Хотелось мне сказочку написать. Сама еще до конца не проснулась, а слышу, как вроде сказочка складывается.
Для кого, не знаю. Для доброго человека.
И сказочка добрая.
И, будто я запнулась на каком-то месте.
Объяснить хочу.
– Ну, знаешь, – говорю. – Это как весной в тайге. Не всё и не везде, ведь, сразу-то – весна. Сначала бока лиственниц так нагреет, что у каждого ствола – ободок из земли.
– Какой ободок?
– Ну, как бы тебе рассказать… Вот ты ногти всегда моешь?
– Что мою?
– Ну, – говорю, ноготки на пальцах бывает, что отросли, а только поиграл во дворе на солнышке, домой пришел, а тут смотришь, под ноготками-то валик темный. Запылилось-загрязнилось. Вот и бежишь в ванную комнату скорее ручки мыть, чтобы и ручки, и ноготки были чистые, розовые.
Молчит, слушает внимательно. Не перебивает. Словно понять хочет.
Ну, а я опять двадцать пять! Опять про ноготки.
Говорю, включаешь ты водичку в кране, мылишь ручки, под воду их. Потом щеточку для ногтей берешь, чистить начинаешь.
А сама будто ощущаю на своих пальцах, как течет по их кончикам теплая вода, смывая мыло пенистое, душистое, а щеточка еще ей пенки добавляет, словно играют они.
Смеюсь я:
– Ну, понял? Ты вот когда щеточкой-то по ноготкам проводишь, не сразу земля-то уходит, а по частичкам. Особенно, если ногти стричь пора и в земле сильно вывалялся.
– Что стричь? – спрашивает. – Почему вывалялся? Разве можно так?
– Ну, знаешь, – говорю я, – по-всякому бывает. Так я тебе про весну в тайге хочу рассказать…
И проснулась…
И никого вокруг.
Кому же я сказку-то рассказывала?
Маруся спит, посапывает, свои щенячьи сны смотрит.
Серж заглянул. Улыбается. Только что проснулся, да к нам:
– Послышалось, – говорит что-то. Или почудилось?
А сам на штору, за которой форточка, посматривает.
Словно колыхнулась штора-то.
Тут свет я включила, а лампочка – вдребезги. Словно взорвалась!
Темно в комнате стало.
– Ой, – говорю я Сержу. – Я сказочку хотела рассказать, да вот теперь забыла ее. Совсем забыла. А ведь я ее уже начала рассказывать. Начала.
– Ты не волнуйся, – говорит. – Я сейчас новую лампочку вкручу в твой торшер. Та старая была, наверно.
И ушел.
Так кому же я сказочку-то рассказывала? Не помню.
Помню только, что белоголовенький такой, тихинький…
Оперся локотками мне на колени, смотрит, не мигает – ждет. Щечки кулачками подпер, слушает про весну-то… Совсем, как сыночек наш. Не вернулся который...
А у нас весна такая черная нынче была. Такая черная!
Из-за Донбасса, Луганска, Краматорска, из-за Киева да Одессы, да всего нашего древнего юга, что Троцкий с Хрущевым у России оттяпали, для окраинки – за верность ее и дружбу.
А вернуть забыли. Хоть ни того, ни другого не стало – ни любви, ни дружбы, а все наоборот перевернулось. Одна злоба нечеловеческая. Один голяк.
И сделали на том голяке чертей из русских.
Вот потому и сказка про весну не получилась.
А малыш беленький всё перед моими глазами.
Пью свой утренний кофе, а сама думаю: где ты, что приключилось с тобой?
Пью кофе через слезы, а ответить не могу.
Санкт-Петербург