуг.
Ее желанье с полуслова
            вмиг поняли они,
И попросили: «Погулять нас
            пусти в ночной тени…»
Она сказала: «Ненадолго…».
            Ответив: «Мы пошли…» —
Исчезли вмиг, так антилопы
            скрываются вдали, —
Дав знать тому, кто разумеет,
            что лишь из-за него
Они сюда порой вечерней,
            страх поборов пришли…

Перевод Е. Николаевской

«Длилась ночь и прошла, — посетил меня снова недуг…»


Длилась ночь и прошла, — посетил меня снова недуг.
Снова сердце мое поразила красавица вдруг.
Нум лицом благородна, великих достоинств полна.
Ее речь — словно песня, нежна, мелодична, стройна.
Словно с неба ниспослана, — радость и свет для души,
И разумны слова, что она произносит в тиши.
Обо всем, что увидел я сам, расскажу — не солгу.
А чего я не знаю еще — описать не смогу.
Ты скупа ли, щедра — воспевать тебя вечно готов,
От меня не услышишь, о Нум, осуждающих слов.

Перевод Е. Николаевской

«Любовь к подруге вновь мне сердце взволновала…»


Любовь к подруге вновь мне сердце взволновала,
Любовь — что и ее ко мне любовью стала…
О люди, как мне жить без взгляда, без привета
Той, без которой нет ни радости, ни света?..
Как жить в разлуке с ней? Грустнее нет удела…
Она, послав гонца, мне передать велела:
«Гони клеветника, коль он придет с наветом,
Я так люблю тебя — не забывай об этом!..
Я так люблю тебя — одну меня лишь слушай
И помни — за тебя отдать готова душу…
Не слушай слов врага, всех измышлений злобных,
Что он спешит изречь среди себе подобных.
Завистника гони: его удел — бесчестье!..
Исходит желчью он, когда нас видят вместе…».
О, ты всегда со мной!.. Судьба тому виною,
Что должен обходить твой дом я стороною…
Любимая, к тебе хоть взором прикасаться
Мне слаще, чем в раю нежданно оказаться…

Перевод Е. Николаевской

«Тебя одну я вспоминаю…»


Тебя одну я вспоминаю,
    когда не спится мне.
Когда под утро засыпаю,
    приходишь ты во сне.

Минута, словно бесконечность —
    когда ты далека.
Когда ты рядом, даже вечность —
    быстра и коротка.

Перевод М. Курганцева

«Этой ночью пришла она…»


Этой ночью пришла она,
    горяча, нежна и мила,
И летели часы без сна,
    и была эта ночь светла.

Нежеланный пришел рассвет,
    но любимая не ушла.
«Я тебя не покину, нет!» —
    со слезами произнесла.

Перевод М. Курганцева

«Ты меня заворожила…»


Ты меня заворожила,
    оплела, заколдовала,
«Словно войском окружила,
    как страну завоевала.

Ворожбу благословляю,
    прославляю колдовство —
Славлю чудо поцелуя,
    чары взгляда твоего.

Ты сказала мне: «До встречи!».
    Но когда, когда, когда?
«Послезавтра!» — и смеешься,
    и лукавишь, как всегда…

Перевод М. Курганцева

«Любимая так хороша…»


Любимая так хороша!
    Лицо светлей луны,
Что в полнолуние взошла
    и смотрит с вышины,

А плечи — смуглые чуть-чуть,
    а кожа так тонка,
А губы ласковы,
    а грудь — свежа и высока.

Качая бедрами, нежна,
    она выходит в путь.
И мне другая не нужна
    красавица — ничуть.

Шагов знакомых слышу звук —
    она спешит сюда.
Любую из ее подруг
    забуду навсегда.

Одно я знаю — только в ней
    мой свет, и жизнь, и дух.
Она нужна душе моей
    как зрение и слух.

Перевод М. Курганцева

«У нее глаза газели…»


У нее глаза газели,
    пробудившейся от сна.
Изумляя целый город,
    мимо движется она.

Растерялся я, смутился,
    зачарованный стою.
«Кто ты?» — спрашиваю робко,
    сам себя не узнаю.

Вдруг она мне отвечает:
    «Я — одна из многих дев,
Что с тобою ищут встречи,
    даже стыд преодолев».

«Неужели это правда? —
    я спросил. Она в слезах
Говорит: «К тебе любовью
    наказал меня аллах».

Я в ответ: «Меня ты хочешь
    долгой мукой извести».
А она мне: «Будем вместе
    муку общую нести».

