Записки рокера в погонах. Повесть

Кирилл Партыка

Записки рокера в погонах

Автобиографическое повествование

Чтобы этот текст не выглядел голословным, внизу моей авторской страницы, там где ссылки на другие ресурсы, можно перейти на RealMusik. Там мои "бардовские" песни, старые и новые рок-композиции в исполнении группы "Дорога 2.0", а также созданные в соавторстве с группами "Вавило н.э." и "Секира".

Вместо пролога. Праздные размышления

Я родился и прожил свои лучшие годы во времена, когда всем всё было по фигу. То есть, абсолютно. Власти по фигу народ, народу – власть. А тем и другим вместе – великие идеи, которым они как бы служили. Пофигизм существовал, как форма социального протеста (за неимением каких-либо иных). Идейные пофигисты (в древности их, возможно, отнесли бы к философской  школе скептиков или киников) вызывали у неформальной общественности уважение и даже зависть – сумели себе такое позволить!
Потом была другая, интересная, хоть и довольно скверная жизнь: с митингами, путчами, свободой и бандитским разгулом. Но как-то незаметно круг замкнулся. Снова настали времена тотального и всеобъемлющего пофигизма. С той лишь разницей, что идей вовсе нет никаких. Нет, они, конечно, витают в отдельных праздных головах, но массу народонаселения и его предводителей совершенно не занимают.
Одним словом, подтверждается закон диалектики о развитии всего на свете по спирали. Очередной ее виток, похоже, вернул нас к полузабытым временам, которые условно назовем «Низзя». Показывали когда-то давно по телевизору такую интермедию: там персонаж повторял «низзя» - вместо «нельзя». С этаким оттенком опаски и сарказма: «низзя», но можно говорить, что «низзя». И это «низзя» стало крылатым, чем-то вроде неформального девиза поздне-советской эпохи. И вот те времена во многом возвращаются. Правда, заодно подтверждается истина: в истории трагедия обычно повторяется как фарс.
Опять многое стало «низзя». Как бы, конечно, можно, но ведь дураку ясно.  А если кому не ясно – быстренько разъяснят посредством ОМОНа и «профессионального» суда. И это будит воспоминания.
Но воспоминания – штука бесперспективная. Изменить все равно ничего невозможно. И кому вообще нужны воспоминания провинциального литератора, давно переквалифицировавшегося в управдо… извините, в журналисты. Ты не прославленный маршал и не какой-нибудь знаменитый  бандит. Ты не участвовал в развале одних государств и создании других, не воровал во вселенских масштабах – безнаказанно, под сенью беззакония, возведенного в закон. Ты даже не написал бестселлеров в духе популярных ныне авторов, так, несколько книжек, род которых до сих пор никто точно определить не может. Одна умная женщина отнесла их к «магическому реализму». Что ж, спасибо. Оказаться последователем прославленных латиноамериканцев довольно лестно.
Но клавиши компьютера пощелкивают, будто сами собой, отсчитывая время. И под этот негромкий звук задаешься вопросом: для чего жил; чего хотел; к чему стремился, и к чему стремились многие, такие, как ты? Не так, в общем и целом, а по большому счету. В повести братьев Стругацких Золотой Шар, таящийся в зловещей Зоне, исполнял только самые сокровенные желания людей, о которых они, порой, даже не подозревали. Окажись я рядом с тем Шаром, что открыл бы в самом себе, какие подсознательные устремления материализовало бы инопланетное диво?
Оглядываясь назад, понимаю: жизнь выдалась пестрая, не скучная и довольно бестолковая. В итоге получилось, как в старой песне Макаревича: «нашел не то, что искал, а искал, не то, что хотел». Так чего же, черт возьми, я хотел и что искал?! Быть может, психоаналитик разобрался бы в этих вопросах за пять минут.
Но попробую обойтись без психоаналитиков. Ведь через всю мою судьбу проходит некая, как нынче модно выражаться, парадигма, которая то выносила меня на поверхность, то опускала на дно. А рядом всегда были другие, кого вела та же самая направляющая. И судьбы наши переплетались, и становились частью судьбы поколения «семидесяхнутых». Так в эпоху нарождающейся свободы и гласности называли тех, чье становление пришлось на 70-егоды прошлого века. Очень выразительное словечко и довольно точно характеризует, что за человеческая «популяция» тогда появилась на свет.
«Семидесяхнутые» - очень странное поколение. Розово-романтические «шестидесятники» с их верой в светлое будущее нам не родня. Горластый народ второй половины 80-х – начала 90-х годов прошлого века – совсем другая порода. Мы были пофигистами, но нынешние пофигисты начала нового века, равнодушные ко всему, кроме собственного благополучия любой ценой – это вообще из какой-то другой оперы.
«Семидесяхнутый» пофигист читал «Мастера и Маргариту», слушал рок, интересовался разными мудреными вещами безо всякого практического смысла. Он умел, но не хотел работать так, как работали при социализме. Он имел возможность приворовывать, как делало большинство. (Таких тогда стыдливо называли «несунами» - за то, что несли с работы всё, что плохо лежало. Или даже хорошо – все равно несли.) Но он не воровал, потому что материальное благополучие в числе прочего ему было по фигу.
«Семидесяхнутые» - мое поколения. А «семидесяхнутые пофигисты» могли бы стать моей социальной прослойкой. Но имелась в моем характера черта, которая мешала целиком и полностью отдаться жизненной философии пофигизма. Мне всегда чего-то было надо, как пелось в тогдашнем шлягере, «зимою – лета, осенью – весны». Я не мог просто хлебать бормотуху и прикалываться над всем на свете. Мне хотелось что-то изменить, требовалось дело. И даже в те времена, когда я болтался то с хабаровскими хиппарями, то с полугопниками из заречного поселка, отвязное безделье меня тяготило. Не сказать, чтобы я отличался стремлением к созиданию. Скорее, наоборот. Мне ужасно хотелось разрушить существующий порядок вещей. (Сказать честно, мне всю жизнь этого хотелось и хочется поныне.) Как и что делать потом, я слабо представлял, да и не шибко задумывался над этим. Ужасно хотелось перемен задолго до того, как об этом во всеуслышание запел Виктор Цой.

Глава 1. Детство золотое.

Мои деструктивные наклонности проявились довольно рано. Во втором классе мне на грудь нацепили октябрятскую звездочку, а в пятом повязали на шею пионерский галстук. Ни октябренком, ни пионером мне быть не нравилось. Конечно же, не по идейным соображениям, которых у меня тогда в помине не было. Не нравился «строевой» принцип. Не нравилось, что все – как один! Что нужно быть членом коллектива, сидеть на пионерских собраниях и слушать про Павлика Морозова, которому подражать, почему-то, не хотелось. А отряд у нас был как раз имени упомянутого пионера-героя.
Кстати, из пионеров меня как-то раз исключили за плохое поведение. Силюсь вспомнить, что я тогда натворил? Вроде, не бил стекол, не подкладывал в стол учительнице мышей… Кажется, я ни в какую не хотел быть членом коллектива, и по младости годов скрывать этого не умел. Впоследствии на той же почве у меня случалась масса неприятностей. Побывал я в дальнейшем и комсомольцем (автоматически – всех принимали), и членом КПСС (по бесхребетности, под нажимом начальства и из глупого карьеризма). Но свою «редисочную» сущность надежно прятать так и не научился.
В 14 лет я впервые услышал Пресли и «Битлов». И «заболел» роком. Сперва просто слушал, потом стал играть в школьном ансамбле и петь довольно дурацкие песенки собственного сочинения. Тогда же накропал первую повесть под названием «Пятьсот миллионов старика Монтиваля». Повесть подозрительно смахивала на популярный в то время французский фильм с Делоном и Вентурой «Искатели приключений». Но пацаны во дворе рвали ее друг у друга и читали взахлеб, пока не зачитали в клочья. «Видиков», компьютерных «стрелялок» и Интернета еще не было. Так довелось впервые вкусить от ядовитого плода славы.
Где-то около 1968 года я познакомился с незабвенным для хабаровского поколения «семидесяхнутых» Валей Протасовым, гуру местных хиппи. (Не путать с известным бандитом более позднего периода.) Отрастил «хайры», проявлял социальный протест посредством бесцельного болтания по городу в компании таких же патлатых. Протест (против чего именно, никто из нас толком не знал) подогревался рок-н-роллом и портвейном. Но школу я все-таки закончил – со сниженной оценкой по поведению. А Валю посадили по скверной статье – за попытку изнасилования иностранки. 
Позже стало известно, что КГБ действовал руками милиции и прокуратуры, чтобы избавиться от ненавистного возмутителя застойного советского спокойствия. Валя имел обыкновение знакомиться с иностранцами возле гостиницы «Центральной» - «Интурист» еще не построили. Он фарцевал понемногу – не на заводе же работать, в самом деле, при его-то «общественном статусе». И как-то раз завел дружбу с канадско-подданной гражданкой. Та пригласила его в номер. Естественно, выпили. Как водится, Валю потянуло на любовь. Потом прибежали менты, и канадско-подданная заявила, что этот патлатый мерзавец хотел над ней надругаться. Больше ничего не требовалось. Валя отправился в зону всерьез и надолго, дальнейшая его судьба мне не известна.

Глава 2. Студент.

Без идейного вдохновителя хиппари загрустили и постепенно рассосались кто куда. Лично я – на филологический факультет местного пединститута. На зачислении проректор обратил внимание на мою «тройку» по дисциплине – что же это за будущий педагог?! (Педагогом я быть и не помышлял, но ему-то откуда было про это знать?! А трояк по поведению почти однозначно являлся "волчьим билетом" для выпускника.)) Милейший декан филфака решительно встал и, от глубины душевного порыва прижав ладошки к груди, громко заявил: «Он хороший!» Этого лаконичного аргумента хватило, чтобы меня приняли. На курсе из ста человек было только шестеро парней, остальные девчонки. А потому для декана я в силу своей половой принадлежности был бы, наверно, хорош и с «двойкой». Да и для проректора тоже.
Кем я тогда хотел стать? Как и полагалось парням с филфака, -  журналистом, а еще лучше – писателем. А пока продолжал «нарезать» рок-н-ролл в самопальной институтской  группе, писал песни (по-прежнему довольно дурацкие) и какие-то стишки – для охмурения девиц.
Но к этому времени я, скорее, интуитивно почувствовал, чем понял, что рок – не просто музыка и даже не образ жизни. Рок – это те самые «двери» между мирами: реальным и ирреальным, таящимся не то в каком-то запределе, не то в нас самих. Я догадывался, что рок сродни Року, судьбе; что это Дорога, ведущая неведомо куда, быть может, через «Двери» Джимми Мориссона (позаимствованные у Блэйка) к постижению самого себя. (Впоследствии, в самые плодотворные для нашей самодеятельной рок-группы годы, она так и называлась - «Дорога». В перекличку с «Дверями» Морриссона и в соответствии с моими собственными вышеприведенными воззрениями.)
Рок-музыка унесла очень много жизней. Элвис Пресли, Джимми Хендрикс, Брайан Джонс, Джон Бонэм, Дженис Джоплин, Курт Кобейн, тот же Моррисон… Множество сгоревших от наркотиков, алкоголя и саморазрушительного творчества. Пит Таунсенд выжил, но так и не оправился от наркотического кошмара. Равно, как и Роджер Уотерс. Элис Купер мог бы погибнуть, если бы ему на помощь не пришли друзья. Это очень громкие имена, не думаю, что надо объяснять, кто они такие. А «негромких» просто не перечесть.
Принято считать, что чрезмерная экспрессия рока требует от музыкантов  напряжения, которого не выдержать без допинга. Это, наверно, правда. Но мне кажется, что настоящие рокеры тоже понимали – не могли не понять – что ступили на некую дорогу в иные миры, к неведомым уровням самопознания. Они силились осмыслить этот путь. Но никак не могли. Потому, быть может, что он не осмыслим, или смысл его в нем самом… А люди пытались расширить свое сознание,  распахнуть «двери». И погибали, как бабочки, летящие на огонь.
…Гитарист нашей институтской группы Валерка никогда ничего не разучивал, не подбирал на слух. Он просто брал гитару и играл – чужое и свое, постепенно перемешивая то и другое и превращая импровизацию в завораживающий поток звуков. Он не подражал ни суперпопулярным тогда Блэкмору и Пэйджу, ни другим кумирам. Он был сам по себе. Когда он играл, казалось, что его сознание не участвует в этом. Созвучия будто приходили откуда-то извне, как радиосигналы на приемник. Кто слал те сигналы? Высшая сила или Валеркино подсознание? Он будто дремал или погружался в транс, а его пальцы носились по грифу совершенно самостоятельно. Наблюдать за этим было упоительно и жутковато, чем-то ирреальным веяло от такой игры. Во время концертов, если на Валерку накатывал «стих», аккомпанировать ему становилось совершенно невозможно. Словно скоростной скутер вертко носился по океанским волнам. Предугадать его движения было нельзя, а следовать за ними – тем более. Ударник держал ритм, басист пытался создать хоть какой-то фон. Мы понимали, что Валерке нужно выплеснуться.
Зал иногда восхищенно гикал и ревел, иногда заворожено замолкал. Валерке до этого не было дела. Он, проникнув  в свой антимир, мотыльком порхал над неведомыми огнями.
…Валерка обкуривался анашой до полной одури. Потом стал глотать какие-то таблетки, чем-то колоться. Из института его, в конце концов, исключили за академическую задолженность. Но он продолжал ходить на все репетиции. Однако, толку от этого становилось все меньше. Валерка почти сразу впадал в привычный транс и выдавал странные, хоть и виртуозные пассажи, почти уже не связанные с основной темой. Он играл сам по себе. И, похоже, для себя одного.
Он понял, что для группы так продолжаться не может. И перестал приходить. Я занял его место, но это было все равно, что пересесть с гоночной «Явы» на велосипед.
…Спустя полгода Валеркин труп нашли под железнодорожной насыпью в районе станции Волочаевка. Мы так и не узнали, выбросил его кто-то из поезда или он упал сам. Но мне, порой, кажется, что падение его не было ни преступлением, ни несчастным случаем. Просто он ушел в тот запредельный мир, двери в который открыла его музыка. Я не мистический человек. Но так хочется верить, что какие-то эфирные колебания хранят матрицу Валеркиной гениальности, и музыка его витает во Вселенной.
Рок, действительно, оказался для меня дорогой: иногда забавной, иногда дурацкой, а порой драматичной. Она влекла меня к чему-то, но я никак не мог понять, к чему. Я чувствовал некий высший смысл в том, что рок вмешался в обмен веществ моей жизни, что-то вытеснив и заменив собой, как алкоголь в организме пьяницы.  Мой рассказ не только и не столько о музыке. Это рассказ о дороге, которую довелось пройти. Рок вел меня по ней, даже когда музыка, казалось, была совершенно не при чем.

Глава 3. Солдатский рок-н-ролл.

После второго курса встал выбор: записаться в стройотряд или осенью опять ехать в совхоз – собирать урожай. Во время совхозной трудповинности все рвались на морковку: в столовке студенческого лагеря в Гаровке ежедневно кормили гречневым супом, как рассказывали повара, с тушенкой; и гречневой же кашей с редчайшими вкраплениями масла. При таком рационе морковка, поедаемая прямо с валков, была хоть каким-то подспорьем. А картошку сырой не пожуешь. На помидоры-огурцы попадали передовики и счастливчики. Но главное было даже не в этом.
Как-то раз нас подняли чуть свет, построили и объявили «боевую» задачу: имеется в наличие поле перезрелых помидоров. Если их сегодня не собрать, урожай погибнет. 
Мы вкалывали без перерыва на обед. А в сумерках гордо любовались творением рук своих – гигантским штабелем из ящиков с пламенеющими плодами. Совхозный бригадир поблагодарил нас за ударный труд и сказал, что завтра придут грузовики.
Через неделю мы проходили мимо того поля. Наш титанический штабель, похожий на крепостные сооружения древних, красовался на прежнем месте, и от него тянуло трупным смрадом. Ярко-красные помидоры стали черными.
В латиноамериканских концлагерях заключенных подвергали изощренной пытке. Заставляли копать глубокую яму, а грунт на тачках отвозить за сотню метров и сваливать в кучу. Когда яма была готова, лагерникам предстояло возить тот же самый грунт обратно и ее засыпать. И так изо дня в день. Студенческий труд в совхозе нередко смахивал на такую лагерную «трудотерапию».
 Поэтому я без колебаний записался в стройотряд. Состоял он из студентов филфака и исторического факультета и именовался Зевс» - в полном соответствии с нашим гуманитарным мышлением. Правда, уместнее было бы назвать его «Гера» или «Паллада». Девчонок в нем было две трети.
Работали мы в селе Князе-Волклнское, на строительстве больницы и жили тут же, на втором этаже стройки. Каждая комната имела собственную эмблему, красовавшуюся на двери. Кто-то из парней изобразил некоего усредненного античного бога, кто-то - викинга в доспехах. И в том же духе. На двери комнаты, где обосновались я и два истфаковца, красовались Три Поросенка. Девушки сперва недоумевали, но через неделю, заглядывая в наше жилище, стали понимающе кивать головами. Действительно, смахивало на свинарник.
Девушки штукатурили стены, а парни настилали полы. Вскоре выяснилось, что плотник из меня никакой. Убедившись в полной моей профнепригодности, прораб не без злорадства перевел меня в девчачью бригаду штукатуров. Я горько переживал свой позор, даже не подозревая, что это еще не всё.
Внимательно оглядев оштукатуренные мною стены и покосившись на мои очки, прораб спросил:
- У тебя близорукость или дальнозоркость?
- Астигматизм. А что?
- Да вот я думаю: хрусталик у тебя выпуклый или вогнутый?
- Выпукло-вогнутый.
- То-то я и вижу, что выпукло-вогнутый… мать твою! И стены получаются такие же!
Прораб понизил меня в операторы бетономешалки. Здесь работа сводилась к известной формуле: бери больше, кидай дальше. Истфаковец Валерка Симаков, такой же «безрукий», стал моим напарником. Как-то, закачивая раствор на третий этаж, мы заспорили об историческом и художественном осмыслении древнегреческого эпоса. Нашу затянувшуюся беседу вдруг прервал поток раствора, хлынувший нам на головы. Оказалось, емкости у девчонок-штукатурш переполнились, цементная жижа полилась на пол. Призывных криков за грохотом бетономешалки и в пылу полемики мы не слышали, мелкие камешки, падавшие вокруг, нашего внимания не привлекли, а кидаться кирпичами девушки не решились. Одна, самая находчивая, просто схватила шланг и выставила его в окно, под которым мы с Валеркой предавались праздной болтовне… Но в итоге, как ни странно, мы заработали больше всех. Труд на бетономешалке считался  высококвалифицированным.
В стройотряде оказались двое ребят из нашего «ВИА» (Под этой аббревиатурой мы маскировали идеологически вредную рок-группу.) Гитаристы и ударник были в наличии, но отсутствовал клавишник. Мы выяснили, что истфаковка Ирка закончила музыкальную школу по классу фортепиано. Уговаривать ее долго не пришлось, тем более, что у нее был хороший голос и она любила петь. Мы с басистом, отпросившись у командира и уговорив водителя совхозного грузовика, сгоняли в институт и почти нелегально привезли в отряд нашу аппаратуру и инструменты…
На вторую ночь репетиций нас чуть не побили за то, что мы никому не давали заснуть. Пришлось сыгрываться на минимальной громкости. Но к концу недели Ирка полностью вписалась. Выходной у нас был один – воскресенье. И в субботу вечером были объявлены танцы.
Послушав наше музыцирование, командир отряда, старшекурсник и молодой коммунист, строго сказал:
- Нечего обезьянью музыку играть и народ баламутить. Создаем агитбригаду.
Ничего не оставалось, как покориться. Незамедлительно обнаружились самодеятельные таланты: три голосистые девчонки, парень с приличным баритоном, подражавший Иосифу Кобзону. Были еще жонглер, проучившийся год в училище искусств, баянист, чтецы и несколько плясунов. Наш «ВИА» принялся разучивать аккомпанемент к комсомольским песням. Дня через четыре  агитбригада была готова к выступлениям.
До ближайшей войсковой части связистов было рукой подать. Решили начать с нее. Наш командир договорился с военным командованием, и в следующее воскресенье мы отправились «на гастроль».
В части под актовый зал приспособили какой-то ангар. Он вмещал, мне кажется, с тысячу человек. Бесконечные ряды старых деревянных сидений, как в сельском клубе, тянулись от сцены и растворялись в полумраке огромного помещения.
Исполнительные офицеры набили зал солдатами под завязку – яблоку негде  упасть. Мы не ожидали такого аншлага и даже слегка оробели. Но когда открывшего программу декламатора, читавшего патриотические стихи, проводили бурными аплодисментами, мы приободрились. Солдаты, конечно, хлопали с оглядкой на офицеров – полагалось бурно выражать одобрение. С другой стороны, что они видели в своей части, кроме казарменного дубизма?! Им любое зрелище катило в кайф. Так что возникшая овация была почти непритворной. Баяниста и сопутствующих ему певцов и вовсе приняли, как звезд мировой эстрады. Наш ударник за кулисами самоуверенно заявил:
- Ну, мы-то тем более мордой в грязь не ударим.
Он оказался прав. Даже чересчур.
«ВИА» составлял гвоздь программы и должен был выступать последним. «Иосиф Кобзон» довольно прилично воспроизвел пару песен настоящего певца. Голосистые девчонки грянули: «Погоня, погоня, погоня в горячей крови!..» И тут отключилась моя соло-гитара.
Кое-как закончив песню, мы объявили короткий перерыв по техническим причинам. В аппаратуре разбирался басист, он и полез к усилителям. Динамики колонок пощелкали, похрипели, взвыли пару раз и, наконец, в них установился нормальный едва слышный фон. Чтобы проверить звук, я сыграл несколько тактов из «Бэтмэн умеет летать» популярной тогда группы «Венчерз». Зал отозвался одобрительным гулом и хлопками. Кто-то прокричал:
- Давай, давай, до конца!
Я стал играть до конца, остальные музыканты подхватили. Когда красивая, ритмичная мелодия смолкла, хлопали так, что я не выдержал и выдал «Стоянку вампиров» тех же «Венчерз». Зал просто взорвался аплодисментами, свистом и топотом солдатских сапог. Заорали:
- Кен`т бай ми лав давай!!
Мы переглянулись. Эту битловскую вещь мы с Иркой не репетировали, но в элементарном рок-н-ролльном «квадрате» она запутаться не могла. Я ободряюще подмигнул ей, и мы врезали: «Кен`т бай ми ла-ав! Мани кен`т бай ми лав!!!» А потом под вой зала почти без перехода – «Рок-н-ролл мюзик».
Шум, производимый зрителями, стал временами перекрывать звучание нашей неслабой аппаратуры. У кулисы мелькнула растерянная мордашка студентки, возглавлявшей агитбригаду. Всё шло наперекосяк. Вместо предполагаемого «Мой адрес – Советский Союз» ВИА «Самоцветы», мы грянули «Венеру» из репертуара группы «Шокинг Блю». А потом нечто собственного  сочинения с длинным гитарным «запилом».
У офицеров, от дверей зала надзиравших за ходом концерта, вытянулись лица. Их солдаты свистели, орали, хлопали и по-конски топотали, в миг превратившись из задрюченных муштрой «салаг» и наглых «дедов» в скопище отвязных юнцов с танцплощадки. Кое-кто, вскочив с места, уже и вознамерился плясать.
Я нажал ногой педаль и включил «фуз». Гитара взревела, перейдя на хард-роковый «дисторшн», я взмахнул грифом и двинулся по сцене, наворачивая солягу и производя соответствующие телодвижения. Потом взял могучий рифф, и он, не умолкая, завис над залом, как верхушка цунами. И вдруг волна обрушилась на зрителей мощным,  замысловатым «импровизом» элктрооргана. Я оглянулся. Ирка, хищно нависнув над своим инструментом, наворачивала что-то немыслимое – но в тему. Глаза ее сверкали.
Потом мы «вдарили» только что прогремевший по всему миру Дипперпловский «Дым над водой».
Зал уже весь был на ногах. Под рев музыки неслышно опрокидывались ряды деревянных сидений, танцоры коваными солдатскими сапогами на глазах превращали их в обломки. Зал дружно плясал – на обломках служебной дисциплины – выл, мяукал и свистел, вздымая руки и изображая пальцами «козу». Кое-кто из офицеров сунулся было в эту сутолоку, но таких быстро закружили в общей сумятице.
Надсаживаясь, что-то неслышно орал появившийся в зале полковник. На него не обращали внимания.
Мы с Иркой затеяли «перекличку»: я выдавал на гитаре короткий пассаж, а она, настоящая музыкантша, тут же отзывалась на него искусной импровизацией.  Я ловил кайф. Она тоже. Кайф ловил ударник, взлетая над своей установкой. Только бас-гитарист угрюмо и сосредоточенно рвал свои четыре струны, будто выполнял тяжкую работа. Но мы-то знали: так он ловит собственный кайф. Колонки хрипели от запредельной громкости, а усилители подмигивали красными глазками – сигналами перегрузки.
Потом, словно гром среди ясного неба, грянула тишина. Это кто-то догадался вырубить на сцене электричество. Я еще елозил пальцами по струнам, но слышны были только грохот ударных и рев зала, который под грозные вопли офицеров быстро угас.
…Когда мы таскали в грузовик аппаратуру, ко мне подошел полковник в сопровождении нашей красной, как рак, распорядительницы. Он окинул меня долгим взглядом, и я понял, что означает выражение: смотреть, как солдат на вошь. Полковник спросил:
- Служил в армии?
Я вытянулся в струнку.
- Никак нет… ваше благородие! (Как у меня вырвалось это треклятое «благородие», до сих пор ума не приложу.)
- Вот когда тебя из института выпрут, добьюсь, чтобы ко мне направили, - пообещал полковник. – Два года будешь сортиры языком полировать.
- Непроизводительный труд, - попробовал возразить я.
- Зато полезный для такого раздолбая!
И уже отходя, бросил через плечо:
- Полковник – не благородие, а высокоблагородие. Дубина!
…Наша распорядительница прорыдала полночи. На утро командир отряда сходил в часть, а, вернувшись, собрал нас в своем штабе.
- Вы что там устроили?
- Да ничего, нормально отыграли, - бодро доложил ударник. – Просто солдаты какие-то дикие попались.
- Я вам покажу диких солдат! – заорал командир. – Вы у меня сами одичаете и шерстью обрастете! Часть собирается институту выставить счет за поломанные сиденья. Кто будет платить? Я вас спрашиваю!
- Мы можем отработать концертами, - смиренно предложил ударник.
Командир побагровел.
- ТАКИМИ концертами? За деньги?! Чтоб вас, кретинов, в тюрьму посадили, а меня из  партии выперли?! Всё. Пишу представление на отчисление. Всей капеллой.
Ирка, попавшая, как кур в ощип, ахнула и разревелась.
…Нам повезло. Командир стройотряда, отличавшийся высочайшей партийной сознательностью, в той же мере отличался и косноязычием письменной речи. Позже я узнал: ректор, долго вчитывался в его докладную, наконец, поморщился.
- Что это такое? Допустили грубое нарушение дисциплины путем грубого нарушения правил выступлениям, утвержденного репертуара, этических норм и непристойного поведения. Путем нарушения непристойного поведения? Как это они, интересно, умудрились его нарушить? На каком он у нас факультете? На историческом?.. Слава богу, не филолог!
И отослал донос на рассмотрение деканов.
…Приказ о лишении стипендии всех участников «ВИА» привезли в стройотряд и зачитали на построении.
- Легко отделались, - шепнул мне на ухо стоявший рядом басист.
- Зато они нас навсегда запомнят, - гордо пообещал ударник, стоявший с другой стороны. – Им теперь веселее дослуживать будет.
- А мне без стипендии грустнее доучиваться, - вздохнул басист.
…Ирку я нашел сидящей на бревне за лагерем. Я подошел, обнял ее за плечи.
- Не горюй. Подумаешь, один семестр без стёпки. А там забудется, и снова назначат. Зато какие ты клёвые импровизухи выдавала – сходу и в масть!..  Может, погуляем, на речку сходим?
Ирка сбросила мою руку и ответила:
- Знаешь, если бы кроме тебя и твоих обормотов на свете больше парней не осталось, я бы лучше лесбиянкой сделалась, чем с такими гулять.
Она не сделалась лесбиянкой, вышла замуж, а потом семнадцать лет  директорствовала в одной из лучших школ города.

