Было раньше немало поселений общинных среди земель и лесов дальних, что чужих повелений, окромя заветов предков и не ведали, о князьях, как землеуправцах знать не знали, городов многолюдных отродясь не видывали. Слышать-то слышали о них, да к ним не стремились, за ненадобностью было, своих дел хватало.
Слухи да вести о чужом житье-бытье до поселений всё же добирались, потому как хоть и редкостью великой, раз в год, а уж если два, так и вовсе праздник, люд торговый да менялый к ним заглядывал, шкуры зверя пушного на соль, ткани и утварь выменивая. Вот от тех менял да торговцев поселяне, после дел завершения, при застолье вечернем и узнавали о землях далёких, о городищах каменных, нравах народа далёкого.
Слушали да удивлялись житию чуждому, непонятному, всякими ненужностями обременённому. О своих делах рассказывали просто, в грудь кулаками себя не стукая, со знанием промысла, без умысла злого ли доброго. Люд торговый, жалеючи, сетовал, мол, скушно житиё такое, что болото стоячее, на события небогатое. На что мужики поселенцы, да и бабы, что на язык попроворнее, ответствовали, что хоть и живут вдали от многолюдия, событий своих вдоволь, да таких, что в городах отродясь и не встретятся.
Рассказывать начинали. Эти рассказы торговцы и ждали, и слушали с особым интересом, ибо и правда, в городищах таких дел не творилось, поскольку народа в них скопище немалое, а если уж что-то проявится интересное, то пока до слуха дойдёт, так обрастёт страстями приукрашенными, что от правды, если десятина и останется, да поди ж разберись там, в каком она месте прячется.
А в таких местах, где люд простой, да брехать перед своими неприученный, правда сказанного на виду вся, хоть иди да проверяй, всё своими глазами увидишь. Так в одном поселении историю и вызнали, проверить не отказались, а опосля своим домочадцам, особливо дочкам да жёнам, так сказывали…
Жил в одном селе, что в пяти верстах от деревни, на коей все дороги заканчиваются и вокруг вёрст на сто, а может и гораздо более, людского жилья не встретится, охотник молодой. Вырос при отце, матери сыном единственным. Следопытом был знатным – глаз его острый, рука твёрдая, стрела верная. Охотники, даже из опытных, удали и ловкости его удивлялись. Какого бы зверя не наметил, всё, считай его он, ни разу добычу свою не упускал. Мужики по началу ежели ему советы и давали, то вскоре сами у него подглядывать старались, потому как, что бы не делал он, всё у него в разы лучше да быстрее выходило. Тем и прославился на округу всю молодой охотник. С себя же был не широк, не высок, жилистый, на лицо смазливый. Девкам и бабам постарше нравился, потому как ещё и учтив был и нравом весёлый. От того на два поселения женихом считался самым завидным. За этим не заржавело. Как только к годам зрелым подошёл, чтоб жениться, так сразу же, по весне, самую лучшую девицу на два села и засватал, свадьбу на осень назначив. Праздные дни, согласно обычаям проходили, как и положено, но свадьбы, особенно такой, что у всех на слуху, давненько не было. И чтоб событие это надолго запомнилось, жених, за три дня до назначенного срока в лес отправился, зверя крупного добыть, народ удивить да порадовать. Куда уж удивлять-то дальше было, да видать не сиделось ему, кровь молодецкую охладить надобно было.
В лесу тропу, что искал, быстро приметил, по ней и следовал. Тихо шёл. По сторонам зорко поглядывая, шорохи все улавливая, на версту вокруг лес прощупывая слухом. Да не заметил, как баба лесная подошла. Встала рядом, как из неоткуда выросла. Стоит и смотрит пронзительно, не понять с лица, то ли хмурится, то ли в старости своей улыбаться разучилась.
- Ты бы, Евдокия, хоть упреждала, что подойти собираешься, - с облегчением высказал ей с коротким поклоном молодой охотник, - зверя любого за версту слышу, а как ты подкрадываешься до сих пор понять не даётся. Здорова будь.
- И тебе того же, - отвечала на удивление сильным голосом старая, - упредить стою тут. Знаю радость у тебя на третий день намечается, так не омрачи её. Пошёл на зверя, иди… бей любого окромя оленей. Мавки в озорстве своём нынча облюбовали их, с ними играючись скачут на них. Коли увидишь, обходи стороной беды и не будет. Туда иди, - да рукой махнув, вглубь леса, с тропы сойти, показала. Глянул он туда, куда указывала, а когда повернулся бабы лесной и нет уже, как и не было вовсе. Кабы не след на траве от лаптей её, так и подумал бы, что пригрезилась.
Много о ней мужики и бабы чудного сказывали всякого. Что снадобья из трав делать умела чудотворные, то давно уже обыденностью было, к тому же бабы местные кой каким премудростям в этом деле с неё научились, что и ей, бабе лесной, только в радость было, меньше от дел её отрывали. Другому её умению удивляться не переставали. Любого взрослого, по неосторожности глупой али случайности роковой, шагнувшего в могилу ногой одной, могла вызволить из объятий неотвратимого, да к жизни полной здравия и долголетия вернуть. Лишь над детьми малыми новорожденными власти такой не имела. О чём если и печалилась, то виду никому не показывала.
В лесу жила вдали от всех, в одиночестве, место себе выбрав в аккурат посреди двух селений. Сама к людям не ходила, но коли за помощью к ней приходили, не отказывала. Часто её мужики во время охоты видели. В дела добытчиков не встревала, смотрела издали. И так выходило, что если она за охотой приглядывала, то и добыча богатая выдавалась. За что мужики ей, часть добытого у дверей домика её оставляли в молчаливой благодарности. Почему она за охотой приглядывала никто не ведал и у неё не выспрашивал. Жила не бедствуя, всего у неё вдоволь было, да и бабы гостинцы ей постоянно с ребятнёй отправляли. Но от той части, что с охоты ей доставалась, хоть та и излишеством была, никогда не отказывалась. Мужики же меж собой поговаривали, мол, под руку не лезет, советами не мешается в том и радость.
А в этот раз подойти вздумала. Молодой следопыт о таком прежде и не слыхивал. Но коли подошла, знать причина имеется, значит сойти с тропы надобно от беды да от лиха. И только с тропы свернуть намерился, как вышел на неё олень с двумя оленихами. Да такой красоты эта троица была, что и глаз не отвесть, и вздохнуть боязно, чтоб не спугнуть их нечаянно. Сама собой рука охотника за стрелу ухватилась, сама тетиву натянула, сама цель стрела выбрала да поразила. Сам не понял, как так случилось. Да только лишь коснулась земли добыча его невольная, так и он рухнул наземь, что подкошенный.
Долго ли он так лежал не ясно было. Ясно стало, что хвор сильно, как только глаза открыть смог, всё как в тумане красном чудилось. Как бы худо не было, но добычу зверям диким оставлять не стал. Принял олениху ношей тяжёлой на плечи и к дому направился. Долго шёл, а как дошёл до двора своего, тушу с плеч скинул, так рядом с ней и лег, то жаром дыша, то испариной холодной обливаясь. Там и впал в беспамятство, всех домочадцев переполошив. Те, долго не думали, сразу за бабой лесной поспешили.
За околицу выйти даже не успели, как она сама навстречу к ним шла. Трав пучки раскуривала, дымом себе дорогу расчищала. В дом вошла, над хворым склонилась, ощупала, молчком не мешать велела, да и взялась за дело. Какие слова она шептала, какие силы призывала, какими травами его омывала, окуривала понять не дала. Да только с первыми лучами солнца встал он на ноги так резво, как и не хворал вовсе. Стоит, понять ничего не поймёт. Как дома оказался? Вроде вот только в лесу был, да на тяжёлый взгляд Евдокии, бабы лесной и наткнулся. Она же, отерев лицо своё усталое руками натруженными, воззрившись на него ни тяжело, ни радостно, выдохнула:
- Живи. Тебе беда не грозит. А далее… не мной в твой род лихо брошено, не в моей власти изымать его. Упреждала ведь, - с тем молча развернулась, взглядом с домочадцами попрощавшись, вышла из дому.
