Пустой холст. Художник уже несколько дней ничего не рисует. Просто не может. Подходит к мольберту, берет в руку карандаш и… Нет. Ни штриха, ни точки. Откладывает карандаш и с непонятной тоской оглядывает скопление картин и набросков, заполняющих пространство мастерской. Всё, что он мог и хотел нарисовать – нарисовано и закончено. Может, выйти на воздух? Развеяться, пройтись не спеша? Но за окном вторые сутки вьюга отвешивает ледяные пощечины всем и всему, что мешает ее бешеной пляске. Нарисовать что ли метель?
Пустой холст. Как же он злит своей невинной пустотой, как же хочется немедленно заполнить его хоть чем-то. Художник опять подступает к мольберту, опять берется за карандаш и опять – нет, он не может наметить даже простенький абрис. Карандаш летит на пол и, дробно перекатываясь с грани на грань, останавливается где-то в углу среди тряпок в подтеках краски и скомканных черновиков. Волна жалости и странной нежности вынуждает наклониться и поднять карандаш - инвентарь не виноват в отсутствии вдохновения; грифели, кисти, краски – только посредники между художником и холстом, не стоит срывать на них раздражение на самого себя. «В конце концов, я такой же карандаш. Да, именно так. Мое тело – карандаш, грифель – душа. Я жду вдохновения, то есть решения Бога: где и как я буду истерт и расштрихован по необъятному холсту мироздания. Бог – он же художник, а мы – его инструменты. Ломаемся и теряемся, пока Он только учится рисовать, тремся друг о друга в тесном пенале, когда Он бежит в школу. Она кривая, разноцветная, окна нарисованы как попало, крыша набекрень, над входом крупно надпись, только буква Ш от обилия лишних палочек похожа на брошенные грабли, не хватает О, буква Л хромает … Пустяки. Бог учится быстро всему и сразу. У него много рук, в каждой какой-то карандаш. И вот одна превращает кривую «шкла» в строгие линии архитектурного чертежа; другая создает земную твердь и наполняет пространство садами, животными, улицами, домами; четвертая цветным штрихом создает небо; пятая – все, что над небом… и так далее… Мы кричим от счастья, когда грифели стираются о шершавую поверхность холста, потому что на этот миг становимся Им; впадаем в депрессию и почти умираем, когда Он не пользуется нами, забывает среди черновиков, сочтя ненужными или неподходящими для работы над очередным рисунком. Наверное, и меня Он забросил, вот и нет вдохновения. Что же, ждать, когда Он вспомнит обо мне? Нет, ни за что!»
Пустой холст. Художник подходит к мольберту. Ему кажется, что грифель смеется от счастья, когда стирается о поверхность холста, на котором среди движения пока хаотичных линий уже угадываются контуры множества рук, в каждой - по карандашу…