Перевод М. Курганцева

«Ты любишь милую…»


Ты любишь милую — исток
блаженства своего,
Не превращай ее в кумир,
в святыню, в божество.

Приходишь на свиданье к ней —
любви отдайся весь.
Но слишком часто не ходи —
успеешь надоесть.

Не повторяй: «Люблю, люблю»,
восторги умеряй.
Свиданий новых не проси,
не плачь, не умоляй.

Навязчив будешь — набежит
нежданная беда:
— Любимая ответит: «нет»
взамен былого «да».

Перевод М. Курганцева

«Мое разорванное сердце…»


Мое разорванное сердце —
    твои разящие глаза!
Твоя походка — так под ветром
    с утра качается лоза!

Так плавны, так неторопливы
    движенья стана твоего!
Ты улыбнешься — воскресаю,
    ты отвернешься — все мертво.

Никто не знал, что мы полюбим
    и нашу встречу не предрек.
Любовь, разлуку и свиданье —
    все предопределяет рок.

Перевод М. Курганцева

«Я до утра не мог уснуть…»


Я до утра не мог уснуть —
    я был один, а не вдвоем.
Не спорь с любимой, все равно
    она поставит на своем.
Вернется — радость подарит,
    покинет — вызовет беду.
Расстанусь — потеряю все,
    увижу — душу обрету!

Перевод М. Курганцева

«Люблю ее, в разлуке изнывая…»


Люблю ее, в разлуке изнывая —
Она тоскует, радости не зная.

Когда обида милую томит,
Меня одолевает боль сквозная.

Она повеселела — ожил я,
Ее улыбка — обещанье рая.

Она — и жажда, и глоток воды,
Когда вокруг пустыня вековая.

Она — мой свет. Беснуется во тьме
Завистников назойливая стая.

Она — хоть безоружна и слаба —
Но властвует, всесильных побеждая!

Перевод М. Курганцева

«С любимой я поссорился…»


С любимой я поссорился. Беда!
Когда помиримся? Скажи, когда?

Когда? Я гибну, голову теряю.
К чему нам эта глупая вражда?

Аллах! Спаси, я слабый, я безвольный,
Себе я много причинил вреда.

Аллах! Люблю — она меня забыла,
Надменна, неуступчива, горда.

Аллах! Люблю — и в наше время любят
Без памяти, как в прежние года.

Аллах! Люблю! Все отдаю любимой —
И небеса, и землю — навсегда!

Перевод М. Курганцева


Джамиль ибн Абдаллах
(ок. 660 — ок. 701)


«Где дней моих прекрасное начало…»


Где дней моих прекрасное начало?
Любовь Бусейны душу освещала.
Когда разлуку долгую прервем
И навсегда останемся вдвоем?
Воспоминанье кровь из сердца выпьет:
Спросила вдруг — зачем спешу в Египет?
Клялась, что если бы не чья-то злоба,
Мы не были б теперь несчастны оба.
Сдержать рыданья не хватает сил, —
Вот скорбь моя, что в сердце я носил.
Нас разделяет слез моих поток,
И дом ее становится далек.
Ей повторял, что губит страсть такая,
Она ж, насмешница: «Я это знаю».
«Верни мне разум, — он почти угас».
Опять смеется: «Только не сейчас…».
Не хочет отвечать, не слышит даже.
Любви оковы сброшу я когда же?
Но пусть за зло добром воздастся милой,
Которая мне душу истомила.
Ей говорю: «Запомни, что в веках
С тобою нас соединил Аллах.
Любовь я проношу через года
И вечную и новую всегда.
Встают преграды, нам противореча,
И страсть твоя не приближает встречи».
Я долго жду, что ты исполнишь слово,
Проходит жизнь, а чувство так же ново.
Клеветникам за их дела в награду
Пусть поднесут убийственного яду.
Надеюсь, что для них уже готовы
Надежные и крепкие оковы.
Пусть женщины, мой скорбный слыша стон,
Подумают, что я лишь в них влюблен.
Смотрю на них, но сердцем не цвету,—
Где нет Бусейны — вижу пустоту.
Когда б я мог, измученный и хмурый,
Ночь провести в том крае Вади-ль-Кура.
Там дом ее, и там, в полях пустых,
Быть может, голос милый не затих.
Коварный рок мой путь стеснил и сузил, —
Разорванной любви свяжу ли узел?
Разлука кончится, — ведь как-то, где-то
Сближаются далекие предметы.
Быть может, к той, которой не забуду,
Направлю вновь я моего верблюда?
Найду ли путь в пустыне, в бездорожье,
Где холмики на мертвецов похожи?
Бусейна взором может упрекнуть, —
Взволнованно вдруг затрепещет грудь…
Когда идет — не смотрит и не слышит,
Лишь плащ влачит, что так искусно вышит.
Ревнивец муж, бранясь, как бесноватый,
Дорогу к ней мне преградил когда-то.
Чтоб пробудить во мне и гнев и страх,
Бусейну в смертных обвинял грехах.
Старались мы мгновенье устеречь,
Когда он наших не заметит встреч.
С путем ее соединив свой путь,
Разумнее и осторожней будь.
Свиданьем утоляется любовь,
Но лишь расстанемся — бушует вновь…
Хотят, чтоб воевал я непременно,
Но только с женщиной война священна,
Сраженья эти нас животворят,
А побежденный и велик и свят.
Я радостью печаль уравновесил, —
Лишь с женщинами счастлив я и весел.
Мне вспоминалась томительная ночь,
Когда не мог я скорби превозмочь…
Моя Бусейна с детства мне мила, —
Любовь со мной мужала и росла.
Скупой ведет всему унылый счет,
Я от Бусейны многих ждал щедрот.
Она же в ответ: «Быть щедрой ни к чему,—
Я и скупая по сердцу ему…».
Взгляните в сердце, — что я там таю?
Одну любовь бессмертную мою.
Узнай, Бусейна, молодая мать,
Что обречен тебя лишь вспоминать.
Когда же встретимся наедине,
Когда ж за все отплатишь щедро мне?
Пусть на вопрос: люблю я или нет, —
Суровый край Зу-Дама даст ответ.