Род продолжать – дело серьёзное. Родителям охотника весть такую невесте и её родичам отнести пришлось. Да и утаить её бы всё равно не получилось. Что баба лесная к ним в дом приходила, если не пол села, то треть уж точно видела, так и так передали бы не сегодня так к завтрему уж наверняка. Родня невестина весть выслушала нерадостно. Долго молча думали. Но дочь в семье была не единственная, да и двое сынов ещё имелось. Потому мать с отцом, о чём-то тихо поспорив, невесту позвали. Всё как есть ей передали, решай, мол, сама, тебе жить, как скажешь, так и будет. Долго невеста не думала, то ли на Евдокию понадеялась, то ли жених и правда, так люб ей был, но на попятную не пошла, дала согласие женой стать охотнику.
Так и сделали. Свадьбу в назначенный срок провели. Стал охотник с женой молодой жить в доме своих родителей. Мать невесткой не нарадуется, мастерица да рукодельница, без дела редко когда заметная. Да и от сына её, охотника, удача не отвернулась, зверя намеченного добывал, как и прежде, с лёгкостью.
Весной молодая жена отяжелела, дитя под сердцем понесла. Тут два рода дух-то и затаили, ибо баба лесная зря слов не бросает. Выдохнули же с облегчением, когда она по осени двух младенцев родила, здоровых да крепеньких, мальца да девчушку. Оно хоть и редкость такое, что двое сразу, да не чудо вовсе. Женщины бывало и большем числом младенцев за раз разрешались. Не все правда выживали, но кто жив оставался до самой старости на крепость телесную не жаловался.
Дети охотника зиму стойко пережили. Следующий год тоже. Пока при мамке да в люльках спали, мать с отцом и дедов радовали. А как на ножки встали да побежали тут с неприятным и встретились. Девчушки такого каким-то чудом не коснулось, а вот за мальцом не ладное замечать стали. Какую бы животинку не пожалел, ни погладил, та на третий день падает, на четвёртый дух испускает. Молчали деды с родителями об этом сколько могли,
да разве же утаишь шило в мешке. За год три козы с двумя козлятами издохли, за ними пёс дворовой. Соседи всполошились. Решили, что мор на скотину напал, забить уже свою крепко задумались. Тут и пришлось семье охотника правду им открыть. Соседи весть скорбно приняли, вот они слова бабы лесной и выявились, но дух всё же перевели.
Мальца же к Евдокии не раз водили, прося помощи, да та всякий раз отнекивалась, мол, упреждала ведь, да из дому ни с чем и выпроваживала. Но коли знаешь откуда ветер дует, так тын поставить недолгое дело. Мальца к животине более не допускали, а как подрос да сообразительней стал и сам от неё поодаль держался.
Взрослели дети охотника, как и вся ребятня в поселении. Дочку мать с бабкой хозяйству домашнему научали, всем бабьим премудростям. Сына дед с отцом к промыслу охотничьему приучали. Всё у него ладно выходило под присмотром, не хуже, чем у отца. Да только не по душе ему это дело было. Пока мал был молчал, слушался, а как вырос, отлынивать взялся, за что от отца получал не единожды. Зато, когда люд торговый наведывался, он вокруг них только и крутился. Смотрел, слушал, выспрашивал да на ус, что пробился уже основательно, наматывал. Первые разы в дела торговые не встревал, на третий взялся отца упрашивать вместо него с торговцами договариваться иль, хотя бы часть пушнины самому обменять. Упёрся отец, мол, своё набей, выделай, да меняй сколь влезет. Сам мен провёл. Оно хоть и немного вышло, но да следующего мена хватить должно было.
Сын же слово отца принял обещанием. С зимы до осени зверя пушного добывал, шкурки сам выделывал. Отец тому не препятствовал. Немного вышло, да и на вид невесть что, с огрехами. Но как только обоз торговый до них добрался, сын охотника в первом ряду встал, второй да третий обойдя намеренно. Вперёд старших не полез, дал им за старую меру своё выменять, лишь потом своё непотребство до взора выставил. Цену свою поставил, да такую, что над ним смеяться стали и свои, и пришлые. Напрасно, как выяснилось. Где он слов торговых набрался понять ещё можно было, а вот откуда речи такой складной да убедительной обучился не ясно было. Но так дело бойко повёл, что и мужики затылки почёсывать стали, и купцы-менялы в себе усомнились. Меха с особым усердием щупали, учтиво с интересом разглядывали, да и забрали за ту цену мерную, что он затребовал. А она же выходила более чем в два раза отцовского куша.
Подивились мужики делу такому. Да сошлись на том, что удача такая неслабая дважды не случается. Что ошиблись они в своих помыслах на следующий мен же и поняли. Потому как купцы, на товар сперва им предложенный и смотреть не стали, пока с юнцом, сыном охотника, дел торговых не завершили. Довольны остались, несмотря на то, что цену даже выше прежней отдать пришлось. Там и понял отец, что не пойдёт сын по стопам его. Не в охотничий промысел дорога сыновья, в другом удаль его гораздо весомее. Дал сыну на дело торговое свободу полную.
За следующие четыре года семья охотника на своём промысле поднялась неслыханно, жить стали с излишеством. От того и дочь, несмотря на родовое проклятие, в соседнюю деревню замуж отдали с достатком и выгодно. Но если дочь охотника в другой род взяли с радостью и почтением, то сыну его в этом деле добро, как отрезали.
Девки-то на него заглядывались и разговоры вести с ним были охотливы. Да вот только, как речь о сватовстве поднималась, так на том всё и заканчивалось. Сама-то девица может и не против была, да родня её не на шутку поднималась супротив жениха такого. Слава за ним худая так и водилась, не выветрилась. От того и отказывали сразу, несмотря на то, что в трудах хорош да зажиточный. Сватов не дожидаясь, шёл кто-то один от родни невестиной в дом охотника, ответ оперёд спроса неся неутешительный. За два года таких гостей трое побывало.
Парню дела нерадостные тяжело к сердцу легли. На третий год по весне, как отказ ещё один получил, так в лес ушёл. Всё лето оттуда не выходил, людям не показывался. Вернулся по осени поздней, за день до того, как обоз купеческий до их мест добрался. Взялся у отца выпрашивать дозволения уйти в земли далёкие от судьбы такой нескладной да тягостной.
Как больно отцу за сына было, так и словами не передать. Мать так и вовсе слезами не раз омывала горе сыновье, за последний год сединой на пол головы оправилась. Да как бы горько не было с ним расставаться, отпустили сына родители. Может там, где беду не знают его, жизнь у него и наладится.
Мен сын охотника провёл, как ни в чём не бывало, бойко да радостно. Отец велел часть шкур обменять на соль, зерно да железо, часть деньгами востребовать. Их и отдал сыну в дорогу, зная обычаи мест чужих. С ними да с сумой неширокой сын охотника обозом купеческим и ушёл из дому, ни с кем окромя родных не простившись.
Долго его не было в краях родных, посчитать, так уже более восьми годов выходило. Отец, у купцов, с коими он ушёл, о нём поначалу каждый раз выспрашивал. Те же одно всегда отвечали, мол, как до города добрался с ними, так к другому обозу примкнул, что к морю, в земли иноверцев шёл, так его и не видели более. Отец и спрашивать перестал, но в глаза купцам в надежде поглядывал. Они же головами мотали, нет мол, не видели,
С того срока ещё пять лет прошло. На другой год в конце весны, как водилось, торговый обоз ни в село, не в деревню не приехал. По осени тоже купцов не дождались. Снег выпал, ждать и перестали. Радость нечаянная по первому морозу крепкому заявилась. Обоз приехал. Да не такой, что обычно, в пять-семь телег. В этот раз более трёх десятков подвод прибыло. Богатый обоз. Чего в нём только не было. И соли, и зерна разного, и гвоздей, и железа брусками, скотины всякой более дюжины голов пригнали с пятью телегами сена. Кожа да ткани с нитями разными, семена на пробу новые, авось приживутся, специи заморские жгучие, фрукты сушеные сладкие, те, что знали, и те, что ни разу не пробовали. Шум да хлопоты с таких дел два селения на три дня оживили порадовали. Старому же охотнику счастья да добра больше всех выпало, потому как старшим над этим обозом сын его был. Купцом значился.
