Наш дачный участок, расположенный на пологом склоне, спускается от улицы к полосе отчуждения железной дороги тремя террасами. На Первой террасе, самой ухоженной, так как она была парадной, стоит дом. Вся ее правая часть – это тенистый смешанный лес, который без спросу входил в залу дома через огромное окно в его северной стене. Когда-то в этом лесу доминировали два дерева: осина, своей высотой и толщиной ствола напоминавшая платан, и высокая береза, на которую в мою детскую пору я частенько влезал, и подолгу сидел средь ее ветвей. После того, как осина засохла, и ее спилили, ее место в небе заняли кроны подросших елей. То, чем не воспользовались ели, отошло к соснам, выросшим из молодых деревец, некогда посаженных родителями вдоль изогнутой дугою дороги от калитки к дому; когда они превратились в настоящие корабельные сосны, их спилили на бревна для ремонта дома, и их место под солнцем быстро заняли ринувшиеся в рост клены. Одним словом, лес на северной стороне Первой террасы никогда не переводился. Ее южную, солнечную сторону занимали сменявшие во времени друг друга сельскохозяйственные культуры: сначала это был огород, потом выросли вишни, сливы, и несколько яблонь, между которыми была разбита клубничная плантация, потом место клубники заняли выращиваемые под пленкой помидоры. В центре Первой террасы, к Западу от дома, размещался обширный цветник с разноцветными флоксами, японскими маками, красными и розовыми пионами, лупинусами, аквилегиями, ирисами, Китайскими Фонариками и Золотыми Шарами По углам цветника растут две большие сирени; лиловая на - Юге, и белая – на Севере.
Вторая терраса с самого начала была отведена под фруктовый сад: на северной ее стороне была посажена первая яблоня, - выросшая до громадных размеров Бельфлер-китайка, плодоносившая сорок лет. Рядом с нею в 50-е годы появились четыре груши. Они дали несколько урожаев мелких жестких зеленых плодов, потом быстро замерзли. На южной стороне Второй террасы почетные места занимали самые любимые сорта яблонь: Антоновки и Коричные. Здесь же появились первые клубничные грядки довоенного сорта Луиза, и разведение клубники здесь не прекращалось вплоть до эпохи полного одичания сада, наступившей после Миллениума. Но выполнением утилитарных плодово-ягодных функций значение Второй террасы не ограничивалось – весь ее центр занимал второй ярус цветника, где мать растила белые лилии, заполнявшие сад своим декадентским ароматом, и Чайные розы, над которыми на зиму для защиты от морозов сооружались миниатюрные шалашики. На флангах цветника стоят две туи, которые своим нездешним видом бросают вызов соседним елям, даже соперничают с ними по высоте, и с незапамятных времен растет Испанский жасмин, который великолепно цветет, но совсем не пахнет.
Но не о первых двух парадных террасах здесь пойдет речь, а о последней, Третьей террасе, до которой заботливые хозяйские руки доходили в последнюю очередь, и поэтому находившейся в изрядном небрежении. Здесь расположились хозяйственные постройки: сарай и туалет, рядом с которыми был устроен земляной компост; здесь складывались строительные материалы, не поместившиеся в сарае; сюда в последнее, упадочное время я перекатываю стволы упавших деревьев, и складываю из их отрубленных ветвей колоссальные кучи. По этим причинам облик Третьей террасы, превратившейся в задворки, весьма непригляден.
К счастью, Третья терраса почти по всей ее ширине отделена от террасы Второй рядом высоких елей; с южной стороны, где шеренга елей обрывалась, мать посадила Сахалинскую гречиху, которая образовала густую заросль, полностью закрывшую неприглядный сарай. Поэтому Третья терраса с Первой и Второй практически не видна. Чтобы на нее попасть, надо по тропинке, ведущей мимо цветников к туалету, дойти до линии елей, и спуститься вниз по короткому, но крутому склону, где в дождливую погоду или в гололед, чтоб не поскользнуться, хочется за что-нибудь держаться, но ухватиться не за что, и надо балансировать, махая в воздухе руками. Закончив эту рискованную операцию, оказываешься на ровной поверхность Третьей террасы. Слева от тебя, из-за стоящих зеленой стеной, зарослей Сахалинской гречихи, выглядывает неказистая хибарка сарая, кое-как сколоченного из не струганных досок; прямо перед тобой – штабель старой древесины - руины построек, разобранных в течение последних пятидесяти лет, а справа – отдельные одичалые фруктовые деревья – остатки некогда здесь существовавшего сада. Нижней, западной границей третьей террасы и всего участка в целом, служит то, что осталось от забора, построенного 65 лет назад. Но его руин почти не видно, так как вдоль забора растет лес, выросший из елочек, посаженных родителями еще до войны; часть из деревьев погибли и высохли, а часть уже упали – их лежащие на земле стволы прочертили заметные горизонтали в пейзаже, заштрихованном вертикальными линиями пока еще стоящих стволов. Но место, освобожденное павшими елями, не пустует, - всю эту лесополосу оккупировали заросли черемухи, образовавшие настоящие северные джунгли – их черные стволы, растущие горизонтально, опираясь на ветки, пустившие в землю многочисленные корни, делают черемуховый лес непроходимым.
