1. ДЕДУШКА ЛАО
Горячее лето накрывало Якутию, а вместе с ней маленькую русскую девочку с древним странным именем Веда, так же резко, как снег и морозы.
Закипал в стволах березовый сок. Набухала, взрывалась в корнях, почках, ветвях и
травах мощная, как ураган, энергия, чтобы успеть прожить свой век и дать жизнь потомкам.
…Веда сидела, поджав под себя ноги, на краю цветущего макового поля и глядела на горизонт.
Ей не нравилась ядовито-сиреневая сердцевинка этих белых цветов. Она настораживала. Опасность исходила от поля цветущего белого мака. И Веда ее слышала.
Каждый цветок, глядя на нее черно-сиреневой сердцевиной, кричал ей:
– Осторожно, Веда, осторожно!
– Красиво? – спросил бесшумно подошедший к ней старый Лао и тоже стал смотреть туда, куда глядела Веда.
– Деда, зачем так много маков? – спросила Веда.
– Так надо, – мягко сказал старый Лао.
– А почему все они белые?.. Моя Ма тоже посадила несколько маков. Они красные. Они красивее.
– Вы, русские, не знаете про красота, – сказал Лао. – Вы любуетесь второстепенным, а главное выбрасываете.
– Почему, деда? Почему мы не знаем?
Старый Лао обвел медленным взглядом поле, далекий горизонт, опустил глаза.
Веде показалось, что он заснул – такое тихое выражение покоилось на его круглом лице, а глаза совсем скрылись в складках век.
Веда ждала.
Наконец он произнес медленно, как только он один и умел говорить, когда каждое слово несет свой смысл, а все они вместе – мысль, глубина которой неизмерима:
– Вам не оставили стариков, девоська. Вам, русским, не оставили стариков…
– А ты? – удивилась Веда. – А ты, деда, разве не старый?
– Старый, – Лао расплылся в улыбке и стал еще круглее, чем был. – Старый.
Они помолчали.
– Сколько маков посадила твоя Ма? – спросил дедушка Лао, задумчиво глядя на поле.
– Три, – сказала Веда.
– И все они сейчас цветут, как и эти?
– Да.
– Знаешь что, девоська…
– Что? – спросила Веда.
– Приходи сюда снова, когда два ваших мака отцветут, а на третьем останется один лепесток. Придешь?
Веда молча кивнула.
– Приходи в это же время.
Веда опять кивнула.
– Только время не по часам смотри, а по солнцу. Поняла?
– Да, дедушка.
Подошел сын дедушки Лао и что-то сказал ему по-китайски. Старый Лао молча кивнул.
Веда хорошо знала сына дедушки Лао. Он был отцом ее подружки Сони.
***
Все лето сын старого Лао будил по утрам спящий таежный поселок протяжным криком:
– Луга на-а-да-а?
Он семенил по улице на слегка согнутых ногах, придерживая руками прямое коромысло с двумя плоскими корзинами, заполненными до отказа свежими овощами, и не по-русски высоким голосом протяжно взывал:
– Луга на-а-да-а?
Китайцы, как и все другие нерусские, жившие в поселке, не умели произносить многие звуки, но их понимали.
Все женщины выходили навстречу сыну дедушки Лао, покупали свежий лук, салат, укроп и морковку.
Все – женщины из больших ссыльных семей, казачьих и кулацких, женщины из вольных и даже кое-кто из "бывших" – дворян, аристократов, тех, о ком говорили: голубая кровь, белая кость…
Но таких оставалось совсем мало.
Анна Михайловна Нестерова да Анастасия Филипповна Ионова, чьи мужья-офицеры были давным-давно расстреляны в далеком заснеженном Петрограде, из-за чего дети поселка старались обходить их, боясь то ли самого этого непонятного факта, то ли того, что взрослые само слово "бывшие" произносили всегда очень тихим шепотом, – обе они были очень старые.
Но была среди бывших и одна совсем молодая женщина ; мама Веды, или просто Ма.