Глава 4. Совхозный «вестерн»

…Общественные науки мне нравились, потому что, как мне казалось,  объясняли всё, происходящее в мире: от зловредной и эксплуататорской политэкономии капитализма до устройства Вселенной. Историю КПСС у нас вел молодой  преподаватель Глинкин. А диалектический материализм – пожилой, ироничный до ядовитости кандидат наук Тагман. Глинкина мы не сильно опасались. Достаточно было вызубрить параграф в учебнике – и глубже он не копал. Другое дело Тагман. Стоило пропустить хоть одну его лекцию, и на первом же семинаре он выворачивал провинившегося вопросами наизнанку, так что каждому становилось ясно: вот отъявленный профан, а еще и занятиями манкирует.
Не помню, по какой случайности я прогулял первый семинар по диамату. Одногрупники набросились на меня: ты что, он же тебя на экзамене завалит!!!
А староста добавил не без ехидства:
- Он уже в журнале и пометочку сделал.
Что значила эта Тагмановская «пометочка», было известно всем.
На следующее занятие я не явился из трусости и по глупости. А идти на третье просто не имело смысла: судьба моя была предрешена. Тагман подобных вольностей не прощал.
Почти весь семестр я прогуливал его лекции и семинары, тратя «свободное» время главным образом на гитарные упражнения. Но случилось неизбежное. Как-то мы столкнулись с Тагманом на лестнице. Как выяснилось, он знал меня в лицо – не слишком много в его практике встречалось подобных нахалов.
- Милостивый государь, господин Партыка, - окликнул меня Тагман.
Я застыл на месте, как кролик перед удавом. Преподаватель продолжал:
- Чрезвычайно рад лицезреть вас в реальности. Пустая графа против вашей фамилии в журнале, правда, рисовала мне несколько иной образ, но это не важно. Так вот, сударь, будьте столь любезны, соблаговолите посетить завтра мою скромную лекцию. Уверяю вас, что приложу все усилия, дабы привлечь ваше внимание и возбудить интерес.
И, поклонившись, он отправился восвяси. А я остался стоять, как жена Лота на берегу будущего Мертвого моря. Перспектива передо мной развертывалась такая же безжизненная.
Можно было, конечно, на всё махнуть рукой и продолжать плыть по течению. После двух-трех провалов на экзамене у Тагмана, наш добрейший декан добился бы, чтобы диамат у меня принял какой-нибудь другой преподаватель. Не отчислять же с филфака мужчину. Но я поступил иначе. Набрал учебников и чужих конспектов, и всю ночь напролет просидел над ними. Черт возьми! Диамат оказался увлекательнейшей дисциплиной.
На следующий день я таки явился на лекцию и внимательно прослушал ее. При моем появлении студентки шушукались и хихикали в предвкушении «представления», которое обязательно устроит Тагман. Но он сделал вид, что вообще не заметил моего появления.
Я штудировал диамат самостоятельно, как Ленин латынь перед экстерном в университете. Тагман демонстративно не обращал на меня внимания и даже не поднимал на семинарах.
«Представление» он устроил на экзамене. Кажется, он заставил меня ответить на все вопросы, содержавшиеся в билетах. И, за исключением мелких огрехов, я ответил на них вполне вразумительно.
Тагман откинулся на спинку стула.
- Да вы, милостивый государь, оригинал. Я хотел поставить вам неуд наперед, еще до экзамена. А вы, оказывается, неплохо освоили предмет. Чего же ради вы меня игнорировали?
Я признался, как на духу: сперва случайно, а потом по дурости и с перепугу. Тагман усмехнулся.
- Вот, оказывается, какой грозной славой пользуюсь я в студенческой среде. Даже не знаю, гордиться этим или печалиться. Но вы же мужчина, и не пристало вам пугаться скромных преподавателей. За то, что не ударили лицом в грязь, я на первый раз вас прощаю. Но в следующем семестре один прогул – и я просто не допущу вас до экзамена.
С тех пор, как ни странно, он проникся ко мне искренней симпатией. И она была взаимной, тем более, что занятия он вел отменно, и я слушал, раскрыв рот. Сокурсницы очень удивлялись такому экстравагантному способу «выбиваться в любимчики».
…Как-то вузовская агитбригада отправилась с шефским концертом в одно из  сел Хабаровского района. Историк Глинкин, рвавшийся в «актив», вызвался руководить этим мероприятием.
В село приехали под вечер. В кинозале клуба уже убрали экран, освобождая сцену. Мы расставили свое оборудование и подключили инструменты. Концерт был назначен на девятнадцать часов.
После означенного срока зал оставался пуст. В дверь изредка заглядывали какие-то чумазые и не очень трезвые личности, интересовались: «Скачки (в смысле – танцы) будут?» И, узнав, что будет концерт, бесследно исчезали. Периодически прибегал взъерошенный завклубом, озирал пустоту рядов, всплескивал руками.
- Вот народ! Всех ведь предупредили!.. – И опять исчезал. От его беготни толку было мало.
Баянист не выдержал. Вынес стул на середину сцены, уселся на него,  растянул меха. И вскоре на звонкий голос баяна потянулся  народ: парни и мужики в спецовках, девушки в мини-юбках и рабочих курточках, местные дамы в нарядных платьях и резиновых сапогах (на улице с утра моросило). Эту пеструю толпу объединял мощный спиртной дух, густо повисший под высоким потолком. Народ моментально растащил по сторонам ряды сидений, освобождая место для плясок. Люди хотели праздника, а его они понимали по-своему.
Постепенно зал оказался битком набит. Наш «ВИА» вывалил на сцену и рассредоточился по «боевым постам». Мы сыграли популярные тогда «Спроси у восходящей луны», «Семь – сорок», «Тореро». Под любую музыку публика главным образом вприсядку наяривала  «Цыганочку». Наш руководитель Глинкин давно махнул на всё рукой и ушел курить на крыльцо клуба.
Вдруг на сцену взобрался лысоватый мужичонка лет тридцати пяти, в  костюме, белой сорочке с галстуком и грязных кирзачах. Он с трудом держался на ногах. Оттерев меня от микрофона, он постучал по нему пальцем, проверяя звук.
- Товарищи!!! – начал он заплетающимся языком. -  От всей души поздравляю наш замечательный коллектив с праздником!
- С каким? – Спросил я его, так как день был самый обычный. Но мужик (как  выяснилось, главный агроном совхоза) на вопрос не обратил внимания.
- В дни, когда трудящиеся и прогрессивная общественность всего мира внимательно  следит за нашими выдающимися успехами в промышленности, сельском хозяйстве и освоении космоса под руководством нашей любимой партии и лично дорогого Леонида Ильича… - Агроном задохнулся и умолк.
Я под сурдинку сыграл «до – ре – ми – до – ре – до»! Наши ребята,  знавшие  этот старинный способ «послать по музыке», хихикнули. Но агроном ничего не заметил. Он продолжал:
– Я поздравляю нашу замечательную звеньевую Валентину…
- Еще бы ты ее не поздравлял, - прокомментировали из зала. – Как ей твоя благоверная еще патлы не повыдергивала?!
- А ты молчи! – рявкнул агроном. – А то завтра уволю к чертовой матери!..  Особо хочу отметить в этот праздничный вечер наших замечательных трактористов, которые на уборке моркови трудились в три смены и не допустили крупного разворования урожая!
- Ага, - сообщил тот же голос из зала, - морковку-то они сами покрали и продали, а деньги с тобою пропили.
- А ну, подойди сюда, - скомандовал агроном.
- И чо будет? - Из толпы протолкался здоровый детина.
Агроном стоял, словно в раздумье, покачиваясь сразу во все стороны. Воцарилась тишина. Потом случилось неожиданное. Агроном, будто его ткнули шилом, истошно завопил в микрофон голосом Роберта Планта:
- Ай лав ю! Ю но ми!!!
А затем, опять же на манер солиста «Лед Зеппеллин», взмахнул микрофонной стойкой и… обрушил ее на своего обидчика, беспечно стоявшего под сценой. Детина покачнулся и громко выматерился. При этом агроном потерял равновесие, не устоял на ногах и рухнул в зал, на головы собравшихся. Детина сгреб его в объятия и куда-то понес. Агроном слабо отбивался, пытаясь высвободиться.
- А ну, положь на место! – скомандовал другой, не менее дюжий мужик (не исключено, воспетый агрономом тракторист, судя по промасленному ватнику на голое тело).
Детина бросил агронома (тот гулко ударился об пол) и обернулся к новому противнику:
- Ага. Защитничек!!
«Защитничек» отвесил ему могучую плюху. Они сцепились.
Вокруг дерущихся сразу образовалась сутолока – сторонники нашлись у обоих. Драка быстро охватила ползала. Люстры раскачивались  от богатырского мата и женского визга.
Мы переглянулись. Клавишник, пройдя согнутым пальцем взад-вперед по клавиатуре, извлек немыслимый саунд и «урезал» какой-то дикий импровизированный рок-н-ролл.
Драка набирала силу, напоминая «сцену в салуне» из американского вестерна, которые иногда крутили на советских экранах. Я сказал в микрофон:
- Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет. – И рванул струны гитары. Вступили басист и ударник. Шум побоища перекрыла наша оглушительная  импровизация.
Вдруг я заметил в толпе красный околыш фуражки. Участковый милиционер в сопровождении нескольких дружинников с повязками на рукавах, словно ледокол, пробивался сквозь драчливое скопище. Я облегченно вздохнул: наконец-то наведут порядок. Участковый и его помощники, однако, не спешили почему-то разнимать  дерущихся, а упорно стремились к сцене. Через минуту первый дружинник вскарабкался к нам. Он размахнулся и, ни с того, ни с сего, заехал мне кулаком в ухо. От неожиданности я чуть не упал. Второй дружинник бросился к клавишнику, они схватились и под устрашающие завывания колонок повалили электроорган. Сообразительный басист стряхнул с плеча тяжелую гитару и смёл  ею двоих, кинувшихся на него. Из-за кулис высыпали другие участники агитбригады и вклинились в потасовку. Участковый, который, похоже, сам не ожидал такого оборота, растерянно заметался, хотел  оттащить кого-то из дружинников, получил пинок, остервенел и тоже пустил в ход кулаки.
Валились звуковые колонки; лопались провода; рассыпая искры, падали и разбивались усилители. Ударник отбивался барабаном, пока пластик не лопнул и барабан не сел на плечи врага, как воротник. 
На помощь дружинникам устремились приятели из зала. Нам могло здорово достаться. Но вакханалия вдруг пошла на убыль. Откуда ни возьмись,  появился невысокий человек в свитере с глухим воротом. При виде его драчуны застывали на месте, воздетые кулаки опускались, а окровавленные губы растягивались в заискивающей улыбке: «Здрас-сте, товарищ директор». Волна умиротворения докатилась до сцены.
Директор совхоза подошел к единственной уцелевшей микрофонной стойке. Негромко и довольно спокойно он произнес длинную, витиеватую фразу. Он оказался истинным поэтом. Фраза состояла из сплошных матюгов. Но он, во-первых, ни разу не повторился, а, во-вторых, охарактеризовал присутствующих столь красочно и исчерпывающе, как это, по-моему, не смог бы сделать ни один мастер художественного слова. Свое выступление директор завершил командой: «Р-разойдись!!!»
Зал опустел. Наша аппаратура являла собой груду обломков. Я не мог взять в толк, с чего это дружинники принялись лупить музыкантов? Но топтавшийся рядом участковый тут же внес ясность.
- Из-за вас всё! – зло сказа он. – Сколько артистов приезжало! Люди, как люди. Приятную музыку играли, спокойную. Если кто по пьяни и заводился, так не всем же залом. А то, понимаешь: не стреляйте в пианиста!.. Ур-роды! Да я бы и пианисту и всем вам башки поотворачивал.
Как-то так у него выходило, что во всем виновата наша музыка и музыканты непосредственно. Его простая, слегка подпорченная «квартирным вопросом» душа не могла принять наши патлы, потрепанные джинсы и «вражью» музыку, под которую, если честно, драться так же сподручно, как и плясать. А свински пьяный главный агроном, его не менее хмельные оппоненты и соратники были для участкового делом привычным, почти естественным. Но я не стал спорить. Утирая кровь с лица, я схватил за рукав уходящего директора: кто возместит стоимость разбитого оборудования? Директор  бросил на ходу:
- Принеси в контору список, что поломали.
Наконец, объявился бесследно исчезнувший на время битвы Глинкин.
- Отчитываться будете в ректорате, - прошипел он.
Сгоряча я нахально брякнул:
- Ага! Как пьяное хулиганье нас лупило и крушило инструменты при вашем безвозвратном отсутствии.
Глинкин глянул на меня, будто кипятком окатил, но ничего не сказал.
…Совхозы тогда были богатые, а директор оказался порядочным мужиком. Деньги он нам перечислить не мог. Но отрядил своего завхоза, и мы вместе с ним разыскали в магазинах дефицитную по тем временам аппаратуру. Как совхоз провел эти затраты через свою бухгалтерию, неведомо.
В институте нас никто ни в чем не обвинял. И только Глинкин «отоспался» на нас по-своему. Будто на смех, очередной темой по его предмету была: «Руководящая и направляющая роль ВКП(б) в становлении и развитии сельского хозяйства в СССР».
- Студент Партыка! Что говорил Луначарский в 1923 году о грядущей механизации деревни на встрече с представителями Рязанской губернии?
Я понимал, что это вопрос на засыпку. Но я не боялся Глинкина, так как  неплохо успевал по всем предметам.
- Что же он мог сказать?! Что-нибудь исключительно судьбоносное.
- Ставлю вам судьбоносную двойку, - торжествующе возвестил Глинкин. – Возможно, она приблизит ваше отчисление.
Он последовательно навтыкал на семинарах «неуды» всем участникам «ВИА». Спившаяся советская деревня была преподавателю-партийцу (как и участковому) роднее, чем отвязные рокеры, от которых веяло самым опасным для него – свободой!
Скандальная «гастроль» постепенно забылась. Я все также увлекался  общественными науками. Как-то раз подошел к Тагману.
- Извините, я сейчас читаю Ленина. Его работы, как мне кажется, строятся по схеме: архиважно делать то-то и так-то; то-то и так-то делать архивредно, а кто с этим не согласен, - дураки и архимерзавцы. У Маркса, например, все выводы обоснованы и вытекают из доказательств. Не подскажете ли, в каких Ленинских работах содержатся обоснования его выводов?
- Сколько томов вы уже прочитали? – сощурился Тагман.
- Три, сейчас работаю над четвертым.
Преподаватель усмехнулся.
- Работайте, молодой человек, работайте. Читайте внимательно. Когда прочтете последний том, тогда всё и поймете.
Собрание сочинений Ленина я не осилил и на треть. И лишь много позже понял, что имел в виду мудрый и лукавый кандидат наук.

Глава 5. Передовик Парамонов

…На третьем курсе мне приспичило жениться на такой же студентке-филологине. Сказано – сделано. Разругался с родителями, желавшими, чтобы чадо все же сперва получило диплом; перевелся (благодаря все тому же милейшему декану) на заочное отделение, пошел работать в сельскую школу. Что из этого вышло, вспоминать не хочется. В памяти остался неизбывный рок-н-ролл со сцены сельского клуба; компания патлатых приятелей, которых я быстро нашел и здесь; разные веселые и не очень приключения на грани уголовной ответственности. А про школу лучше забыть, как о ночном кошмаре. Не вышло из меня сеятеля разумного, доброго, вечного. Не те оказались задатки. Как выяснилось, начинающему педагогу гораздо проще было вышибить пинками из школьного коридора пьяных хулиганов, чем писать конспекты уроков и проверять тетради.
Однажды, во время сочинения, непутевый шестиклассник, нахально поглядывая на меня, списывал у девчонки, сидящей позади. Я долго гипнотизировал его взглядом, но взгляд действия не возымел. Закипая, я поднялся из-за стола и рявкнул: «Юра! (Так звали ученика.) Выйди из класса!! …К такой-то матери!!!» Последнее вырвалось совершенно непроизвольно. У меня тогда нередко срывалось с языка не то, что надо: и на сцене, и в жизни.
Стал слышен полет мух под потолком, а строптивый Юра, которого учителя за его проделки порой выдворяли из класса волоком вместе с партой, безоговорочно встал и строевым шагом очистил помещение.
Я, предварительно написав заявление об увольнении по собственному желанию: «дабы оградить учащихся от моего дурного влияния» -  отправился к директору. Тот, прочитав, покачал головой.
- Ты без выкрутасов не можешь. Доработай до конца учебного года, а там – на все четыре стороны!
Освободившись от школьного бремени, я всецело предался любимым занятиям: рок-музыке и веселым посиделкам с водочкой на речном берегу. Так продолжалось с полгода. Жена мое хипповство переносила с трудом, а, готовясь родить, и вовсе уехала к матери.
…Я отправился по редакциям газет в поисках работы, имея вид конченного раздолбая, – патлатый, в рубахе с петухами, в расклешенных штанах и остроносых «мокасах». Другой одежды у меня не было.
В редакцию «Тихоокеанской Звезды» меня просто не пустили.
В молодежке принял ответственный секретарь, вернее, секретарша – молодая, обаятельная женщина. Она окинула взглядом мой «прикид» и прическу, вздохнула. Осведомилась, публиковался ли я прежде? У меня выходили какие-то заметки – об институтском турклубе, про стройотряд. Это были сущие пустяки. Секретарша предложила поработать внештатным корреспондентом. Но мне требовалось кормить семью.
Один знакомый журналист подсказал: нечего тыкаться в большие газеты, лучше попытать счастья в ведомственных. Но с пустыми руками и туда идти бессмысленно. Надо что-то принести в клюве.
Я взялся за дело. Единственное, о чем я мог вразумительно написать – это наши рок-н-рольные упражнения в поселковом клубе. Но я все же был не настолько глуп. Тот же знакомый журналист, выслушав мои сомнения, усмехнулся:
- То, о чем пишут в газетах, как бы оно ни выглядело в действительности, должно иметь правильный ракурс. Соображаешь?
Я сообразил мгновенно. И часа за три на тетрадных листках накропал  повествование о том, как в клубе судоремонтных мастерских стараниями парткома, профкома и отдельных активных комсомольцев создавалась художественная самодеятельность. Я даже присочинил подобие беседы со своими друзьями по «ВИА». (Если бы вечно полупьяные рок-н-рольные друзья это прочли, они непременно набили бы мне морду.) Прихватив свое сочинение, я отправился в «Речник Амура».
Редактор, по моему тогдашнему разумению, глубокий старик лет сорока пяти, окинул меня суровым взглядом. В его клетушке умещался один-единственный стул для посетителей. Но сесть мне не предложили.
Я сразу протянул редактору свои листки. Редактор взял их брезгливо, как дохлую жабу, сунул на край стола, проворчал:
- Зайди через пару дней.
Через два дня я явился. Редактор опять пристально меня оглядел, но теперь с некоторым любопытством.
- Студент?
- Заочник.
- Где учишься?
- В педе, на филфаке.
- А-а. Ну, понятно. Га-аля!!
На зов явилась такая же, по моим меркам, престарелая дама.
- Оформи этого временно, - велел редактор. – Пусть побегает, там посмотрим. – И покосился на меня. – Приведи себя в порядок. Постригись. Оденься, как человек.
Позаимствовав приличные брюки и рубаху у знакомых, я переоделся, а стричься не стал. (Как бы я выглядел на сцене?) Умудренный жизнью редактор, видимо, понимал, что у человека нельзя отнимать самое дорогое. И сделал вид, что не замечает моих «хайров». Заметка про клуб вышла в газете почти без правок и сокращений. Я был чрезвычайно горд, только побаивался, что жители поселка высмеют мое вранье. Но, как выяснилось, нашу газету они не читали, и мне всё сошло с рук.
Вскоре я получил удостоверение корреспондента и первое редакционное задание. Редактор поручил сходить в поселковые судоремонтные мастерские.
- Парамонова знаешь? Слесаря?.. Как – не знаешь?! У вас же, в Чумке, все  знакомы. Да, ты ведь там недавно… Парамонов у нас передовик производства, его на Доску почета повесили. В смысле, не его, конечно, а фотографию. В общем, надо сделать о нем заметку. Что ему помогает в работе? Чем увлекается? Про семью несколько слов. Пусть скажет что-то теплое про пароходство. Пару дней тебе хватит?
У редактора был излюбленный срок – пара дней. Чтобы уложиться при полном отсутствии опыта, я приступил немедленно.
…Одноэтажные корпуса судоремонтных мастерских тонули в зелени тополей. Июльский воздух был густ, как мед. В нем разносилось стрекотание кузнечиков и гудение шмелей. Был обеденный перерыв, а потому в мастерских царили тишина и безлюдье.
Я долго бродил в поисках кого-нибудь. Встречный работяга в промасленной спецовке, на мой вопрос: где найти Парамонова? – неприветливо зыркнул на меня и прошел мимо.
Наконец, я набрел на курилку – навес, под которым ютились деревянные скамьи и ведро вместо урны. Здесь заседали человек пять. Местную молодежь, тусовавшуюся в клубе, я знал наперечет. Но рабочие были мне незнакомы. Я поздоровался.
- Где найти слесаря Парамонова?
- Это какого Парамонова? – осведомился в ответ один из курильщиков.
- Ну, передовика производства. Я из редакции газеты, должен написать про него.
- Из реда-акции?! – протянул работяга. И прищурился. – Где-то я тебя видел.
Я объяснил про клуб.
- Написать, значит, про Парамонова… А, мужики! – Он подмигнул своим напарникам. – И чего же ты хочешь написать?
- Ну, про его достижения, про увлечения, про семью. Вы же с ним трудитесь. Может, что-то расскажете?
- Про увлечения, значит… - опять повторил за мной работяга. И, затянувшись, выпустил игривое колечко дыма. – Про увлечения пусть он тебе сам рассказывает. А то мы еще чего-нибудь напутаем.
- Где же мне его найти?
Повисло молчание. Потом другой рабочий лениво ткнул пальцем в сторону баржи, возвышавшейся на стапелях в отдалении.
- Туда иди. Там он.
Что-то было в лицах мужиков настораживающее. Но я не стал ломать голову. Рискуя порвать взятые у приятеля брюки о железяки, таящиеся в высоком бурьяне, я направился к барже.
Огромный корпус судна грузно нависал над пустынной площадкой. Я огляделся. Ни души. Я обошел вокруг баржи, но так никого и не встретил. Угораздило же припереться в обед!
Неожиданно в густой тени судна, у стапеля, я заметил лежащего человека. Похоже, рабочий, сморенный духотой, решил вздремнуть, пока не кончилось обеденное  время. Будить его мне не хотелось – умаялся, бедолага, работа тяжелая, грязная, на жаре. Пусть отдохнет. Но где же все-таки передовик Парамонов? До вечера его, что ли, искать?!
Я наклонился над лежащим и легонько потряс его за плечо. Человек не проснулся. Я потряс сильнее. Опять никакой реакции. Тогда, похлопав незнакомца по плечу, я громко осведомился:
- Прошу прощения, где тут Парамонов?
Человек перевернулся на спину и приоткрыл один глаз.
- Ч-чо те надо?! – Слова он выговаривал невнятно.
- Мне надо Парамонова. Я из газеты.
- П-шел на хер со своей газетой, гад патлатый, - сказал незнакомец и вознамерился продолжить сон.
Только сейчас до меня дошел запах могучего водочного перегара. Я разозлился. Вот скотина! Нажрался в рабочее время, дрыхнет, никого не стесняясь, да еще ругается!
Я тряхнул пьяного всерьез.
- Русским языком спрашиваю: где Парамонов? Сказали – где-то здесь.
Человек сел, мутно посмотрел на меня и осведомился, зачем я к нему пристал? (Он, конечно, выразился гораздо экспрессивнее.)
- Будешь лаяться, я мастера позову, - пригрозил я.
Незнакомец немного подумал, а потом, окончательно обретя дар речи,  красочно объяснил, что он думает про мастера со всеми его родственниками и про всяких косматых стукачей.
Я растерялся: то ли плюнуть да уйти, подождать конца перерыва; то ли съездить этому алкашу по уху? Но он вдруг спросил:
- На хрен тебе Парамонов?
Я опять завел про газету.
- Какой ты, к буям, к-р-респондент?! Ты в клубе на танцах с такими же раздолбаями на гитаре дрынчишь!
Я достал редакционное удостоверение, раскрыл его и ткнул под нос недоверчивому алкашу. Тот долго всматривался, потом, кажется, поверил. Всё так же сидя, приосанился, расправил плечи и сообщил:
- Н-ну, я Пар-р-монов!
- Ты пьяница и злостный нарушитель трудовой дисциплины, - ответил я. – И нечего мне лапшу на уши вешать.
- Я – п-ф-фьяница? – Незнакомец неожиданно резво вскочил на ноги. – Я, бля, тут вкалываю за всех этих козлов! А приходят ф-ф-фсякие козлы и г-рят – пьяница! Да я вас всех,  ка-азлов, укантрапупю!
От его неточного удара я легко уклонился.
- А сдачи не хочешь?
По причине промаха в мою физиономию пьяный рассвирепел. Злобно рыча, он бросился на меня. Мы, сцепившись, покатились в бурьян. Мой противник был мужик крепкий, но очень пьяный. Я насел на него, прижал его руки к земле, предупредил:
- Успокойся, пока не схлопотал!
Он сопел, кряхтел, ворочался, потом неожиданно ловко вывернулся, метнулся в сторону и скрылся под баржей. Я едва успел подняться. Алкаш  объявился вновь. Он, пошатываясь, шел на меня с ломом наперевес. Тем самым, против которого нет приема.
Я топтался в нерешительности. Мужик, приблизившись, вдруг грозно взревел и, замахнувшись ломом, бросился в атаку.
Я пустился наутек, путаясь ногами в бурьяне. Сзади тяжело топал и матерился преследователь. Проявляя неожиданную резвость, он громыхал прямо у меня за спиной.
Когда я выскочил к курилке, там сидели прежние работяги.
- Узнал про увлечения? – осведомился тот, что пускал дымные колечки.
Я не успел ответить, так как из кустов, размахивая ломом, выскочил  драчливый алкаш. Бежать в присутствии мужиков мне показалось позорным, и я  приготовился отразить нападение. Но рабочие сообразили, что шансов у меня мало, а пьяный настроен решительно. Они повскакали с мест и с криками: «Лукичь, остынь» - бросились наперерез нападавшему. Тот остановился, дико поводя взглядом.
- Ка-азлы-ы!! – И снова воздел лом над головой.
Его схватили и обезоружили. Он вырывался из натруженных рук своих товарищей, но его держали крепко.
- Замочу, гниды, - пообещал пьяный.
- Ничего, Лукич, - отвечали ему, - поспишь, и всё пройдет.
Тут в курилке объявился некто в клетчатой рубашке с галстуком, выглядывавшей из ворота аккуратной спецовки. Это был мастер или какой-то другой начальник.
- Что здесь происходит? – строго осведомился он. – Парамонов! Опять в рабочее время шары залил? – Он заметил меня: - А это еще кто? Почему посторонние на территории?
Парамонов (это все же оказался именно он) громко и отчетливо сообщил, где он видал таких руководителей. Я опять вытащил свое удостоверение. Работяги, воркуя, как над младенцем, увлекли брыкавшегося Парамонова внутрь цеха.
Уяснив ситуацию, мастер извинился за недостойное поведение подчиненного. Я пожал плечами.
- Кто же его в передовики выдвинул?
- Да специалист он ничего, руки хорошие. Но пьянчуга. Один, что ли, такой?! Хоть работать может, другие просто пьют. Давно здесь трудится, в пароходстве его знают. А о том, что спивается, туда никто не докладывал. Нехорошо, вроде. Доносительство. Ну, управленцы по старой памяти его в передовики и определили.
…Вместо хвалебной заметки я сочинил фельетон. Старался писать лаконично, без эмоций, но едко. Закончил сентенцией о том, что иным кабинетным труженикам, прежде, чем лепить фотографии на Доску почета, не грех бы заглянуть на производство: не валяется ли где под баржей хмельной «Стаханов».
Редактор внимательно прочитал мое творение, потер лоб, снял очки, потом опять надел их.
- Так всё и было?
- Что я, выдумывать стану?!
- Кто тебя знает. Прямо так и бегал, с ломом?
- Бегал не прямо, а зигзагами, потому что пьяный.
- А зачем ты его будил?! – вдруг закричал редактор. – Тебя зачем послали?
Я опешил.
- Я же не знал, что он – Парамонов!
- Думать надо! Как дети всё равно! Фельетонист выискался!
- Разве плохой фельетон?
- Ты что, ничего не соображаешь?! – Редактор побагровел. – Он на Доске почета, а ты пасквили сочиняешь! В пароходстве, по-твоему, идиоты?
- Я с ними незнаком.
- Не остри. Ты провалил задание!
- Я написал правду.
Редактор внезапно успокоился и отрезал:
- Вы, молодой человек, с такой вашей правдой… лучше поищите другую работу. Для вас же лучше.
…Я где-то и как-то трудился. Учебу забросил и, наконец, получил уведомление, что отчислен за академическую задолженность. Между тем наша компания полухиппи, полугопников в своих похождениях отчетливо приближалась к воротам тюрьмы. А кое-кто в них уже и скрылся. Надо было как-то выбираться из этой трясины. Я поступил на Хабаровский завод «Промсвязь» учеником токаря.
Токаря из меня тоже, считай, не получилось. Зато получился заместитель секретаря заводского комсомольского комитета по культработе. Культработой стали официально именоваться мои рок-н-рольные упражнения с компанией себе подобных в заводском ДК. Пролетариат нашего предприятия к тому времени, похоже, окончательно растерял революционное самосознание и к идеологически вредной музыке в исполнении комсомольского вожака относился более, чем снисходительно: отплясывал гегемон по праздникам за милую душу.
Летом 1975 года ко мне подошел партактивист, мастер цеха, где я «подснежничал» за счет должности токаря, и сказал хмуро:
- Ты ж все равно на заводе трудиться не станешь. Из райкома комсомола идут две путевки – в милицию. Служить пойдешь?
Я почесал затылок. По мне давно милиция рыдала, только не в таком смысле. С другой стороны, романтика, можно подсобрать материал для будущих романов... Короче, поразмыслив, я согласился.

Глава 6. «Гитарасты».