Такой облик Третья терраса имеет сейчас, а 40-50 лет назад здесь располагался яблоневый сад, из десяти деревьев: Антоновок, Штрефлингов, Пепина Шафранного, Папировки, Золотой и Санинской китаек, дававший львиную часть яблочного урожая, и погибший в катастрофические морозы зимы 1979/1980 года, а до фруктового сада это место занимало картофельное поле - то была эпоха славы и силы Третьей террасы.
Как только в 1938 году был возведен сруб Большого дома, стало очевидно, что для его достройки и приведения в состояние, пригодное для жизни, потребуется несколько лет. Поэтому, чтобы, не дожидаясь завершения строительства, можно было на лето выезжать за город, дед построил временное жилье - маленький домик под крутой двускатной кровлей, во фронтоне которого было прорезано полукруглое окно. Ему дали стильное название «Альгамбра». Потом разразилась война; достройка дома была отложена надолго, и временное жилье превратилось в постоянное. Летом 1942 года, после того, как немцев отогнали от Москвы, мать со мною и с дедом приехали на дачу, чтобы выращивать овощи; их сил хватило только на то, чтобы вскопать землю на Третьей террасе, и засадить ее картофелем.
Так началась короткая эпоха, когда Третья терраса была главной, а Первая и Вторая были задворками, до которых не доходили хозяйские руки. Мои воспоминания об этом времени немногочисленны, так как они к младенческому возрасту (от 3 до 5 лет), но они очень ценны, обладая обаянием «первобытности».
Начну с «Альгамбры». Дощатый домик содержал комнату размером примерно 2,5;2,5;2,5 м3 с одним окном, выходившим на Восток, и упиравшимся в вышеупомянутый склон, отделяющий Третью террасу от Второй. Это обстоятельство однажды послужило мне на пользу, когда, проснувшись, я обнаружил, что мамы нет дома, и дверь заперта снаружи. Гонимый младенческой клаустрофобией, я влез на подоконник, дотянулся рукой до шпингалета, потянул его на себя, окно открылось, и я выпрыгнул на откос, и побежал на поиски мамы.
Несмотря на временный характер постройки, стены комнаты были обиты картоном, и оклеены обоями розового цвета с рисунком из кистей винограда. Потолок был обшит фанерными листами, в северо-восточном его углу краснело большое круглое пятно. История его происхождения была такая: однажды ночью нас с мамой разбудил громкий хлопок – его источником была литровая бутылка, в которую набросали малины, пересыпав сахарным песком, чтобы сделать сироп, заткнули пробкой и поставили на полку, прибитую к стене; сок забродил, давлением пробку вышибло, содержимое бутылки зафонтанировало, оставив на потолке несмываемый след. Расстановку мебели в комнате я вспомнить не смог, как ни старался; кажется, моя кровать стояла у окна – это облегчило мой описанный выше побег.
С северной стороны к «Альгамбре» была пристроена остекленная веранда; слева на ней была сложена из кирпичей небольшая печка для приготовления пищи; я любил возле нее стоять; - меня завораживало зрелище капель, пролитых на плиту: они бегали по ее раскаленной поверхности с громким шипением, и, наконец, с громким треском взрывались и исчезали, оставляя облачко пара, которое мгновенно рассеивалось.
