Это, что-то вроде школьного сочинения, подумает читатель. Может быть и так. Однако, что мы чувствуем, рассматривая картину, например, известного художника? Часто видим то, что нам уже рассказали о картине и о самом художнике, которому пели дифирамбы и его картинам. Но мы смотрим, пытаемся увидеть то, что нам наговорили и не видим, а видим что-то свое, совершенно отличное, от навязанного нам мнения.
Первое, что мы говорим сами себе, это то, что мы ничего не видим и не чувствуем чего-то необычного. Не проникает нам в душу то, что написал автор картины, и лишь пытаемся ощутить, что нам говорит наша душа, но не чужая. Если автор или художник в картину вложил свою душу, что чаще всего так и есть, то эту искру мы можем почувствовать, но не сразу. А вот и нет, как раз сразу – мгновенно! Да, подошел, и даже не успев обозреть полностью все полотно, испытаешь вспыхнувшую искру в душе, так как будто током тебя пронизало от пят до головы.
Серьезно? – спросит кто-то. А вы никогда такого не испытывали? Мне приходилось и не раз. Причем не от самой знаменитой картины и знаменитых художников, а чаще от обыкновенной картинки или фото, запечатлевшего совершенно неизвестным автором.
Поэтому я и взялась описать или создать сочинения – рассказы по картинке неизвестных авторов, в которых каждый, помимо основного сюжета, может видеть, размышлять, сочинять что- то личное свое,
После такого вступления, опишу взятую из интернета картинку, которую вы видите вверху моего текста.
Дадим ей название: «Хилая избушка», «Старый домик», «Покосившаяся хатка», «Заброшенный домик», «Развалюха». Итак, последнее самое удачное:
РАЗВАЛЮХА
Первое, что мы испытаем от созерцания этой картинки, что это развалюха, и тут же зададимся вопросом: « Неужели, в такой развалюхе в наше время цивилизации, может кто-то жить?».
Наверное, может. Но почему, зачем? Когда можно уехать, если не в город, то хотя бы в какую-то более цивилизованную деревню, где есть вода, газ , туалет и прочие удобства.
Однако мы видим, что в этой халупке все же кто-то живет. Живет, потому что открыта дверь, во дворе стоит и висит какая-то утварь. Беспорядок? Грязно? Старая утварь? Да, хозяин, может бедняк, или не очень трудолюбив, например, пьющий. Но мы также видим, что когда домик строился, он был даже красив, на нем окна обрамлены художественной резьбой, сруб из хорошего дерева, скорее всего дуба, раз устоял, очевидно, более ста лет. Не хотел хозяин уезжать, он привык к природе, жить вместе с природой . Родственники все уехали, а вот он не захотел уезжать, так и остался верен своей земле-матушке. Он хозяин или ОНА? Скорее ОН, потому что, если бы была ОНА, то двор выглядел бы более ухоженным. Жена, наверное, уже Богу душу отдала, и он здесь стариком доживает свой век. Сил нет подчинить крышу, сил нет ухаживать за двором, огородом, и может самим собой. А может он уже тоже умер, и его не кому похоронить, и он давно там внутри стлел, или птицы залетные обглодали тело? Но не будем так пессимистичны. Хозяин еще жив, ходит в лес по ягоды и грибы, варит стряпню из рыбы, которую ловит где-то там невдалеке в реке или пруду.
Попробуем сочинить рассказы с участием этой старой заброшенной избушки на курьих ножках.
.
СПАСЕНИЕ
- Шо, будемо робити, Машко? – спросил жену еще не старый Казимир, поглаживая усы, выпущенные под казацкий манер.
- Спи, Казику, спи, завтра щось придумаемо.
Но Казимир не спал уже не одну ночь, он думал не только ночами, но и длинными уже почти летними майскими днями. Думал, как спасти семью и только семью с женой и двумя завихрастыми пацанми, которым и отрочество еще не минуло. Он уже не думал о хозяйстве, которого почти нет, осталась одна корова, спасительница от голода, огород всего 5 соток при доме, остальные гектары давно отняли, еще в первые дни коллективизации. Спасти семью от высылки или даже расстерла, потому что так до сих пор ни Манька, ни он в колхоз работать не пошли. Не сегодня, так завтра придут черные пиджаки, засунут в воронок и тогда…
-Вон Пелагею с ее пьяным обрубком без ног Федько прошлой ночью забрали, а живут они через две хаты от нашенской – пробурчал Казимир сквозь ночной храп Маньки –жены. –Решать надо неотложно, завтра же поутру будем действовать – наконец отчеканил он сам себе и кажется, на пару часов уснул или задремал.
Рано утром, еще рассвет не близился, где-то в 4-м часу, Казимир разбудил Марию , моторошно теребя ее за плечи.
- Вставай, вставай , родненькая, собираться будем уезжать, срочно уезжать!...
- Куди? Куди!? Чи зглузду зъихав? – запричитала жена.
_ Побачиш, куди, вставай, дитей збирай, - строго приказал муж жене, которая ослушаться его не смела, так привыкла, так было всегда, слушалась она наставления мужа и детей тому учила.