В кадрах УВД мне первым делом велели: постригись и оденься, как человек! Состригать «хайры» было жалко до слез, но ничего не поделаешь. С расклешенными брюками из болотного цвета брезентухи и цветастой рубахой неимоверного покроя тоже пришлось расстаться. А 12 августа 1975 года в городе Амурске появился новоиспеченный старший инспектор детской комнаты милиции. Через пару месяцев сюда приехала и жена с годовалой дочерью. Она стала  инспектором в той же ДКМ. Впрочем, и здесь моя педагогическая деятельность оказалась скоротечной. Я познакомился с операми из уголовного розыска, ходил за ними хвостом, стремился поучаствовать во всех их важных и таинственных, как мне тогда казалось, делах. Я хотел к ним, в угро. Но кто ж меня туда возьмет без юридического и милицейского образования – парня с улицы?!
Опера оказались классными ребятами. Они сами порешали с начальством. Выяснилось, что в сыщики можно попасть и без образования.
Опером я проработал восемь лет. Восстановился в родимом вузе и, наконец, окончил его заочно – благодаря все тому же декану, ныне покойному – светлая ему память!
Милиционер и опер все-таки не одно и то же. Не знаю, долго ли я продержался бы в любом другом милицейском подразделении. Но в розыске я неожиданно нашел свое призвание и применение наклонностям, не слишком популярным в «мирной» жизни. Впрочем, об этом распространяться не стану. Кому интересно, узнает, прочитав мою прозу. Хотя случаев разных, когда не поймешь, смеяться или плакать, было предостаточно.
…Был разгар лета. Неделю мы пахали без отдыха, почти не заглядывая домой. Спали час-другой в кабинетах на составленных стульях – и вперед!..
В подвале малосемейного общежития слесари во время ремонтных работ нашли труп подростка. Пролежал он там, судя по всему, довольно долго, не сразу и опознаешь, кто такой.
Заявлений в милицию о пропаже молодого человека не поступало. Где же его родители, почему не хватились сына?! Мы прошерстили весь жилмассив вдоль и поперек, перетрясли неблагополучных малолеток, подучетный элемент и вообще  всех, кто мог внушить хоть малейшее подозрение.
В воскресенье заполночь нас собрал на оперативку начальник уголовного розыска Савченко. Почесав затылок и пошуршав бумагами на столе, спросил безадресно:
- Ну и что? Висяк?
- Похоже, - со вздохом ответил за всех старший опер Воронин по кличке Ворона.
Савченко грянул кулаком по столу.
- Палец на хрен тоже похож! А толку? Ты им детей наделаешь?
- Я не пробовал, - смиренно отозвался Воронин.
- А ты попробуй и не выеживайся! Если мы такие преступления раскрывать не можем, нас в дворники надо перевести, - заключил Савченко. И, будучи все-таки своим парнем, самокритично добавил: - А меня в первую очередь.
- Я слыхал, в одном ЖЭУ есть вакансия… - вставил оперуполномоченный Губанов.
- Я тоже кое-что слыхал, да помалкиваю, - сказал Савченко. – Например, как ты пьянючий на берегу с обрыва упал, но не убился, потому что на каком-то кусту повис. И никак тебя не снять – ни сверху, ни снизу. Хотели пожарных вызывать.
- Я сам выбрался, - обиженно объяснил Губанов.
- Орел! – похвалил начальник розыска.  – Сам он, понимаешь, без пожарных. Хоть не на весь город позоруха! Спасибо, товарищ капитан. – И подытожил, глядя на наши сонные лица:  - Хорош пока. Все по домам, отсыпаться. Утром в девять ноль-ноль чтоб все здесь, как штык!
Личный состав, действительно, утомился. Мы даже не пошли перекурить и побалагурить, немедленно разбрелись по домам. Когда я проходил мимо дежурки, меня окликнул майор Шевцов, который здесь нынче командовал парадом. Он знал, где я живу.
- Ты сейчас мимо шестнадцатого дома пойдешь?
- Ну.
- Так ты это… Оттуда уже третий раз звонят. Собрались на лавочке какие-то  гитарасты, песни наяривают на всю округу. Шугани там по пути, чтоб людям спать не мешали. У меня все наряды в разгоне.
Двусмысленный неологизм «гитарасты», введенный в обиход Шевцовым, прочно прижился среди личного состава, потому что в летнюю пору пьяные компании с гитарами до утра не давали покоя ни населению, ни дежурному по милиции.
Я взглянул на часы. Пол-второго ночи. Только мне было и дел, что гонять сейчас в одиночку поддатую шпану. Одет я в гражданское, могут, не разобравшись, и по шее накостылять. Но отказываться у сыщиков было не принято. На то мы и самые лучшие. Я молча кивнул и покинул горотдел.
Ночь выдалась дивная и какая-то торжественная: ни ветерка, свет фонарей замысловато пробивался сквозь неподвижные кроны тополей, рождая фантастические тени, а по небу густо серебрилась пыль созвездий. Мир будто любовался собственным величием. Хотелось думать о возвышенном. Но, пока я топал по бульвару, в голову лезли совсем другие мысли. Как же так? Личность потерпевшего до сих пор не установлена. Значит, приезжий. Или местный бродяжка, к отлучкам которого родители (наверняка, пьяницы) давно привыкли. Впрочем, всё это мы уже тыщу раз пережевывали на планерках, чего воду в ступе толочь, все равно ничего не вытолчешь. 
Мои размышления прервал отдаленный рев. Я не сразу понял, что это песня. «Поздно мы с тобой по-оняли, что вдвоем вдвойне веселей, - выводил неведомый хор, фальшивя четыре раза в трех нотах, - даже проплывать по небу!..» Популярный в те времена шлягер я узнал только по словам. Сквозь пение еле пробивалось треньканье гитар, которые, похоже, никто из исполнителей настраивать не умел. Определенно, это давали о себе знать те самые «гитарасты». Я вздохнул и отправился на шум.
Две лавочки во дворе «пятиэтажки» были, словно воробьями, густо усажены молодняком. Я приблизился. Ребят было с десяток, лет, этак, от шестнадцати до двадцати. Двое терзали гитарные струны. У ног компании поблескивали винные бутылки. Отдых был в самом разгаре.
Компания грянула битловскую «Облади-облада». Правда, ключевые слова почему-то звучали как «а****и… а****а». И явно не без умысла.
Из окна в который, должно быть, раз высунулась тетка, зычно проорала, перекрывая пение:
- Чтоб вас черти передушили! Да замолчите вы, наконец?! Людя’м завтра на работу!
- А-****а-а! – дружно в ответ взревел хор.
Я ощупал под пиджаком кобуру. Только что толку с «макарыча»? Даже если это кодло набросится, применять оружие нельзя. Видно же, что половина – малолетки. Испинают, еще и «пушку» отберут. А стрельнешь, даже в пределах необходимой самообороны, прокуратура затаскает и, того гляди, самого упечет. Нет, надо по-умному, без наездов.
Вдруг я с удивлением почувствовал, что сам бы не прочь оказаться в числе этих балбесов, хлебнуть портвейна, ударить по струнам, забыть про убийства и прочие уголовные безобразия, от которых трещала голова.
Я подошел к скамейкам и молча дождался, когда песня закончится. «Гитарасты» проревели финал и утомленно смолкли. По кругу пошел граненый стакан с бормотухой.
- У вас гитары не настроены, - сказал я.
Все головы дружно повернулись ко мне. Немало шпаны в городе я знал в лицо, и она меня знала. Такая работа. Но среди певучей компашки я не приметил ни одного знакомого.
- А ты кто такой? Шопен? – поинтересовался один из музыкантов.
- А что, Шопен работал настройщиком гитар?
- Короче, композитор, вали отсюда.
Но тут встрял второй гитарист:
- А ты настраивать можешь?
- Приходилось.
- Ну, дак на, настрой и не звезди.
В моих руках оказался гитарный гриф. Я перебрал струны. Тот еще был инструментик. Его, похоже, чаще использовали, как ударный, а не щипковый. Пара колков проворачивалась, а обмотка струн местами облезла. Компания пьяновато гомонила, и под этот шум настроиться было трудновато. Но я постарался. Взял пару аккордов. Прозвучало сносно. Я заиграл «Дом восходящего солнца», не боем, как обычно в подворотнях, а по-настоящему. Компания затихла. Когда я закончил, кто-то спросил:
- А еще чего можешь?
Я сбацал нечто в рок-н-рольном «квадрате», под конец выдал залихватское соло и закончил навороченным «секстом».
- Ништяк, - оценили слушатели. – Где так насобачился?
- Есть места, - туманно ответствовал я.
- Не, а ты откуда, кто ваще? – поинтересовался белобрысый парень постарше других. – Я тебя где-то видел.
- И я тебя где-то видел, - сказал я. – Что с того?
- Ты с комбината?
- С комбината… бытового обслуживания.
-В кэбэо, что ли, пашешь?! Чо за стрём! Ну, сбацай еще чего-нибудь, а мы споем.
- Так вы ни петь, ни играть не умеете. Я чего подошел? Вы же ревете, как стадо испуганных бизонов. Грустно слушать.
- Если ты такой Шаляпин, изобрази, - обиделся белобрысый.
Я, стараясь придерживать громкость, спел что-то из «Машины времени».
- А «Свечу» знаешь?
Я спел «Свечу». Потом «Памяти Джона Леннона» и «Марионетки». А затем  выдал рок-балладу собственного сочинения.
- А это чьё? – спросил худощавый подросток, внимательно следивший за моими пальцами.
- Американская группа «Дондурэшн». В переводе на русский.
- Чего-то я про такую не слыхал.
- В прошлом году появилась. Это с их первого альбома «Штоб ю трэснл».
- А-а.
…Минут через двадцать я был здесь своим парнем. Мне налили уже второй стакан портвейна, и я, каюсь, не отказался. Вино прояснило голову, сняло усталость. Мои новые приятели, сперва пытавшиеся подтягивать, смолкли и внимательно слушали незнакомые песни. Я полностью переключился на репертуар нашей команды.
Давешняя тетка опять высунулась в окно, без прежней агрессии осведомилась:
- Да заткнетесь вы, наконец?
- Отшкрянь, а то стекло разобьем, - пообещали ей.
- Тогда пусть этот один играет, - зычно скомандовала тетка. – А хором не войте.
- Ты как настраиваешь, по аккорду или по открытым струнам? - спросил меня владелец гитары.
- Твою балалайку хоть как настраивай – все без толку. Смени струны.
- Ладно.
- А ты такой заковыристый аккорд брал, вроде, до-септ. Покажи, - попросил худощавый подросток.
Пока я занимался музыкальным ликбезом, среди собравшихся возникла ссора. Я не понял, из-за чего, и сперва не обратил внимания. Но двое парней вызверелись друг на друга всерьез.
- Заткни едальник!
- А то чо будет?
- А то я тебе заткну!
- Ой, бля, как я шуганулся!
- Щас шугану, козленыш!
- Чи-во?! Ты чо сказал? Кто козленыш?! За базар ответишь!
Оскорбленный вскочил с места. Его схватили за брюки, потянули обратно на скамейку. Явно назревала драка.
- Завязывайте, - сказал тот, что постарше. – Сцепитесь – менты приедут. Менты нам зачем?
- Фули – менты?! – ерепенился тот, кого обозвали «козленышем». – Один такой уже добазарился, докозлился. Крысняк им пообедал.
- Заткнись, - зло сказал старшой. – Нашел о чем языком мести.
Оскорбленный не унимался:
- Я этого пидора в том же подвале уложу!
(Я навострил уши.)
- Заткнись, падла! – рявкнул старшой и привстал.
У скандалиста пылу сразу поубавилось.
- Да чо такого? Ты-то не при делах.
- Менты тебе покажут: при делах, не при делах. Ты на брательника сильно не надейся и под него не коси. Как откинулся, так и обратно в зону уйдет. Он баклан и беспредельщик по жизни. Думаешь, менты не роют? Думаешь, ему это так прокатит? Наблатыкался за колючкой: чуть чего, за перо.
- Не сойдет, значит? Ты, что ли, его впалишь? – скривился скандалист.
- Я тебе язык утюгом припалю!
Я внимательно прислушивался к этому разговору. Интересная вырисовывалась картина. Я сказал владельцу гитары:
- Чего вы по лавочкам, лучше бы свой ансамбль сколотили.
- Да мы так, балуемся.
- А если собраться, попробовать.
- Это ж аппаратура нужна, электрогитары, ударная установка. Где возьмешь?
- Для начала нужно сыграться. Порепетировать пока можно на простой акустике, а насчет аппаратуры потом видно будет.
- А ты с нами поиграешь?
- Как получится.
- Ну, тогда можно попробовать. Мы все из этого дома. Толян, правда, - он указал на скандалиста, - с родителями расплевался и сейчас у брата в общаге  кантуется. Он на ударнике может. Я на ритме, Валерка, вон, на басу. Ты солягу заворачиваешь и поешь. Ништяк может получиться.
- А в какой общаге у Толяна брат? – как бы между делом поинтересовался я. – Может, ему в ломы будет сюда таскаться.
Гитарист назвал адрес на другом конце города.
- Да он все равно каждый день приходит, там у него друзей нет.
Это была та самая «малосемейка», в подвале которой нашли труп подростка.
Я усмехнулся про себя. Интересная штука жизнь. Столько дней мы рыли носом землю и все впустую. Потом я пошел отдохнуть, попутно получил задание не по теме и выполнил его, прямо скажем, из рук вон скверно. Вместо того, чтобы приструнить расходившуюся шпану, поддался соблазну, лицемерно оправдываясь тем, что это такой хитрый способ прекратить безобразие. Отличная работа, товарищ лейтенант. Но в итоге всех этих неподобающих поступков – неисповедимы пути Господни – возможно, замаячил конец той ниточки, который мы так долго и безуспешно искали.
Гитарист сунул мне ладонь, представился:
- Саня.
Я назвал первое пришедшее на ум имя, спросил:
- Ты в какой квартире живешь? Я на неделе зайду, прикинем, с чего начинать.
Саня назвал номер квартиры. Я вернул ему гитару, попрощался и встал. Было около четырех утра. Компашка порядком осоловела от бормотухи. Стало не до песен. Меня никто не удерживал, и я отбыл восвояси.
…Назавтра «в гости» к гитаристу Сане отправились Воронин, Губанов и Тищенко. Уже не таясь, они узнали у него фамилию Толяна и точный адрес его брата. Саня божился, что ни сном, ни духом не ведает ни про какое убийство. Его привезли в отдел, и беседовать с ним засел оперуполномоченный Козырев.
Потом из «малосемейки» доставили обоих братьев, развели по разным кабинетам. У старшего из-под майки густо синела воровская роспись татуировок. Он ворчал, что его «как всегда, повязали не за хрен собачий».
Любитель «спецэффектов» Губанов лично повел речь с Толяном насчет «жмуров в подвале». А, выслушав нудливую тираду: «Чо докопались, ничо не знаю», – покладисто согласился.
- Извиняй, брат. Видать, ошибочка вышла. Придется тебя отпускать. Вот  только одну минутку…
Настал срок моего выхода.
- Привет, - сказал я, появляясь в кабинете
- Привет, - ответил Толян. – А ты как здесь оказался? Вчера бухого повязали?
- Да вроде того.
- Ну и чо нас свели?
- А то, - наставительно объяснил Губанов, - что товарищ оперуполномоченный, лейтенант милиции, сейчас освежит твою дырявую память насчет вчерашних базаров, когда орали песни под окнами и никому не давали покоя.
- Какой лейтенант? Чо вы гоните?! Он там больше всех и орал! – взвился Толян. Но, кажется, до него понемногу стало доходить. – Так ты чо, в натуре, мент?
- В натуре, - подтвердил я и показал служебное удостоверение. – И хочется мне узнать, с кем это рядом ты обещал уложить в подвале своего корефана – на обед крысняку?
- Сука ты, - сказал Толян. – Мусор поганый.
- А за базар по едальнику не хочешь? – ответствовал я в духе вчерашних бесед. Но Губанов, отец родной, тут же сунулся между нами, делая вид, что спасает задержанного от злого опера.
- Тихо. Мы с ним сейчас спокойно побеседуем, по душам. Он же умный парень, понимает, что деваться некуда, и все расскажет.
- Пидорас ты, - сказал мне на прощание Толян.
- Не пидорас, а педераст, - поправил Губанов, ехидно косясь на меня.
Я подумал и ответил:
- Нет, я уж тогда гитараст. А ты – ни на гитаре сыграть, ни язык за зубами подержать. Одни понты корявые. Так что, не на кого и обижаться.
Толян «покололся» сразу после моего ухода.  То, что вчерашний подзаборный исполнитель рок-н-ролла оказался ментом, произвело на него неизгладимое впечатление. По букве закона услышанное мною вчера не являлось уликой. Но ошеломленный и несведущий в юриспруденции Толян выложил «доброму» Губанову все, как на духу. Сам он никого не убивал, но…
Старший брат стоял в отказе до последнего. «Поплыл» лишь после того, как в его комнате при обыске обнаружили окровавленную одежду и складной нож с не отмытыми до конца следами крови.
…Потерпевший оказался никаким не бродягой, а нормальным местным пареньком. Жил вдвоем с матерью, других родственников в городе не было. Пару месяцев назад мать сбил автомобиль, и она вскоре скончалась в больнице. Сын, весной окончивший ПТУ, пошел работать на комбинат, жил один. На его долгую отлучку соседи просто не обратили внимания. Мало ли куда мог отправиться молодой человек?! На работе решили, что парень по молодости загулял, и тоже не шибко озаботились. А больше сообщить в милицию об его исчезновении было некому. Потому он и не числился среди без вести пропавших.
Как-то ночью старший брат Толяна, изнемогая с похмелья, сидел на скамейке возле своего общежития в ожидании, когда кто-нибудь из таких же алкашей отправится к подпольной торговке за бутылкой, чтобы упасть покупателю «на хвост». «Точка» работала круглосуточно. Вдруг страдалец увидел молодого парня, пересекавшего двор (будущая жертва возвращалась домой после второй смены), встал и направился наперерез. Сперва хотел просто попросить «взаймы». Но, когда «сопляк» небрежно отказал, взбеленился и решил лично обшмонать чужие карманы. Все могло обойтись простой потасовкой. Но у паренька сорвалось: «Отвали, козел!» Этого «авторитетный урка» просто так спустить не мог. Нож всегда был у него в кармане...
Когда тело перестало дергаться в агонии, убийца огляделся. Всё произошло под прикрытием кустов, час поздний, вряд ли кто-то мог увидеть. Тогда кликнул на помощь младшего брата, смотревшего в комнате телевизор. Вдвоем они затащили труп в самую глубину гнилого подвала, куда никто не совался, и забросали рухлядью.
…Вскоре я встретил на улице гитариста Саню. Он, похоже, сначала решил меня не заметить, но потом передумал, подошел, поздоровался. Мы перекинулись парой фраз, он спросил.
- Что насчет ансамбля? Может, все-таки попробуем?
- А друзья твои что скажут?.. В свете недавних событий.
- А что – друзья. Нормальные ребята. Некоторые знали про мокруху – Толян растрепал. Но они ж не стукачи. А тебе по службе положено. Потом-то всё честно рассказали. Раз пером машет, пусть отвечает… Может, как-нибудь соберемся?
- Извини, - сказал я. – У меня своя группа есть.
- Ну, я так и думал. – Саня, не подавая мне на прощание руки, повернулся и пошел прочь.

Глава 7. «Раздвоение личности»

С самого начала своей службы я ощущал симптомы некоей «шизофрении», раздвоения личности. Как в песне Высоцкого: собираешься на балет, а второе «я» стремится на бега. Покинув стены горотдела, я спешил в подвал заводской общаги, к своей очередной самопальной рок-группе, и мы самозабвенно бацали нечто среднее между «Deep Purple» и «Машиной Времени», но собственного сочинения. К этому винегрету густо примешивался еще один кумир – Высоцкий. В результате получался некий «хард-бард-рок».
О моем «раздвоении личности» начальство сперва не подозревало. Равно как и о том, что мы с несколькими сослуживцами создали «вредоносную» рок-группу, которая сперва музыцировала тайно, для собственного удовольствия. Но нельзя творить в пустоту. И мы вышли на сцену, ошарашив милицейское и партийное руководство.
Кто организатор и лидер этой «преступной группировки», было видно без очков. У меня могли возникнуть серьезные неприятности. Но на мое счастье выяснилось, что к этому времени я стал неплохим сыщиком. А хорошие сыщики всегда были в дефиците. Ведь это не профессия, а призвание.
Меня и моих сподвижников по «музыкальному безобразию» даже не наказали. Сделали вид, что мы художественная самодеятельность, и попросили включить в репертуар советские песни. Пришлось включить от греха.

Глава 8. ROCK–DOG

Как-то под вечер меня вызвал замполит. Был он молодой, энергичный и без предрассудков – из комсомольских работников. Замполит строго посмотрел на меня.
- Всё музыцируешь?
Я виновато топтался перед руководящим столом, усиленно вспоминая, где мы опять могли накосячить.
Замполит неожиданно продолжил:
- Это дело хорошее. Послезавтра в Хабаровске, во Дворце профсоюзов, крайком партии и краевое УВД проводят смотр самодеятельности сотрудников внутренних дел. Мы тут прикинули… В пожарке какой-то ансамбль есть, но это не то. Хорошо бы – милицейский. Чтоб видно было: мы и преступников ловим и, если надо, спеть можем. Оповести своих гавриков и – вперед!
- Да у нас репертуар неподходящий… - попробовал возразить я.
- Вы что, хорошую молодежную песню изобразить не сумеете?
- Н-ну, не знаю.
- Партия сказала надо – комсомол ответил: есть! Слыхал такое правило? Вот и нечего. На завтра освобождаю всех участников от служебных обязанностей. Порепетируйте.
Наш ударник, участковый инспектор, выслушав такую новость, очень обрадовался. День репетиций, потом три дня – смотр, а там – выходные. Получаются небольшие каникулы. Он готов был ехать хоть сейчас. Басист Серега отнесся к проблеме серьезней.
- Второй гитары у нас сейчас нет? Нет. (Второй гитарист недавно перевелся в другой район.) Наташка (инспектор по делам несовершеннолетних, которая иногда выступала в роли солистки) болеет? Болеет. Я петь вообще не умею. Вовка, - он кивнул на ударника, - сам петь не станет.
- Не, не стану, - подтвердил Вовка. – Потому что побоюсь.
Басист ткнул пальцем мне в грудь.
- Значит, петь придется тебе. А ты только орать умеешь. И с таким аккомпанементом – две гитары и ударник – бедновато получится.
- Что ты предлагаешь?
- А что тут можно предложить? Изобразим что-нибудь наше. И голоса твоего хватит, и на аккомпанементе втроем управимся.
- Если мы на таком смотре наше петь начнем, нас на гауптвахту посадить могут, - опечалился ударник.
- Нету в Хабаровске милицейской гауптвахты, - объяснил басист.
Мы перебрали наш репертуар. И почесали затылки. Ничего подходящего к случаю.
- Ладно, - сказал я. – Ночью посижу, может, что-нибудь накропаю.
Ночью выяснилось, что вдохновение меня покинуло. Я перебирал струны, черкал на листе какие-то обрывки строк. Ничего не получалось. Я промучился часов до четырех утра, выхлебав целый кофейник. Когда усталость и кофеиновое возбуждение сублимировались в некий экстаз, струны зазвенели сами собой, а строфы начали выпрыгивать, как лягушки из потревоженной лужи. Спустя час, я умиротворенно отложил гитару и завалился спать.
Репетировать начали с утра. Я взял вступительные аккорды и воодушевленно запел. Песня мне самому нравилась, слова я запомнил сразу и лишь изредка косился в листок. Когда я закончил, наступило молчание. Я недоуменно глядел на приятелей: неужели плохо?!
Басист посмотрел в потолок, потом задумчиво произнес:
- Что-то слышится родное в долгой песне ямщика…
- Что ты имеешь в виду? – обидчиво осведомился я.
- Да нет, ничего. Давай сначала.
Я завел сначала. Басист, ухватив тему, принялся подпевать. Я не сразу понял, что он произносит какие-то совсем другие слова. «Кто виноват, что ты устал… Поднялся в небо и упал… И меркнет свет, и молкнут звуки, и новой муки ищут руки...»
- Эй, погоди, - перебил я. – Это что такое?
- Это? – Басист лениво потянулся. – Это, насколько я помню, песня группы «Воскресение».
- И при чем она здесь… - Я осекся. Сообразил, что мое новое творение на три четверти повторяет слова и музыку чужой песни. Я обалдел. И растерялся. Такого со мной раньше не бывало.
- Не переживай, - утешил просвещенный басист. – Медицинский факт.  Процесс творчества иногда подменяется процессом неосознанного вспоминания. От усталости, например.
Это меня не утешило. Песни для смотра у нас не было. Что делать? Мы втроем принялись перелицовывать мой плагиат, импровизируя на ходу. К обеду труд был окончен. Мы прогнали новое творение от начала до конца начистовую. Слова оставались главным образом мои. Я сам с некоторым трудом осознавал их путанный смысл, который сводился к чему-то вроде: «не будет в мире очага родного, когда не станет блудных сыновей». Но все равно, от текста бесстыдно разило «Воскресением». Чтобы избавиться от этого плагиатского душка, музыку мы сымпровизировали совершенно другую. При этом лишь в конце сообразили, что теперь она смахивает на «Юрайа Хип». Не то «Радужный демон», не то «Падший ангел», не то и вовсе «Июльское утро». А скорее – и то, и другое, и третье вперемешку.
Ночью в вагоне я долго не мог уснуть, предчувствуя грядущий провал. Одно дело городить, что попало, на танцах в клубе. Но в жюри смотра, наверняка, будут специалисты. Ладно уже, что музыка не советская, так еще и сляпана абы как. Если мы провалим партийное задание, замполит не порадуется. А уж мы тогда, точно, взгрустнем. 
С вокзала мы поехали к моему старому институтскому другу, который жил с женой и собакой в самом центре города. Завалились ни свет, ни заря, без предупреждения. Но друг был без предрассудков, да и супруга ему подстать. Уходя на работу, хозяин предупредил:
- У меня собачка вот-вот должна ощениться. Вы тут с ней поосторожнее.
Мы клятвенно обещали.
Смотр начинался в одиннадцать. Мы прибыли во Дворец и первым делом пошли выяснять насчет аппаратуры. Оказалось, с ней проблем не будет, а инструменты мы прихватили свои.
В зале шло прослушивание. В переднем ряду восседали строгие тети и дяди, разглядывали выступающих, что-то черкали в блокнотах, негромко переговариваясь между собой. По одному виду жюри я догадался, что оно нас не поймет. «Воскресение» и «Юрайа Хип», точно, не их кумиры. Могут и вовсе не допустить к выступлению. Я лихорадочно соображал, как быть. И тут меня осенило…
После национальных плясок малых народов Амура и песен ВИА  «Самоцветы» в кустарном исполнении, настал наш черед. Мы вышли на сцену под ослепительный блеск софитов. Я слегка ослеп. Звукотехник подключил наши гитары. Моя педаль звуковых эффектов была настроена заранее. Я взял аккорд. Ангельские, мелодичные звуки поплыли в зал. Это было вступление. Басист  тронул струны, они могуче, но мягко вздохнули. Ударник щетками прошелся по своим тарелкам и барабанам. Образовался бархатный, плывущий саунд. Я вставлял в него какие-то медитативные пассажи. Мы всё тянули и тянули сладкоголосое вступление, позаимствованное, по сути, у тех же «Юрайя Хип». Потом я проговорил нараспев несколько строк текста, так чтоб в смысл никто особо не вдумывался.
Жюри к этому времени утомилось от «самопала» и перестало слушать песни целиком. Высокопрофессиональное (из краевой филармонии и управления культуры) жюри теперь внимало лишь началу вещи – исполнители хоть что-то умеют?! По нашим вступительным тактам жюри решило, что мы умеем сносно. Тетка в очках и с прической пламенной большевички махнула нам:
- Достаточно.
Мы удалились, будучи включенными в конкурсный состав.
Вечер скоротали у моего друга. Время проходило как-то вяло. Водка не пилась, песни не пелись, и около полуночи все завалились спать.
На другой день с утра начался конкурс. По сцене мелькали разноцветные костюмы танцоров, надрывался баян, миловидные милиционерши пели: «Наша служба и опасна и трудна!..» Женский хор особенно понравился жюри. Правда, позже выяснилось, что «служба» у девушек не такая уж и опасная. К милиции они никакого отношения не имели. Просто райотдел договорился с одним крупным предприятием и выставил от себя чужих, почти профессиональных исполнителей.
Электрогитарные ансамбли составляли отдельную часть программы – чтоб звукотехникам каждый раз не морочиться с аппаратурой. Ребята из соседнего с нашим района прилично исполнили «Старый корабль» «Машины времени». Им здорово хлопали, но жюри являло собой мрачную насупленность. Зато оно расцвело улыбками, когда  зазвучало: «Увезу тебя я в тундру, увезу на кра-а-ай земли!!!»
Наконец, ведущий объявил наш «номер». На этот раз мелодичное вступление длилось недолго. Я врубил любимый эффект «дисторшн», и пошел слегка замедленный, ритмичный «хард». Окончив первый куплет речитативом я на втором заорал, как сказано у детского классика, «изо всей дурацкой мочи». Ударник грянул по тарелкам, басист рванул струны, и вещь понеслась. Я принялся наворачивать импровиз с «квакушкой» - чего уж там?! – бессовестно воруя всё у тех же «Хипов».
Не помню, как реагировал зал. Из-за блеска софитов я почти ничего не видел за рампой. Но аппаратура оказалась вполне приличной, грех было не оторваться по полной. Мы выдали всё, на что были способны, вещь растянулась минут на десять.
Когда отгремел и смолк финал, я сделал шаг от микрофона, из ослепительного электрического сияния. У сцены подпрыгивала и размахивала руками та самая тетка с большевистской прической.
- Что за безобразие! О чем эта песня?! Вы же на прослушивании играли другое!
- Как же другое? - сказал я, вернувшись к микрофону. – То же самое.
Она так и не поняла нашей маленькой хитрости.  Рок – это вам не «Подмосковные вечера». В нем всё можно. Например, мелодичную балладу элементарно превратить в «забой».
За кулисами нас встретили какие-то хмурые личности – не то распорядители, не то «люди в черном». Надо признаться, со своим выступлением мы, действительно, смахивали на зловредных инопланетян.
- Наиграли вы… на свою жопу, - сообщил нам один из «распорядителей». – Провокаторы!
Барабанщик охарактеризовал наше положение одним коротким, но очень емким словом. Однако случилось неожиданное. При выходе в фойе нас поджидал запыхавшийся молодой человек.
- Где вас носит? Вас ищут с радио. А потом сразу к корреспонденту «Молодого Дальневосточника». Он о вас напишет.
Барабанщик мрачно поинтересовался:
- В протоколе?
Организатор поджал губы.
- Нечего острить. Ну-ка, по-быстрому…
- И снится чудный сон Татьяне… - сказал басист. – Они ничего не перепутали?
Оказалось, никто ничего не перепутал. Просто генерал, начальник крайУВД, слушавший концерт со своего почетного места, после нашего скандального выступления вдруг сказал:
- Вот смотри ты. Опера из уголовки. (Выступающих представлял со сцены ведущий.) А умудряются и сами песни писать, и играть, да еще как забористо! Не а-ля-ля какое-нибудь, а прямо что-то такое, симфоническое.
Генерал в симфониях разбирался не шибко, но уловил-таки, откуда ноги растут. «Юрайя Хип», как и прочих рокеров, частенько заносило в «классику», хоть и весьма своеобразно – типа, «катись ты, Бетховен!»
После этого, вместо заслуженной кары, мы обрели славу, почетные грамоты и денежные премии в размере месячного оклада.
Вечером мы купили водки и закатили «прощальный банкет» у приютившей нас семейной пары. Из кастрюль и тазиков соорудили ударную установку, бас-гитару включили в магнитофон, а я обходился обычной «акустикой». Мы принялись выдавать свой репертуар. Спели – выпили – закусили. И так далее. Куражу стало не занимать. На шум и громкое пение явились какие-то люди, не то соседи, не то неизвестно кто. Мы думали, будет скандал. Но гости уселись слушать. В этом бедламе никто не обратил внимания на то, что хозяйская собачка благополучно ощенилась.
Мы валяли дурака почти до самого утра. Перед рассветом в дверь постучал сапогами наряд милиции. Сержанты были настроены сурово. Мы с басистом и ударником дружно предъявили свои служебные удостоверения и поклялись, что «впредь будем молчать, как рыба об лед». Сержанты потоптались в нерешительности, на всякий случай пообещали доложить дежурному по управлению и отбыли восвояси. Похоже, докладывать они никому не стали. Но гости быстренько рассосались. Мы выпили по последней и завалились спать.
На следующий день был итоговый концерт. «Люди в черном» с каменными лицами пропустили нас на сцену. Мы сыграли ту же вещь, но совершенно по-другому – без форсажа, почти задушевно. Я, кажется, умудрился довольно сносно спеть. Зал аплодировал. Генерал снисходительно улыбался и тоже хлопал в ладоши.
Спустя полгода я вновь оказался в Хабаровске по служебным делам. Зашел  к тому самому институтскому приятелю. У порога меня злобно облаял рослый щенок. Хозяин сказал:
- Ну и гадкая же собачина уродилась под вашу музыку. Всех, паскуда, перекусал. Хорошо хоть, пока еще маленький. Ваш рок даже собак портит.
- Настоящий рок-дог. – Я потрепал лохматого скандалиста по холке. И пес неожиданно лизнул мою руку. 
Щенок вырос, мы подружились, но характер у него не улучшился. Он вечно на всех рычал и лаял. И лишь когда я, приехав, брал гитару, он подходил и ласково клал голову мне на колени.
- Извращенцы, - ворчал хозяин, умильно глядя на нас. Он любил этого скверного пса. И меня тоже.