Четыре телеги с добром, на отцовский двор завёз. Одну сестре своей подарком вместе с лошадью оставил. Остальные, окромя трёх подвоз, на коих по утру четвёртого дня, люди, что ему с обозом помогали назад отправились, распродал да выменял, меру в трое меньше обычной выставив.
На третий день к обеду в доме охотника, посчитай, так всё село собралось. Поглядеть на радость отцовскую да послушать о путях-дорогах сородича, о житье-бытье его в землях далёких. Далеко за полночь засиделись. Немало узнали нового. Вымыслом рассказы купца чудились, да знали, что правда всё, своим не брешут. А как по домам подниматься стали, тут у купца один и спросил:
- Надолго ли в края родные вернулся?
- На совсем, мужики. Лучше, чем дома места мне не встретилось, да и люди здесь попривычнее. Так что не обессудьте, тут жить-помирать буду. – Сказал не напрягся, да мужики, кто взгляд в сторону увёл, кто под ноги уставился, а те, что постарше тихо ответили, - Оно правильно.
Сумятицу на лицах гостей купец понял, сказал голосом спокойным:
- А за скотину свою теперь можете не тревожиться. Снял с меня тяжесть мою умелец один заморский. Безвозвратно.
- Ужели и такие есть в землях далёких, - несмело вопросил тот же, что и прежде спрашивал.
- Есть. Берут, правда, дорого и жаль, что не деньгами. – В мыслях нерадостных брови сдвинул, но мужикам твёрдо ответил, - А коли не верите, проверить недолго. Айда в хлев до скотины.
- Да, верим, верим, чего уж там, - засуетился народ пристыженно, но к хлеву за ним всё же потянулся.
Посмотрели, как он скотину отцовскую, да ту, что с собой пригнал, а её больше семи голов разного вида насчитали, помял, погладил, какую меж рогов похлопал на том и по домам разошлись.
Две недели прошли, а животина жива живёхонька стоит, ничего с ней не делается. То и приняли земляки с облегчением, ибо и их тяжесть, что супротив него была тыном выставлена, с плеч тоже скатилась, в прошлое канула. В гости звать стали, привечать радостно. Девки на него поглядывать взялись томительно, с разговорами потянулись. Да только он их не жаловал, ни взглядом, ни словом, к ним не хаживал. Как и нет их вовсе.
По весне, только снег сошёл, взялся он дом новый ставить, рядом с отцовским, взамен старого. Понадёжней да подобротнее. Такие дела в одиночку никогда не проходят. Народ на помощь не спрашивая идёт. Потому, как и им в таких делах если и не помогали, то случись надобность, придут и руки к делу приложат.
Народу к купцу на строительство немало приходило разного, но одна девица постоянно ходить повадилась. Жене охотника с обедом помогала, да работникам то воды подаст попить да умыться, то рушник лицо отереть. Всё старалась с купцом поближе быть, на глаза показываться. Мужики видели то, да помалкивали. Когда до баб слухи дошли, тоже шуму не подняли, но девку отговаривать принялись. Мол, не зря он от девок взор воротит, да и в баню один ходит, даже отца не допуская. Да и рассказали ей о том, что мужья их сказывали шепотом об обычаях да порядках народа земель, где ему побывать пришлось. Она же всё выслушала, щеками зарделась, но упрямо высказала, что мол, сами глазами не видели, руками не щупали, и от зависти видно, что не вашим дочкам достанется, такое говорите. Встала разобидевшись, да вышла от них хмурая.
К строительству, как и прежде, ходила помогать с обедами. Да только теперь, как на купца взглянет, взглядом с ним встретится, так щеками алея, взор отвести спешит. То ли кто подсказал ему, а может и сам заметил, но в один день, когда мужики к столу обедать садились, задержался у строительства. Подозвал её, мол, полей на руки, умыться.
Пока умывался молчал, а как рушник подала спросил её:
- Лет-то тебе сколько?
От удивления, что разговор с ней затеял, брови вскинулись, поглядела на него пристально, спросить хотела «зачем надо», но косу рукой поправив ответила:
- Девятнадцать зимой будет.
- Совсем зелёная, - хмыкнул он, не спеша руки отирая.
- Вот ещё, - вспыхнула она от такого, - и вовсе я не зелёная.
- Твоя правда, - заметил выступивший румянец на её щеках, - уже не зелёная. Красная, что свёкла в борще. – На мужиков, что за стол усаживались, посмотрел, на неё не глядя сказал хмуро, - Мала говорю, девчонка совсем ещё. Зачем ходишь сюда в напраслину? Люди уже косо смотрят. Ужели не видишь?
- Вижу, - затаив дыханье ответила, - да не только вижу, уже слышать приходилось. Не мала я вовсе уже. Замуж второй год зовут. Отказываю.
- Зря. –На рушник взгляд бросил, помял в руках, - Не маялась бы ты тут. Ждать тебе нечего. Шла бы уже от позора подальше.
- Куда идти-то, скажи на милость?
- Замуж, - ответил он, добавить хотел «звали ведь», да она вперёд него выдала:
- А возьмёшь ли? – Руками в косу свою вцепилась, замерла на него глядя пристально.
- Дура. – Глянул он на неё отрывисто. Тряпку в руках сжал, под ноги бросил. - За другого. – злой к столу направился, в спину же с болью ударилось:
- А ежели другой не по сердцу…
День до конца по разным сторонам двора быть старались. На другой день на помощь ходить она перестала.
Месяц с того прошёл. Тёплая осень закончилась. Дом под крышу поставили, слюду до окон приладили, просмолили, двери навесили. Заходи да живи. День новоселья назначили, гостей созывать взялись. Мать с отцом по селу прошлись, о дне назначенном всем сообщили. Сын их, купец, в деревню соседнюю к сестре родной поехал, позвать её семейство на новый дом посмотреть да застольем радость с достатком в него вселить.
Ехал небыстро, дороги всего пять вёрст, торопиться некуда. Путь хоть не велик, но не всегда спокоен, звери бывает выходят на него. Ладно, когда косуля али лисы, шугать не надо, сами шугливые. А вот ежели медведь али волки выскочат, не к добру уже. На такой случай в телегах всегда лук со стрелами имеется, потому как ножа, что на поясе у каждого мужика лет с семи привешенный, может не хватить в оборону от зверя дурного.
Треть пути проехал уже, к середине подъезжая крик в лесу услышал. Не далеко, в шагах чуть более сотни показалось. В лесу, если кто так кричит, то уж точно не с радости. Коня остановил, лук со стрелами из телеги выхватил, побежал не мешкая, на выручку. Бежал не долго, шорохи острым слухом улавливая. На миг остановился, тут и услышал близко почти, топот ног быстрый, а следом дыхание тяжёлое зверя не малого. Бежит косолапый, торопится. Это и хорошо. Не догнал ещё значит. Кинулся на шум купец. Через время малое, зад медведя меж деревьев мелькающий и увидел. За девкой гонится. Та же не глупая, уж точно. Подола выше колен подхватила, бежит вперёд, меж стволов петляя. Да только не успеть ей всё же. До села далеко ещё, выдохнется. Зверь от неё в двух десятков шагов, нагоняет уверено.
На бегу к луку стрелу приложил да думает, в зад зверю стрелять - хуже некуда, от раны пуще разозлится. Совсем озвереет, добивать тяжелее будет. Со стороны обходить надобно, с левой. Туда и бросился. Только нагонять стал, как беглянка бежать перестала вдруг, встала на месте, как вкопанная, к зверю развернулась, руки в стороны расставила да как заорёт во всё горло дурниною, что зверь от крика такого головой замотал, остановился. На задние лапы встал, передними махает, рычит недовольно. Тут уж и стрелы дело себе нашли, свистеть да разить. Семь сердце пробили, две из глазницы выглядывают. Рухнул лохматый набок и трёх шагов не осилив.
