Этот город, вернее, Сталинский поселок вблизи старой Сатки, с дощатыми тогда тротуарами, обрамлёнными деревянными же коническими столбиками, - белёсые дорожки круто взмывали и опадали по склонам гор, - стал территорией моего раннего детства. Так было в младенчестве, а потом на школьных каникулах, летних и зимних, уже с братом младшим, но чаще без него. Родители вечно были заняты на работе в областном центре— мама в больнице, отец на службе, а в Сатке папина мать, Пелагея Асеевна с семьей младшего сына, дяди Саши, и мамины родители Иван Петрович и Вера Степановна.
Жили они сначала все вместе, а потом в разных местах, недалеко друг от друга, но не дружили — мамины «из благородных», а бабушка Поля «из простых».
Масло и вода... Видимо, сказывались и старинные обиды, до которых мне не было дела, - я гостила и там, и там, но счастлива безмятежно была лишь в крохотной девятиметровой комнатушке у бабушки Веры с дедом Иваном, в квартире с двумя соседями.
Этот дом был у подножия высокой горы, увенчанной Дворцом культуры — белые колонны охватывали полукругом шедевр сталинской архитектуры и словно возносили его над бараками, невысокими кирпичными и деревянными домами ссыльных, эвакуированных, "спецпереселенцев», работяг и пьяниц, вербованных со всей страны для работы на заводе-гиганте «Магнезите», а также немногочисленных коренных жителей.
И вот для всех желающих сияли там хрустальные люстры, отражаясь в натертом до блеска пахучей скипидарной мастикой дубовом паркете, играл духовой оркестр на танцах, устраивались «Ситцевые балы», давал спектакли самодеятельный театр в зале с красным бархатом кресел, со сценой и кулисами... В изостудии рисовали, в музыкальном кружке слепой инвалид войны дядя Витя в черных круглых очках терпеливо аккомпанировал на трофейном аккордеоне всем, кто попросит.
Но главным сокровищем для меня была дворцовая библиотека. Там я готова была забыть обо всем на свете при виде книжных полок аж до высоченного потолка! Там я «паслась» сколько душе моей жаднющей угодно, не опасаясь, что прогонят - моя бабушка Вера заведовала всем этим богатством...
Летними вечерами у дома мы с бабушкой Верой поджидали деда Ивана, издали узнавая его по высокой сутуловатой фигуре; был он всегда в светлом полотняном костюме и с непременным облезлым портфелем, - служил счетоводом (так после войны называли бухгалтеров и экономистов).
Я с разбегу забиралась к деду на руки, зарывалась лицом в седеющую бороду, не обращая внимания на смешки соседских мальчишек (барин пришёл!), с упоением вдыхала знакомый запах трубочного табака...
В доме же у бабушки Поли места было куда больше - в отдельной квартире две комнаты, чулан, кухня с высокой чугунной печкой, туалет, даже ванная комнатка, но без ванны, так, место для мытья. Детей, кроме меня, трое: мои двоюродные сестры Валя с Верой и брат Алеша. Дом двухэтажный, на два входа, деревянный, со своим особым древесным запахом летом и зимой, только в мороз почему-то чувствовался он сильнее.
Жили на первом этаже, комнаты глядели на юг, был даже балкон, скорее, открытая терраска - высокая трава с цветами и кузнечиками доходила до перил. А окно кухни выходило на север. Через узкий тротуарчик - забор, выкрашенный зеленой краской, со скрипучей и тугой калиткой-турникетом, ведущей в Сад.
Точнее, это был сквер: в центре небольшой фонтан, безводный, густо поросший зелено-бурым мхом, вокруг несколько скамеек в облезлой зеленой краске. И деревья - рослые, с густой листвой, такой густой, что солнечные лучи тонули в ней, не доходя до земли. А земля была жирная, черная, с влажным свинцовым отливом и такая плотная, что ни травинки из себя не выпускала.
Мы редко заглядывали сюда, да и не только мы. Сколько помню, никого из гуляющих там замечено не было, хотя рядом, через дорогу, было молодежное общежитие, и по летним вечерам на всех трех этажах кирпичного трехэтажного дома из раскрытых окон неслось то «Над городом Горьким, где ясные зорьки....», то «Вернулся я на родину...». Наверное, молодым жильцам было где уединиться и без нашего сада.
Не любили садик и здешние коты, а собаки, если и забегали сдуру, словно пропадали бесследно. Так же исчезали неизвестно куда наши сломанные подопытные игрушки, - мы нарочно бросали их то в фонтан, то оставляли на скамейке, а потом, на другой день, замирая от страха и восторга, убеждались: пропали!
И даже в самый жаркий день было там не то что прохладно, а как-то зябко, неуютно. Мне чудилось в этом какое-то волшебство, какая-то тайна и, как сказали бы сейчас, вход в иные миры.
И я приставала с расспросами - а почему он такой?
- Какой такой, какой такой...Барабановский.
- А почему Барабановский?
- Ну покойный муж Барабанихи его посадил...
Тетя Шура Барабанова жила в этом же доме со своей взрослой красавицей дочкой, только в другом подъезде. Она с трудом передвигалась по своей квартире, на улицу много лет не выходила из-за своей тучности, но охотно принимала у себя детей. Угощала пряниками, конфетами, разговором, очень приветливо встретила и меня, только ответила на мои вопросы о возникновении сада сдержанно: да, сад этот муж посадил. Умер он давно.
Потом сказали мне, что был муж тети Шуры большим начальником, а что да как с ним стало, Бог весть... В переводе на нынешний — посадил человек сад, жил, работал, и пропал: скорее всего, человека тоже посадили.
Сколько лет прошло, а остался в памяти Барабановский садик, таинственное место, где всё пропадает; место, как-то связанное с исчезновениями по чьей-то неведомой, чуждой, недоброй и скрытой воле…