12. «В тени густой поставлен памятник простой»
После кульминации-дуэли жизнь в пушкинском стихотворном романе, кажется, на время замирает. По традиции, с января 1826 по январь 1827 у Лариных тоже должен быть траур – по жениху Ольги Ленскому. Впрочем, похоже, траур здесь по всей форме соблюден-таки не был. В седьмой главе, уже к концу лета 1826 года, Пушкин выдает Ольгу Ларину замуж. Как когда-то мечтала его любимая девушка Екатерина Бакунина, за кавалергарда. И удаляет, наконец, эту сладкую парочку с собственных и наших глаз:
VIII. IX. X.
Мой бедный Ленской! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах…
XII.
И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк. (VI, 142-143)
Для самого Пушкина, впрочем, траур начался еще в конце пятой главы. Но, конечно, не из солидарности с Екатериной Бакуниной по императрице Елизавете, а по …героине его романа Татьяне Лариной в облике его погибшей девушки Жозефины Вельо. В начале шестой главы после «измены» на ее именинах ее возлюбленного Онегина с ее родной сестрой Ольгой
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.
III.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну», Таня говорит,
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать». (VI, 118)
В этот момент Пушкин как будто стоит рядом со своей девушкой Жозефиной на трагическом подоконнике верхнего этажа парижского отеля, с которого она еще в сентябре 1819 года в точно таком же отчаянье выпорхнет прямо в лучший мир – без земных предательств, зависти и злобы.
Кажется, что дуэльная история самое тяжелое впечатление произвела даже не на невесту Ленского Ольгу, а на ее сестру Татьяну:
XIV.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят... На что грустить?.. (VI, 144)
Постойте, да какой же Ленский Татьяне – «брат»? Если он брат – ей, то брат – и ее сестре Ольге. Как же та собиралась за него замуж? И если бы Ленский даже был Лариным человеком чужим, и Ольга вполне законно вышла бы за него замуж, он все равно стал бы Татьяне вовсе не братом, а только зятем.
Значит ли это, что Ольга Татьяне – сестра не родная, а сводная? Или она своим родителям, как Жозефина бездетным супругам Тепперам, – дочь названная? И вовсе не случайно Ольга с Татьяной даже внешне – антиподы?..
Вот ведь какое предлагает Пушкин нам для разгадки очередное «противоречие», о наличии которых в романе он сам якобы прекрасно знает, но исправлять их не собирается: «не хочет». Значит, хочет, чтобы мы искали в них особый, тайный смысл.
Разгадка последнего «противоречия», пожалуй, в том, что в его седьмой главе покойный Ленский, понятно, все тот же, а вот Татьяна – уже совсем другая. С этого момента вступает в права второй ее прототип – реальная, взрослая, прямухинская Екатерина Бакунина. А она через своих дядюшку Александра Михайловича с его женой и тетушку Татьяну Михайловну – родня клану Полторацких. И, стало быть, действительно, в какой-то степени сестра и кому-то из «сборной команды» прототипов образа Владимира Ленского.
В седьмой главе в ряду пушкинских «противоречий» в романе чудесным образом «вдруг изменилось все кругом» – не только героиня приобрела новый облик, но и события стали происходить в совсем другом месте. И живые герои романа, и даже могила погибшего Владимира Ленского вслед за Пушкиным, отправимшимся к концу мая 1827 года из Москвы в Петербург свататься к Бакуниной, переместились из Тверской губернии далеко «влево» – на северо-запад страны:
V.
И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной,
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музою своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой;
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след. (VI, 142)
Как видим, очутились наши герои близ «града неугомонного,//Где веселились вы зимой» – близ постреволюционного Санкт-Петербурга. На реке Неве, название которой поэт даже не решается назвать ввиду недавно происходивших на ее берегах трагических событий. Как свидетельствуют пушкинские рисунки этого лета, которым требуется отдельный большой разговор, поэт будет упорно искать и найдет-таки неподалеку от братского захоронения декабристов на невском островке Гонаропуло на кладбище самоубийц маленькую могилку с прахом Жозефины Вельо в керамической капсуле. А под ней, в овраге, на краю нового тогда скотомогильника приметит и могилу прототипа своего героя Ленского Владимира Лаваля.
