В моей жизни рисование было не тем занятием, без которого невозможно дышать, скорее фоновым и приятным развлечением, идущим из детства. Да и кто ж по малолетству не рисовал? Вот и я что-то там карябала цветными карандашами, пока немного попозже, годам к пяти, не получила в подарок на Новый год коробочку с акварелью. Эти двенадцать круглых и ярких лужиц цвета мне показались самым прекрасным, что я когда-либо видела, затмив основной подарок - немецкую резиновую куклу, долго бывшую предметом грез. Кукла, к вящему разочарованию родителей, была небрежно отодвинута в сторону, а вот картонная коробочка с сокровищами и ужасная кисточка из щетины довели меня до такого исступления, что дело закончилось горючими слезами – мама не разрешила взять волшебную коробочку в кровать. А я так хотела положить ее под подушку, чтобы мне снились цветные сны.
Я совершенно не помню, что рисовала до школы. Наверно то же, что и другие дети. Смутно помню лишь попытку иллюстрации к сказке о девочке и медведях, которую бабушка рассказывала мне бесконечно.
В школе же рисовала все подряд, более того, там был чудесный предмет – Рисование, настолько обожаемый, что я спросила у родителей, почему он всего раз в неделю, и нельзя ли заменить музыку с физкультурой рисованием? На что мама рассердилась, а папа страшно хохотал, после чего и ему досталось.
Классе в пятом я нарисовала первую стенгазету, с которой началась моя художественная «слава». Девочки постоянно просили рисовать принцесс, требуя корону покрасивше, платье попышнее, а волосы как можно более золотые. Но это было невыносимо скучно, хотя и тешило самолюбие. Ну, как же без него, родимого! Примерно в возрасте лет десяти я стала слезно просить маму отдать меня в художественную школу. Но не срослось. Она отмахнулась странной фразой: « У нас сроду никто в семье не рисовал!»
Даже по детскому разумению этот аргумент мне казался слабым. Но спорить с мамой было себе дороже, тем более что была она тогда на жизненном распутье – выходить ли ей замуж второй раз, а я, по всей видимости, несколько путала карты и не добавляла ясности в этот вопрос.
В восьмом классе, набравшись храбрости, я пошла и записалась в изостудию при доме пионеров. Это было какое-то сакральное для меня место, хотя я тогда и слова такого не знала. Руководительница студии, пожилая дама немалых габаритов и густого голоса походила на Анну Ахматову, будто была ее родственницей. Это был первый человек, придавший уверенности в наличии у меня некоторых художественных способностей.
Мама, когда я вечером, изрядно труся, сообщила о своем самоуправстве, сильно удивилась, но тут ее отвлек мой недавно родившийся братец своим ором, и она, махнув рукой, мол, делай что хочешь, унеслась к мелкому.
В своем персональном храме рисования я провела почти три года до окончания школы. «Анна Андреевна» же и сбила мой жизненный ориентир, убедив забить на математику и двинуть совершенно в другом направлении. И тут я совершила второй героический поступок в своей жизни, решительно заявив дома, что буду архитектором. Мама потеряла дар речи, причем подозреваю, не так от известия, как от моей храбрости. Возможно, это было первое признание моей «взрослости»...
Учеба на архитектурном захватила меня без остатка. После нудных и осточертевших школьных предметов, институтское расписание будоражило кровь своей экзотикой: история архитектуры, проектирование, начертательная геометрия и, венец всему, рисунок!
Весь первый курс мы рисовали только классические скульптуры. Сначала бюсты – Аполлон, Лаокоон, Сократ, Венера, а во втором семестре добрались и до Давида в полный рост. К сожалению, моей основной отметкой за работы была четверка... Строила я рисунок отлично, пропорции и все остальное давались мне крайне непринужденно, но вот штриховку не дотягивала до нужной тональности, все мне было страшно «перечернить».
На втором курсе добавились скульптура и живопись. И тут я что-то сильно затупила, поняв, насколько же мне не хватает классического образования. Нет, со скульптурой все было хорошо, я даже выбилась среди девушек в любимицы преподавателя, потому как не тряслась за маникюр и обладала пространственным воображением. Да и просто неплохо лепила.
А вот живопись стала для меня катастрофой, надолго отвратив от красок. Причем, если гуашью выходило еще более-менее сносно, то акварелью получалась либо сплошная грязь, либо безжизненная плоскотня.
Лучом света в темном царстве была отмывка. Это нехитрое действо приводило меня в экстатическое состояние, и я могла часами кропотливо набирать слои отмывки, причем изначально использовала самую слабую концентрацию воды с сепией. Чтобы достичь нужной глубины в, допустим, падающих тенях коринфской капители, надо было раз десять, не меньше, пройтись краской.