Деваха глаза зажмурив крик весь выпустила. Стоит не шелохнётся, только грудь тяжело поднимается. Глаз не открывает. Слышит, что шаги к ней приближаются, рядом уже совсем. Тут и выдохнула:
- Рви меня зверь, рви-ешь не мешкая.
Еле признал купец знакомицу давнюю, что на строительство хаживала, матери с обедом помогать. Переменилась сильно. Щёки ввалились, под глазами круги тёмные, от того нос заострился особенно.
- Нужна ты мне больно, есть такую тощую.
Та, голос как услышала, глаза открыла, не мерещится ли. Хозяина голоса в шаге перед собой увидела. Руки сами собой, что плети, опустились, повисли.
- Зверя зачем убил? – шепотом вымолвила. Плечом повернулась уйти чтобы, да затрясло тело всё у неё дрожью крупной, ноги обмякли так, что держать перестали. Чуть ещё и на землю уронят. От купца то не укрылось. Подхватить успел её за плечи пока не упала, да к себе прижал. Крепко держал. Ждал, когда дрожь спадет, а как утихла, так и спросил потихоньку:
- Чего по лесу-то одна ходишь, не дитя ведь малое. Ну, чего молчишь? Отвечай уже. – В грудь горячо дышала только что, вдруг замерла. Вздохнула тяжело да чуть ли не плача сказала:
- Зверя искала, - носом в рубаху стёганную упёрлась, - чтоб съел-разорвал меня.
- А почто от него бежала тогда?
- Испугалась.
Испугаться то испугалась, подумал купец, да встала-то как перед зверем диким, взглянула как, как гордо судьбе покорилась. Кабы не крик её, заломал бы, с бегу помял да порвал. И хорошо, ежели хребет сломал сразу, хоть боли бы не почуяла, а не сломал бы – смерть лютая. Как подумал о том, самому страшно стало, волосы на затылке зашевелились.
- Кто же тебя обидел-то так, что на гибели такую отважилась? Разберусь с обидчиком, назови только.
На его груди она и вовсе дышать перестала на минуту долгую, да втянув воздух тихонько, выдохнула:
- Самому с собой разбираться тебе. Ты обидчик мой.
- С чего это я? – отстранил её от груди своей недалёко, - ну-ка, взгляни на меня. Когда это я тебя обидеть успел?
Глянула она ему быстро в глаза да взор опустила, - сам женой меня не берёшь, - взгляд подняла на него горестно, - и зверю порвать не даёшь, чтоб не мучилась. – Да в грудь ему опять уткнувшись горестно вымолвила, - нет жизни мне без тебя и одна жить не буду.
Купец со слов таких замер недвижимо, руки, что одеревенели. И обнять ими не может, и опустить их не получается. Перевёл дух, обнял бережно:
- Что же мне делать-то с тобой, неуёмная?
- Женой возьми. – Прижались её слова горячие к груди его.
- Не надо тебе женой ко мне, милая. Тяжесть такая достанется, что не по силам будет.
- Вдвоём-то нести поди легче. Подсобишь, да и я не такая уж слабая. Род у нас крепкий, живучий. Я тебе дитяток нарожаю.
- Не быть тебе при мне матерью. – Сказал да озяб со слов своих же, как ветром студёным потянуло, всю душу морозом обволакивая, холодом лютым. На груди лишь тепло и держится. Тепло это заёрзало, с ноги на ногу переступая, спрашивает:
- Это от того, что ничего нету у тебя? …ну, того… чем дитё зачинают.
- Чего это у меня нету?! - не поверил он услышанному. - Кто тебе сказал такое?
- Ну, а как же ещё, - сама отстранилась грудью от него, в глаза заглядывая, - бабы давно уже говорят, что не зря ты девок от себя отваживаешь. И в баню-то ведь всегда один ходишь, даже отца не допускаешь, неспроста видать это. Ведь в странах, таких побывал, где в обычаях с мужчинами такое делают, что и мужчинами их не называют после. Говорили, что…
Смотрел он на неё и диву давался, ушам своим не доверяя. Всё почти слово в слово говорила о том, что он мужикам ради потехи рассказывал, теперь вот от неё слушал. Слушал да смотрел, смотрел да засмотрелся на глаза её открытые да доверчивые, синие, что небо майское. На нос худобой заострённый, что смешно так морщила, вспоминая слова незнакомые. На щёки впалые на которых румянец то спадёт, то появится снова. На косу, что от бега рассыпалась, цветом песок пустыни далёкой напомнив, чуть рыжеватую. Смотрел да слушал. Только слов разобрать уже не получалось. Как ветром горячим обдуло его всего да в небо подкинуло с ней вместе. А как спускаться - не поймёт.
- … да слушаешь ли ты меня? – Толкнула его рукой в грудь несильно рассказчица, - правда ли это али брешут всё бабы? – Замолчала, перемену в лице его заметила. Глазищи то ли злые, то ли голодные, понять не может, да только не страшно вовсе, а смотреть бы на него не насмотреться, глаз отвести никак. К щекам жар прилил, еле выдохнула, - Чего смотришь-то… так? Правда ли…
Вот как ей дурёхе, думает, в словах объяснить дело такое? Да ну их, слова эти.
- Дуры бабы твои. Иди сюда. – Притянул её к себе, обнял крепче прежнего да не столько к груди, сколь к животу потеснее. Не глупая чай, догадается.
- Ох, - через миг только и выдохнула она.
- То-то же.
Объятия чуть ослабив, держал её бережно, вдыхая запах волос её шёлковых. Тепло от неё исходящее принимал, глаза закрыв, душой согревался. Открыл сразу же, как ветка вблизи хрустнула. Настороженно повернулся в сторону звука. Девушка, тревогу заметив, отстранилась, глядя на него вопросительно.
- Почудилось, что баба лесная была тут только что.
- Евдокия? Это хорошо, - чуть расслабившись сказала она. - Я-то думала зверь какой опять подкрадывается. А если увидел её, то не почудилось. Она и есть.
- Ужели жива ещё Евдокия? – глянул он на неё удивлённо, - лет-то ей сколько нынче? Живут ли столько? – отошёл от девушки, к зверю направился: стрелы вернуть, да лук подобрать.
- Жива ещё, здоровёхонька. Как в одной поре стоит: не стареет, не горбится. – Да волосы, что рассыпались, в косу собирать взялась, стараясь на зверя убитого не смотреть. – Мне, когда лет пять отроду было, её в первый раз увидела. Так она совсем стой поры не переменилась. - Косу заплела, за спину бросила, тут и он стрелы достал, лук подобрал, к ней подошёл.
- Пора уходить, а то скоро набегут сюда на дух да на лакомство. Руку давай, чтоб не отстала. На дороге коня с телегой бросил, поди не увёл далеко.
До дороги не долго шли, столько же и по ней, телегу разыскивая. Где бросил, там и нашёл. Конь смирно стоял, чуть пофыркивал. Развернул телегу конём в обратную сторону. В село повёз девицу. Дорогой молчал, думал. Она тоже помалкивала. До околицы села доехали, коня остановил.
- Далее сама. Мне до деревни, к сестре надобно.
Подождал, пока она с телеги спрыгнула, вперёд коня отошла, да прежде, чем, назад поворачивать окликнул её.
- Постой.
Обернулась она на голос его, смотрит не весело.
- На другой неделе сватов жди, - сказал, да, что в жар окунулся.
Вожжей коню подал по бокам, на разворот потянул. Уж когда на дорогу выправил, оглянулся. Стоит она, вслед ему смотрит, руками за косу схватившись. Головой чуть кивнула, развернулась да бежать припустила к дому.
Ждать побежала, подумал он, понимая, что и сам уже ждёт события такого, прям мальчишка какой. Коню вожжей поддал, да к сестре поехал краснея, что маков цвет.