Когда я себе представляю, ближайшие окрестности «Альгамбры», то в первую очередь возникает образ массивного белого неровного ствола высокой березы, из которого торчат культи отломившихся отпиленных веток, стоявшего совсем рядом с «Альгамброй», к Западу от нее. К нему привязаны воспоминания о том, как этот ствол был повергнут на землю, и распилен на чурбаки. Расплывчатость и неясность этих образов наводят на мысль, что они относятся к более раннему времени – весне 1941 года – ведь позже береза мне на глаза не попадалась, ибо к Западу от веранды, по направлению к забору, располагалась глубокая, полутораметровая яма, вырытая по распоряжению властей летом 1941 года, как бомбоубежище. Яма должна была быть перекрыта бревнами, но этого сделать не успели, так как вскоре поступил приказ уехать в Москву. Так яма и зияла здесь многие годы; весною она заполнялась талой водой, превратившись в небольшой водоем, по берегам обросший травою, который пересыхал лишь в засуху, где завелись кое-какие водоросли и жили лупоглазые лягушки.
Слева от ямы, вдоль южной границы участка, росли несколько кустов садовой малины сорта Усанка. Ее крупные, сладкие, сочные ягоды выгодно отличались от мелких сухих плодов лесной малины, заросли которой буквально заполоняли Первую террасу. Кстати, в забродившую бутыль были насыпаны именно ягоды Усанки.
На дальней, обращенной к забору оконечности водоема был построен туалет, с каркасом, сбитым из оконных рам. У него была крыша и входная дверь, обращенная на Запад, к забору и железной дороге, но с трех остальных сторон света каркас оставался ничем не обшитым, демонстрируя беспрецедентную открытость взорам с Юга, Севера и Востока.
Дальше располагалась граница участка, обозначенная плетнем: в землю были вкопаны столбы, между которыми поверху и понизу была протянута колючая проволока, обвивавшая поставленные вертикально еловые ветки. Колючая проволока была снята с противопехотных заграждений окопов, вырытых на соседнем поле для линии обороны Москвы, которая не понадобилась, так как немцы обошли наш район с Запада. Она была навернута на бревно, как нитка на катушку, и отматывалась по мере надобности. Рядом с туалетом в заборе имелся разрыв, в который была вставлена калитка, изготовленная из оконной рамы, увитая колючей проволокой. Нижняя калитка была необходима, чтобы мама могла ходить за грибами в лес, начинавшийся за железной дорогой: в грибах содержался столь необходимый для поддержания нашей жизни растительный белок.
По эту сторону забора родители в три ряда высадили елочки: они были еще невысокого роста, но, стоя вплотную друг к другу, составляли естественную изгородь.
А если, выйдя из «Альгамбры», посмотреть прямо перед собой, почти от самых ступенек веранды вплоть до северной границы участка простиралось картофельное поле, бывшее кормильцем нашей семьи. При его расчистке были удалены все деревья, кроме рябины, оставленной ровно посередине поля; она стала его отличительной чертой, опознавательным знаком. В картинах Третьей террасы, хранимых в моей памяти, фигурки родителей и деда, перекапывающих землю, или окучивающих картофельные стебли, или выкапывающих клубни, или сжигающих высохшую ботву, всегда соседствуют с силуэтом рябины, которая здесь простояла до тех пор, пока на месте картофельного поля не был разбит яблоневый сад, и рябину пересадили на другое место, где она не прижилась, и вскоре погибла…
Я же в силу моего малолетства в выращивании картофеля принимать участия не мог. Меня привлекали к прополке огородных грядок, протянувшихся параллельно забору по краю картофельного поля, рядом с молодыми елочками. Помню, как трудно было сосредоточиться, чтобы выдернуть сорняки, не захватывая вместе с ними неловкими, еще непослушными пальцами всходов моркови, петрушки, редиса и репы.
Вот и закончилось описание моего бытования на Третьей террасе, к которой тогда и сводилась область моего обитания на даче; ничего из того, что было на Первой и Второй террасах, я, хоть убей, не помню!
Все изменилось в 1944 году, когда произошло переселение из «Альгамбры» в Большой дом. Началось оно с того, что открыли дверь, но окна еще оставались забиты щитами, и мы с моей приятельницей, соседской девочкой Ирой, принялись бегать взапуски по просторной, пустой, неосвещенной зале. Это был переломный момент, - началась новая эпоха - дачная жизнь переместилась на простор Первой и Второй террас, набирая новые силу и мощь, а терраса Третья двинулась к упадку. В этом была вопиющая несправедливость: ведь Третья терраса выручила нас в самое трудное время, а теперь, когда Фортуна повернулась к нам лицом, была оставлена и полузабыта. Да, к сожалению, жизнь, как всегда, неблагодарна и несправедлива!
Декабрь 2017