Первый раз мне удалась акварельная работа на практике после второго курса. Нас повезли в Вологду, а оттуда на две недели мы переселились в городок, где находился Кирилло-Белозерский монастырь. И там, уж и не знаю, что произошло, но я вдруг стала писать вполне себе воздушные и живые акварели. Сработала красота мест, отсутствие давления или еще что, кто знает. Но все равно это было крайне робко и совсем дилетантски.
Третий курс ознаменовался совершенно роскошной программой по рисунку – обнаженная натура. Однокурсники были в ужасе, первый наш натурщик – пожилой человек, непринужденно представший на подиуме лишь в некоем подобии стрингов, вызвал столь бурную реакцию отторжения, что почти никто ничего не нарисовал. Я же пребывала одновременно в восторге от возможности рисовать живого человека и в раздражении от непроходимой сермяжности будущих архитекторов. Мы делали быстрые наброски, потому как преподаватель менял каждые двадцать минут позы натурщика. В конце занятия, когда собрали наши работы, настал мой звездный час. Мало того, что я сделала наброски по всем позам, так меня еще и похвалили за правильные пропорции и высокую деталировку в стесненном времени. Этот семестр определенно стал для меня самым счастливым. После дедушки было еще трое натурщиков: молодой полноватый мужчина с лицом маньяка, дама лет сорока явно нетяжелого поведения и, всего один раз, нам довелось рисовать сногсшибательную молодую женщину, которую каким-то чудом заполучил наш неугомонный преподаватель. Его друг художник упросил эту диву снизойти разок к нам, архитектурным цыплятам. В среде художников мы не котировались совершенно.
Девушку по нынешним временам вполне можно было назвать фотомоделью. Она была высокой, стройной, с бесконечными ногами и роскошной грудью, а позы принимала настолько непринужденные и красивые, что рисовать ее было сплошным удовольствием. Но на ней наш лимит обнаженки закончился... И тут преподаватели, а у нас их было всегда по двое на творческих предметах, предложили решить проблему добровольцами из нас самих. Во избежание двусмысленных ситуаций и стеснительности было предложено разделить нас по половому признаку на две аудитории, а рисунки не выставлять на общий просмотр и отдать их по окончанию «натурщикам». И, что странно, большинство согласилось. Видимо после пары месяцев рисования обнаженки ханжества резко поубавилось.
Я согласилась позировать из очень странных соображений. Мне показалось, что будет нечестно отказаться из-за собственной стеснительности, потому как сама я рисовала натурщиков с удовольствием и не рассматривала их тело с точки зрения физиологии. Дав шанс себе и сотоварищам, я рискнула. Помню, что было очень холодно, дело было зимой, лицо слепило софитами, а тишина в аудитории и шуршание карандашей сначала сильно нервировали, а потом ввели в какой-то транс, и я перестала воспринимать реальность. Под конец трехчасового занятия, даже не сразу поняла, где нахожусь. Наша преподавательница похвалила мое умение «держать позу», вызвав гораздо больший румянец, чем собственно позирование. Так мы отрисовали человек семь, среди них были худышка, пампушка, однокурсница с античным телом, и это был настолько незабываемый опыт, что я до сих пор благодарна и преподавателям и девчонкам, что все так срослось. И впрямь ни один рисунок не покинул аудиторию, их все отобрали для оценки, а потом отдали по папке каждой девушке, что позировала. В том числе и мне, вот только я не могу вспомнить, куда же делась эта папка по ходу жизни. Может, ее обнаружили мама или бабушка, и выбросили за «аморалку»?
Это был последний курс рисунка, к моему великому горю. Дальше мы только чертили проекты, делали отмывку и обводили это все тушью. И мне так понравился конечный результат, что я стала делать карандашные наброски, слегка проходилась по ним акварелью, а потом доводила до кондиции пером. Причем, каким-то чудом у меня оказался флакон с коричневой тушью. При обводке именно ею рисунки были нежнее и легче. В таком стиле я рисовала иллюстрации. В основном одиночные, но к «Мастеру и Маргарите» и «Сто лет одиночества» я сделала их довольно много. Самой моей любимой был «бал у Сатаны», я работала над ней долго и вдохновенно. К сожалению, их у меня сейчас тоже нет. Булгаковские я подарила молодому человеку, казавшемуся таким дорогим тогда, а вот к Маркесу, опять же, пропали.
Как-то несерьезно я относилась к своим работам, или так захватила взрослая жизнь, что перестала обращать внимание на них... Да еще в разгаре стояли девяностые, было не до жиру. Красками я совсем перестала рисовать, делая иногда небольшие зарисовки карандашом в блокнотах, ныне это называется скетчами, но все равно не могу привыкнуть и по старинке называю набросками.