Свадьбу по зиме справили. Шумную да весёлую. На два поселения разгулялись. Славно отпраздновали, так же славно да ладно жить стали. Купец и дел своих торговых не бросил, и отцу в промысле охотничьем помогал. В жене души не чаял. Сестра в гости с ребятишками чаще приезжать стала. День-два побудут да домой возвращаются. Пять лет прошло.
Дом у купца полная чаша, жена молодушка да красавица, всё хорошо, чего ещё надобно. Да меняться купец стал, хмуриться, слово в ответ не скажет. Пока сестра с ребятнёй гостит, всё ладно да радостно. А как уедет, так вроде кто подменил его. Из угла в угол ходит отмалчивается. Родные и без слов всё видели, но помочь в деле этаком, хоть и хотели да как, не ведали.
Повадился сам он к сестре в гости наведываться, только время свободное появится. Да не столько с сестрой беседы водит, сколько с детьми малыми играется, мастерит игрушки им, тискает. Возьми раз, да скажи, с виду вроде бы шуточно, а в глазах надежда потаённая. Заберу, мол, к себе мальцов трёх, вон того, того и вот этого. У тебя ребятни восемь душ, сама девятым ходишь, чай полегче будет, да не так тесно.
Взглянула она на него. Вроде смеясь сказал, а во взгляде печаль бедовая. Не обманешь сердце сестринское. Подошла к нему да сказала.
- Всегда ты здесь гость желанный. - Взглянула на брата ласково, - беду твою, что свою ношу. Не терзай сердце моё ещё более. Как же мать дитё своё отдаст, пусть и родичам? Не мучай меня такой просьбою, - глаза опустила, вроде как виноватая в том.
- Что ты, что ты, сестрица милая, шуткою ляпнул, дурак, не подумавши, - испугался за сестру свою, обиду горьким комом проглатывая, - никто у тебя чад твоих брать не собирается.
Обнял её трепетно-бережно, к животу её объёмному, в коем дитю не более месяца быть осталось, прижимаясь. Тут дитё и толкнулось в него ощутимо.
- Глянь, какой бойкий, - отпуская сестру из объятий, сказал в удивлении, - видать пацан будет.
- Да не, дочка, - живот нежно оглаживая улыбнулась она.
- Почем знаешь?
- Так не первую ношу уже, отличать научилась. Побойчее мальцов к этому сроку становятся, совсем покоя не дают.
- Терпи, милая. Счастье такое, - смолчал, что не каждому. Взгляд в сторону отвёл да на небо глянул.
- Ты смотри, вечереет, - печально вымолвил, - вроде вот только пришёл. Пора уж мне. Пока до дома доберусь потемнеет совсем.
Пошёл к крыльцу, лук со стрелами подобрал, да к ограде направился. У ограды обернулся, сестре помахал рукой на прощание, да не мешкая более в село своё пошёл.
Сюда пешим пришёл, весь путь думая, как с просьбой такой обратиться. До последнего тянул и вон оно как вышло. Отсюда несёт тяжелее прежнего ношу. И такой она тяжести, что и голову не поднять, и ноги не слушаются, и ком в горле не проглотить, не выплюнуть. Пока в лес дорога не завела, держался, что мочи есть. Шаг ускоряя, от взгляда людского удаляясь. А, как деревья по бокам стеной встали, деревню за поворотом спрятали, слёзы сами хлынули. Сердце пронзительно тоска непомерная охватила, грудь сдавило мучительно. Ноги дорогу не чуют. Бредёт, спотыкается. В глазах туман-пелена, пути невидно. Свернул с дороги до первого дерева. Лбом упёрся, руками за него держится. Больно-то как, думает, как жить-то с таким. Развернулся спиной к стволу, сполз по нему садясь обессиленно. Руками голову обхватил, глаза закрыл, слёз потоки унять.
Сколько сидел так, времени не считал. Глаза открыл от шороха тихого. Дева рядом стоит. В рубашке нательной, босая, простоволосая. Присела перед ним, на колени свои опустилась. В глаза заглянула ему, не понять то ли с укором, то ли жалостно. А глаза у неё, что фиалки лесные, сочные. Глаз таких купец отродясь не видывал ни в землях чужих, ни в своих тем более. Да на ум пришло тут ему, вспомнилась молва людская, мол души, не упокоенные, мавками оборачиваются, то детьми малыми показываются, то девами молодыми, синеокими. И что встреча с ними беду сулит, а то и смерть неминуема.
Холодом страх в сердце купца вонзился иглою острою, по телу расползаясь стремительно от мыслей таких. Дева ладонью своей к груди его прикоснулась, успокаивая. Смотрит пристально на него, а в глазах у неё тоска не меньше, чем у него, болью плачется. Ладонью к лицу его потянулась, коснулась ласково. Взгляда не сводя, к нему приблизилась, поцелуем уста его ожгла.
Только и успел понять купец, что обнимает её, желанием переполненный, как в туман-пелену провалился красную, огненную.
Очнулся. Свет с другой стороны тянется. Ночь с лесом прощается, солнце на ясный день поднимается. Встал, лицо отёр ото сна. Наваждение, думает, приснится же такое, да только дышать почему-то легче стало, грудь, что расправилась. Жить надобно далее. На дорогу вышел, путь домой взял. Поди уж волнуются.
В конце лета тёплого это ему причудилось. Осень да зиму держал ещё в памяти, к весне, за делами да хлопотами, позабылось. Второй месяц весны заканчивался. Снег сошёл с земли окончательно. Солнце на подъём потянулось, обещая день тёплый, ясный. Птицы рассвет встречая радостно, сон чуткий с купца прогнали безвозвратно. Встал, оделся во двор выйти, за ним жена следом направилась. Только двери открыл на улицу, тут и встал, что вкопанный, на крыльцо перед собой глядя. А на нём на ветвях еловых дитя лежало ничем не прикрытое. Девонька спящая. Месяц отроду. Не более.
Ветром весенним утренним в грудь купца дунуло. Склонился он торопливо, дитя поднимая на руки. Тут жена, что следом шла спросила, мол, что случилось. Купец дитя поднял, ей показывает, глядит на жену, мол, не мерещится ли. Та, как увидела, ахнула. Роптать принялась, мол, кто же дитя-то бросил так, у кого же сердце такое каменное? Дитё от голоса её, хоть и тихого, просыпаться взялось. Губками причмокнув, глазки открыло, на купца ясно взглянуло улыбаясь.
Купца, что громом ударило, оглушило. Синева фиалок лесных на него глазёнками уставилась. Сон, что прошлым летом, да и сон ли то был вовсе, память в один миг перед взором поставила. Его дитя, понял он сразу, его и мавкина. Сердце затрепетало, застучало волнительно. От волнительности такой, руки слушаться перестали, уронить дитё боязно, жене передал. Взяла она дитё, к груди прижав с нежностью, а сама на мужа смотрит, взглядом спрашивает, «Наша ли»? «Наша» ответил он взором, сомнения руша. «А ежели забирать придут»? «Ни за что не отдадим! … замуж разве что». В дом вернулись, позабыв о том, зачем на двор собирались, хлопотами занялись: дитё пеленать, тепло укутывать.
Радость сердца наполнила, да недолгой была. Дитя есть отказывается, в рот ничего не берёт всё выплёвывает, ни молока козьего, ни коровьего, водицы лишь капельку. День промучились, ночью не спали. На утро купец по селу пробежал, мать кормящую нашёл, в дом привёл. Но дитё и грудь взять отказалось, как не пытались, всё напрасно. Лежит уже вялое, от крика и голода измучилось, дышит слабо, отрывисто.
Кормилица уже уходить собралась, дело-то безнадёжное, да вспомнив сказать решилась. Мол, к Евдокии бы надобно… дак, она за детей не берётся. Бабка, мол, пока её ещё жива была сказывала, что дитё у бабы лесной, малец помнится был, так же от голода помер. Она тогда сделать ничего не смогла. От того и от людей, в лес жить, ушла. Но, может сейчас чего вызнала. Купец с женой не сговариваясь поднялись торопливо, дитё взяли, да вперёд кормилицы из дома выбежали к бабе лесной.