…Все выходили на зов продавца зелени. У китайцев все созревало намного раньше, хотя в тайге они смотрелись элементом столь же экзотичным, как пальмы или кактусы.
***
– Мне пора, – сказала Веда, вскакивая на ноги. Скажите Соне, что я была.
И убежала.
Веда бежала, упруго отталкиваясь пальцами босых ног от горячей и мягкой, как пуховое одеяло, разбитой в пыль, земли. Если бы она была чуть старше, она бы знала, что означает эта необычная пыль на дорогах поселка.
Только через семь лет она поймет, что это – знак, нет – след смерти.
Но семи лет еще не прошло, и Веда пока не знала, почему якуты не советовали русским селиться на правом берегу Алдана.
Не знала смысла этой пушистой мягкой пыли, в какую обращаются только донные, иловые отложения.
Никто не знал этого.
Может быть, только Старая Ведунья.
Но она давно молчала.
…Веду привечали в каждом доме. Быть может, потому, что она была редкой гостьей. А когда приходила в дом, то молча усаживалась, подогнув под себя ноги, и смотрела.
С ней можно было разговаривать. Она никогда не перебивала.
Веда говорила только тогда, когда ее спрашивали.
Лучше всех умел спрашивать старый Лао.
Иногда Веда спрашивала сама. Вопросы были разные.
– Дедушка Лао, – можно спросить? – говорила Веда, задумчиво глядя на горизонт.
– Спрасивай, девоська, – разрешал кругленький апельсиновый дедушка, приоткрывая припухлые веки, из-под которых струилась вечность.
– Деда, вы верите в Бога? У вас есть Бог? – спросила однажды Веда.
– А вы? – прищурясь, произнес дедушка Лао.
– Нет. Мы не верим, – спокойно ответила Веда, не отрывая глаз от горизонта.
Старый Лао тоже посмотрел на край неба, прошитый кривой стежкой далеких колючих лиственничных макушек.
Тайга сжимала поселок жестким кольцом. Только река разрывала его.
Реку уважали даже больше, чем тайгу. С ней нельзя было договориться.
– Ты, девоська, туда посмотри, – сказал дедушка Лао и поднял лицо к небу. – Видишь это?
– Небо? – уточнила Веда.
Дед молчал.
Веда взглянула на него из-под опущенных широких полей темно-вишневой, почти коричневой шляпы, которую снимала очень редко. Ждала, когда отрастут волосы и, может быть, их не сразу состригут.
Но и когда они отрастали, она редко снимала свою шляпу. Без нее было неуютно.
– Ну, – согласно буркнула Веда.
– Сейчас оно какое? – спросил Старый Лао.
– Светлое.
– А ночью?
– Черное.
– А утром?
– Оно всегда разное, деда. Всегда! Вот посмотри, – Веда показала рукой на небо. – Посмотри, деда! Оно уже совсем не такое, как было, когда ты спросил. Не светлое, а темно-синее, почти черное.
– Солнце посмотрело в твои глаза, девоська, – сказал старый Лао.
– Так у вас есть Бог, деда?
– У нас есть Небо. Оно всегда меняется, это так. И всегда выше нас. Как твоя шляпа над тобой! – и, засмеявшись, погладил Веду по голове.
– И у бурятов нет Бога, – подумала Веда. – У них есть Будда. Тарбаган сказал, что Будда сидит в их доме в нише у дедушки.
– Ты мне покажешь Будду? – строго спросила Веда.
– Я постараюсь. Надо, чтобы разрешил дедушка.
Будда был маленьким и коричневым.
Веда, как обычно, опустилась на скрещенные ноги и стала смотреть на Будду. Он улыбался.
Дедушка Тарбагана сказал, что Будда был великим и мудрым. Поэтому он с ним иногда разговаривает.
"У бурятов есть Будда. У китайцев – Небо. А кто у нас?" – думала Веда.