Глава 9. Ментовский «бушидо»

В милиции тогда не брали взяток, никого не «крышевали» и не якшались с бандитами. Гаишники всегда имели свой приварок, но обычно «натурой» - машину навоза на дачный участок, бочку бензина, запчасти и прочее в таком же роде. Как-то наша «подсадная утка» сообщила, что в ИВС дежурный милиционер наладил «бартер»: выменивал у арестованных хорошие вещи – кожаные куртки, джинсы – на водку, чай, продукты. Опера зазвали предприимчивого парня в кабинет и, предварительно надавав тумаков, потребовали: увольняйся сам, а то под статью подведем! Дежурный беспрекословно уволился. Он знал: связываться с нами – себе дороже.
Но раздолбаев в милиции всегда хватало. Как-то я зашел в дежурку. Сидевший за пультом майор говорил с кем-то по телефону.
- Бьют?.. Гм. И давно бьють?.. Да вы не кричите на меня, я при исполнении… Сильно бьють?.. Лежит, значить, а его бьють? И сколько их? Вы их знаете?.. Что, вообще никого?.. А вы кто, собственно, будете? Фамилия… Да понял я, что бьють!
Трубка зашлась в крике.
- А вот повышать голос не надо. Я записываю. Значить, бьють… Конкретнее, где на стадионе?.. У какой трибуны, у южной или у северной?.. А он что, так и лежит? Его, значить, бьють, а он просто лежит?.. Да тише вы, я записываю…
Было ясно, что эта телефонная беседа грозит затянуться надолго. Дежурный черкал что-то в черновой тетради.
- Ногами бьють?.. А еще свидетели там есть?
- Петрович, - сказал я, - вон, машина у крыльца. Я ребят позову, и мы сгоняем.
Дежурный не обратил на меня внимания. Он продолжал допытывать звонившего:
- А чего же вы не подойдете, не сделаете замечание?.. А, может, и послушают, почему обязательно в морду?.. Вот у вас всегда так: милиция беги, спасай. А где же ваша гражданская сознательность?..
- Петрович! – рявкнул я, - Мать твою! Дай команду водителю, а то там вообще убьють к чертям собачьим!
Петрович удостоил меня суровым взглядом, прикрыл рукой микрофон.
- А ты мне не командуй! Молод еще. Машина сейчас на заправку поедет, бензин кончается.
И вновь вернулся к своей обстоятельно беседе.
Я помчался к начальнику розыска.  Через пару минут опера гурьбой бросились к месту происшествия – на своих двоих. До стадиона мы добежали  минут за десять. Когда не было спортивных состязаний и тренировок, пустой стадион, окруженный со всех сторон густыми зарослями, превращался в пристанище алкашей. Трибуны встретили нас тишиной. Нигде ни души. На одной из лавок маячили следы пиршества: расстеленная газета, на ней объедки и пара пустых бутылок. Мы направились туда.
У подножия трибуны лежал человек. Он был мертв. Многочисленные следы побоев не оставляли сомнений в причине смерти.
Над раскрытием этого убийства розыск потом бился целую неделю. Звонивший на «02» не назвался, а других свидетелей не отыскалось. Но злодеев мы все-таки нашли, и они получили по заслугам.
Между милицейским начальством и оперативниками существовал некий антагонизм. Начальство боролось не с преступностью, а за «процент» ее раскрываемости. Всякая милицейская работа определялась треклятым «процентом». А среди оперов бытовал свой неписанный «бушидо», «самурайский кодекс чести». Сказать по правде, он далеко не во всем совпадал с общепринятыми нормами морали и зиждился главным образом на принципе: «добро должно быть с кулаками». Опера стремились поймать и отдать под суд преступника, а особо опасного – тем паче. Но пока мы носились сутками, отрабатывая свою оперативную информацию, «процент» катастрофически падал. Начальник горотдела мог отдать команду: «Бросьте вы эту мокруху. Весь розыск на ней завязался. Займитесь раскрытием краж.» Резон в этом был такой. Стоило зацепить группу угонщиков мотоциклов, домушников или иных вороваек, как на свет божий вылезала многочисленная «серия» их похождений. На каждый, пусть и малозначительный эпизод, следователь выставлял в Информационный центр крайУВД карточку о раскрытии преступления. «Процент» торжествующе возрастал, начальство радостно рапортовало наверх об успешной работе вверенного ему горотдела.
Опера роптали, так как в их глазах сто краж не могли перевесить одной отнятой человеческой жизни, особенно если жертвой становился не какой-нибудь богодул, а нормальный человек. Но если убитый и не славился добродетелями, всё равно.
Как-то в очистных сооружениях целлюлозно-картонного комбината случайно нашли человеческие останки, разъеденные химическими стоками. Медики с трудом установили, что останки принадлежат молодому мужчине. Сыщики вскоре выяснили, что в одной из спецкомендатур города, где отбывали наказание  осуждённые условно, как их называли «химики», пропал один из них. Стали отрабатывать эту версию и вскоре получили информацию, что «химика» убили во время воровской разборки, а труп сбросили в те самые очистные. Всё сходилось. Но к тому времени участники и свидетели преступления разъехались кто куда. Требовались командировки, грозившие отвлечь от взращивания «процента» немало оперативников. Начальник отдела велел повременить. Мы «временили» месяца три, то и дело напоминая руководству о зависшем убийстве. Начальство повелевало раскрывать кражи.
Наконец, мы не выдержали. Наш шеф отправился к начальнику горотдела и доложил, что сыщики намерены писать рапорт в УВД края о сложившейся ситуации. Случился большой скандал, начальник ГОВД орал и топал ногами. Но в командировки мы поехали и «мокруху» раскрутили.
Наш «бушидо» гласил: зло должно быть наказано непременно, даже если для этого иногда приходится поплевывать на закон. Поплевывать было рискованно: прокуратура бдила неусыпно, и, если наше рвение зашкаливало, могла прищучить ретивых оперов вплоть до уголовной ответственности за превышение полномочий. Но мы все равно их превышали, когда понимали, что иным способом доказать вину преступника невозможно. Вряд ли этим можно гордиться. Но если бы мы трудились строго по букве закона, множество жестоких преступлений остались бы «висяками» и злодеи гуляли бы на свободе. Сказать по правде, совесть меня не мучает. Большинство из нас все же не переходили грань, за которой мы уже не отличались бы от своих «подопечных».
В суде преступник представал сломленным и страдающим в неволе. Но никто, кроме нас и следователей, не видел залитых кровью мест преступлений и обезображенных трупов, не слышал воя матерей погибших. Тогда не было никаких «спецназов». Самых опасных уголовников мы брали сами. При этом они нередко оказывались вооружены, а мы – нет. Но мы работали сутками, без выходных, за обычную милицейскую зарплату, которая никогда не была особенно завидной. Мы редко бывали дома, у многих оперов семейная жизнь не налаживалась никогда. Мы балансировали на грани закона, работали на износ не потому, что от нас этого требовало начальство. Сыщики не любили и не знали красивых слов, брезговали показухой. Но в розыске приживались далеко не все. А те, кто приживался и уже не мог без этой профессии, без преувеличения, были милицейскими «самураями». Матерясь на каждом шагу, понося милицейский бардак и постоянно нарушая «моральный кодекс строителя коммунизма», мы, по большому счету, работали ради высоких идей справедливости, над которыми сами на словах и потешались.
Другое положение нашего «бушидо» гласило: один за всех и все за одного. Не было худшего позора, чем предать товарища, даже если он, мягко говоря, как анекдоте про электриков и расплавленное олово, «был не прав». Ведь мы выходили за установленные рамки не ради собственного блага и удовольствия. Мы, грубые и циничные на словах, как ни крути, служили торжеству добра над злом. Других мотивов у нас не было. А те, кому не подходили наш образ жизни и наш «бушидо», быстро отсеивались. Если кто-то оказывался трусом, его не упрекали. Но ему ничего не оставалось, как уйти в менее экстремальное подразделение.
Нас недолюбливали замполиты и парторги. Шуточная поэма в подражание Маяковскому, изустно бытовавшая среди личного состава, начиналась такими строками:
Серые погоны, красные петлицы.
Моя милиция идет похмелиться.
Впереди идет ОУР,
Вечно пьян и вечно хмур.
Но «идейные наставники» не любили нас не только за пьянство, которое нам чаще всего прощалось ввиду непосильных тягот службы. Замполитов раздражали наше единство и наша независимость. Они видели в нас некую силу, не почитающую их фальшивые лозунги; их нудные, пустословные партсобрания; их демагогию про долг, честь и «соцзаконность», за которыми не было ничего, кроме лицемерия и карьеризма. По их понятиям, нас следовало скрутить в бараний рог, отучить от вольностей, привить нам почтение к идеологическим догматам или вообще упразднить. Но ничего этого они сделать не могли. Без уголовного розыска всякая милицейская работа теряла смысл. А потому оперативные начальники «обламывали» ретивых замполитов. Мы это понимали и нахально пользовались своим положением.
Опера, как ни странно, по сути своей, во многом напоминали рокеров с их показным нигилизмом и пофигизмом. И со стержнем внутри.
Но, по правде сказать, у наших воспитателей хватало поводов поминать нас «добрым, тихим словом».

Глава 10.  Профессиональная память

В нашем горотделе как-то случилось безвластие. Вышло точно, как в старом анекдоте. Уходящий начальник оставляет преемнику три конверта на случай неприятностей по службе. Когда неприятности нагрянули, новый шеф распечатал первый конверт. В нем записка: «Вали все на подчиненных». Шеф последовал совету, но безрезультатно. Пришлось распечатывать второй. В нем содержался совет: «Вали все на заместителя». Но и это не помогло. В третьем конверте обнаружилось финальное послание: «Готовь три конверта».
Начальник ГОВД по кличке Бармалей, с точностью выполнил все эти советы и был бесславно отправлен в отставку. Но прежде он успел «сожрать» заместителя по оперрработе, а начальник розыска сам куда-то перевелся от греха. В результате по утрам второй зам – по службе – проводил бестолковые планерки, после чего личный состав разбредался кто куда.
Сыщики, понятно, почуяв расслабуху, не ринулись на дачи (которых у них не было) и не занялись ремонтом квартир (которые тоже были не у всех). Посидев в кабинетах до заветных одиннадцати часов (начало продажи спиртного), мы отправляли гонца в ближайший винный магазин. Гонец сперва бегал с портфелем. Но портфель потерялся. И тогда, обнаглев, мы стали таскать «бормотуху» в необъятной сетке «авоське», ни от кого не таясь.
Затарившись, отправлялись на «дикий» пляж и «отдыхали» там до вечера. С тогдашней полуручной уголовщинй была заключена «конвенция»: не борзеть, пока у оперов «окно» и они в отрыве. Иначе, в наказание за испорченный «отдых», мы пригрозили блатоте протрезветь и произвести террор. Конвенция худо-криво соблюдалась, а мы днями напролет пьянствовали на речном берегу. Звенели бутылки и гитарные струны. Я до хрипоты орал что-то из «Машины времени», «Сидели на нарах два рыла…», «Попали мы по недоразумению…» и нечто собственного сочинения. Под «портвейн розовый» сыщики начинали вразнобой, но с большим воодушевлением подтягивать грубыми голосами – кто в лес, кто по дрова. Обычная публика на «дикий» пляж предпочитала не соваться. В таком состоянии наш офицерский коллектив сильно смахивал на шайку подгулявших урок. Как говаривал один мой знакомый: с кем поведешься, от того и понесешь.
Очередной «гужбон» окончился тем, что его участники покинули место увеселений почти без памяти.
Как на грех, во второй половине того самого дня в горкоме партии проходило заседание партхозактива по вопросам борьбы с пьянством. Крайней во всех бедах, оказалась, понятно, милиция. Злополучный заместитель, исполнявший обязанности начальника ГОВД, то бледнел, то багровел на трибуне, на которую его вызвали для доклада, а вместо этого учинили могучий разнос. Когда действо закончилось, его участники высыпали на крыльцо. Первый секретарь, человек, в общем-то, не злой, чтобы подсластить несчастному заму горечь выволочки, отечески наставлял его на очередные антиалкогольные свершения.
Внезапно лицо у первого вытянулось, а тон резко изменился.
- Эт-то еще что?! – Он грозно уставился на майора. – Нет, ты посмотри! Это вообще вне всяких рамок.
Зам испуганно завертел головой. Гнев секретаря был праведным. Даже очень. Среди бела дня, на глазах покуривающего после трудного заседания начальства, мимо здания горкома шел человек. Нет, ходить здесь никому и никогда не запрещалось. Но этот шел… на четвереньках. Уставя невидящий взор в асфальт, он целеустремленно переставлял конечности, но даже в таком положении с трудом сохранял равновесие, и его мотало из стороны в сторону. Сразу было видно, что прохожий пьян до посинения, и цель его следования «на автопилоте» может быть лишь одна – медвытрезвитель.
Зам, под завязку наполучавший «кренделей», при виде такой возмутительной картины, рассвирепел. Коршуном слетев с крыльца, он бросился на треклятого алкаша, как на зло, оказавшегося в самое неподходящее время в самом неподходящем месте. Но, приблизившись, майор, остолбенел. Потому что понял: на четвереньках прогуливается здесь не кто иной, как… старший опер уголовного розыска, капитан Воронин, по кличке Ворона.
Медлить было нельзя. Город-то не большой, старший опер – человек публичный. Неровен час, кто-нибудь из руководителей, столпившихся на крыльце, узнает офицера милиции, вернувшегося от прямохождения назад по ступеням эволюции. Первый секретарь живьем съест.
Майор призывно махнул шоферу, скучавшему в милицейском «уазике». Вдвоем они сноровисто подхватили Воронина, привели в вертикальное положение, и, уворачиваясь от его пьяных поцелуев, запихали в кабину.
- Вези его домой, к грёбаной матери! – страшным шепотом скомандовал зам водителю, и машина рванула с места.
Майор вернулся на крыльцо и, утирая со лба пот, пропустил мимо ушей нотацию, которую долго еще читал ему первый секретарь. Главное – пронесло! А завтра этого Ворону – ощипать!!..
Но под утро в дежурную часть поступило сообщение, что на пустыре найден труп мужчины с проломленной головой. Уголовный розыск подняли в ружье, стало не до разборок с Вороной.
- Работай! Потом поговорим, - скомандовал зам.
У Вороны раскалывалась башка, он вообще плохо отражал реальность. Но после стакана портвейна ожил и ринулся в бой.
По раскрытию убийства пахали полтора суток без сна и отдыха. Но не зря. Уже к следующему полудню вычислили подозреваемого, а после обеда задержали его.
Всевышний к Вороне, похоже, благоволил. В столь быстрой и успешной поимке злодея была бесспорная заслуга капитана. Этого никто не мог отрицать.
Сыщики собрались в кабинете на перекур. Все уже были в курсе Ворониных неподобающих прогулок.
- А чего ж ты к первому не подошел за руку поздороваться? – поинтересовался злоязыкий опер Губанов.
- Дак у него руки заняты были, - объяснил другой, лейтенант Тищенко. – Он ими ходил.
Народ заржал.
- Это, мужики… - сказал Воронин. – Я где-то удостоверение посеял. Начальство, вроде, поостыло, а выяснится, что я ксиву прободал, опять возбудится. Второй раз не простят. Чо делать-то? А?
- Становись на четыре кости и прогуляйся в обратном направлении, - посоветовал Губанов. – Непременно найдешь.
Но все понимали, что Ворона прав: потеря удостоверения на фоне эпатажных прогулок – это уже перебор.
- Искать надо, - сказал Губанов.
- Ага, оно из кармана выпало и полеживает себе посреди тротуара третий день, - отозвался Тищенко. - Нас дожидается.
- Ты хоть что-нибудь помнишь, - спросил я.
- Ничего я не помню. Как с пляжа срулил, так и глухо, - мрачно ответствовал Ворона. – Вот только…
- Что?
- Помню унитаз.
- Это само собой. Ты его, наверно, всю ночь пугал.
- Не. Не в том смысле. Помню унитаз, белый такой, но не дома, и не рыгал я в него.
- Значит, ты к кому-то в гости заходил, - предположил Тищенко. – Вспоминай.
Воронин только потряс головой.
…Поиски удостоверения затеяли, не расходясь на отдых. Первым делом дважды проследовали маршрутом, которым, скорее всего, двигался на четвереньках Ворона. Сам он этого не помнил, но другого пути с пляжа до горкома просто не было. Облазили кусты, прошарили клумбы во дворах, заглянули под каждый камень и в каждую канаву. Документ не отыскался.
Тогда принялись опрашивать местных жителей. Как выяснилось, многие обратили внимание на человека, передвигающегося столь необычным способом. Но об удостоверении никто ничего рассказать не смог. Не видели удостоверения.
Поникший Ворона обреченно таскался за нами, видимо, потеряв всякую надежду. Время от времени он бормотал что-то про унитаз, который одиноко маячил у него в сознании за пьяной одурью, но интерьер тонул во мраке забвения.
Отработали «унитазную версию». По ходу следования Вороны заглянули ко всем веселым девкам, к которым он мог ненароком угодить. Девки оказались не при чем. Протрясли местную блатоту, предложили: отдайте ксиву по-хорошему, никому ничего не будет. Блатота божилась, что никаких гулявших раком оперов и потерянных ксив в глаза не видала. И это походило на правду.
Исчерпав конструктивные идеи, гурьбой присели отдохнуть и перекурить в дворовой беседке.
- Ну, куда еще не заглянули? – вслух поразмыслил Губанов. – На чердаки лазать смысла нет. Ты, хоть и Ворона, но летать не умеешь, а в таком состоянии тебе по лестнице было не подняться.
- Может, в подвалах пошарим, - предложил Тищенко.
Мысль показалась сомнительной. Если б Ворона забрался в подвал, он там, наверняка бы, и уснул, а не дефилировал по улицам.
Ворона между тем тер лоб и чесал затылок. Наконец он не выдержал.
- Не, мужики, вы меня хоть режьте, но вижу, мать его, унитаз, как живой. И почему-то кажется мне, что удостоверение как-то с ним связано.
- Может, ты с пьяных шаров разочаровался в службе и решил спустить ксиву в канализацию? – предположил Губанов.
- Что, я совсем идиот?
- Вопрос, конечно, интересный…
- Давайте мыслить логически, - перебил Тищенко. – Общественных клозетов у нас нет, унитазы только в квартирах. В квартиры Ворона не заползал, это мы достоверно установили. Бред похмельный, вот и все.
Воронин виновато пожал плечами.
- Может, и бред. Но был какой-то унитаз. Если б его найти...   
- Не гони, - сказал Губанов. – Даже если предположить, что унитаз и твоя ксива – звенья одной цепи, отсюда вытекает лишь одно: удостоверение дрейфует сейчас по городской канализации в неизвестном направлении и обнаружить его не представляется возможным. Так что…
Тут мне пришла в голову некая мысль, весьма сомнительная и гипотетичная. Можно сказать, это был полет фантазии. Но других версий у нас все равно не оставалось.
- Давайте все-таки напоследок обшарим подвалы, - предложил я. – Потом набьем Вороне морду и разойдемся по домам.
- Чо сразу – морду! – возмутился капитан. – Мне и так мало не покажется.
…Мы гурьбой спустились в очередной вонючий, захламленный подвал и двинулись по его загаженным переходам. Тищенко шарил по углам лучом фонаря.
- …Твою мать, - вдруг сказал он.
Все повернули голову в ту сторону, куда падал свет.
- Мать твою… - сказал Губанов. – Это что такое?
У дальней стены, среди куч мусора белел выброшенный кем-то старый унитаз. Быть может, слесари после ремонта поленились отнести негодную принадлежность на свалку, так и бросили в подвале – с глаз долой.
Мы подошли. Унитаз хранил следы нечистот, но Ворона без промедления  запустил в него руку. Он шарил совсем недолго, потом издал негромкий торжествующий вопль. Его рука высвободилась из узкого отверстия стока, сжимая в пальцах слегка перепачканную красную книжицу.
- Вот оно!
Это, действительно, было потерянное удостоверение. Кажется, оно почти не пострадало.
- Нет, ты мне объясни, зачем ты его сюда засунул, - осведомился Губанов. И философски подытожил: - Впрочем, подобное тянется к подобному…
Мы вернулись в ту же беседку. Старший опер то оттирал о штаны, то любовно оглядывал «корочку». На Ворону, по случаю находки, похоже, снизошло озарение. Алкогольный мрак рассеялся, и он все вспомнил.
- Я, блин, когда почувствовал, что сил нет, даже на автопилоте курс держать, понял, что могу отрубиться и заснуть, где попало. Обшмонают и ксиву непременно уведут.
…Капитан, сделав над собой героическое усилие, сосредоточил волю на главной задаче: понадежнее спрятать «ксиву». Выбор в его состоянии был невелик. Ворона кое-как забрался в ближайший подвал. И заметил унитаз, маячивший в заплесневелом сумраке. Когда настанет пора забрать драгоценный документ, лучше ориентира не придумаешь. А шарить в старом унитазе кому придет в голову? Ворона поглубже запихал удостоверение в давно высохший унитазный сток и выбрался на улицу. Здесь сознание окончательно покинуло его.
- Ну, ты даешь, - сказал Губанов. – Тебя в разведку надо. Будешь через унитазы секретные донесения передавать. И через разные другие тайники.
- А чо, - бодро откликнулся воспрянувший духом Ворона. – Разведка разведкой, а если б я в какое другое место спрятал, ни в жисть бы не вспомнил. А вот унитаз у меня так перед глазами и стоял. Память-то профессиональная…

Глава 11. «Опер упал намоченный»

Я проработал опером в Амурском ГОВД восемь лет. Сперва эта должность называлась «инспектор уголовного розыска». Что вполне соответствовало ее сути. Инспектор – тот, кто проводит проверку. В милиции следователи расследовали дела, дознаватели вели дознание, а остальные – проверку по фактам и заявлениям на предмет отсутствия или наличия состава преступления или иного правонарушения. Но в МВД кого-то, похоже, мучила ностальгия. И вот из небытия первых послереволюционных и прочих большевистских времен было извлечено корявое словечко, сродни «шкрабам» (школьные работники) и «замком по морде» (заместитель комиссара по морским делам). В одночасье из инспекторов мы превратились в оперуполномоченных.
Тут же в ментовских рядах распространился стишок:
Замученный, задроченный,
Опер упал намоченный.
Смысл «намокания» каждый понимал по-своему, но все дружно ржали. Впрочем, от перемены названия в нашем труде ничего не изменилось. Странно, что в новейшие времена тотального (и дебильного) копирования западных образцов (а там в полиции – инспекторы) словечко не исчезло, а даже распространилось. Вместе с опером с недавних пор «упал» и участковый: его «перекрестили» в участкового оперуполномоченного.
На руководящие должности меня не выдвигали. Наверно, не обязательно объяснять, почему. Должность оперуполномоченного в те времена была своего рода отправной точкой, от которой путь лежал либо вверх по служебной лестнице, либо вниз, к постоянному пьянству и конечному вылету со службы. На этой работе рано или поздно наступает критический предел твоих возможностей. Я тоже мог скатиться, но мне повезло. Я точно знаю, почему, и даже пел об этом.
«Наша жизнь, как по приколу из дурдома.
Я тащусь, хоть кайфа в ней и не нашел.
И на улице, и дома
Стрём сменяется обломом,
Но от них меня спасает рок-н-ролл.»
Или еще:
«Всё случалось: я бывал и бос, и гол;
Забывал, куда, зачем и с кем я шел.
Но не давал упасть мне,
Вел через все напасти
Рок-н-ролл!»
Это правда. Вся чернуха, оседавшая в душе, ночами сублимировалась в песни. И это творчество подзаряжало меня энергией.
Многим моим сослуживцам повезло меньше. Они сжигали себя почти так же, как те рокеры, что открыли для себя неведомые «Двери». Опера тоже порой открывали свои «двери». Но часто смахивало на то, что это двери в ад.
Юрка Кимочкин развелся с женой, и она куда-то уехала, забрав детей. Работал и пил до тех пор, пока не почувствовал, что его преследуют призраки. Нет, он не ловил зеленых чертей. Но как-то признался, что по ночам на него накатывает непреодолимый страх, и кажется, что мертвые, которых он навидался на службе, стоят за дверью. Юрка уволился и исчез. Много лет спустя, я случайно встретил его в Хабаровске, на городском рынке. Он работал грузчиком в рыбном павильоне. Юрка сильно смахивал на бомжа, да, по сути, и был таковым. Ясно, что он основательно спился. А преследуют ли его те, давние призраки, я спрашивать не стал.
Воронин влюбился в синеокую красавицу, воровскую шмару и наркоманку. Вопреки угрозам нашего начальства, они поженились и уехали в Благовещенск. Вскоре у них родилась дочь. Воронин, хороший сыщик, получил повышение. Красавица еще более похорошела, и все, казалось, шло, как нельзя лучше. Но однажды она сорвалась и покатилась по притонам. Остановить ее во второй раз уже не смогла никакая сила. Для мужа это был и служебный, и житейский крах. Что с ним стало потом, я не знаю.
Серега Кашин был, наверно, лучшим из нас. Высокий, представительный, он окончил высшую школу милиции и приехал на службу в Амурск. Серега один раскрывал преступлений не меньше, чем мы все вместе взятые. Мог ночью без оружия ввалиться в подвал, где кучковались бомжи, наркоманы и разное уголовное отребье, и строем привести всех в отдел. С некоторых пор его рабочий день стал начинаться со стакана водки, а к вечеру Серега впадал в полный «аут».
Замнач ГОВД по оперработе оказал ему медвежью услугу, До последнего прикрывал его похождения, пока однажды Кашин, напившись с утра в дрызг, не набросился с кулаками на проверяющего из управления. Серегу из милиции поперли. Он работал диспетчером хозяйства электрокаров на комбинате. Однажды в дежурку позвонили и сообщили, что кто-то гоняется за людьми на автопогрузчике. Выехавший по вызову наряд обнаружил следующее. Сильно употребив с утра, Серега принялся по милицейской привычке командовать женщинами, водительницами каров. Женщины послали его куда подальше. «Ах, так?» - сказал Серега. Сел на самый здоровенный погрузчик и поехал на обидчиц. Те с визгом стали разбегаться. Серега гонялся за ними на железном мастодонте, круша и опрокидывая все на своем пути.
Сержанты оказались неважными охотниками на мастодонтов. Остановить погрузчик и стащить с него Серегу удалось лишь вместе с подоспевшей подмогой.
Серегу выгнали и с комбината. Он много где еще работал, но всё кончалось одинаково: какой-нибудь пьяный скандал и очередной вылет.
Однажды в дежурную часть прибежали мальчишки и сказали, что в канаве, на спуске к пляжу, лежит мертвец. Мы выехали немедленно. «Мертвец» оказался еще жив. Это был Серега Кашин. Сперва мы подумали, что он, по обыкновению, пьян. Но цвет лица и другие признаки говорили, что тут не одно опьянение. Серега не мог говорить и двигаться и только хлопал налитыми кровью глазами. В больнице у него обнаружили мощный инсульт. Лишь через полгода он кое-как оправился. Но это уже был другой Серега: потухший, прихрамывающий, косноязычный. Потом он сошелся с женщиной много старше его, и они уехали из города.
Володька Шевченко, замначальника розыска, чубатый красавец, любимец женщин и сыщик от бога, как-то на кетовой путине в подпитии тяжело ранил выстрелом из «мкарыча» своего сослуживца. Случилось это по неосторожности. Пострадавший остался жив. Володьку перевели в Хабаровск и «спрятали» дежурным в спецкомендатуре. Но родственники покалеченного выстрелом старлея добились Володькиного увольнения. Шевченко устроился на завод. Работал неплохо, но, говорят, трезвым его видели редко. Как-то при встрече он признался, что без сыска жизнь потеряла для него всякий смысл.
 Во времена, когда министром внутренних дел стал гэбэшник Федорчук и принялся «чистить» милицию, чуть не вылетел со службы Тищенко – из-за отсутствия иного образования, кроме среднего. Его кое-как отстояли и отправили участковым в Литовко. Говорят, он фермерствует там по сию пору, правда, не слишком успешно. «Гэбэшный министр» канул в Лету, ничего не изменив в милицейском бардаке. Но вышедшее на покой поколение милицейских оперов никогда не забудет, сколько отличных сыщиков вышибли вон за не вовремя выпитую рюмку или за то, что не окончили какой-нибудь техникум.
Губанов просто запил сверх всякой меры, и его после долгого «перевоспитания» все же отправили на гражданку. Там он пил не меньше и  опустился на глазах.
Хватит этого печального перечня. Со мной могло произойти нечто подобное. Но меня, без преувеличения, спас рок. Я слушал эту агрессивную, отнюдь не танцевальную музыку, не понимая почти ни слова. Но музыка говорила сама за себя: не сдавайся, борись с обстоятельствами и с самим собой; не будь как все; не погрязай в рутине. Это была музыка борьбы и свободы.
В песнях, которые я писал для нашей группы, это уже облекалось в текст. Пожалуй, тогда я начал понимать, чего же я хочу по большому счету. Оказалось, я хочу простого и вечного: справедливости и свободы. И за это готов бороться – на службе, искореняя криминальное зло; и в музыке, выплескивая свое неприятие тогдашнего «болотного» образа жизни в агрессивных гитарных риффах и вызывающих текстах.
Со свободой дело обстояло непросто. Ленинская «осознанная необходимость», почерпнутая у античных философов, меня никак не устраивала. Я не слушал «вражеских» радиоголосов, сам дошел до мысли: свобода – это когда можно всё, что не ущемляет свободу других. Но в те времена это было мало, что крамольно, так еще и абсолютно неосуществимо.
Герой романа Хэмингуэя перед смертью успел сказать: «Человек один не может… ни черта.» Я это понимал. Но я понимал и другое, слушая песню Макаревича про скворца: «Быть может, станет хоть чуть-чуть теплее от одинокой песни его.» И я продолжал писать песни. Я не был одинок. Всегда находились те, кто хотел того же, что и я. Нас объединял рок. Мы играли его, будто бросая вызов окружающему миру и одновременно стремясь понять самих себя. Мы чувствовали, что мир нужно менять, и верили, что рано или поздно он изменится. Но о том, что будет дальше, мы не задумывались. Мы повторяли  ошибку бунтарей всех времен. Казалось, главное – разрушить, а потом всё обязательно образуется. Мы и думать не могли, что на обломках старого мира, прах которого мы отряхнем с наших ног гораздо раньше, чем предполагали, взрастет иной, пожалуй, еще худший: бездумный, циничный, жестокий. И он благополучно похоронит всех «кумиров», которым мы поклонялись: музыкальных, литературных, реальных – всяких.