Пушкину важно все, что происходит возле лавалевского гробового камня. В шестой главе романа он еще посещаем:
XLI.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись — и слеза
Туманит нежные глаза. (VI, 135)
Постоянный обитатель этого места поющий «про волжских (для конспирации!) рыбарей» пастух – конечно же, просто намек. Но отнюдь не на тверскую, верхневолжскую принадлежность места могилы Ленского. А на рыбацкую сущность невского островка Гонаропуло, где строений – один лишь рыбацкий домик. Из реальных же людей в первую годовщину апрельской смерти Лаваля («как начинает капать весенний дождь на злак полей») его могилу навещает верхом и в шляпке с вуалью важная для поэта амазонка, «горожанка молодая» – женщина из богатой великосветской семьи. По всей вероятности, старшая сестра холостого Владимира Екатерина Ивановна Трубецкая (в девичестве Лаваль), невольно ставшая причиной его гибели. Такая возможность у нее будет только летом 1826 года. По вынесении царским судом вердикта декабристам она добровольно отправится вслед за мужем, князем Сергеем Петровичем Трубецким, на поселение в Сибирь.
13. «И начинает понемногу моя Татьяна понимать…»
Бывающая на могиле брата политическая амазонка, к нашему удивлению при чтении шестой главы, хорошо знает как столичного повесу Онегина, так и постоянных жительниц тверской глубинки – героинь пушкинского романа:
XLII.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?» (VI, 135-136)
И не мудрено, поскольку в великосветских кругах не могла не быть знакомой с уже десятилетие исполняющей обязанности фрейлины двора Екатериной Павловной Бакуниной. Возвращаясь к описанию могилы Ленского в седьмой главе, Пушкин примечает, что один из ее ориентиров-сосен якобы уже и не держится в строго вертикальном положении:
VII.
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух попрежнему поет
И обувь бедную плетет. (VI, 142)
«Венка на ветви нет» – значит, уже не из чего его плести: время в текущем в этой главе романа 1826 году идет к осени. На то же указывает и пейзаж с «чистым», убранным полем, мимо которого Татьяна идет навестить поместье Онегина:
XV.
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом,
В свои мечты погружена
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою. (VI, 144-145)
В «келье модной» Онегина по прочтении подборки его книг, «в которых отразился век//И современный человек», с «отметками резкими ногтей» (VI, 148) их владельца Татьяна и сама начинает созревать душой:
XXIV.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее – слава богу –
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он? (VI, 149)
«Москвич», скажете, – очередное пушкинское «противоречие»? Потому что еще в начале романа со всей определенностью сказано, что Онегин «родился на брегах Невы», не так ли? Не торопитесь, ведь помещиком-то Онегин сделался тверским. И находятся его владения гораздо ближе к Москве, чем к Петербургу. Да и ларинские «комплименты» ее возлюбленному Онегину в этот раз – точно размышления Бакуниной о Пушкине после его отъезда из тверского же Прямухина, где она наотрез отказывалась с ним разговаривать. Даже несмотря на то, что он прискакал с абсолютно «ангельским» намерением бескорыстно (фиктивным, если ей так угодно, браком) спасать ее реноме.
«Гарольдов плащ» – явное дежавю. Нечто похожее, помнится, уже встречалось в первом отзыве Бакуниной о Пушкине в связи с его романом: «…Мельмотом//Космополитом, патриотом,//Гарольдом, квакером, ханжой». (VI, 168) Так что давнее «злое» пушкинское намерение везти свою героиню Татьяну Ларину на «ярманку невест» именно в Москву возобновляет не сам по себе «Гарольдов плащ», а именно в устах коренной петербурженки Бакуниной снобистски презрительное «москвич» в адрес действительно родившегося в Москве автора романа.
Пока наша девушка читает книжки в онегинском кабинете, ее мать проводит совещания по ее судьбе со своими соседями:
— Как быть? Татьяна не дитя, —
Старушка молвила кряхтя. —
Ведь Олинька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И всё грустит она,
Да бродит по лесам одна. —
XXVI.