Перевод Н. Стефановича

«Друзья, посетите виновницу горьких томлений…»


Друзья, посетите виновницу горьких томлений,
Чьи губы как мед и что вся — словно запах весенний.
Скажите, что я и дышать без нее не могу, —
Друзья, перед вами навеки останусь в долгу.
Зайдите к Бусейне с приветом моим на устах,
Пусть дождь животворный пошлет ей великий Аллах,
Расскажете после, — я так нетерпеньем томим, —
Взволнована будет ли этим приветом моим?
О, если любви нашей прежней волшебная связь
Еще существует, не кончилась, не прервалась
И чувство ее не остыло, судьбе не сдалось, —
Из глаз ее хлынут потоки безудержных слез.
Но если коварными, если шальными ветрами
В душе у любимой задуто священное пламя
И если сердечный союз наш врагами расколот, —
В очах ее темных суровый увидите холод.
Ужели взаимности нашей оборвана нить?
Не может Бусейна предать, обмануть, изменить.
Избавь и спаси нас от всякой разлуки, о боже,
И в мире земном, и в небесных обителях тоже.
Хочу, чтобы рядом с Бусейной меня схоронили, —
Какое блаженство лежать по соседству в могиле!
Любовью измученным, смерть, ты даруешь покой,
Так что же ты медлишь, зачем не приходишь за мной?
О трудная страсть, о потерь и напастей начало, —
Подобного мне ты, наверно, еще не встречала?
Жестокая скорбь в этом сердце царит истомленном,
Любовь не прогонишь отчаянным криком и стоном.
Все женщины тусклы, лишь образ единственный светел, —
Кто видит луну, тот бесчисленных звезд не заметил.
С Бусейной сравниться красавицам прочим невмочь,—
Есть много ночей, но одна лишь Священная ночь.
О бедное сердце, всем пламенем вечной любви,
Всей болью своею любимую благослови.
Но если к Бусейне никто не зайдет из друзей, —
Что делать я буду с любовью и мукой моей?
Рыдает, подругу свою потеряв, голубок,
Я тоже стерпеть бы покорно разлуку не смог.
И как же не плакать от скорби суровой и едкой,
Когда и голубка так жалобно плачет на ветке?
Твердят: «Околдован», — не зная, что это судьба,
Что здесь ни при чем колдовство, ни при чем ворожба.
Но, солнцем клянусь, мы сердца разделенные свяжем,
Пустыней клянусь, с фантастическим чудным миражем,
Звездою клянусь, что на небе мерцает впотьмах,
И свежестью листьев на спутанных, темных ветвях, —
Клянусь, что Бусейне я верен останусь одной,
Чей взор, как вино, — от него я навеки хмельной.
Мне вспомнилась ночь под покровом развесистой ивы,
И были глаза лучезарны, темны и красивы.
И я тосковал, и слеза, упадая из глаз,
Как жаркий огонь, как смола раскаленная, жглась.
Я эту же ночь непременно еще повторю,
И вновь, как тогда, мы багровую встретим зарю.
Звучала, как музыка, наших речей красота,
Сладчайшими были Бусейны любимой уста.
Господь даровал мне ту ночь и сиянье рассвета,
Во веки веков я ему благодарен за это.
Всю жизнь, о Бусейна, тебе подарить разреши,
И бренное тело мое, и бессмертье души.
Когда б за мгновенье той ночи святой и блаженной
Безбрежную вечность мне вдруг предложили в замену,
Я выбрал бы краткость былых незабвенных минут, —
А после пускай одинокую жизнь оборвут.
О, губы Бусейны, — в них есть чудотворная сила,
Она бы и мертвых дыханьем своим воскресила.
Когда бы другую воспел я в твореньях своих —
Мой голос мгновенно заглох бы, сорвался, затих.
Разорванной цепи мы с ней разлученные звенья, —
И это надолго, быть может, до дня Воскресенья…