2. ОКТЯ ИЗ РОДА САХА
Русские всех здесь называли местными. Но подружка из самого великого, самого большого рода Саха, девочка по имени Октябрина сказала как-то Веде:
– Слушай, Веда… А ведь мы не местные. Наши предки пришли сюда с юга.
– С какого? – уточнила Веда.
– Я не знаю, как это называть, – сказала Октябрина.
Они сидели на горячем от солнца плоту, оставленном на берегу рекой, и глядели, как суетится неподалеку от них бурундук.
Видимо, он был очень хозяйственным человечком.
– Оттуда, где живут киргизы? – спросила Веда, потому что язык и песни якутов и киргизов были похожи.
– Нет-нет, – сказала Октя. – Мы совсем из другого юга.
– А где он? – снова спросила Веда. – Там, где Китай?
Им было уже по восемь лет, и они ходили в школу. Октя жила в интернате, ее родители где-то в тайге. Но им повезло – они познакомились во время первого школьного звонка, попросили, чтобы учительница посадила их за одну парту, и та разрешила.
Бурундук выглянул из-за ствола лиственницы и стал слушать, о чем они говорят.
Золотистые, прозрачные, как крылья высохшей бабочки, чешуйки на коре ствола не шелохнулись – так тих и зноен был день.
– Нет, – покачала головой подружка Веды. – Наши предки – с юга, который за Большой Водой. За Океаном.
– А-а! – протянула Веда. – Так далеко…
Все океаны мира были далеко от того места, где они сидели. На тысячи километров от плота, забытого весенним буйным разливом на берегу могучего Алдана, там, где впадает в него горный ледяной грохочущий Аллах и тихая застенчивая лесная Майя, на сотни и тысячи километров от этого плота, на котором сидели две маленькие, одинаково бритые, по обычаям послевоенного времени, девчонки, – две детские головки под огромным охранным куполом синего неба – белая и черная, – над рыжими, пропеченными солнцем стволами лиственниц, стянутыми в плот, – на тысячи верст от них не было ни шумных городов, ни поездов, ни океанов…
И много лет спустя, слыша разговоры о "малых коренных народах", Веда вспоминала этот разговор с девочкой Октей из самого большого "северного", но некоренного народа – саха, который, в отличие от многих других, родственных ему, хоть и по-разному называюшими себя, хранил память о Земле Предков.
Получалось так, что лежит Земля эта далеко-далеко, за Большой Водой – Великим Океаном, и, возможно, это они и очень близкие к ним роды построили города в джунглях Миссисипи и Амазонки, освоили Юкатан и Великие Озера, открыли тайну Земли, Звезд, Неба и всех трав, дерев и грибов, растущих под ним, создали самый совершенный кален-дарь в мире, утыкали статуями остров Пасхи, и устроили космодром на высокогорном плато Наска…
Но однажды им пришлось оставить города, пирамиды, статуи и храмы и перейти на другую сторону земли. И она оказалась к ним столь же недоброй, как и прародина.
И все-таки, в отличие от большинства сородичей по расе и континенту, они помнили о ней.
Быть может потому, что передавалась память о ней из поколения в поколения, в именах, названиях рек, поселков, гор, в самом языке, роднившем их с миллионами таких же, ушедших с другого полушария Земли на Восточное.
И у всех них были люди, хранившие Знание – шаманы.
А пока жив был последний шаман, память эта не прерывалась.
Бурундук оглянулся на посвист – его позвали. Мелькнула полосатая спинка, пушистый хвост, и зверек, скользнув между бревнами, исчез под плотом.
– Да, Веда. Говорят, это очень далеко. Наши уходили от плохих людей. Все дальше и дальше на Север. Здесь не было врагов… Тайга приняла нас. Но она – хозяйка. Мы у нее – гости. А у вас наоборот.
"Вот оно что", – думала Веда. – "Они не чувствуют себя в тайге хозяевами…"
Без помощи русских, которые умели все – лечить, спасать, корчевать тайгу, строить дома – и, как сами смеялись, хоть суп сварить из топора, "местные" вымирали.