До неё чуть более трёх верст по косой, от дороги, что селения соединяет. Торопились. По лесной тропе идти не боялись. Знали о том, что кто к Евдокии идёт, того зверь не тронет. Так запыхались, что в дом к ней без стука вошли. Сидит она за столом, сбитень собирает заваривать. Взглядом суровым их встретила. Поздоровались, да беду с коей пришли наперебой друг дружке рассказали.
Купец, дитя наспех запеленованное на руках широких держит. Жена его пелёнки с личика детского убирает, показывает. Помоги, мол, надежды, окромя как на тебя, не осталось более. Встала Евдокия от стола, к купцу подошла. На дитё и не взглянула, на него глядит пристально.
- Как звать, - спрашивает.
Купец от такого растерялся чуть, на неё уставился. Мол, имя его, с детства знает, да спорить не стал, назвался.
- Да не тебя, дурень. Дитё звать как, спрашиваю.
- Дак, не назвали ещё. – Сам только сейчас и подумал: дитё в доме нежданно появилось. Тут то радость нахлынула, то беда всё заполонила. Дитё да дитятко всё называли, лишь бы рядом да живо было. Об имени и не вспомнили.
- Без имени значит. Ну, так и жить зачем безымянному? Есть и нет, было и ушло, что было неясно. Кому такое вспомнится?
У жены купца слёзы на глаза навернулись от слов таких. На мужа глянула в надежде, отчаянно, как назовем, мол. На личине детском взглядами встретились. А на нём слезинка в уголке глазика замерла, еле держится, не решится никак: тут остаться или сбежать, чтоб не видели.
Глазёнки закрыты усталостью, а как синевой полыхали время первое. Ярче даже, чем у мавки той, из видения, вспомнил купец. В мыслях примерился к необычному да на волю выпустил.
- Марфа. – Твёрдо назначил он на жену свою глядя, согласна ли.
Та ладонью с щеки слёзы смахнула, коротко улыбнулась ему, мол, нравится.
- Марфа, значит. Мара. – Приняла имя старая, - доброе имя, светлое. - Только после этого взгляд суровый от купца увела, над девочкой склонилась дело вызнать.
- Здравствуй, Мара, Маруша, - поздоровалась она с ней. – Что же случилось-то, милая?
По лобику малому перстами провела, волосики с личика убирая, чтоб смотреть не мешались. Замерла прислушиваясь. Головой покачала, покивала, как соглашаясь с чем-то, да сказала просто, по-житейски, не осуждая, не навязываясь.
- Обиделась, милая. Вижу, вижу уж. Ну так прости обидчиков-то. По неопытности они, да по глупости, не умеючи. Ты ж не сказала, а они догадаться никак не смогли. Да ясное дело, что ты не коровка, чтоб телячьим кормиться, не козлушечка какая, чтоб из-под козы пить-то. Кормилицу они привели, лучше хотели, видите ли. А кто она тебе? Тётка чужая, правильно, даже не родственница. А мать твоя кто? – На жену купца быстро глянула, да голос повысила в строгости. – Кто мать твоя спрашиваю?
- Я. Я мать твоя, доченька! – что в мольбе чуть не крикнула молодая женщина к крошечке обращаясь.
- А ежели мать, пошто даёшь непотребное? – хмуро спросила её старая. – Пошто сама не кормишь?
- Да как же… - растерянно округлив глаза жена купеческая на бабу лесную уставилась. Руки к грудям прижав вымолвила, - Нет молока-то.
- Пробовала ли? – Спросила старая недовольно.
Женщина молодая долго не думала. Телогрейку стёганную с плеч назад скинула. Рубашку у ворота взялась развязывать, да глубина отворота мала оказалась, грудь не высвободить. Рванула руками льняную материю, та и расползлась в обе стороны до живота самого. Грудь открыла одну, на мужа глянула. Тот ей дитя поднёс, передал на руки, сам стоит поддерживает.
Только грудь носика девочки коснулась, как глазки дрогнули, ротик искать взялся пищу желанную. Ухватил место заветное, да тянуть принялся.
Не долго молодая женщина в сомнении томительном была. Через время малое грудь ощутимо распирать стало, молоком наполняясь. Только и охнула с того жена купца глядя на мужа.
- То-то же, - дух перевела баба лесная.
Маруша же, как молоко почуяла, глазки открыла, да сильней тянуть принялась. Дом Евдокии ни с чего вдруг теплом наполнился, в печь вроде как не подкладывали, да дух пошёл дивный, лесными фиалками потянуло, что днём летним, солнечным. На что если гости внимание своё и не обратили, счастьем свои занятые, то старая женщина в миг почуяла перемену. Руки к сердцу прижав, улыбнулась кому-то невидимому.
Весть, что дочь у купца появилась по селу быстро, что пшено, рассыпалась. До деревни, где сестра купца жила, за неделю добралась. Приехала с мужем, с ребятнёй да с расспросами. Мол, как, откуда, намека ведь даже не было. Брат с женой всё отшучивались. То одно скажут, то другое, но оба твердили, наша, мол, тому и рады.
Сестра и так, и так Марфуту разглядывала. На брата сильно похожая. Глаза большие, открытые, но такой синевы сочной в роду отродясь не было. На брата глядя видела, что не нарадуется счастьем своим и жена у него, как моложе ещё стала, вся прям светится. А если радость у них, то и ей счастье вдвойне, хоть и чудное. Не только она, все так думали.
Росла Марфа желанной, обласканной. Родители в ней души не чаяли. Сильная да крепенькая в младенчестве, к пяти годкам шустрая да бойкая. Ребятнёй, что погодками с ней были, да и теми, что постарше чуть ли не вдвое её, верховодила. Слушались её, да не только слушались, но и слушали. Небылицы сказывала чудные. Про земли неведомые, про зверей диковинных, да так складно, что и правдой порой те чудились. Взрослые думали: лепет детский, с годами отойдёт в прошлое.
Но ни к десяти годам, ни к пятнадцати выдумки свои она не забросила. Ребятня все уши уже прожужжала, мол, Марфа говорит, что звери эти чудные сюда приходят её охранять. Старшие женщины головами качали, мол, девка-то уже почти на выданье, а всё ерундой мается. Подростки же, взрослых наслушавшись, дразнить её взялись, мол, брешешь всё.
Как-то раз, после слов таких, Марфа нахмурилась. Сердито сказала, мол, правда всё. Проверить долго ли. Вот сейчас мол в логово волчье, что в семи верстах севернее дома бабы лесной, отправлюсь. Там меня и найдёте. Развернулась да ушла.
С утра это было. К обеду в дом не вернулась. К вечеру мать разыскивать её взялась. Так от ребятни и узнали куда она подалась.
Дело неслыханное, чтоб девчонка молоденькая к ночи в лесу оказалась. Зверь дикий днём-то опасность сулит немалую, а ночью так вовсе, хитёр и коварен особенно. Мужики оружие да факелы похватали, к логову направились.
Все ту стаю знали: больно ярая была, да поголовьем немалая. Беда если к ним в логово сунешься. Шли, спешили, надежды крупинку лелея. Поди не дошла, заблудилась, поди не разорвали ещё. А ежели опоздали, так хоть косточки отобрать, чтоб хоронить было что. Огонь уже запалили, когда к логову подобрались. Волков на пути не попалось. Ни дозорных разведчиков, ни тех, что логово охраняют.
Вышли к логову неожиданно, да там рты и раззявили, глаза на лоб вытаращив. Сидит девка на земле, с волчатами играется. На колени к ней волчица голову положила. Гостей заметила, поднялась на четыре лапы не рычит, зубы не скалит. Стоит рядом с девкой, не шелохнётся.
Мужики, как встали на поляне молчком глядя на это, так и стояли. Тишина глухая. Только огонь, что на факелах трепыхался, потрескивал. Дед её тихонько позвал по имени. Сказал, молодец, мол, слово своё сказала, делом поставила. Видим. Правда. Пора и домой уже.