Перевод Н. Стефановича

«Друг, зачем так горько укорять…»


Друг, зачем так горько укорять
Лишь за то, что к ней стремлюсь опять?'
Постучится ли к Бусейне кто-то?
В небе звезд тускнеет позолота,
Путь ночной не близок, но куда-то
Так влекут хмельные ароматы…
Ты ушла, и ты невозвратима,
На устах твое осталось имя.
Мрачен день, когда тебя не ждешь,
Он на годы долгие похож.
Если мы не встретимся и впредь, —
Предпочту исчезнуть, умереть…
Если бы себя переупрямить
Усмирить бушующую память.
Отзовись на зов моей любви,
Или, если надо, умертви.
Пересудов злых, клянусь аллахом,
Сторонюсь я с суеверным страхом.
Я смиренно принял наш разрыв,
Сердце окончательно разбив.
Пусть казнят, но буду я беречь
Трепетную тайну наших встреч.
В жизни нет разлуки, а умрем —
Мы и там останемся вдвоем.
Жду тебя, — не так ли нищий ждет
Богачом обещанных щедрот?
Жду тебя томительно и долго, —
Или ты отдать не хочешь долга?
Ты теперь мне кажешься все чаще
Тучею, дождя не приносящей.
Сердце полно яда и скорбей, —
Исцели его или убей…

Перевод Н. Стефановича

«Ты утром, брат, иль в час дневной жары…»


Ты утром, брат, иль в час дневной жары
Покинул Сельмы пестрые шатры?
Поговорим немного, — может быть,
Смогу словами душу облегчить.
Когда от страсти сердцу невтерпеж,
Лишь в любящем сотрудника найдешь.
Любимая, — давно ль в последний раз
Я видел блеск ее огромных глаз?
Сказала мне: «Что знаем мы одни,
Ты от людей заботливо храни.
Когда ко мне ты устремляешь взгляд,
Глаза твои о страсти говорят.
Мой каждый взор так жадно не лови,
Чтоб не открыть другим своей любви.
Молчи всегда, чтоб сплетник и фискал,
Про чувства наши всем не рассказал.
Будь осторожным, скрытным в самом главном,
Чтоб наше тайное не стало явным.
Не надо на меня смотреть при встрече, —
Твой взор красноречивей всякой речи…
Ведь я на подозренье, вся родня
Давно уже преследует меня.
Тебе я прямо говорю об этом,
Но мы не поддадимся злым запретам.
Семью мою пугает наш союз, —
О, берегись, я за тебя страшусь.
Ты сам не знаешь, что тебе грозит,
Как много бед, напастей и обид.
А повод у врагов все тот же самый:
Ведь ты из Неджда, мы же — из Тихамы.
Не знаю, как тебе прийти сюда?
Кругом враги, опасности, беда.
Мы сблизились, вражду преодолев,
И это всех приводит в страшный гнев».
Ответил ей: «Нет поводов для страха,
Ведь гибнет тот, кто прогневил аллаха».
Но ты мрачна, и я в тоске глубокой,
Так больно мне от каждого упрека.
Я чувствую, желаешь ты упорно,
Чтоб клялся я другим в любви притворной.
Глаз не свожу с небесной высоты,
Мне кажется, что небо — это ты…
Твержу теперь другие имена,
Хотя одной душа навек верна.
Любовь порой, чтоб избежать беды,
Скрывается под маскою вражды.