Их убивало невидимое глазу и тем еще более страшное, что обходило только русских, вгрызаясь во всех остальных – якутов, эвенов, эвенков, обнаруживая себя поначалу то легким кашлем, то малиновым румянцем на детских щеках, то слезящимися глазами или припухлостью желез на шее.
Туляремия, туберкулез, бруцелез и Бог знает, что еще – косили людей, не считаясь ни с возрастом, ни желанием жить.
Только у русских была защита от этой войны, объявленной тайгой пришедшим издалека и так давно, что многие не помнили ни когда, ни откуда привели их сюда пути предков.
Тайга меняла состав крови.
Тайга требовала, чтобы люди включали в пищу плоды и травы, грибы и коренья.
Все знали это, но брать у тайги по-настоящему умели только русские. У них не было на это запретов.
"Местные" питались сырой рыбой, мясом, пили, по древнему обычаю, горячую кровь из вены свежеубитого оленя, ели его сердце, чтобы быть такими же быстрыми, но жизнь их все равно была недолгой.
Русские, как и китайцы, тоже сажали в своих огородах все, что могли, но, занятые на работе, они не могли уделять этому так много времени, как китайцы, чьи семьи состояли из нескольких поколений.
Главным было вырастить столько картошки, сколько нужно семье, чтобы перезимовать. И это им удавалось.
Якуты и эвенки считали, что выращивать – дело тайги.
Они умели читать тайгу, охотиться, пасти стада и растить своих лошадей особой, очень древней породы – приземистых, мохнатых, выносливых и к расстояниям, и к гнусу.
Они много умели.
Выделывать шкуры и шить из них одежды и обувь, сооружать из бересты любую посуду, шить из коры очень легкие лодки, прозванные "душегубками" за редкую способность переворачиваться.
Ни один русский не решился бы сесть в нее – она была слишком мала и неустойчива. Но якуты, нагрузив душегубку так, что ее не видно было над водой, преодолевали в душегубках огромные расстояния.
Причалив к берегу, человек разгружал душегубку, легко взваливал ее на плечо и уносил домой.
Веда заметила, что их не интересовало ни золото, ни алмазы.
Они любили бисер и вышивали им обувь. Все они были великими рисовальщиками. Стоило им взять карандаш или просто веточку, как совершенно необъяснимым образом легкие летящие, очень точные линии превращалась на бумаге или на песке в бегущую лошадь, собаку, человечка…
Веда знала, что умение изображать увиденное дано им от рождения.
Но с тайгой они были на "вы".
– Почему? – думала Веда. – Ведь они знают тайгу лучше всех, наверно. Они умеют с ней разговаривать. – Почему?
Да, все знала, наверное, только Старая Ведунья.
Жила она на самом краю поселка, у Куликова Болота. Ей было больше девяноста лет.
В поселке говорили, что она не умрет, пока не передаст свои знания девочке из своего рода. Или молодой женщине, которую выберет сама и которая согласится добровольно принять знания Ведуньи.
Веда знала, что в этот дом редко ходят. Только тогда, когда позовет сама Старая Ведунья, или когда случится что-нибудь очень необычное, например – смерть.
Война кончилась лет десять назад. Она забрала так многих, что умирать уже некому – думала Веда.
…Только у ссыльных были большие семьи, и только у них были старики. Но и их было мало. Может быть, пять или шесть на весь поселок.
Старая Ведунья была из такой семьи.
Она часами сидела молча на крылечке, глядя, как бродят тонконогие неспешные кулики по краю болота, в центре которого, как синий сапфир в серебряной оправе светилось озерцо.
Это был особый мир. Даже тайга сюда не заглядывала. Отступала.
У старой Ведуньи была внучка, подружка Веды.
Все звали ее Валь-Теркина.