Встала она, как ни в чём не бывало, волчицу по холке погладила, да спокойно пошла к деду, что с отцом рядом стоял, оба с лица белее белого. Подошла тревогу заметила, сказала просто, спокойным голосом, что, мол, не надобно так тревожиться. Охранник, мол есть, злой зверь и на два десятка шагов не приблизится. Сказала, да обойдя их, к дому вперёд них направилась.
Отец догнал её. За руку взял крепко-накрепко. Пока в дом не завёл, не разжал ладонь.
С дел таких селяне неделю целую языкам покоя не давали, событие со всех сторон обмеряя. Неужто, думали, бабе лесной замена растёт. Той-то который век идёт, прадеды ведь уже немолодой её знали. Неужто правда? Вызнавали у купца: не ходит ли дочка к Евдокии. Нет, мол, отвечал он, не звала, а сами не напрашиваемся. Кого- то сила, бродящая в дочке купеческой, радовала, кого пугала неведомым, но с той поры подружки да дружки, дразнить её перестали. Поглядывали с опаской.
Два года минуло с того. Марфа расцвела из угловатой девчонки в молодую женщину. Тело плодородностью наполнилось. Со спины детские годы сбросила, гордость на плечи накинула. С лица многих приятней вышла, да только девиц и покрасивше видывали. Не в лице красота её высветилась. Издали посмотришь, так ничего особенного, а вблизи как встанешь, так дух и замирает, к ней тянется. От того и женихов вокруг неё по более крутилось, чем у прочих.
Ей же они, не сказать, что место пустое, да за ненадобностью были. Хоть и в самую пору для замужества встала, от взглядов пытливых и томных взор отводила. Кто-то сразу понял, отходил от неё, в другой стороне счастье своё искал. Но были и те, что посмелей, понапористей. От таких она лес взялась чаще убегать. Потому как к дому её ходить повадились, у двора сторожить. Родители да деды молчали на то, насильно отдавать не брались. Ни жизни, ни счастья не будет. А как захочет, сама побежит, думали.
А ей в лесу нравилось. Тишина да свобода. Звери с разговорами утомительными лапами в душу не лазили. Побудут рядом, под руку подставятся, погладь мол, да по делам своим нехитрым дальше бегут. Жаль, говорить не могут. А поговорить Марфе хотелось хоть с кем-то, о чём-то обыденном, воздыхания уже опостылели. Или бы просто, помолчать душа в душу при деле каком.
Так, по лесу гуляя, к дому Евдокии, бабы лесной, вышла. Дай зайду, думает, поздороваюсь. Постучала. Никто дверь не открыл. Не случилось ли чего с бабой лесной, в мыслях мелькнуло, зайти надобно, проверить. Толкнула дверь: открыта, не заперта.
Вошла в дом. Нет Евдокии. У стола на лавке парень молодой сидит. В рубахе светлой, подпоясанный. Волосом рус, глаза что, кора сосновая, плечами широк, ладони сильные, в деле тяжёлом испытанные. Сапоги шьёт красные, сафьяновые. На неё взглядом по-хозяйски глянул да спросил: чего, мол, надобно, зачем пришла.
Марфа в словах плутать не приучена. От того, что было то и сказала. Мол, в беспокойстве за Евдокию зашла, случилось вдруг чего, раз сама не открыла.
- Нечего беспокойство разводить, - ответом ей было. – Всё ладно. Идёт уже.
На дверь головой махнул, мол, глянь сама, убедись. Марфа на дверь обернулась, и правда, Евдокия заходит. Стара да не сгорблена, взор остротой испытывает. Поздоровалась с ней Марфа, не забыла и поклониться. А пока голову поднимала, старуха ей в руки корзину сунула, что с собой принесла.
- На стол поставь, - тихо ей буркнула.
Марфа корзину приняла, к столу повернулась, да и замерла в удивлении.
- А, где он…когда уйти-то успел? – Спросила, наспех жилище оглядывая.
- О чём это ты? – Насторожилась баба лесная.
- Парень, что тут был только что, - растерянно она выпалила.
- Померещилось поди, - выдавила в ответ старая, зная уже, что не так.
- Говорю тебе, тут видела, сидел в рубахе светлой, волосом рус, глаза, что кора сосновая, царапаются. Сапоги чинил, - На лавку взгляд бросила, - так вот же и нить с шилом лежат. Сама смотри.
С чего рассердилась лесная баба, Марфа так и не поняла, но корзину свою из рук у неё выхватила, на стол сама поставила.
- Зачем приходила? – грубо спрашивает.
- Да не за чем, проведать просто, - ответила девушка. – Стучала, никто не открыл. Не хворая ли ты, подумала. Вот и зашла проведать.
- Проведала? Ну, так и ступай с миром. Всё ладно со мной. Жива-здорова.
- Вот и он так же сказал, мол, всё ладно, - вспомнила Марфа чему-то радуясь.
-Ступай-ка девка уже до дому от беды да от горя. Пригрезилось тебе всё. Забудь. Ненужное.
Сама за плечи её взяла, к дверям развернула, из дому вывела да двери за ней захлопнула. Глянула в окно как удаляется, развернулась к столу, ругаться принялась на парня молодого, что перед ней появился сапоги чиня, как ни в чём не бывало.
- Ты что, охламон, творишь-вытворяешь-то?! – гневно выкрикнула. – Ты за что девку к погибели ведёшь?! Ещё и словами чаруешь. – Руками всплеснула, - А то я думаю, что это меня по лесу плутало. С лешим договорился?! – Да сильнее голос повысила. – Как мне теперь из неё вынимать всё это? Как ей замуж идти с таким?
- Не кричи, мать, - ответил он спокойно. - Кабы замуж хотела, давно бы выскочила. Всем же отворот поворот расписала. В лесу прячется. – Сапог в руках сжал, на мать глянул серьёзно, напористо, - Не мешай в этом деле мне. Без неё покоя не вижу. Знаешь ведь, что давно глянулась.
Договаривать не стал от том, что оба и так знали. С тех пор, как мать с отцом её полуживую в дом к ним принесли, так он от неё и не отходил. Говорить не смел с ней, в себе на это запрет держал. Но грёзами, когда она во сне была, да и когда просто скучала, окутывал. Лишь бы Маруша улыбнулась, лишь бы не печалилась. Матери не говорил о том.
Не знал, что ей всё ведомо. Видела, как он от неё, Маруши, не на шаг ни отходит. То волком обернётся, под руку подставится, чтоб погладила. То белкой шустрой оденется, лишь бы с руки её поесть. Смотрела да думала, пройдёт у него всё, утихнет со временем. Поймёт, что бестелесному духу, дом её охраняющему, к плоти живой не посвататься. Быть вместе не выйдет. Решилась раз, да сказала ему об этом, мол, напрасны надежды-то. Сказала да пожалела горько. Месяц на глаза не показывался. Домой вернулся ни жив ни мёртв. Три ночи выл да скулил. Понять не могла, пока слух не дошел, что Марфа в логове волчьем день до полуночи слово своё доказывала. Сердце за сына тогда от страха огнём ледяным обожгло. Выходит, и дух бестелесный, от зверя живого, дикого, коль в него обращается, страдать может. С тех пор зареклась с ним о том разговор заводить. Два года спокойно прожили. И на тебе, показаться решил.
Оно понятно почему. Больно красиво девка расцвела наружно, а душой так и поболее всех, что нынче на выданье. Чует он её душу необычную, с ним схожую, родственную. И она, как на зло всем отказывает, не лежит-то к людям обычным душа дочки мавкиной. Ох, и делать-то что? Иссохнет ведь девка вся от любви неизбывной.
Купца жаль… и так досталась беда не малая, а коли и дочь потеряет... И за сына сердце тоскою терзается. Уж более века при ней защитником да помощником, ходит, думала женщина, а всё один да один, душа одинокая. Давно ведь просила уйти. Нет, упрямится. А теперь надумал забрать её с собой. Вон сидит серьёзен да хмур. Сапоги шьёт, дорогу ей готовит. Решительно намерялся. Да только нельзя так. Не по-людски ведь, не правильно. На сына взглянула твёрдо, уверенно.
