Тогда, когда нам было всем по семнадцать, когда представление о бесконечности подчинялось не только математическим формулам, когда день не был равен периоду между звонком будильника и последним выпуском новостей, произошла эта стыковка мудрого строгого, сухого старца с нашей сочной, не распустившейся компанией..
.
»Субботы у мудрой бороды», так называли мы наши встречи, которые могли состояться, было бы на то желание, каждую субботу. Время не обговаривалось, никто не назначал никаких дат, все величины, имеющие какую-либо привязанность к конкретному, утрачивали всяческий смысл, когда речь шла о наших посещениях мудрого старца.
Однако стержень, на котором держалось наше общение, тот самый дуб у Лукоморья, заключался в сюжете, приготовленном как самое лакомое блюдо, которое нужно было сервировать самому гостю. И только нить, которая раскручивалась во время вкушения, связывала гостя с хозяином. Хозяин восседал всегда в одной позе, в уютном массивном кресле, попаыхивая трубкой в форме ковша, мне каждый раз хотелось невольно назвать ее Большой медведицей.
Он не обременял себя переменой позы, и уж вовсе не стремился к значительности. Да он вообще, в основном, безмолствовал, нет, не сохранял молчаливый образ, а именно безмолствовал. Допуская нас к себе в дом, он позволял нам чувствовать себя непринужденно, слыша при этом каждого из нас, даже если мы болтали без передыху.
Иногда мне казалось, что нам вообще не знаком звук его голоса. Да и откуда, ведь нам была важна не его речь, а именно его молчание, позволявшее нам самим освободиться от вопросов, сомнений, хаоса мыслей, он был для нас великим Гудвином, загадочным отшельником, схимником несуществующего скита.
Однажды, в одну из абсолютно ординарных суббот, не предвещавшую никаких неожиданностей, мы встретили у него ЕЁ. Так же, как и наш старец, она была хрупкой, небольшого роста, она сидела рядом с ним в его троне-кресле. Но пространство той комнаты, той самой нашей комнаты, где проходили наши ритуальные встречи, сузилось до размеров цветочного горшочка, отныне все пространство принадлежало ЕЙ. Один из нас, написавший когда-то портрет старца, предложил старцу запечатлеть ЕЁ, желая сделать не столько приятный дар старцу, сколько попытаться через общение с карандашом и бумагой прочувствовать произошедшие изменения.
«Ты не сможешь,- резко ответил старец, - тебе не удастся ЕЁ поймать»
Я наблюдала за их диалогом, как будто из-за не существующего занавеса, разделявшего те два пространства, которые возникли столь неожиданно и столь необъяснимо. Я почти ощущала на своей коже воздух, колеблющийся как маятник то в одну, то в другую сторону, не рождающий свежести, а лишь заставляющий мифическую границу менять ее контуры.
С любопытством я смотрела на лист бумаги, на движения карандаша в руке самозванного портретиста, но штрихи, зарисовки, рождавшиеся на листе бумаги, никак не желали приобретать форму, которая могла бы приблизить взгляд к результату.
Создавалось такое впечатление, будто грифель, упрямо прикасающийся к чистому листу, отталкивался от точки соприкосновения некой магической силой, не дающей достичь их воссоединения.
Голос старца разрезал пласт тишины, отнюдь не звуком, а неожиданностью вторжения: «Не утруждай себя этой бесполезной борьбой, я же тебя предупреждал. Кусок бумаги, помещенной в рамку, не способен дышать, ты не можешь дать ему жизнь, энергию, напитать его соком. Да и зачем?»
И снова наступила тишина безмолвия. Тишина, у которой есть свой нотный стан, свои словесные звуки, свои интонации и всплески эмоций.
Я отдернула свой, не видимый другими, занавес и сама себе сказала «А действительно, зачем?»