Однажды Валь-Теркина прибежала к Веде и вдохнула ей на ухо горячим шёпотом:
– Веда! Бабушка зовет к себе твою маму!
– Кто-то умер? – спросила Веда.
– Да. Офицерша.
– Когда? – уточнила Веда. – Утром?
– Ну да! – Валь¬Теркина, похоже, очень спешила.
– Бабушка велела прийти твоей Ма на обмывание.
Веда не поняла, но сказала:
– Сейчас.
И убежала в дом.
– Ма, умерла бабушка Нестерова! Офицерша.
Ма опустилась на стул, и ее золотистые локоны стали еще ярче – так побелело лицо.
– Бабушка Валь-Теркиной зовет тебя. На обмывание.
Веда пристально глядела коричневыми глазами в белое, как беленый лен, как листик ромашки, лицо Ма.
Наконец Ма сказала:
– Вы позавтракайте сами, без меня, хорошо? Я сейчас.
И она ушла.
***
Был день как день. Ма вернулась поздно. Протянула Веде серый кусок простого мыла и сказала:
– Возьми это мыло. Каждый вечер перед сном мой им ноги. Пока не кончится весь кусок. Так велела бабушка Вали Теркиной. Только никогда-никогда его не выбрасывай, хорошо?
– Да, – сказала Веда.
– Он должен весь измылиться. И тогда твои ноги перестанут болеть.
– Это бабушка Валь-Теркиной сказала? – уточнила Веда.
– Да, – чуть слышно прошептала Ма.
Веда молча кивнула и положила кусок странного мыла рядом с кроватью.
Как ни старалась Веда, но кусок не кончался несколько месяцев. А потом она о нем забыла. Потому, что боль из ног ушла.
Совсем.
3. СПЕЦЫ
… У Таньки было шесть братьев, а недавно появился седьмой.
– Ты мне покажешь младшего? – спросила Веда.
Они сидели под кустом жимолости и плели венки из огоньков.
Кузнечик стрекотал в траве, недалеко у болота, где они собирали огоньки, зацветали синие ирисы.
Веда нашла для Ма маленькую орхидею — белую, с крапинками.
В тайге уже цвели оранжевые саранки, поднялась сочная черемша, и высокие флоксы готовили свои бутоны к тому, чтобы одарить тайгу шапками нежных ароматных соцветий.
Но дальше прокаленной солнцем земляничной поляны и болотца у мари детям ходить запрещалось: говорили, что те, кто пошел туда, так и не вернулся.
И это было правдой.
– Так ты покажешь младшего? – Веда посмотрела на Таньку.
– Пойдем! – радостно откликнулась Танька и надела венок. – Он уже смеется.
… В этом доме жили спецпоселенцы. Веда не знала, что значит это слово. Но оно было привычным. Единственный дом, который все обходили стороной, был дом власовцев. Веда не знала почему, но от него веяло жутью.
Дети боялись его.
Все в Танькином доме было странным для Веды.
Низкие сумеречные просторные комнаты. Высокие молчаливые мужчины. Как тени. Появлялись, исчезали.
– Так где твой братик? – тихо спросила Веда.
– Он сейчас кормится. Хочешь, я пока покажу мою куклу?
– Ну, – сказала Веда.
Кукла была обычной послевоенной куклой из старенького и заштопанного чулочка, набитого тряпицами.
Но в отличие от других, которыми обычно играли девчонки, у Таниной были большие с ресницами глаза, нарисованные химическим карандашом и волосы – белые, пушистые, с искорками из мелко истолченных осколков разбившейся елочной игрушки.
Волосы были сделаны из очень белой ваты, которую в те дни было найти не очень-то просто.
Страна медленно заживляла страшные раны страшной войны.
И у этой куклы был целый гардероб – два платья, сшитые из цветных лоскутков.
– Ты сама это сделала? – спросила Веда.
– Нет. Это бабушка. Я только помогала ей.
– У тебя есть бабушка? – удивилась Веда.