Глава 12. «Бард-рок»

Время шло. Наши рок-н-рольные упражнения постепенно начали клониться к закату. Во-первых, народ упоенно плясал под «диско», устав от нетанцевального «забоя». Во-вторых, в городе, при крупных предприятиях, образовалось несколько почти профессиональных команд, которые постоянно играли на танцплощадках, предпочитая эстрадные шлягеры. Предприятия денег не пожалели, и музыканты обзавелись крутой по тем временам аппаратурой. Наши концертные выступления с посредственным звуком, заковыристыми текстами и подчеркнутым эпатажем все больше становились не в тему. Упадок «правильного» рока не был местным явлением. Кажется, именно тогда Борис Гребенщиков провозгласил: «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет!» А «Машина времени» залихватски рубила: «Пятнадцать лет назад под это танцевал весь свет… Как жаль, поверь мне, что ты забыл и это время, и то, каким ты был!»
Мы, действительно, постепенно забывали, какими мы были лет десять назад. Состав нашей команды менялся, кто-то уходил в обычную «художественную самодеятельность», кто-то вообще завязывал со всякой музыкой. Мы становились старше, трезвее, прагматичнее. Я тоже менялся. Сыск все-таки высасывал слишком много сил. Сверх меры валилась со всех сторон всякая «чернуха»: убийства, разбои, изнасилования, воровство. В городском микрорайоне, который я обслуживал, пацаны угоняли мотоциклы, как некогда конокрады коней, - табунами. За раскрываемость угонов меня драли в хвост и в гриву. Приходилось дневать и ночевать среди скопищ сараев, где стояли те треклятые мотоциклеты, а потом, изловив злодеев, - в кабинете, чтоб раскрутить всю серию. Дошло до того, что я не мог пройти мимо любого мотоцикла, стоящего возле подъезда. Мне всюду мерещились угоны, я лез проверять номера двигателя и рамы, даже когда отправлялся с женой в кино. Раза два хозяева меня самого принимали за угонщика, и я не получал по шее, лишь вовремя выхватив из кармана милицейское удостоверение.
Мои коллеги чувствовали себя в этой «дерьмомешалке» не лучше. Мы то пахали неделями без отдыха, без выходных и праздничных дней; то, когда наступал предел физических возможностей, «отрывались», пьянствуя почти в открытую в рабочее время. Начальство, которое в большинстве само вышло из оперов, смотрело на наше поругание служебной дисциплины сквозь пальцы.
Писать прозу у меня не хватало ни времени, ни сил. Явившись домой заполночь и, валясь с ног от усталости, я брал гитару. Героями баллад становились то Одиссей, то Робин Гуд, то Христофор Колумб, а главной темой было преодоление зла и всяческих трудностей. Пальцы, как по волшебству перебирали струны, рождая мелодию, а строчки появлялись, будто сами собой. Позже я хорошо понимал знакомых поэтов, которые, впадая в творческий экстаз, на полном серьезе утверждали, что их пером водят некие высшие силы. Но я никогда не верил ни в какую мистику. Я понимал, что мое подсознание, стремясь освободиться от перегрузки «негативом», сублимирует его в творческие потуги. Это спасало меня и не давало съехать с катушек, запить по-черному, как некоторые мои товарищи по службе.
…В нашем горотделе освободилось место замначальника угрозыска. По всем статьям я подходил на нее, конкурентов среди сослуживцев не было. Заместитель начальника ГОВД неофициально сообщил мне о грядущем повышении и велел присматриваться к делам. Но начальник ГОВД рассудил «логично»: назначим своего – повиснет вакансия опера, на которую хорошего специалиста быстро не найдешь. А если пригласить на повышение спеца со стороны, то и руководитель появится, и опер останется на своем месте. Заместители (знавшие мой характер) убеждали шефа, что так поступать не стоит. Но шеф сделал по-своему. Вскоре кабинет замнача занял бывший опер из Хабаровска. Всё бы ничего, но спецом и руководителем он оказался неважным, а человеком и вовсе дрянным. Это быстро признало даже начальство.
Конечно, я был не прав. «Облом» даже не то, чтобы обидел. Просто возникло ощущение, что безвозвратно пройден какой-то этап, и прежним оперативником я уже не буду – пропал интерес и азарт. Так или иначе, я «забил» на службу, и основными моими увлечениями, как в недалеком штатском прошлом, вновь стали водочка и рок-н-ролл.
Начальник ГОВД, державший меня за «передовика производства», сильно удивился: что это поделалось с сыскарем?! Сперва он проводил со мной строгие, нравоучительные собеседования. Но он не понимал, что беседует уже не с оперуполномоченным, а с отвязным рокером во всей его красе, который вылез наружу из-под милицейского мундира. Нынче с некоторым содроганием вспоминаю ту «правду-матку», которую я резал в глаза своему шефу, порой доводя его до бешенства и неистового ора, на который сбегался весь отдел. Мне все стало по барабану. Я не задумывался, чем буду заниматься, когда меня попрут со службы. (А это непременно должно было случиться.) Хиповать, когда тебе под тридцать, уже не так увлекательно, как в восемнадцать. Инерция старых наработок позволяла мне ловить каких-то воришек, но кроме рок-н-ролла меня больше ничего не интересовало.
И все же у начальника ГОВД пока хватало терпения. Он клял меня, почем зря, но не выгонял. Заместители только качали головами, наблюдая эту кутерьму. Нечто подобное они и ожидали, но поделать с «непокобелимым» шефом ничего не могли.
Я решил «легализовать» нашу рок-команду, обзавестись приличной аппаратурой. Безрезультатно испробовав разные хитроумные способы – повсюду мне с порога отказывали – я решил действовать на авось, зная, что этот самый «авось» нередко выручает в безнадежных случаях. Я, как снег на голову, свалился совершенно не знакомому  профоргу крупной автоколонны. Было лето, профорг изнемогал от жары и безделья. Я представился и объяснил цель своего визита. Профорг с интересом посмотрел на меня.
- Ну, хорошо, вижу ваше милицейское удостоверение, думаю, что вы не прохвост. (Что бы, интересно, он подумал в подобной ситуации сейчас?) Но вы, извините, авантюрист. Являетесь вот так, ни с того, ни с сего, просите много денег. Чего ради предприятие должно покупать дорогостоящую аппаратуру посторонним людям?
Я почувствовал «поклевку», и на меня снизошло вдохновение. Не могу даже приблизительно передать свою пламенную речь о том, как ансамбль автоколонны – а выступать мы будем только под ее флагом – поедет с концертами по совхозным станам шоферов, как замечательно будут проходить праздничные вечера, как мы достойно представим предприятие на конкурсах самодеятельности… Одним словом, тот кто помнит роман «Двенадцать стульев» и выступление Остапа Бендера в клубе любителей шахмат о перспективе создания Нью-Васюков, без труда может представить нашу беседу с профоргом. Тот оказался настоящим «васюкинцем», а я, кажется, не последним учеником Великого Комбинатора. Когда я умолк, профорг хлопнул ладонью по столу.
- А, была – не была! Приводи свою бригаду, чего-нибудь сбацаете перед начальством, и, если понравится, раскошелимся. Но, если где выступать, чур, вы шофера, а не менты!
Я согласился бы и на роль золотаря.
Через неделю мы привезли в актовый зал автоколонны свои самодельные усилители. Уговорили инспекторшу по делам малолеток Наташку спеть. Она это любила, и долго уламывать ее не пришлось.
Слушателей оказалось человек пять – в белых рубашках с галстуками в этакую духоту. Тучные дядьки еле умещались в старых деревянных креслах и сурово поглядывали на нас. Уж не знаю, что им наплел про нас профорг, но, кажется, они считали нас проходимцами. Но они и не представляли, кто мы такие на самом деле.
Я взял первые аккорды, и Наташка запела: «Листья желтые над городом кружатся, с тихим шорохом нам под ноги ложатся…» Выходило у нее задушевно и не без оттенка сексуальности. Она была весьма привлекательная особа, и тучные дядьки оживились. Я вступил на припеве, и вышло у нас, кажется, недурно. (Тот, кто умел сыграть «Дитя во времени», советскую эстраду воспроизводил без особого труда.) После «широкой этой свадьбе было места мало» дядьки принялись хлопать. Наташка выложила лучшие свои хиты. Она умела подать себя. Музыканты отодвинулись на задний план, а она царствовала на сцене. Неожиданный концерт посреди рабочего дня руководящим дядькам покатил в кайф.  Наташку не отпускали минут сорок. Наконец, чтобы впоследствии не выглядеть конченными лгунами, мы сыграли тяжелую рок-балладу собственного сочинения. Разогретые Наташкой слушатели готовы были уже воспринимать и такую музыку. Поэтому когда мы сбацали какой-то залихватский рок-н-ролл, самый главный начальник даже встал – ну, молодцы, вот наяривают!
…Аппаратура была куплена в ближайшую неделю, и мы принялись репетировать в актовом зале автоколонны, получив разрешение заниматься этим по ночам. Профорг, к концу дня употребив стаканчик-другой, оставался с нами. Он услышал совсем другую музыку и сперва насторожился. Но мы, предусмотрительно захватив с собой бутылку, щедро налили ему. Закончилось тем, что профорг пустился отплясывать «Цыганочку» под «хард-н-хэви» и остался очень нами доволен. Он стал нашим постоянным слушателем.
Мы дали несколько концертов. Когда публика предполагалась постарше, звали Наташку. Но как-то после комсомольского собрания показали свое истинное лицо. Внимая тому, как мы рубим залихватский рок, профорг было обеспокоился. Но директор автоколонны, заглянувший на шумное сборище, послушал, оглядел зал и добродушно проворчал:
- Обезьянник. Ну, пусть повыламываются, не только же пахать!
Профорг успокоился и подал нам знак: продолжайте. Мы продолжили. Отгремев очередную вещь, сделали паузу для соло ударника. Володька, участковый, явно выбрал не ту профессию. На работе его вечно бранили за нерадение и низкие показатели. Но сейчас он орлом парил над своей установкой, палочки мелькали, как спицы в колесе, барабаны то рокотали, то переходили на пулеметную дробь, тарелки, просверленные и оснащенные заклепками,  подкрашивали саунд свистящим звоном.
Я орал в микрофон:
- Дорога!!! (Так называлась наша группа) Дорога у каждого своя!!!
И зал отзывался дружным ревом: «Дорога». Шофера плясали, кто во что горазд. Кто изображал нечто, похожее на буги, кто «ломал» полузабытый «шейк». Но это было не важно. Мы были единым целым – пляшущий зал и сцена, управлявшая скопищем народа. Никакая другая музыка, как я много раз убеждался, не способна так держать зал. Только симфоническая. Но, понятно, совершенно по-иному. Рок позволял сбрасывать напряжение и накопившуюся агрессию – и музыкантам, и слушателям. Он к чему-то звал. Честно сказать, все равно, к чему. И мы, и танцоры испытывали упоительное чувство освобождения от рутины, от скуки, от повседневного вранья, от затхлой обыденности. Рок нес с собой свободу. И ничто не могло этого остановить.
…Но со мной что-то происходило. «Забой» и выпендрёж привлекали всё меньше. Я уже досыта насладился эпатажем, когда часть зала свистит от восторга, а другая ропщет от негодования.
Однажды я вдруг спохватился. Мне 29 лет, а я растрачиваю жизнь на беспрерывную работу и юродство перед публикой. У меня было много песен, которые я считал стихами. Они оказались за бортом наших выступлений. Мне вдруг стало страшно. Жизнь утекает, как песок сквозь пальцы. А то, что я считал главным в ней, бессмысленно растворяется в пустоте. Никакие служебные успехи не могли мне заменить моих песен. По вечерам я брал магнитофон, усаживался на кухне и вполголоса записывал то, что не звучало концертах. Наверно, тогда я понял, что мое призвание – творчество.
Что греха таить, я теперь вел себя, как погибший под железнодорожной насыпью Валерка. Я мог позволить себе разные вольности, мои товарищи по группе снисходительно относились к этому. Мы готовились к очередному концерту  – ко Дню автомобилиста. Работу в автоколонне закончили часа в четыре. Дисциплинированные советские рабочие и служащие собрались в актовом зале. Я вышел на сцену. Сзади на возвышении угнездился ударник, слева изготовился к действу басит. Репертуар у нас был отработан до автоматизма. И вдруг я почувствовал, что не хочу больше кривляться, изображать из себя не то, что я есть. Зал послушно ждал. Я подошел к микрофону. Передо мной раскинулись ряды, заполненные усталыми людьми среднего возраста, которым вовсе не хотелось «прикалываться», «тащиться» и плясать.
Я сказал в микрофон:
- Здравствуйте. Мы самодеятельная рок-группа. Но сегодня я хочу, чтобы вы послушали песни, где не так важна музыка. Мы исполним такие, которые не пели раньше с эстрады. Очень хочу, чтобы вы вслушались в текст.
И я запел. Это было то, что я сочинял ночам для себя, а не для группы. Сначала звучали только голос и гитара. Но мои верные басист и ударник меня не подвели. Они быстро подхватили тему. Это был не рок-концерт. Получилась некая исповедь человека, который растерялся перед возрастом и нереализованностью своих творческих устремлений.
Зал сперва отзывался сдержанными, дежурными хлопками. Но постепенно атмосфера менялась. Бас и барабаны лишь держали ритм, но не как в прошлом  с Валеркой, когда царствовала его гитара. Мои друзья бережно вели тему, слова были главным, а музыка лишь фоном.
Зал сначала впал в недоумение. Слушателям обещали шоу. А это было нечто другое: в сущности, авторская песня.  Я испугался: вдруг это провал?! Но после третей или четвертой вещи зал захлопал по-настоящему. Не было свиста и топота, как на наших забубенных «рок-сэйшн». Это было нечто другое: спокойные аплодисменты как на концертах Галича, Окуджавы или Высоцкого. Так продолжалось часа полтора. Я почувствовал, что устал гораздо больше, чем на любом нашем рок-действе. Там была раскованность, выплеск эмоций, разрядка. Здесь – стремление к максимальной передаче смысла и настроения  совершенно иными способами. Не было веселого кайфа, был тяжелый, но упоительный труд. Какими бы ни были порой мудреными тексты наших рок-композиций, общий настрой концерта сводился к простой формуле: даешь свободу, кайф (не в смысле наркотиков, а вообще, по жизни) и любовь! А сейчас я сам неожиданно открывал нечто гораздо большее и глубокое, содержавшееся в моих «песнях для самого себя». Это было, пожалуй, первое мое «бардовское» выступление. Я тогда и не думал, что «бардизм» в будущем станет главным в моем песенном сочинительстве, сохранившем, правда, неистребимый привкус рок-н-ролла.
Когда концерт закончился, ко мне подошли несколько мужиков. Один спросил:
- Это что за песни? Раньше не слыхал.
- Мои.
- Сам сочинял?
- Сам. 
- Что, и слова, и музыку?
Я кивнул.
Один вдруг сказал:
- Не звезди, чо ты из себя изображаешь?
- Я не изображаю. Говорю, как есть.
- Вот и не хрен выеживаться.
Я не мог понять его злости.
- Чем ты недоволен?
- Может, выйдем, там и объясню?!
- Можно и выйти.
Меня схватил за рукав ударник, а здоровяк-басист выдвинулся вперед. Задиру принялись хлопать по плечам и успокаивать его приятели. Драки не случилось. Но мы были в шаге от нее. Я испытал жгучее чувство обиды: столько вложил в это выступление – и на тебе!
Лишь много позже я, как мне кажется, понял причину агрессии нашего слушателя. Он не мог смириться с мыслью, что в общей массе есть некто, способный на то, на что не способны остальные. Синдром «белой вороны». Ты должен быть, как все. Не можешь не быть. И не притворяйся. А если «выеживаешься» – получай!
С тех пор я перестал удивляться нездоровому интересу публики к нелицеприятным подробностям личной жизни «звезд». В глазах обывателя «звезда» все равно должна оставаться, «как все», с общими слабостями и пороками. Тогда ее можно снисходительно любить и восхищаться ею без ущемления собственного самолюбия. Я никогда и близко не был «звездой». Но после фигуряния в блеске софитов «благодарные слушатели» порой старались напоить меня до свинского образа. Чтоб стал, «как все», и меня можно было бы любить,  похлопывая по плечу и вытаскивая из блюда с салатом, в которое я упал мордой – как любой «нормальный» человек.

Глава 13. Шеф

На службе я все так же валял дурака, и это продолжалось уже около года. Несмотря на долготерпение начальника ГОВД, меня бы, в конце концов, непременно отправили в «народное хозяйство». Но тут судьба сделала неожиданный зигзаг.
Отделение милиции в поселке Эльбан, насчитывавшее тогда около полусотни сотрудников, слыло «нехорошим местом». Когда-то им успешно руководил энергичный капитан, но, получив майора, перевелся в крайУВД. Следующий начальник, седой, представительный майор, смахивающий на генерала, довел подразделение до полного развала и чуть не угодил под суд за укрытие преступлений. «На усиление» в погибающее ОМ кинули капитана из ГОВД. Через неделю он, пьяный в хлам, зарулил служебным «уазиком» в фонарный столб. Столб и «уазик» сильно пострадали, а капитан отделался ссадиной на лбу. Но, за отсутствием альтернативы, такое вождение ему простили. Однако, не таков был упорный капитан, чтобы остановиться на достигнутом. Через некоторое время он на том же отремонтированном «УАЗе» и в том же самом состоянии снова вступил в схватку с тем же самым окаянным столбом. На этот раз столб был повержен, а капитан снят с должности.
Вскоре его место занял бывший следователь. Ничего не знаю про его следственные способности, но оперативной работы – милицейской основы основ – он не знал совершенно, однако, амбиции имел выдающиеся. Проводя на повышенных тонах совещания с сыщиками, он нередко повергал их в гомерический хохот нелепыми высказываниями или нарывался на грубость. Кончилось тем, что бывший следователь соблазнил чью-то чужую жену, бросил свое рабочее место и, прихватив возлюбленную, отбыл в неизвестном направлении, не уведомив начальство о таком своем самовольстве.
Обязанности начальника ОМ временно возложили на руководителя тамошнего уголовного розыска. В результате всякая плодотворная деятельность в отделении заглохла.
Ехать «поднимать Эльбан» больше никто не хотел. Тогда заместители начальника ГОВД подступили к шефу: давайте пошлем туда Партыку; либо он возьмется за ум, либо окончательно свихнется, тогда и увольнять станет не жалко. Шеф кричал и топал ногами, но потом решил: ладно, давайте, временно пошлем, а там подыщем настоящего начальника.
…Эльбан встретил меня донельзя разбитыми дорогами, тишиной и каким-то запустением. Несмотря на большой жилмассив «пятиэтажек» и мощный военный завод, на город здесь было не слишком похоже. Я, исконный городской житель, загрустил. Бывал здесь прежде не раз, но перспектива поселиться насовсем показала все в особо неприглядном свете.
В двухэтажном здании отделения милиции была выбита половина окон. Все кабинеты, кроме одного, несмотря на разгар рабочей поры, оказались заперты. Сотрудники находились в «оперативном пространстве». С потолков густо свисали замысловатые переплетения вековой паутины. Стены выглядели так, будто здесь шел огневой бой, а ободранный пол был не метен с незапамятных времен.
В кабинете на втором этаже за столом мирно посиживали участковый и опер. Перед ними красовалась бутылка водки и закуска на газетке. В дверях я столкнулся с какой-то женщиной. Она чуть не сбила меня с ног.
- Милиция долбанная!
И пролетела мимо, шарахнув на прощание дверью.
- Здорово, Кирюха! – приветствовали меня новые подчиненные. (Мы давно были знакомы.) – Подсаживайся.
Опер гостеприимно набулькал мне стакан водки, убрал опустевшую бутылку под стол и достал новую.
Святым почитателем уставов меня никто бы не назвал. Но это была откровенная борзота. Я спровадил поддатых коллег домой, а утром собрал «учредительную» планерку. На ней учреждалась новая жизнь, правила которой я и озвучил личному составу.
Не стоит распространяться о том, как я бился с пьяницами-бездельниками и в итоге повыгонял их, кого куда. (Пьяниц-работяг я «воспитывал», как умел. На большинство подействовало, а на кого нет, с теми тоже пришлось распрощаться.) Следователи имели обыкновение устраивать посреди дня шахматные турниры с водочкой. Для этого зэки в местной колонии по команде администрации  соорудили им роскошный, резной шахматный столик со специальными гнездами для бутылок и стаканов. На мои замечания следаки попросту поплевывали. Пришлось взять этот столик вместе с фигурами и бутылками и выбросить его со второго этажа через окно кабинета – благо внизу имел место обширный пустырь. Руководитель здешнего следствия не вынес такого надругательства и перевелся в другой район.
Но мне крупно повезло. Мои оперские замашки могли и не исправить положения, если бы не отличные парни, которые, наряду с раздолбаями, служили в отделении. Мы быстро нашли общий язык. Им тоже осточертел этот затянувшийся бардак, так что ликвидировали мы его дружными усилиями. Назову их имена, потому что впоследствии большинство стало просто моими друзьями. Богдан Могильченко, умница, работяга, скандалист и упрямец, с которым можно было идти в любую разведку, практически самолично отремонтировал здание отделения и оборудовал дежурную часть. Сергей Авдеенко, наш бас-гитарист, которого я перетащил из Амурска, быстро дослужился от милиционера до опера. С ним тоже можно было идти куда угодно, а, главное – поручить любое самое сложное или щекотливое дело. Умный, даже изощренный Серега, действовавший зачастую неординарно и не по стандартам, справлялся с любым заданием.
Оба они впоследствии сами стали поочередно начальниками отделения.
Гаишник Володя Бритов, руководитель участковых Володя Захаров, участковый Сергей Жаров – всех не перечтешь. Для уголовного розыска я был вообще свой, сам работал с ними по раскрытию опасных преступлений, и «оттягивались» мы вместе в тайне от остального личного состава, так как наступили времена непримиримой борьбы с пьянством. Впрочем «тайна» эта была секретом Полишинеля. Все отделение, да и весь поселок, знали: новый начальник сам из оперов, и уголовный розыск у него в любимчиках. Что греха таить, так оно и было.

Глава 14. «Диверсия»

Закрытие девяти месяцев (то есть подведение итогов раскрываемости за три квартала) традиционно венчалось выездом сыщиков на природу. А выезд сопровождался неслабой пьянкой и поеданием неотъемлемых шашлыков. Но на этот раз возникли сложности. Несмотря на отсутствие водки в магазинах, ею, родимой, мы, конечно, разжились в необходимом количестве. Но ехать, как раньше, открыто и с песнями, было рискованно. «Доброжелателей» из числа всякого рода правонарушителей у нас хватало. Стоило засветиться за таким неблаговидным занятием, и нас всех сдали бы с потрохами, начиная от горотделовского начальства и кончая горкомом партии и краевым УВД. Поэтому решили ехать в субботу вечером, с наступлением темноты. Верный Богдан, к слову, непьющий, взял на себя ответственность на время нашей отлучки руководить отделением, прикрывать отсутствие оперсостава и начальника ОМ и раскрывать преступления, буде такие случатся.
Выехали почти в ночь на оперативном «уазике» и личном «Москвиче» старшего опера. Поселок остался позади. Дорога бежала вдоль горной речки, но постепенно удалилась от нее на пару сотен метров. Вдоль обочины нескончаемо тянулась какая-то труба. Откуда и куда она ведет и для чего служит, никто понятия не имел. Кто-то высказал предположение, что это временный водовод на автомойку.
Отдыхать мы желали непременно у воды, но проклятая труба преграждала путь и никак ее, расположенную на высоте в полметра, было не переехать. Мы прокатили лишних километра три, пока нашли место, где труба лежала на земле. Здесь и свернули на речной берег.
Пикник удался на славу и продолжался почти до рассвета. Но и обратно мы хотели вернуться в темноте, чтоб не привлекать чужого внимания. Тем более, что водители «оттягивались» наравне со всеми, так что ни один гаишник не позволил бы им сейчас сесть за руль. Однако – сели и поехали. И тут же наткнулись на ту самую трубу. Свернули вправо, порыскали в поисках переезда, не нашли, развернулись и покатили обратно. Переезд будто сквозь землю провалился. Повсюду торчала чертова труба, не давая выбраться на дорогу. (Никуда  переезд, конечно, не проваливался. Просто сильно нетрезвые водители и пассажиры плохо ориентировались на местности.)
В конце концов, это блуждание всем осточертело. На горизонте уже брезжил рассвет, а въезжать в поселок у всех на глазах на манер пьяных махновцев в наши планы не входило.
- А, мать твою!.. – вскричал шофер «уазика» и направил бездорожник прямо на трубу. «УАЗ» не подвел, перепрыгнув через преграду. Но под его колесами громко треснуло. Я посмотрел в зеркальце заднего вида. Из переломившейся трубы высоко бил фонтан воды, а в его струях «Москвич», не спеша, преодолевал изничтоженную преграду.
В поселок мы вернулись благополучно, никем  не замеченные. Но спать не хотелось, и жаль было расставаться. Всей гурьбой завалились на квартиру к одному из оперов и продолжили веселье.
В обед, когда кое-кто начал клевать носом, позвонил Могильченко. Хозяин снял трубку, потом протянул ее мне.
- Я вас, товарищ начальник, полдня разыскиваю, - сообщил Богдан. По его тону я сразу догадался, что случилось какое-то «чепэ».
- Да мы тут уже заканчиваем, - заверил я.
- Да уж, сделайте милость. Потому что на заводе случилась диверсия, завод полдня стоит, кругом носятся товарищи из КГБ, а тебя все ищут, как из ружья. Я пока отбрехиваюсь, но держать позиции труднее с каждой минутой. Что доложить, когда вы соблаговолите явиться на службу? Неплохо бы и операм явить лики свои.
- Подожди, - сказал я. – При чем тут милиция? Завод военный, режимный, нас туда вообще не пускают. Ну, пусть сами диверсантов и ловят, на то и госбезопасность.
- Дело, видите ли, в том, - с изысканной вежливостью объяснил Богдан, - что диверсия произведена вне территории завода. Неизвестные злоумышленники вывели из строя трубопровод, подающий воду для производственных нужд. Вода в реке сейчас низкая, основной водовод не качает. Так по берегу протянули временный. А какие-то размандяи его уконтрапупили.
- Как? - спросил я с упавшим сердцем.
- А, похоже, машиной переехали, он и дриснул. Товарищи из кагэбэ говорят, что возбудили уголовное дело по статье «диверсия». Там сроки-и – обалдеть! А при осмотре места происшествия неподалеку обнаружили стоянку каких-то диких пьяниц и следы колес. Вам, товарищ капитан, случаем, ничего об этом не известно?
- Абсолютно ничего, - твердо сказал я. – Буду через час. Так всем и докладывай. - И обернулся к своим славным операм, среди которых лупал глазами и тот, что был за рулем «УАЗа». С волчьей вкрадчивостью я изложил им положение дел.
- Чтоб через час все на работе! Машины в Менгон, к воякам, срочно поменять резину, да не на новую, а на бэу. Старую не оставлять, а увезти и сжечь в укромном месте. И языки держать за зубами, кому на нары не охота.
Через час я, гладко выбритый и благоухающий одеколоном, явился на службу. Большинство сыщиков были уже здесь. В моем кабинете, за моим столом восседал гэбэшник Гена, курировавший завод. Был он пренеприятный тип: настойчиво вербовал меня стучать ему на моих же подчиненных; бессовестно пользовался нашими оперативными данными, выдавая их за свои; а за то, что я категорически отказывался от доносов, жаловался своему и моему начальству. Дружбы между нами, прямо скажем, не водилось. Ко всему прочему, был Гена глуповат и крайне амбициозен.
- Вы где были, товарищ капитан? – грозно спросил он меня. – Вас разыскать невозможно. Тут такое происшествия – из ряда вон!
- А что, в отделении нет дежурной части, следственно-оперативной группы и ответственного по руководству?
- При чем тут ответственный?! Вы лично должны были присутствовать. А вас хоть с собаками ищи? Где были, я вас спрашиваю?
- Слушай, Гена, - сказал я. – Сегодня воскресенье, мой единственный законный выходной, который, к тому же, выпадает мне не каждую неделю. Служба в отделении идет по распорядку, в соответствии с уставами и приказами. Или есть какие-то претензии?.. Ах, нет? Ну, а я, предположим, был у дамы, которую тебе никогда не назову. Ее телефона в дежурной части, ясное дело, нету. Да и вообще я тебе этого не говорил.
 - Как ты себя ведешь?! – взбеленился Гена. - Я напишу рапорт.
- Ты их уже столько на меня написал, что одним больше, одним меньше… Давай по существу.
- По существу – вредителей надо обязательно найти. Я полагаю, разрушение водовода было совершено умышленно.
Я согласно покачал головой.
- Шпионами из Зимбабве.
- Не паясничай. Надо работать.
- Вот интересно, - сказал я, - как орать и докладывать, так ты первый, а как работать по вашему делу, так непременно милиция.
- Ты отказываешься?!
- Упаси бог! Что я, ненормальный?! Весь оперсостав в сборе, немедленно и приступим.
- Ладно, - смилостивился Гена. – Быстро проводим совместную планерку и за дело.
…Уголовный розыск «пахал» по раскрытию «диверсии» бок о бок с коллегами из Комитета, не покладая рук, без отдыха почти неделю. Кагэбэшники всё больше норовили допрашивать заводских руководителей. Тем это, в конце концов, осточертело, учитывая, что трубу починили в тот же день, и завод снова благополучно погнал свою взрывоопасную продукцию. В конце концов, гэбэшных оперативников стали заворачивать от проходной, а раскрывать преступления по-настоящему, они, похоже, не умели.
Надо ли говорить, что «диверсия» в итоге превратилась в глухой, беспросветный «висяк». Числился он не по нашему ведомству, а потому о нем со временем благополучно забыли.
…Спустя почти два десятка лет, журналистская судьба забросила меня в Амурск, а там случайно свела с бывшим «куратором» Геной. Он теперь занимался коммерцией. Мы посидели в уличном кафе, посудачили о том, кто и как развалил страну – это была излюбленная Генина тема. Я прикинул сроки давности, подумал о том, что завод в Эльбане окончательно развалился, и  на дела давно минувших дней всем плевать. И не вытерпел.
- Гена, помнишь диверсию на заводском водоводе?
Он поморгал, напрягая память.
- Конечно. Жалко, так и зависло тогда. Меня за это драли-драли…
- Ты говорил, помнится, что это сделали шпионы из Зимбабве.
Гена пьяновато обиделся.
- Это ты говорил про шпионов из Зимбабве. Я и сейчас уверен, что это был умышленный акт.
- Эх, Гена, - сказал я. – По-моему, ты путаешь диверсионный акт с половым. Последний, точно, всегда сопряжен с умыслом… Короче, шпион из Зимбабве – это я.
Он уставился на меня.
- В каком смысле?
- А в таком. Мы с операми поехали на речку отмечать закрытие третьего квартала. А там эта труба – не проедешь. Туда-то мы все-таки пробрались. А вот обратно… Никак переезд с пьяных шаров найти не могли. Ну, один наш ухарь и попер прямо через трубу. Она, того, хрупкая оказалась. Вот тебе и вся диверсия.
Гена некоторое время ошалело смотрел на меня, а потом задохнулся.
- Ты!.. Твою мать!.. Сами себя искали! Ясно, что не нашли! М-мерзавцы! А как глаза всем замазали! Я всегда говорил, что ментов сажать – не пересажать! А ты просто, знаешь, кто?!..
- Полегче, - перебил я его. – Мы теперь оба не на службе, и рапорт тебе подавать некуда.
- Я свяжусь со своими, они старое дело поднимут.
- Твоих, Гена, уже никого в помине нет. Как и завода. И дело то давно в топке сожгли за ненадобностью. Так что успокойся, и давай еще по одной.
Гена опустил голову и так сидел, нахмурившись, несколько долгих минут. Потом вдруг ударил кулаком по столу.
- Да иди оно всё! Диверсии эти и вообще… Таких наворотили диверсий, что от страны ни хрена не осталось! И никому ничего! (Похоже, он вскочил на своего любимого конька.)
- Давай выпьем, - опять предложил я. – За взаимодействие ведомств и новую жизнь.
- А давай! – Он схватил бутылку и разлил. – Но ты гу-усь! Я всегда знал, что ты не наш человек.
- Не ваш, - согласился я. – А трубопровод, это мы, конечно, сдуру. Искренне сожалею. Но что же было делать? Под суд своего за эту дурость отдавать и самому погон лишиться?! Самому-то ладно. Поделом, раз такую шнягу допустил. А вот друзей я никогда не сдавал.
- Не, - повторил Гена с набитым ртом. – Таких, как ты…
- Да знаю я: расстреливать надо. Но не тридцать седьмой же год!
- Вот и жалко!
…Мы надрались с Геной до полного посинения, до глубокой ночи бродили по центральному проспекту города и орали хором блатные песни. Одну половину слов не знал я, другую – он.