- Не дам тебе дочь купца загубить. Не дам и всё тут. – решительно от него отошла. Трав пучки, намеченные, со стен сорвала, в рушник завернула, к двери направилась. У порога повернулась, на сына строго посмотрела, - За мной не ходи, в деле не мешай, а коли ослушаешься, изгоню насильно. Знаешь меня. – Ушла, дверью чуть хлопнула.
К дому купца направилась. Марфу во дворе встретила, рушник с травами взять велела, да тут у дверей ждать, в дом не заходить, пока она не выйдет. Сама в дом вошла. Купца с женой за стол усадила, разговор завела. Мол, коли зла не хотите дочери своей, со двора в лес не пускайте, к колодцу, чтоб близко не подходила, со скотиной и рядом не была. Пусть мол, по больше дома будет, травы пьёт, что в дом принесёт. Как выпьет, приду, мол, проведаю. Встала после этого. Выходя из дома, Марфе взглядом указала, ступай, мол, к отцу, матери. Сама восвояси ушла.
Родители Марфы сперва от дел таких испугались не шуточно. Но коли пришла Евдокия сама с помощью, то беда утихомирится. От советов её не отказались, за дочерью пристально приглядывали. Неделю первую думали с чего бы это, Марфа-то весела, глаза светятся, разговорам конца счёта нет. На второй неделе только и поняли, что не зря баба лесная к ним пожаловала.
Взор у дочки потух, на беседу не выманишь. Сидит молчком на лавке, веретено в руках безработное. На третью неделю от еды взялась отказываться, слегла, еле травы пить заставляли. Исхудала, смотреть тяжко. Неделю ли ещё выдержит пока баба лесная придёт?
Евдокии в то время хлопот поболее прибавилось. В доме её страсти кипели, ни сна, ни покоя не видела. Сына угомонить никак не могла. А тот места себе не находил. И мать бросать не хотел, и своё взять не мог. Сказала ведь, что изгонит, так ведь и сделает.
От того и злился, из дому не выглядывая. Кота довёл, что сбёг зверь ручной. Вернуться назад не заманишь. Да и какая животина выдержит, коли её то гладят ласкательно, то шерсть клочками рвут озлобленно. Посуду, что глиняная была, всю перебил, мечась из угла в угол разъярённым вихрем, настои разлив по полу. Ни звука, ни слово ему не говорила, убрала всё в молчании. А он всё тише и тише становится. Из вихря в облачко сизое переменился, а вскоре и комочком чёрненьким, что земля сырая, сжался. Себя не показывает. В угол укрылся, там прячется, не выходит. Зябко ему, холодно.
Мать печь взялась топить, среди лета-то. Да он в печь метнулся, огонь в один миг загасил, там и остался. Да оттуда фиалками лесными так запахло, такой дух вырвался, так жилище собой насыщая, что Евдокии дышать стало нечем, голова закружилась, качаясь села на лавку. Думает, что последнюю неделю вряд ли он выдюжит, которая для дел завершения требуется. Ещё день-два от силы и иссякнет совсем. Не уйдёт, истлеет былиночкой. Не будет его. Что же она делает-то? Один раз сына по молодости да по незнанию уже сгубила, а теперь и вовсе бытия лишает.
- Не бывать такому. - Твёрдо решила Евдокия. Встала на заре, за последней надеждой отправилась.
Пришла к дому купца, постучалась. Впустили её, да до Марфы проводили тотчас же. Гляди, мол, лежит не двигается, полотна белого белее. Взглянула она на неё, по лбу ладонью провела, да к отцу её повернулась. Велела место укромное в доме показать, там с ним и закрылась. Долго говорила, всё сказала, как есть. Вызнавать у него взялась о умельце земли далёкой, что проклятие с него снял. Как, мол, да что делал, что за чем следовало. Под конец, как всё вызнала, попросила ту силу ей отдать. Да не всю. Две части от трёх, не жалко коли, с остатком сама, мол, управится. Детей поднять надобно.
Купцу говорить дважды не надо, дочь вот-вот дух испустит. Всю бы отдал, да не взяла Евдокия всю, нужную часть оставила. Велела скотину пока не трогать: хоть и не сдохнет, хворать долго будет. Встала, твёрдой поступью к двери направилась. На пытливые взгляды домочадцев ничего не ответила. Молча дом покинула.
Два дня прошло с того, как Евдокия дом оставила. Отец с матерью от Марфы уже и вовсе не отходят. Что свеча дочь их истаяла. Рядом сидят, за руку держат да просить не перестают не покидать их. И как услышала она родителей. Грудь её поднялась, дыханием расправилась, глаза открылись, голос ослабленный о сильном голоде сообщил. Мать с отцом от дел таких дух перевели, слёзы радостные смахнули, хлопотать подле неё пуще прежнего принялись.
Две недели Марфу кормили, выхаживали. Бледность с лица её схлынула, румянец наметился. А на третью неделю сваты в дом пожаловали. Тихо, скромно, без шума весёлого. Двое всего. Евдокия сватьей, да жених, сыном её названный. Марфе в дар сапоги принёс сафьяновые, золотой нитью расшитые. Примерить попросил, в пору ли будут. Примерила. К ножкам пришлись, будто по ним шились, мягкие, тёплые, в самую пору.
Свадьбу хотели тихую, скромную, да народ не дал. С этим не тянули. Как только всех собрали, так и отпраздновали. Всем она удалась: и шумом весёлым, и застольем хлебосольным, и подарками щедрыми. Одно, людям на ней гулявшим, в диковинку было, жених с невестой никого к себе близко не допускали, Евдокия им в этом потворствовала. Взором суровым особо настойчивых охлаждала. Чудно было это да только не пойдёт никто против бабы лесной-то. Кланялись да отходили.
После свадьбы молодые у Евдокии жили. Год она с ними прожила, потом ушла. Куда ушла не сказала, но сказала, что надобно. Перед дальней дорогой к купцу заглянула. О чём говорили - не ведомо, но купец, в радости немалой с ней попрощался. После того в путь она и отправилась.
Молодые в лесу жить остались. Живут в мире, любви и согласии. В село да деревню гостить наведываются. Где на праздники, а если без них, то к сроку и во время удобное для хозяев. К себе коли зовут, то встречают радушием. А если не зван гость заявится, не ко времени, так дверь дома откроется, пустой дом покажет. А там хоть жди-пережди не дождёшься хозяев. И далеко от дома не отойдёт гость такой, как человека по делу к ним идущего, или друга их доброго встретит, скажет, мол, нет никого, да сам не поверит, оглянувшись: хозяева сами из дома, пустого только что, выходят человека того встречать. В дом заведут, дверь за собой закроют. Гостю незваному, хоть и назад вернуться, дом пустотой лишь покажется. Восвояси иди, мол, делать нечего.
А народу к ним ходит немало. Потому, как дела Евдокии, бабы лесной, вдвоём подхватили и до её возвращения держать им их ответственно, что и делают со старанием, о своих делах житейских да об отдыхе не забывая, в почёте да людской благодарности пребывая.
- А коли не верите, так проверить дело недолгое, - говорили мужики да бабы при застолье вечернем купцам заезжим, да тем, кто мен своим делом поставил.
Звали дом в лесу проведать, с хозяевами поздороваться. Были те, кто ходил проверять, но больше тех, что на слово верили. Мол, таким людям, что здесь живут, да друг перед другом не брешут, доверие давно прочное.
23.12.2017 года.
Мавки - славянские мифические существа. Название это происходит от старославянского навь - мертвец. - дети, умершие без крещения или задушенные матерями. Они скрываются в лесах, на полях, в реках и озерах, часто сближаются с русалками, сбивают путников с дороги, заводят в болота и убивают. Их представляют в виде детей или дев, с длинными волосами, в белых сорочках.