„Не влюблена ль она?“ — В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. (VI, 150)
Кого напоминают ларинские потенциальные женихи? Буянов – персонаж заведомо литературный – не в счет? А не скажите. И сам автор «Евгения Онегина», и герой поэмы «Опасный сосед» – в разной мере «продукты» мыследеятельности пушкинского дядюшки Василия Львовича Пушкина, которого Александр Сергеевич в своих молодых стихах на публику признавал своим «дядей …и на Парнасе». (I, 204) То есть герой Василья Львовича Буянов – в переносном смысле сам недавно официально сватавшийся к Бакуниной через ее дядюшку Пушкин.
Далее – в обратном временном отсчете – в перечне ларинских женихов идет Иван Петушков. В черновиках романа в описании бала на именинах Татьяны о нем говорилось: «Подковы, шпоры Петушкова//(Канцеляриста отставного)//Стучат (VI, 650-651). То есть, прототипом этого персонажа изначально являлся перед своей несостоявшейся женитьбой на Бакуниной вышедший в отставку камергером служащий какого-то из правительственных министерств князь Николай Уманский.
А гусар Пыхтин – это, конечно же, все еще пыхтящий от обиды на Бакунину и отказавшую ему в ее руке ее мать конногвардеец Волков.
Не понятным пока остается лишь то, через кого очередные ларинские «комплименты» Онегину (читай: бакунинские – самому его создателю) дошли до Пушкина. Впрочем, тайна ли это? Как обычно, через князя Вяземского.
14. «У скучной тетки Таню встретя…»
Как мы помним, еще в Прямухине Пушкин «отпустил» своей возлюбленной на ее траур по умершей 4 мая 1826 года императрице Елизавете Алексеевне срок до 25 мая 1827 года. Его нетерпеливое ожидание этой даты отразилось в седьмой главе «Евгения Онегина», начатой, по всей видимости, еще 18 мая 1827 года в Москве:
II.
Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны,
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно,
И всё ей кажется темно?
III.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли к нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальной стороне,
О чудной ночи, о луне...
IV.
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет.
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских. (VI, 140-141)
Один из черновых листов с этими весенними «онегинскими» стихами (ПД 836, л. 19 об.) работающий в 1824-1827 годах сразу в двух тетрадях Пушкин из своей третьей Масонской тетради аккуратненько вырезал и вручил князю Вяземскому, который вместе с супругой направлялся из Москвы в Петербург на неделю раньше него самого.
Судя по строфам седьмой главы, дописывавшимся с осени этого же 1827 года до 4 ноября 1828 года, князь Петр Андреевич в столице добросовестно доставал свернутый до карманного формата пушкинский листок, расправлял его и показывал Бакуниной. То есть, попытался к Екатерине, как впоследствии под пушкинским пером – к романной Татьяне Лариной зимой 1826-1827 года в Москве, в этом плане «влезть в душу»:
XLIX
…У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел. (VI, 160)
Вероятно, именно со слов князя Вяземского Пушкин и зарисовал этот важный для него момент в своем Втором альбоме невдалеке от строф седьмой главы. В его «Сцене в гостиной» в ПД 838, л. 83, как именуют этот рисунок сотрудники Пушкинского дома, участвуют, кроме «вспыхнувшей» Бакуниной с вогнавшим ее в краску пушкинским автографом в руках, князь Петр Андреевич в распахнутом из-за наступившей теплыни сюртуке и его жена княгиня Вера Федоровна Вяземская с небольшим букетом майских цветов (вероятно, ландышей) в руках. Беременная женщина рядом с ними – родная тетя Бакуниной (младшая сестра ее матери) княгиня Софья Александровна Мадатова, урожденная Саблукова (1787-1875). Как и Екатерина, она стала фрейлиной Елизаветы Алексеевны в 1816 году, но уже в 1824-м на своем 37-м году удачно вышла замуж. Пушкин еще не знаком с Мадатовой, потому у нее на его рисунке практически нет лица.