Глава 15. «Свинячье сафари»

…Наше отделение милиции постепенно выбилось в передовые. Шеф ГОВД давно передумал искать туда «настоящего начальника». А потом и вовсе уехал в Хабаровск. Его место занял бывший замнач угрозыска Комсомольска-на-Амуре, Владимир Ильич Проваткин. Сотрудники между собой звали его «товарищ Ленин». Не припомню другого периода, когда бы у меня с начальством было такое взаимопонимание. «Товарищ Ленин» был мировой мужик и первоклассный опер. Вот только кланяться высокому руководству не умел и ни в каких интригах не разбирался начисто. Что впоследствии и заставило его вернуться в Комсомольск, на прежнюю должность.
Никакие проверки не тревожили ОМ многими месяцами. Однажды я на оперативном совещании, слегка кокетничая, попенял руководству: дескать, не оказываете методическую помощь.
«Товарищ Ленин» усмехнулся.
- Ты уже совсем обнаглел. Другие воют, что их проверками замучили, а он нашим салом нам же и по сусалам.
Я смиренно потупился.
- Виноват, товарищ подполковник!
Какими усилиями давалось мне с моими помощниками держать поселковую милицию наплаву, распространяться не стану. Скажу одно: спал мало; ничего, кроме службы, не замечал; выходных почти не было. Но мы с басистом Авдеенко, сам не пойму, как, умудрялись выкроить время для любимого занятия.
Но, когда на сцене с гитарой выпендривался опер – это еще, куда ни шло. А  если бы такое позволил себе начальник милиции крупного поселка, его, не исключено, могли бы увезти в «дурик». Мы больше не играли публично, а, как умели, записывали свои песни на бытовой магнитофон. Сегодня те записи слушать жутковато – такое качество звука. Это был этап «отвыкания». Постепенно я все меньше сочинял для группы и все больше для себя. Рокер медленно, но неуклонно превращался в рок-барда.
Почти треть населения поселка составляли военные строители. Они вообще вытворяли черт знает, что: от повального мелкого воровства до разбоев, изнасилований и убийств. Да и поселковые не отличались примерным поведением. «Пахать» приходилось день и ночь, а по причудам статистики, раскрытые нами преступления, в которых были повинны стройбатовцы, шли на учет военной прокуратуре, а в милицейских показателях красовалась дырка от бублика. Краевому УВД очень трудно было объяснить, что нагрузка у нас в два раза выше, чем по официальной цифири. С другой стороны, если бы не Эльбанская практика, не наработал бы я того оперативного опыта, который впоследствии привел меня в «убойный отдел».
Служебная «чернуха» сейчас почти растворилась в памяти, а вспоминаются больше всякие курьезы.
…Наш оперуполномоченный уголовного розыска Коля Новоселов влюбился. Самое ему было и время. Только что окончил милицейский спецвуз, получил погоны лейтенанта и попал в Эльбан на свое первое место службы.
Зазноба молодого опера жила с родителями в собственном доме. (Дело шло к свадьбе, Колю там уже почитали за будущего зятя.) Семья имела хозяйство: корову, свиней. По осени пришло время колоть кабана. Занятие это не шибко приятное. Будущий тесть, помявшись, обратился к Коле: дескать, ты человек служивый, при оружии; чего руки марать, не лучше ли кабана культурно пристрелить из пистолета?
Пистолета у Коли по молодости и малому сроку службы еще не было. Но ведь не ляпнешь вот так: кобура у меня для форсу, а в ней огурец на закусь!  Нельзя ударить в грязь лицом перед будущей половиной и ее родичами.
Я, конечно, знал, что «макарыча» Коле выдавть не положено. Как повелевала инструкция, он сперва должен зачеты сдать и допуск получить. Но я же сам опер до мозга костей, сыщики мне – «братья по крови». Хитрый Коля этим не замедлили воспользоваться. Явился и все честно рассказал: так мол и так, дайте “пээм” на час, а то упаду в глазах невесты. А как обращаться с оружием, знаю, хоть ночью разбуди – с высшим-то милицейским образованием.
У нас ведь как? Нельзя, но если очень хочется, то можно. Колю я понимал, было время, сам кобуру передвигал из-под пиджака на пузо, чтоб все (особенно девицы) видели: шибко серьезный человек, оперативник. А тут – невеста! Я  почесал в затылке и постановил:
- Бери. Но смотри у меня, аккуратно!
Коля клятвенно заверил: так точно, не извольте переживать.
…Через час ко мне в кабинет влетел дежурный по отделению.
- Слышь, Кирилл Александрович, тут из совхоза, из частного сектора звонят. Говорят,  стрельба там беспорядочная на улицах. Банда, говорят, какая-то.
Черт бы тебя, Коля, побрал со всеми потрохами! Как-то не возникло у меня сомнений, что за «банда» там бесчинствует. Что же такое стряслось? Может, он случайно схлестнулся с какой-нибудь уголовщиной? Пришлось отдавать команду: всех в ружье, “калаши” в руки и вперед!
Я знал адрес Колиной зазнобы и, куда ехать, не сомневался.
Штакетник в усадьбе оказался повален, дверь в сарае сорвана с петель, во дворе все перевернуто. Будущий тесть стоял посреди разрухи с потерянным видом, Коля топтался рядом. Над окрестными изгородями боязливо возникали головы соседей и тут же  прятались вновь.
- Самого тебя расстрелять, гада такого! – сказал я Коле. – Кто мне расскажет, что это значит, и отчего бардак?
…Когда Коля сунулся к загону в сарае, где метался и визжал, будто почуявший недоброе кабан, решимости у опера поубавилось. Он вдруг понял, что давно знакомый ему свин – существо огромное и свирепое. К тому же сейчас сильно взбудораженное. Просто злобный хищник какой-то.
- Это… - сказал Коля сопровождавшему его будущему тестю, - я туда заходить не буду, я его отсюда шмальну.
- В ухо целься, - посоветовал хозяин кабана.
И Коля шмальнул метров с трех. Кабан, понятное дело, смирно не стоял. В голову Коля промазал, пуля лишь слегка задела холку. От грохота и боли животное пришло в полное неистовство. С диким визгом кабан бросился на загородку и проломил ее. Опер с отцом зазнобы едва успели выскочить из сарая, захлопнув за собой дверь. Но взбесившийся кабан тут же снес ее мощным ударом, вылетел во двор, раза три, исступленно визжа, промчался по кругу, разметал  сельскохозяйственную утварь и, опрокинув утлый штакетник, вырвался на улицу.
Хозяин успел взлететь на крыльцо и юркнуть в сени. Но Коля позорного бегства позволить себе не мог. Он ринулся за кабаном, который поскакал по улице среди разлетающихся с клекотом кур. Кое-как прицелившись, Коля выстрелил, но не попал. Выстрелил еще и еще.  Пули вздымали фонтанчики пыли по сторонам от удиравшего кабана. С досады Коля высадил всю обойму, но треклятый секач скрылся в придорожных зарослях.
Коля перевел дух и огляделся. Улица будто вымерла – ни движения, ни звука. Только из кустов доносился треск веток и удаляющийся кабаний визг. Редких прохожих и восседавших на лавочках бабуль, будто ветром сдуло.
- Всё нормально, граждане, без паники, - неуверенно воззвал Коля в пустоту. Но его, похоже, никто не услышал. Народ, укрывшись по домам,  накручивал диски телефонов – сообщить в милицию о вооруженном конфликте.
… - Тебе ствол для чего был даден?! – задал я Коле риторический вопрос. – А ты свинячье сафари устроил?! Стрелок хренов! Соколиный Глаз, мать твою!
Вокруг топтались ухмыляющиеся, вооруженные автоматами сотрудники. Очень мне хотелось отвязаться по полной программе и на бестолкового Колю, и на этих весельчаков. Но я сдержался и скомандовал:
 - Найти свинюгу и пристрелить! Пока никого случайно не изувечил.
Автоматчики рассыпались по кустам. Я утер пот со лба и закурил. Но не успел я сделать пару затяжек, как в зарослях ударили длинные автоматные очереди.
- Они что, в бурьяне на фашистов напоролись? – буркнул  топтавшийся рядом хозяин кабана.
Отбросив окурок, я ринулся в кусты, продираясь сквозь густые ветви и спотыкаясь о какое-то ржавое железо. Когда вывалился на прогалину, двое милиционеров, отстегнув от “калашей” опустевшие рожки, склонились над изрешеченной тушей кабана.
- Товарищ капитан! – выпрямившись, бодро доложил один из стрелков. – Приказ выполнен, противник уничтожен!
- Сказано же было: пристрелить. А  вы фарша наделали! Ребята, у вас головы для чего?..
Я не успел договорить. Хозяин злополучной скотины тоже  объявился из зарослей и присел над тушей. Оглядев повреждения от пуль и скорбно покачав головой, молвил:
- И куда я теперь это мясо?.. Тут ведь живого места не осталось! Что ж он вам, сердешный, сделал, что вы его, как врага народа?!  Это ж какие убытки! Сколько одного комбикорма ушло. Эх, вы, милиция! – И, злобно посмотрев на меня, отрезал: - Знаешь, Лександрыч. Не надобно мне такого зятя! Пусть твой полнамоченный и порог мой забудет. А то жениться ему!
Я рассердился.
- А я тебе что, сват, что ли?!
…До высоких инстанций слухи о “свинячьем сафари” не дошли. С Колей я разобрался по-своему. Чего уж там, сам ведь виноват, раз выдал оружие балбесу. За такую авантюру мне могло тоже сильно не поздоровиться. К Коле накрепко приклеилась кличка Самострел. Но это ладно. Главное, отец зазнобы не пошутил. Он наотрез отказал Коле в женитьбе. Да и сама девица сильно разочаровалась в своем кавалере. Коля, говорят, из-за этого даже плакал.

Глава 16. Домой

Я проработал в Эльбане четыре года. За это время мы с Авдеенко записали кучу «самопальных» пленок, которых никто не слышал, кроме моей жены и дочери. Некоторые хранятся у меня и по сей день. Несколько раз, подобрав пару-тройку случайных музыкантов, мы пытались концертировать за пределами поселка, но не слишком удачно. Эпоха забойного рока в моей жизни клонилась к закату.
Грянули времена тотальной борьбы с «нетрудовыми доходами». Замполит горотдела, проверявший всех руководителей «на вшивость», был очень удивлен, когда выяснил, что у меня нет ни дачи, ни машины, ни лодки, ни даже мотоцикла. Одним словом, гол, как сокол, из роскоши – только дорогая электрогитара, да и ту я купил с рук в рассрочку.
Мне опять засветило повышение: в Амурске освободилась должность замначальника горотдела по оперработе (ныне она называется «начальник криминальной милиции».) «Товарищ Ленин» велел мне готовиться к переезду. Но, как и в прошлый раз, всё пошло наперекосяк.
Нежданно, негаданно из Хабаровска на руководящую вакансию прислали увэдэвского опера, зятя одного из управленческих начальников, Владимира Кравца. Тот принялся самоутверждаться с первых дней. И делал это довольно тупо, применяя приемы оперработы не по назначению: принялся искать «компру» на всех и вся. Эльбанское ОМ к тому времени, благодаря высокому «проценту» раскрываемости преступлений, занимало несколько привилегированное положение. Кравец был в курсе, что «перешел мне дорогу» (хоть, честно сказать, мне это было абсолютно по барабану).
Новый «зам по опер» взялся за меня всерьез. Он вызывал по одному моих сотрудников и настойчиво допрашивал на предмет того, много ли и с кем пьет начальник ОМ, с кем спит, какие махинации проворачивает? Сотрудники недоуменно пожимали плечами, а по возвращении незамедлительно  докладывали мне об «оперразработке», которую затеял против меня Кравец. После очередного такого доклада я не выдержал. Прыгнул в машину гаишника и погнал в Амурск.
Дверь кабинета я открыл ногой. Кравец несколько подобрался при моем появлении, молвил официально:
- Слушаю вас.
Я подошел к столу и слегка перегнулся через него, упершись руками в разложенные на столешнице бумаги. Кравец догадался, что его, возможно, сейчас будут бить, и вжался в кресло.
- Вот и слушай, - сказал я. - Тебе заняться больше нечем? У вас в Амурске  нераскрытых преступлений нет, и наступило благорастворение воздухов? Тебя на кой хрен сюда прислали? Оперработу закручивать или в чужом белье копаться?!
Кравец молча хлопал глазами.
- Херовый ты опер, - подытожил я. – Осведомителей вербуешь, а они тебя же объекту разработки и сдают. Еще раз узнаю… может, и не пристрелю, но морду набью точно.
Я одним махом смел бумаги с руководящего стола, повернулся и так шарахнул на прощание дверью, что на ней отскочил накладной замок.
Кравец нагнал меня на крыльце.
- Подожди. Ты всё неправильно понял.
- Да уж куда правильней.
Я сбежал по ступенькам. Гаишник, заметивший мое выражение лица,  предупредительно распахнул дверцу «уазика».
…На происки Кравца мне, в сущности, было наплевать. Особых грехов за мной не водилось, так что его «разработка» никаких результатов все равно бы не принесла. А хуже трудиться мы не стали. Но я вдруг почувствовал какую-то гнетущую усталость. И понял: для того, чтобы поддерживать прежний уровень работы отделения, мне предстоит годами вкалывать по восемнадцать часов в сутки, всегда быть на «товсь», а, главное, распрощаться с мечтами о литературных занятиях. К этому я был явно не готов. И вообще, соскучился по родному Хабаровску. Дальше всё произошло как-то само собой.
В Эльбане одно за другим случилось несколько жестоких убийств. Трезвонили из Амурска, из УВД края, предлагали прислать помощь. Но к этому времени в Эльбане уже был вполне профессиональный уголовный розыск, я надеялся на своих ребят и от помощи отказывался. «Ну, смотри, - говорили мне, - если мокрухи завесишь, тебе отвечать.»
Мокрухи мы не завесили. Опять пахали сутками напролет и поймали всех злодеев до одного. В верхах облегченно вздохнули. А через некоторое время мне позвонил начальник «убойного отдела» крайУВД.
- Долго там грязь месить собираешься?
- Как прикажут.
- Я тебе приказывать не буду. Но пора тебе бросать свою деревню и двигать к нам, в Хабаровск. Как думаешь?
- Думать еще не начал.
- А ты начни… Отзвонишься.
Я отзвонился через пару дней и дал согласие. Я возвращался домой, в Хабаровск. Если честно, главной причиной стали не дрязги, которые мне были по барабану. Просто с некоторых пор я почувствовал: если застряну в поселке, то мои литературные устремления останутся мечтами. Текучка их сожрет. А в Хабаровске существовала краевая писательская организация и выходил литературный журнал «Дальний Восток». Я с трепетом и безо всякой надежды думал об этих «храмах творчества» и, в общем-то, не надеялся когда-нибудь вступить под их сень. Но попробовать все же стоило.

Глава 17. «Нехорошая квартира»

В Эльбане я проработал четыре года. Столько же – в «убойном отделе» УУР УВД края. Раскрывать самые сложные и запутанные убийства тогда было мечтой каждого опера.
С рок-группами было покончено навсегда. Но с гитарой и своими песнями я покончить не мог. И окончательно переквалифицировался в барда. Впрочем, тогдашний «Клуб самодеятельной песни», на дух не принимавший рокеров, ворчал, что я «двурушник»:  рок-н-ролл из моих сочинений так и прет! В сущности, я просто писал стихи и исполнял их под гитару. А «бард» там или «хард», мне было все равно.
После «убойного» я стал начальником смежного подразделения. Но, покинув служебный кабинет, внутренне становился кем-то совершенно иным, похожим на того давнего хиппаря с гитарой. Побывал в Сибири – на фестивалях авторской песни, повидал хороших авторов-исполнителей и, как они говорили, оказался там не последним.
В «убойном отделе» работа была не легче, чем прежняя. Вскоре после перевода, меня кинули обратно в Эльбан, в командировку, ловить сексуального маньяка, убившего школьницу и совершившего несколько нападений, лишь чудом не окончившихся гибелью жертв. С Кравцом, который не вылезал из Эльбана, и ребятами из отделения мы ловили маньяка четыре месяца. И, в конце концов, взяли его. Хоть сделать это можно было гораздо раньше. А с Кравцом за это время мы почти подружились.
Впрочем, не стану пересказывать эту тяжелую историю. Во-первых, не в тему, а во-вторых, она позже стала сюжетом моей документальной повести «Черное место», опубликованной в «ТОЗе» и вошедшей в книгу «Аваллон».
Вот рассказ полегче из нашей тогдашней жизни.
…Николай Ушаков по кличке Ушан в свои 32 года «отдыхал» в зоне трижды и не по мелочевке - кражи, разбой, тяжкие телесные повреждения. Едва откинулся, захмелел от воли и спиртного, тут же взялся за старое: поставил на уши два десятка квартир, совершил разбойное нападение с применением ружейного обреза, а, пропивая добычу, рассердился на собутыльника и сгоряча пальнул в него из упомянутого обреза. Наповал.
«Убойный» отдел давно был в курсе Ушановых "художеств". Мы гонялись за ним днем и ночью, но он, кадр тертый и крученый, в руки не давался. После "мокрухи" милиция на Ушана ополчилась всем скопом. Устроили засады на его "явках". Мне и оперуполномоченному Сане Ханину выпало дежурить на квартире давней Ушановой зазнобы, Вальки Татищевой. Как положено, нагрянули неожиданно, объяснили зачем пришли. Валентина шибко не ерепенилась, так как "отмороженного" Ушана сама побаивалась и рада была избавиться от такого «друга сердца».
Сидим, ждем, разговаривают о том, о сем, и исподволь воспитываем хозяйку, чтоб в ответственный момент не выкинула какой-нибудь фокус, не передумала и не предупредила Ушана, что на него засада.
Раздается стук в дверь. Проникшаяся ответственностью Валька идет открывать, мы замираем за дверными косяками с пистолетами наготове. Вваливаются двое в изрядном подпитии, из карманов торчат бутылочные горлышки.
- Валю-у- уха! Гуляем! Закусон собери.
Мы с Саней суем гостям под нос "пушки" - кто такие? Оказывается - обычные шалопаи, Валькины знакомые, забрели, чтоб "бухнуть культурно".
Правило такое: всех впускать - никого не выпускать. По рации пробуем  связаться с дежуркой, чтоб по-тихому забрали незваных гостей. Просто так ведь не выгонишь. Вдруг они Ушановы кореша? Они нас видели. Побегут и сообщат, что у него на хате менты. Рация, как водится, в ответственный момент отказывает: сел аккумулятор. Дом - старый двухэтажный барак на глухой окраине. Ни телефона у соседей, ни автомата поблизости. Мобильников тогда  еще в помине не было. Что делать? Мы подумали и решили:
- Топайте на кухню и трескайте свое пойло. Только чтоб не выступать.
Гостям милиция не помеха. Угнездились за столом и "отдыхают".
Ждем. Снова стук. Всё по прежней схеме: Валька к двери, мы - на "товсь"! Опять Федот, да не тот. Явился поддатый сосед: «Валюша, полтинник до получки не займешь?» Не полтинник ему нужен, по глазам видно. Но тут такой облом. Он и рад бы убраться восвояси, да менты не выпускают. Поспорили, порядились и этого спровадили на кухню к остальным.
   Выясняется, что Валентина женщина общительная, даже чересчур - от гостей отбоя нет. В течение часа являются еще двое. Их после пререканий и угроз - в ту же компанию. Хозяйка достает "пузырек" из своих запасов. Веселье продолжается. Мы смысл своего присутствия собравшимся не раскрываем. Да никто и не интересуется. Кому какое дело, пока водка есть! Время идет. Ушана - ни слуху, ни духу. Из кухни нас начинают с пьяным радушием зазывать к столу. Мы отказываемся. Кто-то из гостей напрягается:
   - Не уваж-жаете?!.. Я сва-абодный че-а-ек! За что тормознули? Прав много заимели?! А я к прокурору щас... - И собирается на выход.
Саня его увещевает: успокойся, дескать, сядь и пей дальше - чем тебе плохо?
   Но скандалист не унимается. Потому что пить больше нечего. А гости не в том состоянии, чтоб сидеть просто так и беседовать о политике. Им позарез нужна добавка. И вообще - хочется на свободу. Поднимаются из-за стола и начинают напирать на нас. В прихожей заваривается возня, которая в любой момент может перейти в драку. Мы с Саней понимаем, что всю эту шайку-лейку надо выпускать к чертовой матери и отправляться на поиски телефона, чтоб доложить начальству: вместо засады вышла ерунда на постном масле.
Но тут распахивается не запертая в кутерьме дверь, и на пороге появляется... Ушан. Собственной персоной. С ходу оценивает ситуацию: опять Валюха развела шалман! Ушан мужик резкий.
- Это чо за бардак, в натуре?! Чо за жаверы набежали? Всех урою! Тебя, Валька – первую!! - И, не раздумывая, кому-то из гостей – кулаком в лоб!
Мы поддакиваем: во-во, и мы о том же, ну-ка все дружно длинными и  плавными скачками отсюда!
Но тот, которому прилетела плюха, с Ушаном не знаком, принял его за нашего коллегу и обижается:
   - Ах ты, морда ментовская! Мусор поганый! Чего грабли распускаешь? Кто тебе такое право дал?!
У Ушана глаза лезут на лоб.
- Чиво-о?! Кто мусор?! Это я мусор?! Да я тебя, фуфел коцаный, бушлатом по зоне загоняю!!..
Гостей мы спускаем с лестницы дружно, втроем. Ушан просто озверел, пинки раздает направо и налево. Главное, чтоб в запале он не вытащил обрез. Но гости, ошалевшие от такого крутого наезда и полной неразберихи, уносят ноги почти без сопротивления.
- Спасибо, братаны, - благодарит нас Ушан. - К Вальке вечно всякая шушера липнет... А вы, вообще, кто такие?
- Здорово, - Я протягиваю Ушану руку. - Кирюхой меня зовут.
Ушан машинально сует свою пятерню. На ее запястье с треском сходится браслет наручников. Саня выдергивает из-под куртки задержанного обрез.
Выясняется, что Ушан – человеком с юмором. Быстро приходит в себя и вдруг ржет.
- Так вот чего они меня в мусора записали! В натуре, подумали, что я ваш шеф. Во, прикол!.. Ладно, рано или поздно вы б меня все равно замели. Ну, тогда и дальше за Валькой присматривайте, чтоб кодлу не водила, пока я буду срок мотать.
   - Не, братан, - отказывается Саня. - Не получится. Мы столько не прослужим.
…Трупы и «мокрушники» стали неотъемлемой частью моей жизни. Они снились мне по ночам, и с каждым разом все страшнее. Беспрерывный стресс давил ежедневно, и я чувствовал, как внутренне меняюсь. В мох коллегах, крутых, настоящих парнях, порой тоже проглядывал некий психологический излом. Существовало два выхода: душевно «мумифицироваться» и ничего не брать в голову (что удавалось далеко не всем), или искать отдушину в чем-то другом, желательно, очень позитивном. Многие полагались на расслабухи, когда водка выпивалась ведрами. Не избежал участия в них и я. Но у меня все-таки было и еще кое-что: мои литературные сочинения. Я тогда написал особенно много песен, довольно мрачных и печальных, соответствовавших эмоциональному настрою. А вообще моя работа в «убойном» могла бы стать сюжетом не одного романа. Отчасти в дальнейшем так и случилось.
Но, годы спустя, вспоминается не столько «чернуха», сколько разные «приколы». В нашем отделе они были особого толка.

Глава 18. Бдительность

В канун Восьмого марта в Хабаровске без вести пропала женщина. Навестила брата, жившего на улице Слободской, около пяти вечера собралась домой. Брату сказала, что на площади Блюхера поймает такси. Больше живой ее никто не видел.
А несколько дней спустя, на пригородном пустыре, в глухих зарослях прохожий случайно обнаружил расчлененный женский труп. Прибывшая следственно-оперативная группа опознала в жертве ту самую пропавшую женщину и обнаружила на теле огнестрельное ранение. Останки собрали, но не полностью.
На оперативном совещании замнач управления угрозыска спросил:
- А где же голова?
Все потупились.
- Может, ее преступники забрали, чтоб опознать было труднее, - предположил один из молодых оперов.
- Может, - согласился замнач. – Но думаю, никто ее не забирал, просто такие специалисты, как ты, хреново искали. Короче, надо ехать повторно и шарить вокруг, как следует.
 На задание отправились вчетвером, трое оперов и водитель. Вскоре выехали за город и свернули на проселок. Метров через сто остановились – прибыли. Место здесь было глухое, заросшее густым кустарником, на земле еще довольно толстым слоем лежал почерневший снег.
Мы принялись за поиски и в считанные минуты убедились в правоте шефа: искомое нашлось в гуще зарослей неподалеку. Уложив находку в обычный полиэтиленовый пакет с каким-то игривым рисунком, мы вернулись к «уазику». Я уселся впереди, поставив пакет у ног. Время было обеденное.
- Жрать хочу, - заявил шофер. Ни ему, ни нам, привычным ко всему, ничто уже не могло испортить аппетита.
- Давай, рули в автобазу, - скомандовал один из моих коллег, - там шикарная столовка: дешево, а кормят вкусно.
На том и порешили.
Въезд на территорию автобазы представлял собой нечто, вроде военного КПП: железные ворота, будка охранника. Но сейчас ворота были распахнуты, а будка пустовала. Мы проехали беспрепятственно и подрулили к столовой. Коллега не обманул: пообедали мы отлично. Балагуря, высыпали на улицу, погрузились в машину. Полиэтиленовый пакет я держал на прежнем месте.
Едва «уазик» приблизился к проходной, наперерез нам, прямо под колеса, расставив руки в стороны, ринулась дородная пожилая тетка в вохровском бушлате. Водитель матюкнулся и ударил по тормозам. Тетка-вахтерша рванула дверцу с моей стороны.
- Кто такие? Почему посторонние на территории?
- Потому что вас на месте не было, - ответил я и показал служебное удостоверение. Тетка изучила его не хуже «смершевцев» из увлекательной книжки «В августе сорок четвертого». Пристально оглядела нас, каждого по отдельности, в надежде заметить признаки какой-нибудь злонамеренности. Но признаки отсутствовали, а мы дружелюбно улыбались.
- Что делали на базе? – сурово осведомилась тетка.
- Да пообедали в вашей столовой, вот и все, - дружно объяснили мы.
Упоминание о столовой навело бдительную стражницу на новую мысль. Ага, не иначе, злоупотребляя служебным положением, затарились в столовке  продуктами. (Времена по части харчей стояли трудные, в магазинах – килограмм рожек и двести граммов сахара по «визитной карточке покупателя» на месяц.)
И тут взгляд вахтерши упал на полиэтиленовый пакет у моих ног. Глаза ее блеснули. Догадка, похоже, подтверждалась.
- Что везете? – тетка указала пальцем на пакет.
- Вещдоки с места происшествия, - объяснил я.
- А вот я сейчас проверю! – Тетка сунулась к пакету.
Я мягко отстранил ее.
- Не положено.
- Не положено?! Мне?! Вы тут самовольно разъезжаете, а мне – не положено?!
Вахтерша вцепилась в полиэтилен, как бульдог. Какое-то время мы молча выдирали пакет друг у друга. Послышался треск. Я понял, что пакет сейчас лопнет, а другого у нас нет. Не говоря уже о том, что содержимое может выкатиться на снег на общее обозрение.
Я разозлился. Ну, ладно, только потом не обижайся. Я выпустил пакет. Тетка тут же, запустила в него обе руки, заглянула вовнутрь…
Сперва она потеряла дар речи. Потом побледнела, но тут же залилась пунцовым румянцем. А затем монотонный гул автобазы вспорол пронзительный женский визг, не умолкающий, будто у вахтерши вместо легких был компрессор. Истошный визг звенел в холодном воздухе, как сигнал боевой тревоги. Потом он внезапно смолк, и вахтерша медленно осела на грязный, подтаявший снег.
Мы и глазом не успели моргнуть, как нашу машину со всех сторон плотной толпой окружили хмурые, взбудораженные мужики. У некоторых в руках наличествовали монтировки и увесистые гаечные ключи.
- Это вы что, мать вашу, с нашей Катькой сотворили? – грозно осведомился один из шоферов, поигрывая своим инструментом. – Это вы кто ж такие и чего себе позволяете?
Дверца со стороны водителя тоже распахнулась, и через нее суровые работяги потащили нашего шофера из кабины. Ясно было, что дело плохо и инициативу упускать нельзя – отдубасят за милую душу, да и казенную машину могут повредить. Но как ее, инициативу, в таком положении не упустишь? Я ничего не успел придумать и действовал наобум. Добровольно вылез из «уазика» и, преодолевая сопротивление цеплявшихся за одежду рук, быстро взобрался на капот. Сам не знаю, зачем я сорвал шапку с головы и взмахнул ею. Возможно, это была подсознательная ассоциация с известной картиной: Ленин с броневика держит речь перед рабочими Петрограда на Финском вокзале. (Первый Президент России помитинговать с «бэтээра» тогда еще не успел.)
- Мужики! – заорал я. – Мы из уголовного розыска! Дайте слово сказать! Послушайте, а потом делайте, что хотите.
Толпа продолжала клубиться и гудеть. Кто-то крикнул:
- Ну, говори, бля, пока при памяти!
Не знаю, походил ли я тогда хоть чем-то на вождя мирового пролетариата, но опасность подхлестнула мое красноречие, и высказался я тоже неслабо. Громко, коротко и доходчиво разъяснил ситуацию текущего момента, размахивая шапкой и упирая на то, что их Катька – дура, сама виновата, ее ведь предупреждали.
Толпа примолкла.
- Не звездишь? – спросил кто-то.
- А вот мы сейчас проверим, - пообещал шофер, который первым завел со мной разговор. Он сунулся в кабину, зашуршал полиэтиленом. Потом оттуда донеслось глухое ругательство, и водила отпрянул.
- Точно, так его и растак! – Он стал тереть руки.
Еще кое-кто захотел удостовериться, что их тут не водят за нос. Но таких оказалось немного, остальные поверили на слово.
Вахтерша продолжала лежать с закрытыми глазами. Честно сказать, я опасался, не хватил бы ее инфаркт. Но вот она приоткрыла один глаз, потом второй, затем села. Вид у нее был неважный.
- Мужики-и-и! – запричитала вахтерша. – Что же это делается?!
- Выходит, Катерина, маленько ты перебдила, - молвил недоверчивый шофер, - На свою голову. Сказали тебе: уголовный розыск, ну и пускай бы ехали. Вредная ты, везде тебе надо. А тут, вишь, это тебе не по нашим самосвалам шариться.
- Заступник! – взвизгнула вахтерша, постепенно приходя в себя. – У вас не пошарься, всю базу вывезете!
- Ну, тогда продолжай, - согласился шофер. – Может, еще и не такое нашаришь. Смотри только, в следующий раз дуба не врежь. Вставай, а то, понимаешь, расселась, как прЫнцесса, народ только перебаламутила.
Вахтерша поднялась на ноги. В толпе вдруг кто-то хихикнул. Его поддержали, отдельные смешки быстро разрослись и превратились в богатырский хохот. Народ начал расходиться. Тот же водила взял вахтершу под локоть и повел к ее будке, приговаривая:
- Щас валерьянки тебе накапаю. Дурная баба, ох дурная!
Я слез на землю, утер  со лба пот шапкой, которую все еще сжимал в кулаке.
- Блин, - сказал наш водитель. – ты мне капот ботинками прогнул. Оратор!
- А иначе нас бы всех тут так прогнули! - возразил один из оперов.
- Все равно, для чего ножищами на капот! Мне теперь ремонтируй!
- Не развалишься.
Мы уселись в кабину, проверили свой груз и поехали сдавать его в танатологическое отделение больницы, попросту говоря, морг.
…В «убойном отделе» случалось много нелепых историй, над которыми мы дружно потешались. Но не стану больше их пересказывать, ведь юмор имел место исключительно черный – специфика профессии.