Потом началась моя семейная жизнь, появился ребенок, и все заглохло на несколько лет. Иногда, крайне редко, рисовала от руки картинку частного домика, что проектировала на заказ. Проходилась акварелью и завершала тушью. Заказчики были в восторге и всегда выпрашивали их себе. Отдавала, конечно, как известно, кто платит, тот и ...
Еще я много рисовала дочке всяческой ерунды, а потом она стала рисовать сама.
В общем, мои творческие порывы пребывали в анабиозе лет пятнадцать. И вышла я из него случайно, зайдя экспромтом в магазин для художников, где поддавшись некому импульсу, купила набор французской пастели. Авантюра чистой воды, если учесть, что пастелью я никогда не рисовала. Мне хотелось цвета, а пастель уже не карандаши, но еще и не краски, возвращаться к которым было мучительно страшно. С пастелью не срослось, а, может я просто не дала ей шанса. Иногда тонировала фон, не более, сделав, правда, пару-тройку рисунков, и даже приличных, но на том дело и закончилось.
Через некоторое время я дала себе еще один шанс, купив акварельные карандаши. Это было уже ближе к моим невнятным желаниям. Я снова стала понемногу и очень робко рисовать, но все еще боялась взять в руки кисточку и повозить по карандашным штрихам. Когда я все же дозрела, то поразилась простоте открытия - надо было срочно купить акварель. Тут я уже действовала более обдуманно. Хотелось не просто акварельный набор, а самый лучший. Месяца три я рылась в интернете, выясняя на всяких форумах о достоинствах и недостатках, потом разыскивала в интернет-магазинах то, что я хочу, да и точно ли я хочу это, может все-таки то?
Наконец решилась, ткнув курсором в набор красок и оплатив покупку. Мое нетерпение ожидания нарастало крещендо. В день прихода посылки я бежала на почту так, будто была спринтером. Потом весь вечер любовалась роскошной коробкой и ее содержимым, позорно задавив старое детское желание положить под подушку. На следующий день я с благоговением делала выкраски, расчертив лист дорогой акварельной бумаги. Еще неделю собиралась с духом, пока озверевшие от моих метаний домочадцы, не заставили меня сесть за рисование.
И было это полтора года назад. Не помню этот первый рисунок новыми красками, видимо какая-то ерунда вышла. Но, невзирая на непрезентабельность работ, я продолжала рисовать по выходным, понимая уже по-взрослому, что только постоянные упражнения набьют руку и выработают некий опыт. В основном это были цветы или натюрморты, редко пейзажи. Поначалу рисунки выходили неумело, плоско, не воздушно, да и просто несмело... Но я, как это ни удивительно, не пала духом, а подбиваемая азартом новых открытий, выискивала в закромах памяти старые знания и набиралась новых всеми доступными мне средствами.
Еще я находила в сети художников-акварелистов, особо понравившиеся работы долго рассматривала, отмечая все нюансы мастерства.
Сама не поняла, как и в какой момент перестала раздумывать над смешением красок, кисточка, казалось, сама набирала необходимые колера, добавляла нужное количество воды, а после уверенно переносила их на лист. Работы стали живыми, в них появились свет и воздух. А еще в акварели ладно уместилось мое давнее увлечение математикой. Из-за прозрачной структуры невозможно скрыть огрехи. Их просто не должно быть. Если случайно залить белую бумагу в месте блика, то никакая смывка не вернет ему ослепительную яркость, а, если на первой заливке цветом не добавить рефлексы от окружающих предметов друг на друга, то они не будут живыми и прозрачными. Поэтому тут работает только точный предварительный расчет. Беря в руки кисть, я уже знаю, какой должен быть результат. Он решен в голове. И это не мое изобретение, а очень мудрый и старый секрет акварелистов. Ну, я почтительно отношусь к советам мэтров...
За это время я обросла многочисленным акварельным имуществом, постоянно покупая дополнительные тюбики красок других фирм, кисти, акварельную бумагу и еще кучу всяких гаджетов. Можно спокойно обойтись без доброй половины прибамбасов, но мне приятно владеть этими сокровищами и чахнуть над ними с упоением.
Да и я, наконец, поняла, что подошел тот момент, когда рисование стало именно тем компонентом воздуха, без которого я задыхаюсь в этой жизни. И это меня определенно не огорчает. На самом деле, неплохая болезнь – нехватка красок, а терапия какая отличная – крепишь лист бумаги на планшет, открываешь палитру, опускаешь кисть в воду и...
Сегодня я купила мандарины и лимоны, такие красочные, как китайские фонарики, вот думаю, а не замутить ли мне завтра акварель, раскидав их на блюде или ткани вперемешку с елочными игрушками. Добавить цвета в короткий декабрьский день, тем более что обещают снегопад, чьи предвестники - редкие снежинки слегка осыпали нас на вечерней прогулке.