– Да. Нас ведь сюда сослали. Поэтому все живы. И бабушка, и папа, и братья. Папу не брали на фронт, а братьев не пустили. Военком сказал, что им еще подрасти надо.
– А-а, – сказала Веда, разглядывая куклу.
Она была очень красивой.
– А где твоя бабушка?
– В дальней комнате. С маленьким. Пойдем?
Веда кивнула.
Они вбежали в комнату, и Веда замерла.
В центре затемненной, сумрачной маленькой комнаты, висела люлька. Веда никогда прежде такого не видела.
Малыш, видимо, спал.
Было очень тихо.
– Проходите, девочки, – раздался негромкий голос из темного угла, и Веда разглядела крупную женщину в белом платочке и темных длинных одеждах.
– Мама, можно Веда посмотрит Петьку?
– Не Петьку, – строго сказала женщина. – А Петра. Ну что ж, пусть посмотрит.
Танька села на табуретку рядом с люлькой и приоткрыла пеленку.
Малыш был круглолицый, толстенький и пах топленым молоком.
Мама Таньки улыбалась и чуть покачивала люльку.
Ни в одном доме Веда таких кроваток не видела.
– А вы с ним разговариваете? – спросила Веда.
– А как же! – ответила женщина, улыбнулась мягкой светлой улыбкой и вышла.
Малыш спал.
– Веда, подойди-ка сюда, – послышался тихий голос из черноты над колыбелькой.
Веда увидела руку, протянутую к ней. Рука звала ее.
Веда шагнула за колыбельку и увидела самую старшую в этом доме – бабушку. Она лежала на топчане, приподняв голову, опершись на локоть.
Веда подошла к ней.
– Твоя мама учительница?
Веда кивнула.
– Ее зовут Мария?
– Да.
– Послушай, девочка. То, что я тебе сейчас скажу, ты запомни. Но никогда никому не говори. Сможешь?
Веда кивнула.
– Тебе бывает плохо? Или страшно?
– Да.
– Запомни, когда ты чувствуешь, что тебе грозит что-то, угрожает, или, когда тебе страшно, ты чего-то, или кого-то боишься…Тогда ты про себя, шепотом говори: "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, рабу твою грешную. И спаси!".
Поняла?
Повтори.
Веда повторила:
– Господи Иисусе-Христе сыне Божий, помилуй меня и спаси…
Бабушка откинулась на подушку.
– Хорошо, – тихо сказала она. Пусть будет так. Теперь тебя всегда будет охранять это Слово. Всегда.
И она закрыла глаза.
Казалось, она спит.
– Пошли, – шепотом сказала Танька, – пошли! И потянула Веду к выходу.
Они выбежали на улицу. Солнце нещадно палило.
Веда натянула шляпу поглубже на голову и посмотрела на солнце. Она любила играть с ним в жмурки.
– Ты знаешь, что за слова сказала тебе бабушка? – спросила Танька.
– Я их запомнила.
– Она сказала тебе молитву.
– Эти слова – молитва? – уточнила Веда.
– Да.
– А ты ее знаешь?
– Да.
– И она тебе помогает?
– Всегда.
– Ты мне не говорила.
– Только бабушка имеет право ее передать. Тогда у молитвы есть сила.
– А – а, – сказала Веда. Значит, и у нас, русских,
есть тот, кто охраняет?
– Да. И у нас есть. У нас как раз и есть! Как ни у кого!
Танька засмеялась, и они побежали к плотам на реке, где уже собрались ребятишки со всего поселка.
Прыгали в холодную омутную быструю воду Алдана солдатиком, всплывали и снова прыгали.
А под босыми ногами их сверкали крупинки золота, горели алмазы, сердолики, топазы и лежали агаты – мелкие и с гусиное яйцо.
Но их интересовали только вода и небо.
"Господи Иисусе–Христе–сыне Божий, помилуй мя грешную и спаси!".
Эльдикан-Усть-Майа (Саха-Якутия) - Санкт-Петербург