Глава 19. Писатель.

Я, конечно, пытался пробиться на печатные страницы, в радиоэфир. Но это не очень получалось. Прозвучало несколько передач по радио, где меня представляли главным образом, как некий экзотический курьез из кунсткамеры: «поющий милиционер». В конце концов, мне это просто опротивело.
Еще в 1979 году я написал повесть «Дождь в конце сентября». Приехав в Хабаровск, показал ее известному прозаику. Тот прочитал, очень хвалил, а потом посоветовал больше никому ее не давать: дескать, греха не оберешься. Эта, в сущности, первая моя повесть пролежала в столе четверть века и пару лет назад в «модернизированном» виде вышла в газете «ТОЗ», а позже – в книге «Аваллон». В ней рассказывается о честном опере, который водиночку решил потягаться с «рыбной мафией», промышляющей на Амуре. Хорошего из этого, конечно, ничего не вышло.
Жванецкий как-то сказал: «Я всегда в выигрыше. Либо жизнь станет лучше, либо мои тексты останутся актуальными.» Примерно так произошло и с «Дождем». Жизнь лучше не стала, зато повесть получила новую, куда большую актуальность на фоне современных безобразий и беспредела организованной преступности.
Годы шли, я по-прежнему вел двойную жизнь. Как-то, собрав свои тексты, забрел в Дом писателей. Работой с начинающими тогда ведал известный хабаровский поэт. Он оставил рукопись у себя. А когда мы встретились вновь, показал мне рецензию другого маститого поэта. Тот писал о моих текстах: неплохо, грамотно, с душой, но это не стихи, а именно песни, даже, скорее, баллады, потому что часто с сюжетом. Я не обиделся. На звание поэта я не претендовал и давно забросил  мечту о серьезном литературном поприще. На прощание поэт сказал мне:
- Я внимательно читал рукопись. Чувствую, что вы на пороге какого-то нового творческого качества.
Я посмеялся в душе. Какие новые качества?! Я пишу, как пишу, и вряд ли смогу иначе. Я и не подозревал, насколько он был прав.
Осенью 1990 года Хабаровской писательской организации отчего-то пришла мысль провести «смотр-конкурс» авторской песни… среди сотрудников милиции. Ну, типа, «на лыжах, стоя в гамаке», потому что, если вдуматься, среди автослесарей или тружеников здравоохранения, наверняка, бардов нашлось бы побольше. Нас, участников, со всего края набралось все же человек пять. Известной хабаровской поэтессе, заведовавшей отделом поэзии в литературном журнале «Дальний Восток», приглянулись мои тексты, и она предложила сделать подборку для журнала. А представитель филармонии оценил мой музон, как старый, добрый рок – парень в своем деле понимал. (Треклятая попса тогда находилась еще в самом зародыше.)
Подборка стихов вышла в журнале летом следующего года. Хабаровский прозаик и теле-радиожурналист предложил сделать по этому поводу передачу. Под объективом телекамеры пришлось петь и на крыше Дома Радио, и в гуще толпы на Центральном рынке, сильно удивив продавцов и покупателей. (Песня была про нищего, чья шапка пуста посреди вселенского торжища.)
Передача вышла 20 августа 1991 года. Ее мало кто увидел. Народу тогда было не до песен и стихов: в самый разгар путча все следили за развитием событий вокруг ГКЧП. Но позже мне показалось, что в этом есть символический смысл. Перемены ожидали всю страну. И меня тоже.
Работа в «убойном отделе» за редким исключением похожа на современные популярные телесериалы, как игрушечная лошадка на орловского жеребца. Посреди мирной, спокойной жизни ты постоянно изо дня в день и по ночам видишь кровь, грязь, смрад, физическое и моральное разложение. Для тех, кто с этим борется, работа не проходит даром. Такую профессиональную деформацию личности сотрудников, пожалуй, не встретишь больше нигде.
Во мне всей этой заразы накопилось столько, что ее требовалось выплеснуть, чтобы по-человечески не сломаться. Я начал делать наброски. То выходила какая-то документалистика, то «horror» в духе Стивена Кинга. Но однажды разрозненные стекла мозаики сами собой сложились воедино. За год, ночами, урывками, между делом, используя каждую свободную минуту, я накропал некий объемистый текст, который гордо поименовал романом и присвоил название «Подземелье».
Рукопись лежала на столе, и я не знал, что с ней делать. Однажды жена, наблюдая мои мучительные раздумья, сказала:
- Да отнеси ты ее в журнал «Дальний Восток». Он еще, кажется, выходит.
Шел 1993 год, и многие журналы, прежде имевшие миллионные тиражи, как в воду канули. Я навел справки, «Дальний Восток» был еще жив. Следуя совету, отдал туда рукопись.
Тут явно не обошлось без вмешательства высших сил (в которые я не верю). Бог весть, какая судьба постигла бы мое сочинение, попади оно в руки кому-то из хабаровских прозаиков, строго ориентированных на неукоснительный реализм. Но, похоже, где-то что-то сдвинулось  в астрале, совпали какие-то магические  знаки. Незадолго из Казахстана приехал журналист, Николай Нигей, сын бывшего репрессированного. Он стал заведующим отделом прозы журнала, и моя рукопись попала именно к нему. Прочитав, он отправился к редактору, а вскоре меня пригласили зайти. Оказалось, что роман может увидеть свет, но его надо сократить не менее… чем на треть.
Вы пробовали сами себе ампутировать руку или ногу? Тогда мне казалось, что мне предлагают похожую операцию. Но и здесь, как позже выяснилось, таилась некая неожиданность.
Обливаясь потом и слезами, я кромсал, резал по живому, кастрировал. Через три недели работа была окончена. Роман в «журнальном варианте» приняли к печати. А спустя несколько дней, меня пригласил главный редактор и сделал неожиданное предложение: занять место ответственного секретаря редакции.
Я рассмеялся: какой из меня секретарь?!
Редактор ответил:
- Не боги горшки обжигают. Я посмотрел, как ты отредактировал собственную рукопись. Есть задатки. Сможешь править и чужие.
Я неделю ходил в полном обалдении. Сбывались мечты идиота, как говаривал незабвенный Остап Бендер. Несмотря на то, что мне едва перевалило за сорок, выслуги у меня хватало, чтобы выйти на пенсию. После долгих душевных терзаний я написал рапорт об отставке. На другой день меня вызвал начальник УВД:
- Что еще за блажь, кто тебя обидел?!
Я выложил ему всё, как на духу. Генерал, выслушав, посмотрел на меня, как на ненормального, повертел пальцем у виска.
- Какие писатели, какие журналы?! Чего тебе на службе не хватает, товарищ подполковник? Может, тебя повысить в должности?
Я стоял на своем.
- Иди, - сказал генерал. – Неделя тебе на раздумье.
Через неделю я доложил, что настаиваю на увольнении. А 4 мая 1994 года  уселся в кресло ответсекретаря литературного журнала. В общем, опять по Высоцкому: «не я разбил витрину, а подлое мое «второе я».
Вскоре после журнальной публикации «Подземелье» вышло во Владивостоке, в альманахе «В исключительных обстоятельствах». И, наконец, в следующем году его полный вариант, который я восстановил и доработал, под названием «Мутант», выпустило Хабаровское издательство «РИОТИП» вместе с повестью «Последний житель», которая как бы сложилась из того, что не вошло в роман. Печаталась повесть и в «Дальнем Востоке», а позже попала в московский журнал «Воин».
В 1995 году меня приняли в Союз писателей России. К этому времени был почти готов новый роман, «Час, когда придет Зуев». Вместе с повестью «Мертвая хватка» он составил книгу «Час теней», выпущенную писательской организацией и Хабаровским книжным издательством.
Я своей «разнузданной» прозой, изобилующей грубостями, уголовным жаргоном и милицейским слэнгом, возмутил тогда многих местных литераторов, особенно маститых. На писательском собрании, где меня должны были рекомендовать в Союз (и на котором я безответственно отсутствовал по случаю отъезда с женой в санаторий – первый и последний раз в жизни), «матриарх» хабаровской литературы стучала по трибуне кулачком и утверждала, что у присутствующих «отсохли мозги», если такого, как я, собираются принимать в писательские ряды. Главный редактор журнала Валентин Федоров (недавно умерший, Царствие ему Небесное!) обиделся по поводу «отсохших мозгов» и дал «матриарху» решительный отлуп. В итоге за меня проголосовало подавляющее большинство. (А в Москве, на окончательном этапе, мой прием и вовсе не вызвал никаких полемик.) Но я узнал, что собрание одобрило мою кандидатуру, лишь вернувшись, месяц спустя.
Мое пребывание в редакции журнала и в писательской организации, зампредседателя которой я стал на общественных началах, заслуживает отдельного повествования. Так и тянет на Салтыков-Щедринскую сатирическую стезю, так и просится перо набросать галерею портретов сродни гоголевским героям. Но зачем? Человек несовершенен, а писатель в его душевной уязвимости, с его исканиями, всякого рода творческими прибамбасами и неотъемлемыми амбициями – тем более. Довелось прочитать немало саркастично-ядовитых писательских воспоминаний, начиная с Катаевского «Алмазного моего венца». Авторы не жалели критического запала для своих собратьев, живых и умерших. И всегда оставалось скверное послевкусие, мелькала мысль: а сам-то ты каков? Скажу только, что мы составляли пеструю, горластую, довольно склочную семью, в которой все постоянно бранятся со всеми, но почти никогда не расплевываются окончательно.
Сперва я воспринимал будни писательского сообщества, как род балагана, и только посмеивался. Но сам не заметил, как втянулся в общий хоровод. И пел под гитару своим новым собратьям по перу: «Как все, пляшу похабнейший канкан, грим наведя и лысину припудрив…»  Я все еще внутренне оставался опером (а рокером не переставал быть никогда). У меня появилось много недоброжелателей и даже врагов, которые, впрочем, предпочитали не связываться со мной воткрытую, а больше злословили за спиной. Зато литературные и окололитературные дамы, которых литсотрудница нашей организации вслед за матерью Тургенева именовала «поетками», одаривали меня исключительным вниманием. На фоне рефлексирующих творцов я со своими чисто мужскими (ментовскими) замашками (и, как говорили сведущие люди, не самыми бездарными писаниями) выглядел вполне прилично.
И все же не избежал я соблазна поиронизировать над писательско-редакционной жизнью. Нижеследующий текст был напечатан в журнале «Дальний Восток». Впрочем, в нем – никаких реальных имен и фамилий, да и персонажи вышли во многом собирательные, хоть ничего выдумывать из головы не пришлось.

Глава 20. Краб Быстрая Клешня и другие

Утром прихожу в редакцию, сажусь за стол, открываю рукопись. Телефонный звонок:
- Почем у вас масло?
- Это редакция литературного журнала. Мы маслом не торгуем.
Берусь за рукопись. Телефонный звонок:
- Кирилл Александрович? Здравствуйте. Это такая-то. (Узнал сразу. Автор гневных, обличительных статей в местных газетах и участница всевозможных общественных  движений. Весьма взволнована.) Как вы относитесь к конверсиям?
Вопрос странный и не совсем понятный, поэтому отвечаю осторожно:
- Конверсия  -  дело,   конечно, не простое,   но необходимое...
В голосе собеседницы клацает винтовочный затвор:
- Кому необходимое?!..
- Ну-у, как - кому? Военным, наверное, в первую очередь...
- Зачем военным эти лысые с бубенцами?!
- Какие лысые?
- Из концепций!
- Извините, не понял. Откуда? О чем, собственно, речь?
- Что ж вы такой непонятливый? Речь об этих, ряженых, в разноцветных балахонах!
Догадываюсь наконец:
- Вы имеете в виду религиозные конфессии?
- Да-да! Именно о концессиях я и говорю. Все эти кришнаиты, буддиты и прочие трансвеститы! Их сегодня регистрируют в администрации. Вам совершенно необходимо присутствовать.
- Для чего же мне необходимо там присутствовать?
- Чтобы сказать свое веское слово.
- Трансвеститам? Я не сексопатолог.
- При чем тут сексопатолог?! Не иронизируйте. Вы писатель, носитель духовности. На вас лежит ответственность! Как может журнал оставаться в стороне от этого безобразия?!
Возмущена до предела.
Пытаюсь объясниться:
-  Я  ответственный  секретарь редакции, у меня совершенно иной круг обязанностей. И вообще я далек от этой проблемы.
- Я поражена вашим равнодушием к растлению россиян!!!
Негодующий отбой. Перелистываю страницу рукописи. Телефонный звонок. Незнакомый голос:
- Здорово, морда!
- Здорово. От такого слышу. Куда звонишь?
- К тебе, в журнал. Зажрался, морда, не узнаешь?
- Если б в морду увидел, может, бы и узнал.
- Толян, кончай придуриваться! Мы ж пять лет не виделись, пока ты на зоне отдыхал! Я ж по  тебе соскучился, морда! А вчера Саня с Витьком у Натахи бухали, смотрят – твоя морда в телевизоре. Писателем заделался?..
- Я вообще-то не Толян.
- Как - не Толян?!.. А кто ты?
- Скажи мне, мил человек, кого тебе надобно?
- Толяна Обpазулина, кого еще! Я ж говорю, Саня с Витьком у Натахи бухали...
- Нету тут никаких Толянов, тем более, Обpазулиных!
Озадаченное молчание. Наконец:
- А ты не загоняешь?
- Не-е, в натуре!
- Ну, извини, мужик. Вот и я думаю: с чего бы Толян, с такой мордой – и в журнале?..
Отбой. Перевожу дыхание. Действительно, с чего бы?.. Звонок.
- Слушаю!
Тишина.
- Слушаю вас!!
- Это журнал?
- Да, это журнал.
Тишина.
- Слушаю вас.
- Это отдел поэзии?
- Можно считать, что так. - (Поэзию я совмещаю с секретарством по случаю предельной сокращенности редакционных кадров.)
- Я сочиняю стихи.
- Замечательно.
Тишина.
- Вы, наверно, хотите принести рукопись?
Неразборчиво. Потом:
- Как бы – да, но не совсем...
- Нельзя ли яснее?
-... В общем, у меня ее пока нет.
- Кого?
- Рукописи.
- А где же она?
- Я ее еще не написал.
- Извините - не понял?!
- Хотелось бы узнать, если напишу, можно ли будет у вас напечатать?
- Если не напишете, то уж точно – нельзя. (Бессовестно заимствую у классика.) Но прежде, чем возьметесь, хорошенько подумайте. Всего доброго, желаю творческих успехов.
Отбой. Звонок.
- Это ты? Пp-р-эвет, старик!.. - Поэт. Известный, но очень пьяный. Как всегда. - Чем занимаешься?
- Работаю.
- Па-ашли ее к свиньям, эту работу!
- Не могу. Мне за нее деньги платят.
- Давай, лучше я тебе стихи почитаю. Вчера написал. Пp-p-ыкpасные стихи!
- Вася! Мне некогда. Позвони вечером...
- Нет-нет-нет! В самом деле! Ты послушай. Оч-чень сильные стихи. Ты же знаешь, как я пишу? Так у нас никто не пишет. Я когда был у Оскара Акаева... Да ну его к свиньям, Оскара!.. Ты послушай!..
- Вася!!!
Читает. Долго. Стихи, действительно, неплохие. Запинается. Забывает.
- Ты чус-суешь, старик? А? Как?! Это тебе не Веня Суховеев! Я те-е скажу, Веня ваще козел! Какой он, к свиньям, поэт?! Я вот недавно был в Москве. Захожу в редакцию "Юности", они кричат: Ва-ася!.. Они кричат: мы вашего Суховеева на порог не пустим!... Ваще-то они там тоже козлы... Меня вот скоро в Авс-pалии издадут. Оскар Акаев г-pит: Вася, тока в Ав-сpалии и больше нигде... Там все схвачено!.. Он г-pит: тебя надо выдвигать на Нобелевскую...  В "Литературной  России" мою подборку читал? Нет-нет-нет! Правда! Си-ильная подборка! Кого еще из наших в Москве печатают?..
Скромно вставляю:
- Меня вот там недавно напечатали...
- Трубка умолкает на полуслове.
- В Москве?
- В Москве.
- Где?..
- В "Воине".
- Что?
- Повесть.
Мрачное молчание. Потом почти трезво:
 - Поздравляю... Ты извини, у меня тут дела.
Отбой. Стук в дверь.
- Войдите!
Входит сумасшедшая. Судя по белым одеждам и выражению глаз.
- Вы Паpтыка?
Подтверждаю. Готовлюсь к худшему.
- Я принесла стихи!
- Вы знаете, у нас редакционный портфель переполнен, так что даже не знаю...
- Нет, вы послушайте!
Поет.
- Извините пожалуйста!..
Поет.
- Прошу прощения, нельзя ли минуту внимания!!...
Поет и танцует.
- Уважаемая! Одну секундочку!..
Поет, танцует и кружится, высоко приподнимая подол.
Робко заглядывает завредакцией.
- Кирилл Александрович, у вас все в порядке?
- Кажется, да. Не знаю.
Сумасшедшая зацепляется ногой за кресло и чуть не падает. Вскакиваю, усаживаю ее на стул.
- Вы почувствовали?.. Я так и знала. Мне говорили: иди к нему и ни к кому больше...
(Какая, интересно, сволочь это говорила?!)
Делаю стеклянные глаза.
- Восхитительно! Выше всяких похвал. Но, представьте. Мы напечатаем, а нотного набора у нас нет. А как же мелодия? Исполнительское мастерство, темперамент, наконец?! Оскопление таланта!.. Вам просто необходимо обратиться в филармонию. Вот там!... (Боже, какой я подлец! Но ведь направил  же кто-то ко мне...)
Говорю, не переводя дыхания.  Боюсь  упустить инициативу. Посетительница  улыбается,  хмурится,  опять улыбается. Не умолкая, провожаю ее до дверей. Хорошо, что она без топора. На прошлой неделе приходил некто с топором и доказывал, что он Александр Блок. Пришлось верить, пока не приехали санитары.
Утираю пот. Звонок.
- Почем у вас масло?
Может взять, да вот так прямо и сказать - почем?..
Одновременно звонит телефон и распахивается дверь. Трубка о чем-то сурово вопрошает. В дверном проеме, упираясь конечностями в косяки, повисает человеческое тело.
Выхожу из себя.
- Коля! Я просил тебя не появляться здесь в таком виде!.. - В трубку: - Нет, это не вам!
Гость: - Кыp-pюха! Я с-сильно пьяный!..
- Я вижу. И просил тебя... - В трубку: - Одну минуту. У меня люди... Коля, сгинь!
- Я уж-ж-жасно пьяный!
- Я вижу...
- Я пьяный, как с-свинья!
- Так что здесь – ферма?!.. - В трубку: - Да нет, это редакция, я разговариваю  не с вами!
Тело висит, покачиваясь.
- Ты понимаешь?.. Я пьяный... Но я принес стихи... Ты пpа-сил меня принести стихи?.. И я как  паp-pяд-шный чеаек...
-  Ну,  знаешь! Поди ты со своими стихами в… коридор!!.. - В трубку: - Да нет же, я не вам! Я же говорю – у меня люди! Кто это?.. Из какой администрации?!.. Из краевой?.. Очень приятно... У нас ничего не происходит... Нет, абсолютно ничего!.. Да, главный редактор на месте. Запишите его телефон...
Опускаю трубку на рычаг. Свирепею. Оборачиваюсь к двери. Тело исчезло. В дверь заглядывает поэт Суховеев. Тоже известный. Как Вася. Говорит тихо, но   постепенно обертоны нарастают.
- Можно войти? Я вас не очень обеспокою? Я всегда так pад вас видеть. Вы чистый человек. Сейчас чистых людей так мало.  – Присаживается на краешек стула. - Посмотрел последний номер журнала. Хороший номер. Масса интересного. Стихи, правда, слабоваты. Но кто сейчас в нашей глуши умеет писать стихи? Этот графоман Теpентюхин, которым вы открыли номер? Он же не поэт и не писатель. Он о-писатель. Труби, труба, трубой в трубу!  И вообще, он нечистый человек. Я понимаю, настоящей поэзии нет, поэтому и даете всякое дерьмо! Вы бы еще этого алкоголика, Ваську, напечатали, честное слово!.. А прозу я вообще прочитать не смог. Чушь какая-то! Но в целом номер неплохой... Я вот недавно был в Москве. Захожу в правление Союза... Вы бы видели, как все поднялись мне навстречу!..
Я начеку.
-  Да-да,  Вениамин Петрович! Вы в прошлый раз рассказывали... (Три часа подряд!) Но, к сожалению, мне надо срочно бежать в типографию. - Встаю и делаю вид, что собираю какие-то бумаги.
-  Конечно-конечно! Не смею вас задерживать. Так приятно было поговорить. Вы чистый человек! - Суховеев уходит.
Сажусь на место. Входит другой поэт. Малоизвестный. Но тоже сильно пьющий. Дрожит. Чуть не промахивается мимо кресла, но в последний момент корректирует траекторию. Кресло трещит. Поэт старается заговорить, но безуспешно. Дрожит сильнее. Заранее знаю, что он скажет, когда мобилизует волю. Спешу перехватить инициативу.
- Саша, я все понимаю, но денег у меня нет. Два месяца без зарплаты.
Саша совершает героическое усилие.
- Ты что?! Я и не прошу. Есть хорошие книги.
- Все равно купить не на что.
- Книги очень хорошие.
- Могу принять их в подарок.
- Они не мои. Иван Алексеевич хочет продать. Он художник. Сидит в студии. Голова болит, денег нету...
- Как у меня.
- А ты что, вчера тоже бухал?
- Я не про голову. Я в смысле денег.
- А-а... Предложи книги главному. Редкие издания.
- Нет, ты уж сам.
Мнется,  раздумывает. (К редактору он не пойдет. Редактору он должен с доисторических времен.)
- Ну ладно, пока. А книги, в самом деле, отличные...
С третьей попытки попадает в дверь. Звонит телефон.
- Почем у вас масло?
Кладу трубку. А почем у нас, собственно, масло?
Входит литератор Теpентюхин.
- Привет, старик! Как жизнь? Просмотрел последний номер вашего издания. Ох, слабо! И на кой черт вы напечатали этого маразматика Суховеева? Он что, поэт? Он такой же поэт, как я слон индийского магараджи. Вы еще бы Ваську ханыгу напечатали! Суховеев, кстати,  сейчас  у  председателя правления. Кроет тебя почем зря. Сидит, говорит, олух, ни бельмеса в поэзии, а туда же!... В общем, нечистый, говорит, ты человек.
- Слушай, я как раз собирался в типографию. Тебе в какую сторону? (Заранее знаю, что не по пути) ...Жаль. Ну, пока. Увидимся.
Перевожу дыхание. Ругаюсь шепотом. Закуриваю. Берусь за рукопись.
Дверь открывается, в кабинет вносят картину. Метр на полтора, устрашающие, черные не то горы, не то облака над кривобокими домишками. Носильщик скрывается за полотном, но я знаю, кто он такой.
- Саша! Зачем ты ее сюда приволок?!
Сашина голова опасливо выглядывает из-за  мрачной живописи.
- Хорошая картина, правда? Самого Ивана Алексеевича...
- Умопомрачительная!
- Это вообще-то для вашего главного. Он давно хотел иметь...
- Вот и неси к нему.
- Он занят.
- Так подожди.
- Мне некогда. Пусть остается у тебя. Главный обещал сотни три, но можешь дать сколько есть. Он потом с тобой рассчитается.
- Саша! Не морочь мне голову. Зачем главному этот кошмар?!
Саша внимательно разглядывает картину.
- Разве плохо?
- Плохо – это не то слово!
- Называется "Кавказ". Посмотри, какая экспрессия!
- Прошу, убери ее отсюда.
Саша раздумывает.
- Может, председатель правления возьмет?
- Не ходи к нему, поимей совесть! Он больной человек!
- Что, действительно – так плохо?
- А ты сам как думаешь!
Он еще раз оглядывает полотно.
- Да пошел он к черту, этот Иван Алексеевич! Вот подставил! Всучил дерьмо...
Поэт выносит картину, в дверях сталкивается с новыми посетителями.
Одновременно  входят  неизвестный юноша и молодая очаровательная поэтесса. На ней такая мини-юбка, что мужчины в Доме литераторов смущаются.
Он: - Можно?
Она: - Привет, солнышко!
Я: - Может быть, по одному?...
Он: - Я на минуту. По важному делу.
Она: - Фу! Бюрократ! - Проходит, усаживается в кресло, забрасывает ногу на ногу. Стараюсь в ту сторону не смотреть.
Я - юноше: - Может, уступите даме?..
Он: - Два слова. Сколько у вас платят за роман?
Я: - В каком смысле?
Поэтесса берет мои сигареты, закуривает. - У тебя кофе есть?
Он:  - Если напечатать у вас роман, сколько вы заплатите?
Я: - Вы написали роман?
Он: - Почти.
Я: - Что значит – почти?
Он: - Я дописываю.
Я: - Угу. И о чем же?
Поэтесса (наливает себе кофе): - Солнышко, ты смотрел мою подборку?
Юноша: - Я бы не хотел пока говорить о содержании.
Я: - Смотрел... Почему?
Он: - Я слышал, могут украсть идею.
Она: - И что ты скажешь?
Я: - Солнышко, подожди... Та-ак. Ну ладно. А какой объем?
Он: - Чего?
Я: - Романа.
Он: - А-а... Ну... листов пятьдесят.
Я:  -  Авторских?!.. (Авторский лист равен примерно двадцати трем машинописным страницам)
Он: - А каких же?! Я плагиатом не занимаюсь.
Звонит телефон. Поэтесса хватает трубку.
- Солнышко, это тебя. Вася...
Я: - Пусть подождет!.. Вы раньше что-нибудь писали? Печатались?
Он: - Нет, никогда.
Поэтесса: - Солнышко, Вася спрашивает, зачем вы напечатали в последнем номере эту бездарь, Терентюхина? - Слушает трубку. - И шизика Суховеева... Он пьяный.
Я: - Кто?
Она: - Вася, конечно!
Я: - Я знаю.
Она: - Откуда?
Я: - От верблюда! Ну его к черту!..
Она - веселясь: - Васю или верблюда?
Я: - Тьфу! Да мне без разницы!..
Она - хихикает: - Васенька, солнышко, Кирилл очень занят… Ой, не говори, бюрократом таким заделался!… Он почему-то не видит разницы между тобой и верблюдом!.. Да! Сам сказал. Ну, говорит, его к черту! В смысле, тебя... Как люди на должностях портятся!
Трубка рычит. Это не страшно. Когда Вася проснется, он ни о чем не вспомнит.
Я - юноше: - Как вам пришла в голову мысль заняться сочинительством?
Он: - Видите ли, мне нужны деньги.
Поэтесса - с сарказмом: - Шел бы бананами торговать!
Он - серьезно: - Пробовал. Не получилось.
Я: - А роман, вы полагаете, получился? В пятьдесят листов!
Он: - А что тут такого?!
Заглядывает завредакцией.
- Кирилл Александрович, зайдите к главному.
Вскакиваю.
- Мне надо к главному.
Поэтесса: - Солнышко, а подборка?!
Юноша: - Я подожду.
Я: - Подборка хорошая. Солнышко, зайди на следующей неделе... Ждать не стоит. Гонораров мы не платим. (Вранье! Гонорары мы платим.)
Выпроваживаю обоих. Звонит телефон. Не оглядываюсь.
...Главный сердит.
- Чем ты там занимаешься?
- Я работаю.
- Я слышу. Проходной двор, а не редакция! (Стена картонная. Он, действительно, все слышит) Что с корректурой?
- Будет в конце недели.
Главный кричит:
- Опять в конце недели? Кто, интересно, будет ее в выходные читать?!
- Я попрошу корректора.
- Не надо просить корректора! Надо чтоб корректуру давали вовремя!!..  Звонил твой друг, Васька, пьяный, как обычно, доказывал, что он не верблюд,  и  обещал пожаловаться на тебя Оскару Акаеву. Что там у тебя вообще творится?
Главный знает, что у меня творится. Он четверть века в журнале. Но насчет корректуры он прав.
Возвращаюсь в кабинет. Следом просовывается голова поэта Саши.
- Слушай! Наклевывается отличное дело. Иван Алексеевич хочет продать квартиру. За полцены. Это же самый центр!
Стараюсь не акцентировать шипящие.
- Саша! Ты же грамотный человек. Ты читал вывеску при входе? Разве там написано – риэлторская контора? Кто тебе сказал, что я торгую квартирами?.. Никто?!.. Тогда какого же черта!!.. Прошу: не доводи до греха!.. Ты меня знаешь!..
Он меня знает.
Остаюсь один, открываю рукопись, читаю наугад.
"От ее дерзкого прикосновения его член зазвенел..."
Смотрю первую страницу. Автор представлен псевдонимом: Краб Быстрая Клешня.
В голове звенит. Нет, это телефон.
- Слушаю.
- Почем у вас масло?
- Масло?! Масла тебе?! В голове у тебя масла не хватает!!.. Прачечная!.. Фигачачная!!.. Институт культуры!!!..
…И все же меня задевало, когда особо непримиримо настроенные ко мне, спекулировали на моей милицейской службе. Один супермаститый мэтр перед приемным собранием позвонил председателю писательского правления и сказал примерно следующее: бывшие зэки в писательских рядах были всегда, но зачем мы тюремщика принимаем?
Признаюсь, иногда я срывался. Как-то главный редактор, донельзя устав от плодовитого грфомана, переадресовал его ко мне. Я прочитал рукописи, тихо ужаснулся, но при очередном визите автора, как мог, корректно стал объяснять ему, почему его творения не годятся для печати. Нечто подобное ему раньше говорил и главред. Но его автор побаивался. А тут не утерпел. Не дослушав моих объяснений, торжествующе выпалил:
- Тебя из милиции поперли за то, что ты дерьмо. И отсюда попрут, дождешься!
Я взял сочинителя за шиворот, вывел в коридор и спустил по лестнице со второго этажа, где располагалась редакция.
На грохот и вопли сбежались работники журнала и писательского правления. А вскоре пожаловал и его председатель: как же так можно обращаться с авторами?!
- Знаете, - сказал я ему, все еще кипя, - шли бы вы к себе, а то, неровен час, я опять выйду за рамки.
- И меня кубарем по лестнице отправишь? – с усмешкой спросил председатель, но тут же ушел. Через полчаса я поплелся к нему с извинениями.
Как-то поэт, член писательского правления, на заседании надменно заявил:
- Пока в журнале будет сидеть уголовный розыск, ноги моей там не будет.
- При чем тут уголовный розыск, - возразил я. – Я же там не один.
- От тебя там такая атмосфера… - ответствовал поэт.
Слово за слово, мы прямо здесь же слегка с ним подрались. И не здороваемся по сию пору.
Прошли годы, прежде чем мне стало абсолютно наплевать на «любезности»  собратьев по перу.
Не знаю, какая атмосфера распространялась от меня в редакции, но молодые поэты, особенно барды, не вылезали из моего кабинета. Редактор бранился, что я трачу время на пустопорожние разговоры. Но, когда в конце рабочего дня он уходил домой, мой кабинет превращался в бард-клуб.
Это были золотые денечки. Мне казалось, что я обрел вожделенную свободу: в творчестве, в мыслях, высказываниях и поступках. А справедливость, как и в угрозыске, во многом зависела от меня самого. И я боролся за нее, как умел: проталкивал на страницы журнала не любимых редактором, строптивых, но интересных авторов; изгонял сумевших «попасть в обойму» графоманов. На писательских правлениях и собраниях резал правду-матку, ратуя за тех, кто казался мне талантливым, и безжалостно критикуя бездарей (опять же, по моему разумению).
Как-то Анатолий Полищук, умница и одаренный хабаровский прозаик, принципиально не пожелавший вступать в наш Союз, сказал мне:
- Ты пытаешься управлять литературным процессом. Не так, как раньше компартия, а с позиций высокого художества и глубины мысли. Но управлять им нельзя никаким способом. Во-первых, у тебя ничего не выйдет. А, во-вторых, даже если и выйдет, то ни к чему хорошему не приведет. Литература существует по собственным законам. Сортировать и пропалывать своих современников – неплодотворное занятие.
Лишь много позже я понял, насколько он был прав. Ни мои прежние старания, ни усилия многолетнего председателя нашего правления, известного поэта Михаила Асламова и многих других  деятельных и талантливых людей не спасли хабаровское писательство от измельчания и откровенного любительства, а писательскую организацию – от фактического краха.
…В конце концов, я устал от мрачных притч и сюрреалистических образов. «Улицы разбитых фонарей» опередили мой давний замысел. Но, лучше поздно, чем никогда. Так появился цикл рассказов «Однажды в угрозыске». Это даже не рассказы в полном смысле слова. Я просто описал начало своей службы в угро, но не в детективном, а в ироническом ключе. «Однажды в угрозыске» и цикл «Злое время», частично увидевший свет в «Дальнем Востоке» и Красноярском журнале «День и ночь» и давший название книжке, вышли в свет в 2001 году. И принесли автору губернаторскую литературную премию.