В волнении отвернувшаяся от княжеской четы Вяземских Екатерина Бакунина даже не пожелала оставить у себя предназначавшийся для нее пушкинский рисунок. Впоследствии князь подписал на нем карандашом по-французски фамилию Пушкина и сохранил его в своем архиве. Что же на том листке ПД 836, л. 19 об. провоцировало бурную реакцию Бакуниной?
Как художница, она с первого же взгляда узнала профиль собственной матери Екатерины Александровны – высокомерный, с подозрительно сощуренным глазом и сурово сведенными бровями. А под ним – и собственный, послушной меминькиной дочки, в фате невесты! Чернильное пятно за фатой – вовсе не помарка, а напоминание Пушкина Екатерине о факте ее добрачных с ним отношений – темный, как сама она считает, факт ее биографии.
Значит, он напрочь игнорирует прямухинский «железный», как казалось Бакуниной, аргумент отказа из-за его существенно младшего, в сравнении с нею, возраста. Он так и не оставил мысли жениться на ней и планирует официальный визит с этой целью к ним с матерью в Царское Село.
Он также демонстрирует Екатерине свое «великодушное» прощение всех ее, его истинной «беспутной» супруги, любовных похождений, о которых ему известно прямо в конкретных физиономиях, которые он здесь же изобразил. Придворный архитектор, художник-акварелист и учитель Екатерины в искусстве рисования Александр Павлович Брюллов в галерее ее поклонников изображен отдельно, как не претендующий на ее руку любовник. Остальная пара мужских профилей с опущенными от разочарования и досады уголками ртов – неудавшиеся бакунинские женихи конногвардеец Владимир Волков и князь Николай Уманский. Небольшая мужская нога в домашней тапочке, лягающая в грудь доведшего Бакунину до суицида князя, сообщает Екатерине пушкинское намерение в статусе ее официального жениха мстить ее обидчику.
Только этого ей и не хватало! Он еще и собирается «ворошить» едва притихшую в столичных кругах ее неприглядную торжокскую историю!.. Над пушкинским рисованным посланием Екатерина едва не задохнулась от гнева. Да как он смеет!.. Из его деревни или даже Москвы не слышно ведь, о чем «жужжит» и чем «дышит» столичный высший свет. Своими «благородными» намерениями он только усугубляет ее положение, усложняет ее и без того несчастливую жизнь…
В рисунке ПД 838, л. 70 у строфы XXII («Хотя мы знаем, что Евгений//Издавна чтенье разлюбил…») в черновиках седьмой главы романа, где Татьяна Ларина в деревенском кабинете Онегина читает его книги, Пушкин изобразил себя кланяющимся в пояс деревом – молодой достаточно гибкой елью со струшенными в стороны колкими лапами. Это означает, что к 25 мая 1827 года, как и намечал себе, он ездил-таки к матери и дочери Бакуниным в Царское Село свататься – на поклон. Ехал не укорять и дерзить, а просить и, похоже, говорил-таки матери-Бакуниной о своей давней любви к ее дочери. («Пушкин. Тайная любовь», глава 16 «Как обольщу ее надменный ум», с. 273-291)
Мать-Бакунина явно должна была счесть одно это пусть и многолетне выстраданное Пушкиным обстоятельство для брака с ее дочерью недостаточным. В ее понимании будущему зятю необходимы были прежде всего богатство и знатность происхождения, что она не решилась, видимо, сказать Пушкину напрямик. Кивнула на дочь. Та, хоть и заготовила вследствие рисованного пушкинского предупреждения массу язвительных фраз, в присутствии матери просто промолчала или гордо передернула плечиками: не желает, мол, она с этим просителем ее руки разговаривать. Почему? А потому!..
И он в рисунке трактует ее фактический отказ по-своему: «У нея капризъ упрямства». В общем, мать и дочь Бакунины сделали вид, что не восприняли пушкинское сватовство всерьез. Не вдаваясь в подробности своего отказа, они поэта из своего дома просто решительно выпроводили. Как сам он в верхнем правом углу рисунка констатирует: «Мне указали на дверь».
(Окончание следует)