Перевод Н. Стефановича

«Торжествуют сегодня враги веселясь…»


Торжествуют сегодня враги веселясь,
Оттого что с Бусейной разрушена связь,
Оттого что любви обрывается нить, —
Убеждают меня потерпеть, не спешить.
Быть разумным? Но этого мне не дано.
Осмотрительным? Мне угрожают давно.
Даже сами понять вы способны едва ли,
Для чего за Нубейха ее отдавали.
Друг на друга обманами нас натравив,
Вы ускорили этот недобрый разрыв.
И рыдала Бусейна, когда мы при встречах
Вспоминали о наших тревогах прошедших.
От нее оторваться не властен я разом,
Потому что она мой похитила разум.
Сколько горя обрушилось вдруг на меня!
Все друзья мои плачут, тоскует родня.
А подруги Бусейны, стройнее газелей,
Чьи жемчужные зубы, как снег, заблестели,
Заслоняют ее от палящего зноя
Покрывалом парчовым с густой бахромою.
 Лишь окликнет, и сразу, шаги убыстряя,
К ней спешат, словно птиц беззаботная стая.
Собрались, откликаясь на голос знакомый,
Словно белые чайки вокруг водоема.
Хоть взглянуть на нее если б жизнь помогла,
Мимоходом, украдкой, в пути, из седла…
Мы такому не верим, мы сказкой зовем, —
Чтоб убитый скорбел об убийце своем.
Ухожу ночевать только к нищим куда-то,
Хоть семья у меня и знатна и богата.
О шатер, утаивший любви благодать, —
За тебя мою жизнь я хотел бы отдать!
Я хочу, чтобы этот волшебный шатер
Ароматную тень надо мной распростер.
В миг разлуки терпеть я старался сначала,
Но заплакал навзрыд, и Бусейна рыдала.
Чем же я виноват? Нестерпимо жесток
Незаслуженный мною напрасный упрек.
Гнет разлуки не будет смягчен и уменьшен
Ни весельем беспечным, ни ласками женщин.
Ты не щедрая, нет, — невозможным дразня,
Только скупостью ты покорила меня.
Но напасти меня не сразят, не убьют,
Терпелив и вынослив я, словно верблюд.
На путях, что храбрейшим доступны едва ли,
Я оставил следы, отпечатки сандалий…

Перевод Н. Стефановича

«Хочу преодолеть страстей моих ознобы…»


Хочу преодолеть страстей моих ознобы,
Чтоб сердце наконец и отдохнуть могло бы.
Находит любящий исход страстям своим,
И лишь моей любви огонь неугасим.
Не первый раз томлюсь от страсти я горячей,
Но в прошлом поступать умел совсем иначе.
Вчера во тьме ночной, негаданно-нежданно,
Исчезли всадники, не стало каравана.
Здесь с нею вечером была ее родня,
А утром кружатся лишь стаи воронья.
Мученья жгучие меня не пощадят,
Теперь не властен я вернуть ее назад.
Разлука горькая, как беспощадный меч,
Который жизнь мою готовится пресечь.
Но я не слабый трус, себе я знаю цену,
Пред волею судьбы я не склонюсь смиренно.
Свой жребий осознать кто мне теперь поможет,
Когда безумен я, с ума сошел, быть может?
Взглянул я пристально, сознанье затуманя, —
То был последний взгляд в минуту расставанья…
Душа моя к тебе безудержно стремится,
Тоскует, мечется, как раненая птица.
И если о любви мне кто-то говорит,
Я плачу о тебе, отчаянно, навзрыд.
Стремится взоров рой к тебе опять прильнуть,
Но слез моих поток им преграждает путь.
Лишь сердца скупостью Бусейна отчего-то
Решила отвечать на все мои щедроты.
Бусейной милою любуюсь я: она,
Как пальма на холме, красива и стройна.
Но скупость выдает нахмуренная бровь, —
Зачем же уповать на нежность, на любовь?
То, что упущено, не воротить опять,
На скупость скупостью я буду отвечать.
Простившись навсегда, не ожидая встреч,
Все узы прежние ей удалось рассечь.
Я потерял ее, сомнений в этом нет,
И на любовь свою я наложу запрет.
Отвергла ты меня, — чего же я тоскую?
Быть может, полюблю когда-нибудь другую.
В ответ на страсть мою ты стала вдвое суше,
Теперь и ты мое узнаешь равнодушье.
Невинный, лишь твоим я осужден законом, —
Простившего тебя считай тобой прощенным
..