Глава 21. Журналист.

Я уже два года, как занимал кресло заместителя главного редактора. Но, в конце концов, с главным мы поссорились. Нет смысла вспоминать сейчас о причинах и рассуждать, кто был прав, а кто виноват и в какой степени. Главреда, как уже говорилось, теперь нет в живых, с тех пор утекло много воды. Но тогда, в 2000-м году, мне опять все осточертело.
Я позвонил главному редактору «Тихоокеанской Звезды» Сергею Торбину (тоже ныне покойному) и попросил аудиенции. Харизматичный, величественный редактор «ТОЗа», выслушав мою просьбу взять меня в газету, сильно удивился.
- Я думал, ты в журнале процветаешь!
- Я и не вяну. Но пора сменить род занятий.
- Ну, смотри.
Он ни о чем не расспрашивал меня, а я не собирался вываливать наружу наши дрязги. В апреле двухтысячного я стал газетным журналистом,  обозревателем по правовым вопросам. На страницах «Тозовки» впервые увидели свет мои повести «Ночной охотник», «Аваллон» и другие.
Благодаря писательской организации, дошли до читателей и мои поэтические сочинения, составившие два выпущенных в Хабаровске сборника: «Последний блюз» и «Времена разбросанных камней». Третий, «Пора холодов», на мой взгляд, быть может, самый зрелый, еще ждет своего часа.
Среди некоторых моих собратьев по литературному и журналистскому ремеслу за мной прочно утвердилась кличка «Мент». Причем звучала она, почти как «вор» или «негодяй». Я не обижаюсь, потому что в этом есть свой резон. Увы, милиция дошла до того, что ею впору пугать детей, и это очень обидно, если сам отдал ей два десятка лет жизни. Что с того, что мы не были такими, как иные нынешние «мусора»?
Свой среди чужих, чужой среди своих – таким я был и на милицейской службе, и среди бардов, и в литературе с журналистикой. И даже в рок-н-ролльной среде.
Однажды, когда я еще служил старшим опером по особо важным делам «убойного отдела», начинающий хабаровский шоумен, услышав мои песни, решил сделать клип для телевидения. А чтобы записать фонограмму, свел меня с приличной рок-группой. Мы стали репетировать. Музыкантам понравилась песня и перспектива засветиться на телеэкране. Они приняли меня, как своего. После третьей репетиции я под акустическую гитару напел другие свои сочинения, и мои новые знакомые завели речь о том, чтобы подготовить со мной целую программу. Тут я неосторожно проговорился, где и кем работаю. Больше братья-рокеры мне не звонили и как в воду канули. Затея с клипом безнадежно увяла.
Что ж, должно быть, такова плата за «раздвоение личности», преследовавшее меня всю жизнь.
…Газетную стезю я возненавидел сразу. Она высасывала те соки, которые питают литературное творчество, и перерабатывала их в труху сиюминутных  сюжетов. Газета вернула меня в знакомый мир криминала. Благодаря своей прежней службе, я разбирался в теме. Нельзя сказать, что журналистика давалась мне с трудом. Но я изводился и насиловал себя в этой бесконечной круговерти. Газета живет одни день, а вместе с ней и всё то, что ты вложил в свою публикацию. Меня опять неотступно преследовало чувство, что жизнь уходит в никуда.
И все же газета выдернула меня из мирка првинциального писательства, показала жизнь такой, какой она есть. Я снова чувствовал себя опером, только без пистолета. Мои журналистские расследование часто мало, чем отличались от милицейских. Честное слово, мне невероятно жаль тех потрясающих сюжетов, которые могли бы стать основой рассказов, повестей и даже романов, но были выхолощены под газетный стандарт, и теперь, похоже, навсегда канули в Лету.
В моих литературных произведениях постоянно присутствует всякая чертовщина. При этом автор – человек совершенно реалистический, далекий от религии, эзотерики и прочих модных нынче увлечений.  После выхода первого романа меня атаковали представители всяких эзотерических обществ. Когда я пытался объяснить, что мистика для меня – всего лишь литературный прием, способ создать напряжение и донести до читателя некие свои измышления, они не верили и твердили: ты наш.
Как-то на читательской конференции свое объяснение этому явлению предложил студент-психолог. Он сказал, примерно, следующее: «На сознательном уровне вы – абсолютный материалист и скептик. Но на подсознательном в вас живет непреодолимое желание чуда, о чем, быть может, вы сами не подозреваете. Вы неосознанно хотите, чтобы существовали Бог и дьявол, ангелы и нечисть, летающие тарелки и запредельные миры. Это сделало бы жизнь ярче, насыщеннее, драматичней. И это скрытое желание проявляется в творчестве.»
По-моему, он прав. Но, чего бы ни хотело мое подсознание, я остаюсь ползучим материалистом. Как-то газетная командировка столкнула с историей, в которой при желании можно усмотреть мистический мотив. А можно просто лишний раз убедиться, насколько разнообразны лики вполне посюстороннего  добра и зла. Эту быль редактор «Тихоокеанской Звезды» печатать не хотел – как бы не газетный формат. Но, в конце концов, все же поставил на полосу.

Глава 22. Маланькино озеро

Катя росла без отца. Был он забулдыга и подевался куда-то вскоре после рождения дочери. В таежном поселке Болонь, прилепившемся к железнодорожной станции – случай нередкий, но вот беда: с годами и Катина мать пристрастилась к спиртному. Люди они были нездешние, родственников не имели, а потому девочка вовсе оказалась предоставлена самой себе. Но в малолетнюю чумазую «бичиху» не превратилась. Прилежно училась в школе, помогала по хозяйству, а когда мать запивала, нянчилась с ней, как с больной. И поселковой шантрапы Катя сторонилась. Такое случается в неблагополучных семьях. Дети в них иногда, будто устыдившись родительского беспутства, растут серьезные, быстро взрослеют и норовят поскорее уйти в самостоятельную жизнь..
Соседи трудолюбивую, вежливую Катю жалели и помогали ей, чем могли. Не раз стыдили мать, даже на поселковый сход грозились притащить, но с той, как с гуся вода.
И со сверстниками у Кати ладилось. Вот только была у девчонки одна странность. Многие считали, что она – вруша несусветная. Причем дурная какая-то вруша, без всякой пользы для себя. Выдумывает что попало, над ней смеются, а она упрется на своем и в слезы.
Школьные учителя тоже подмечали такую особенность своей подопечной. Но понимали, что это не просто вранье, а особый склад детской психики, когда склонность к фантазиям граничит с самовнушением.
К пятнадцати годам Катя оформилась в миловидную девушку. Именно тогда и начал отравлять ей жизнь Колька Базылев, семнадцатилетний оболтус, хулиган и лоботряс. Школу бросил, гонял по улицам собак, приворовывал и попивал бражку. Колька Кате проходу не давал. А заступиться за нее было некому.
Однажды ранней осенью «ухажер» в сумерки подкараулил Катю на тропинке, ведущей через пустырь. Выскочил из высокого побуревшего бурьяна, преградил дорогу, дыша перегаром, забормотал какие-то «нежные» слова, а потом облапил девушку. Катя почувствовала  у себя под юбкой липкую от пота и грязи ладонь, вскрикнула и что было сил оттолкнула Кольку.
- Ур-род!!  Пошел вон, чувырла несчастная! – Отвращение в ней пересилило страх.
И Колька неожиданно послушно убрался. Вякнул что-то невразумительно-угрожающее, выматерился и нырнул в вечерний сумрак.
С той поры Катя перестала его бояться. И хоть норовил он задеть и обидеть ее при каждом удобном случае, Кате защитники были теперь не нужны. Сама управлялась.
С возрастом детская склонность к фантазиям у Кати будто бы поугасла. Но не исчезла совсем.
А потом случилась беда. Подползла она незаметно, как сумерки в зимней тайге. У Кати начала болеть голова. Сперва изредка, но с каждой неделей боли усиливались, так что через несколько месяцев уже не давали спать по ночам, грызли и грызли, будто в голове у Кати завелась огромная голодная крыса. Теперь девушке и днем стало невмоготу. Матери жаловаться смысла не имело. Та пьяненько бормотала: «Выпей, дочка, пирамидону», - в вечном своем угаре напрочь позабыв, что никакого пирамидону в природе уже лет тридцать, как не существует.
Катя начала худеть, делать ничего толком не могла – хорошо, хоть наступил июнь и занятия в школе окончились. А потом с ней начали случаться обмороки. Наконец, не выдержав, она отправилась к врачу. Пожилой доктор, ползовавший все недуги – от женских болезней до глазных, осмотрев Катю, посерьезнел.
- Надо тебе ехать в город. И не в район, а в край. Я выпишу направление. И не затягивай.
Катя никуда не поехала. Мать не работала и никаких денег не получала. Дочь тянула на себе хозяйство: огород, десяток кур – этим и жили.
Однажды, поливая грядки, девушка опять лишилась чувств. Когда пришла в себя, над ней склонилась соседка. Она помогла Кате добраться до дома и уложила в постель. А вечером явилась снова.
- Ну вот что. Собирайся, пойдем…
Бабка Паша жила на берегу Семенюра, одной из двух извилистых горных речек, пробегавших прямо через село. Ее когда-то крепкий, но обветшалый домик прилепился к покатому берегу недалеко от воды.  Бабке Паше было далеко за семьдесят.
Ее именно так все и называли – бабка. Смысл в этом заключался такой: знахарка, ведунья.  Была она старуха как старуха, сухая, невысокая, слегка сгорбленная, но еще крепкая. Дома не имелось у нее ни сушеных мышей на веревочках под потолком, ни черных котов за печкой. Но люди шли к ней со своими хворями и она помогала – травами, отварами. А еще умела заговаривать болезнь. Видела и понимала,  где у человека неладно, и бормотала свои языческие заклинания вперемежку с обрывками православных молитв. И как-то так это делала, что человек верил: должно помочь. Или потому и верил, что раньше другим помогало? Трудно разобраться. Но больному становилось легче.
Старуха хлопотала над Катей недолго. Села на табурет, скрестила руки на коленях и долго молчала. К ней сунулась Катина провожатая:
- Ну что?
- Что-что!.. Все в руках господа нашего всевышнего, иже еси на небеси… - Старуха перешла на невнятное бормотание.
Соседка выпроводила Катю в сени. Оттуда до девушки доносились голоса.
- Помоги, бабушка!  Жалко, пропадает девка.
- К врачу везите.
- Да не получится у нее.
- Не всяка хворь поддается…
- Ну помоги. Отблагодарим… картошки на зиму… Ты же моего Петра за две недели на ноги поставила.
- То дело иное...
Они препирались довольно долго. Наконец соседка, появившись из дверей, шепнула Кате:
- Я пошла, а ты оставайся. И слушай, что бабка скажет.
Катя осталась одна в темных сенях. В доме стояло молчание. Наконец старуха окликнула ее…
Едва рассвело, Катя шагала вслед за бабкой Пашей по узкой тропинке, извивающейся по дну заросшего лиственницей распадка. Солнце еще только угадывалось за вершинами сопок, и в низине висел туман. Старуха, несмотря на возраст, шагала резво, так что Катя, которую поташнивало и покачивало от слабости, едва поспевала за ней. Километра через три-четыре старуха свернула с тропы и едва видной стежкой стала пробираться через подлесок. Вскоре заросли расступились и впереди блеснула вода.
Они стояли на берегу крохотного озерца, спрятавшегося под нависшими со всех сторон ветвями старых деревьев. Вода в озере показалась Кате темной и густой.
Бабка Паша сделала несколько шагов вдоль берега, присела на корточки, опустила в воду коричневую руку и заговорила нараспев:
- Маланька, волосы воздень, Маланька, волосы распростай, вода на волос, волос к воде… Иесусе Христе всемогущий…
Катя слушала завораживающее бабкино бормотание, ловила взглядом блики на воде, вдыхала напоенный влажным хвойным духом воздух и будто засыпала наяву. Она слышала от старших, что старуха владеет особыми силами и сейчас не сомневалась в этом.
Бабка прервала заклинание и приказала:
- Раздевайся, чтоб как мать родила, и лезь в воду.
Катя скинула одежду и шагнула с берега. От холода перехватило дыхание, но она послушно погрузилась по самые плечи.
Старуха, бормоча свое: «Маланька волосы воздень…» - трижды заставила Катю окунуться, после чего каждый раз накрепко растирала толстым, жестким полотенцем. А когда девушка оделась, спросила:
- Дорогу запомнила? И ладно. По третьему дню приходи и полоскайся три раза. Здесь вода особая, чистая, из нутра земли идет. Она силу имеет. Оклемаешься, бог даст.
На обратном пути Катя не выдержала и спросила:
- Бабушка, а кто такая Маланька? Кикимора, что ли?
- Дура девка! Маланька… На что тебе знать? Тебе верить надо…
Бабкин наказ Катя исполняла неукоснительно. Раз в три дня с первым светом бежала глухой тропой к Маланькину озеру. Окуналась, растиралась, слушала лесную тишину, будто надеясь уловить в ней движение или звук неведомого существа. И «чистая, идущая из нутра земли вода» сотворила чудо. Кате быстро полегчало, а к началу августа она чувствовала себя здоровой, бодрой и полной сил.
Хоть Катя и отправлялась к Маланькину озеру ни свет, ни заря, ее походы не остались незамеченными. Девчонки стали приставать с расспросами. Поскольку бабка Паша обета молчания с Кати не брала, девушка поделилась своим секретом с подругами. Те подняли ее на смех:
- Опять ты, Катька, гонишь! Чумовая какая-то!..
Бабка Паша умерла неожиданно. Не хворала, ни на что не жаловалась. Уснула и не проснулась. Должно быть, просто кончился ее век. Хоронил старуху дальний родственник, на кладбище не было почти никого. Будто и не бегало полпоселка к ней за помощью.
Катя, хоть в том и не было больше особой нужды, продолжала ходить к Маланькину озеру и выполнять бабкин лечебный наказ.
…Она едва успела войти в прохладную воду и окунуться, как услышала за спиной посторонний звук. Катя обернулась. Из зарослей,  таща за собой велосипеды, выдрались на берег «ухажер» Колька Базылев и с ним двое пацанов помладше, тоже местная шпана.
Колька гыгыкнул:
- Здорово, Катюха! Кунка не замерзла? Вылазь!
Вспыхнув от стыда и злости, Катя погрузилась в воду по шею. Один из Колькиных спутников заметил Катину одежду, схватил платье и начал завязывать его узлом. Другой, нацепив на прут ее трусики, замахал ими над головой, как флажком.
- Иди к нам, Катька! Титьки потрем!
Катя не боялась их. Хоть и придурки, но свои, совсем уж плохого ничего не сотворят. Но ей было невыносимо гадко оттого, что в ее полусказочную тайну вломилась эта наглая, грязная ватага.
- Пошли вон отсюда! – Она чуть ни плакала.
Колька опять заржал.
– Дура! Наслушалась старую каргу. Чо ты  вообразила? Не слыхала, что ли, как эта лужа называется? Козья Жопа, вот как. Про нее все знают. Только на фиг сюда ходить, когда речки в селе? Над тобой же все твои подружку прикалываются. Говорят: чумовая Катька в Козьей Жопе здоровья набирается!
Компашка, заходясь в хохоте, запрыгала по берегу. Они кидали в Катю комками глины, непристойно жестикулировали. Когда она пятилась к противоположному берегу, обегали озерцо вокруг. Наконец Колька притомился.
– Не хочешь, значит, вылезать? Ладно. – Он расстегнул ширинку. Сообразив, что к чему, приятели последовали его примеру. Катя зажала ладонями лицо. Она слышала, как три струи нескончаемо долго с отвратительным хлюпом бьют и бьют в озерную поверхность, отравляя волшебную воду.
Прибежав домой, Катя и день, и другой была сама не своя. Это заметила соседка, водившая ее к бабке Паше, приступила с расспросами. Катя долго отмахивалась, но наконец, заходясь в плаче, рассказала все. Соседка обняла девушку.
– Успокойся, милая. Я своему Петру скажу, он этим обормотам шеи намылит.
- Я туда больше ходить не могу.
- И не надо. Все же хорошо, слава богу!
- Нет. Я чувствую. А вода там теперь… гадкая. Маланька к ней близко не подойдет!
- Тю, глупая! Взрослая ведь девушка, соображать должна. Какая Маланька? В той яме вода как вода. Молоденькая ты, вот оно само и прошло. Выздоровела и слава богу. И думать об этом нечего!..
Но вышло по-другому. Осенью Катя, блекнущая день ото дня, еще кое-как училась, а к зиме ей стало совсем худо. Злобная крыса в голове проснулась и грызла теперь так, что утром нельзя было оторваться от подушки. К весне исхудавшая Катя начала заговариваться и почти не вставала с постели.
Ее пьянчужка-мать вдруг будто проснулась. Запричитала, забегала по знакомым, прося денег, – везти дочку в город, в больницу. Но в обнищавшем поселке помочь ей было некому. Мать за гроши продала дом и участок и весной увезла Катю в Хабаровск. Больше в поселке они не появлялись.
Катя умерла следующей зимой от опухоли мозга.
…Мне доводилось бывать на том озерце. Провал в почве метров пятнадцать диаметром, заполненный темной от хвойного настоя водой, а над ним покатые склоны распадка. Мрачноватое место. Но и только. Нет там ничего, ни в воде, ни в воздухе. Хотя бы потому, что среди осоки видны ржавые жестянки из-под консервов и старая велосипедная рама. Дриады не живут в таких местах. Но впечатлительной, внушаемой Кате здесь все виделось по-иному. Она верила и очень-очень надеялась.
Я не верю в чудеса. Но порой кажется, что добро и зло – это не просто этические категории. Добро и зло есть разновидность вселенской энергии, окружающей и пронизывающей нас. И, согласно закону о сохранении и превращении энергии,  зло, сотворенное человеком, неизбежно возвращается к нему. Весь мой жизненный опыт, подсознанье, бог знает, что еще, свидетельствуют об одном.
Один из спутников Кольки Базылева, помочившихся некогда вместе с ним в Маланькино озеро, пошел по тюрьмам. Другой в свои молодые годы спился до потери человеческого облика и до сих пор, словно призрак, мелькает на улицах поселка. Сам же Колька – воистину, удивительное совпадение – умер от рака. По обычаю сельской глухомани слишком долго не обращался он за медицинской помощью. А когда, наконец, обратился, было поздно. Его выписали из больницы и отправили домой.
  Говорят, что Кольку раз-другой видели на берегу того самого водоема. Он сидел неподвижно, глядя на воду. Что он видел в ней? О чем думал? Не о Кате ли вспоминал в те, последние дни и часы своей жизни?
Слишком много злой энергии растворено сегодня в окружающем нас мире. Но для ее превращения в энергию добра не нужны чудеса. Вовсе не обязательно «очищать карму», посещать эзотерические сборища и молельные дома размножившихся сект и конфессий. Нужно просто постараться приоткрыть свое сердце и почувствовать им боль чужого.

Вместо эпилога. Рокер

А потом спираль событий сделала новый виток, создав из двух качеств одно новое. В конце 2006 года бывший опер, писатель и журналист стал сотрудником пресс-службы Регионального управления наркоконтроля по Хабаровскому краю. Наверно, вполне логичный исход.
Всю жизнь я стремился к свободе, в отличие от некоторых, не только духовной, внутренней, но и вполне осязаемой. В какой-то момент мне казалось, что я достиг желаемого. Но это была лишь иллюзия. Что бы там ни говорили великие и маститые, мне кажется, что внутренней, духовной свободы в человеке не может существовать без свободы вполне конкретного волеизъявления. Дело даже не в том, что в последние годы всякую свободу в России ощутимо прищемили. Дело в том, что внешние обстоятельства, как ни крути, во многом определяют твое внутреннее состояние. Признаться, я больше ничего не хочу в жизни, ни к чему не стремлюсь, кроме работы над своими рукописями. Но, предавшись этому благородному занятию, я скорее сего, подохну с голоду. Попытки пристроить свои произведения в центральные коммерческие издательства окончились ничем. Там не желают читать рукописи провинциальных сочинителей с далекого края России. Под боком хватает своих, проверенных. Даже в журнале «Дальний Восток», не предполагающем сколько-нибудь реального писательского заработка,  с приходом нового редактора декларируется все тот же пресловутый «классический реализм», под каковой критерий автор этих строк никак не подходит.
Недавно, благодаря писательской организации, вышел мой новый сборник повестей «Аваллон» тиражом… пятьсот экземпляров. Из которых сто причитаются автору… в счет гонорара. А что тут такого?! Выдавали же в недавнем прошлом зарплату на обувных фабриках сапогами. Зато полтыщи книжек, которые разойдутся по библиотекам и знакомым автора, кто-то, наверняка, все-таки прочитает.
По вечерам я по-прежнему слушаю хард-рок, но гораздо реже, чем прежде. Он из полузабытых семидесятых – восьмидесятых все так же зовет не сдаваться, бороться и проч. (Смотри выше.) Он манит иллюзией свободы и раскрепощения. Но это уже мертвая музыка, потому что ни прежних исполнителей, ни слушателей давно нет, даже если они еще живы. Мы, «семидесяхнутые», так и не обрели того, к чему стремились, и теперь уже не обретем никогда. Впрочем, большинство престало об этом задумываться давным-давно.
Должно быть, это закономерно для определенной породы людей: всю жизнь стремиться к освобождению своего творческого эго (не обязательно в смысле искусства), но так и не обрести желаемого. Быть может, смысл не в самом освобождении, а в стремлении к нему? (Ведь безграничная свобода 90-х годов прошлого века не привнесла в литературу почти ничего.) Если так, то я прожил жизнь не зря. Я не играл роли, я, действительно, стремился и боролся. И может быть, даже кое-чего достиг, хоть это и слабо заметно невооруженным глазом.
Никто не живет вечно, да это и не нужно. И рукописи горят за милую душу. А Пенелопы зачастую перестают ждать своих Одиссеев на третий день после их отъезда. Жаль расставаться с милыми сердцу иллюзиями и славными заблуждениями. Но, ничего не поделаешь, рано или поздно приходится. Я не сетую и ни о чем не жалею. Потому, что рокеры так не делают. А если и делают, не подают виду. 
Конечно, это повествование могло бы быть в три или в десять раз обширней – столько всего накопилось в памяти и душе. Но зачем растекаться мыслию по древу? По природе я всегда был рокером-пофигистом. Но судьба напялила на меня погоны. И, возможно, не совершила большой ошибки. Только результат вышел несколько нестандартный: «рокеруполномоченный». Рокером я оставался в писательско-журналисткой жизни. Да, скорее всего, и в своих сочинениях тоже. Вот об этом и рассказал.
Но всему приходит конец. И он должен быть достойным, не как в анекдоте: «От радости, что гости уходят, хозяева предложили: посидите еще». У каждого человека есть что-то, что не кончается для него до самого последнего дня. Для большинства это стремление к успеху, богатству, власти; для меньшинства – к «высоким материям». У меня тоже есть своё, что умрет вместе со мной. Не стану подытоживать, объяснять, что это такое. Кто читал внимательно, наверно, и так понял. Просто обозначу свое «вечное»  строчкой из песни Ронни Джеймса Дио:
“LONG LIVE, ROCK'N’ROLL !..”

Аминь.

P.S. Судьба любит поиграть с человеком. "Аминь" не состоялся. Я переделывал финал этих записок раз десять, не меньше. Потому что не бросил прозу, как предполагал, и ее в итоге напечатали и издали в обеих столицах. Потому что не бросил писать песни и играть рок. Записал альбом, который выпустило местное министерство культуры. А потом как-то неожиданно образовалось нечто, вроде группы - три человека. И я снова с головой ушел в этот сладостный для меня мир. Концертировать в таком составе можно, но для этого надо быть виртуозом. Или звать на помощь пару сессионных музыкантов. Мы не виртуозы. Звать случайных людей как-то не хочется. Зато появились новые технические возможности - компьютер. С его помощью записали пару альбомов, песни из которых теперь бродят по Интернету. И теперь я, точно, старый рокер, и никто больше.
Судьба долго водила меня разными дорогами, то ли испытывая, то ли чтоб показать жизнь с самых разных ее сторон. Но в конце концов, замкнув круг, вернула на ту, которую я выбрал давным давно, еще с самого начала. И я несказанно благодарен судьбе за это.