Казимир первым делом вытянул еще сильными и крамезными руками старый воз из сарая, вывел старую клячу, уцелевшую от прошлого изнурительного труда по вспахиванию гектарного поля, но уже охлявшую от стойла и непотребности в работе, и голода. Нашел мешок с травой, подвесил на коряк лошади, запряг к возу, похлопал и поласкал по загривку, приговаривая – выдержи, милая, что тебе буду говорить, выдержи и спаси нас, ты одна наша спасительница.
Но пока возился с возом и лошадью, стало светать так, что даже солнце за чертой по хате лучики бросило.
- Стоп,- сказал он себе, - как же ехать в солнечный ,да светлый день, все увидят, будут спрашивать, не успею за село заехать, как голова пришлет с вопросами - куда собрался с пожитками, да отробьем малым?
И снова заметушился, обратно лошадь в стойло, да воз в сарай закрывать. -Буренка? А что с буренкой делать? Да отдать в колхоз, срочно отдать самому, тогда и подозрения снимутся на какое-то время.
Побежал в дом, кликнул Маньку- давай ведро молочное, срочно Галку подои, да побольше, ни капли в вымени не оставь, да бы не мычала по дороге.
- Что надумал? – вскрикнула жена, что худого надумал, угробить родную? Зарезать?
- Да, нет, некогда резать, отведу ее в колхоз.
После, как надоили полное ведро молока, срочно Казимир надел на корову ошейник, взял в руки плетку и погнал свою дорогую Галку, черную как смоль, кормилицу, к колхозному Голове. А тот еще и в свою четырехметровую каталажку советскую не пришел, как Казимир уже стоял под дверьми со своей Галкой –буренкой.
К 8-ми утра появился Голова, большая и лысая, с прищуренным взором, и удивленной улыбкой, скривившей рот до самого уха, прошамлил: - Шо то такое з тобою, брате?
- Та ничого, ось корову хочу виддати, щоб ще Маньки видсрочку дали на рик, мали ще диточки, уход нужен… А я завтра прийду на роботу, обовязково прийду… ей богу прийду – забожился Казимир, только бы поверил ему Голова Петро.
- Ой, дурень же ты дурень Казику, щоб таке вкоити, ты ж з голоду помреш и диток своих зведешь… А може що надумав? – вдруг заподозрил старый блюститель порядка колхозного, того, что теперь требовало советсткое государство. Был он человек честный и порядочный, своих жителей села не обижал, больше защищал, стукачем не слыл, а тех, кто приходили с докладами, выслушивал, потакал, но дальше дело на общее озвучивание не пускал, а тем более докладывать выше. Таких редко встретишь в то страшное время, когда каждый свою голову выгораживал, не считаясь с другими, или по их головам спасал свою. Петро был не из тех. Может потому в его селе, еще так мало было высыльных и убиенных. Но уже были, Вот Пелагея Прокофьевна со своим мужиком пропали , неделю как нет во дворе и дом заперт и никого не поселили туда.
Возвращаясь к своему дому без буренки, Казимир заглянул на подворье Пелагеи, хотел горшков с забора взять, оставшихся висеть куполами на всеобщее обозрение, да в двух шагах остановился остолбенев. Он увидел на земле собаку Шарика, белую, теперь грязную с отрубленной головой. Так отрубленной, словно шашкой кто-то махнул по шее животного.
- То-то не тявкал он какой день, - вспомнилось Казимиру, что в своих думах и заботах о спасении своей семьи он не заметил.
Так и не взяв горшки, он рывком побежал из двора, скорее к своему дому.
- Манька, Манька, Шарику во дворе Пелагеи кто-то голову отрубил..
- Но кто? – стал размышлять сам с собой Казимир. – Кожаные куртки шашек не носили, или носили? Не заметил как-то, мало к ним приглядывался, да и видел их больше только ночью, подглядывая через стекло, в луной освещенный двор. Казаки? Так, где они теперь? Ни одного не видно, с тех пор как с Кубани выгнали, ни одного казака в их селе не было. Сгинули куда-то, может на Урал драпанули? Но так ровно отрубить башку собаченке топором не получится, только шашкой, - понимал он, Казимир, тоже бывший казак, но давний, молодой тогда и недолго увлекавшийся этим ухарством.
К полуночи все было собрано, на воз уложены запасы продуктов – мешок картошки, лук, остатки квашеной капусты, молоко, разлитое в банки, да хлеб, который Мария испекла из остатков муки.- Надолго ли хватит такой провизии, - размышляла Мария и думала, чтобы еще прихватить такое, чтобы не испортилось. Полезла в погреб, может еще чего найти, забывшееся, за стенкой потерявшееся и нашла: баночку старого засахарившегося меда, который когда-то подарил им Федор со своей лесной пасеки, спрятанной в дупле дерева, того Федора, которого вместе с его суженой Пелагеей днями увезли в неизвестном направлении. Так понимали и догадывались люди, что увезли, потому что никогда никто из их села раньше не пропадал так, чтобы ни следа, ни
весточки от старых и молодых кумушек. Все сельчане только помалкивали, но взгляд каждого говорил, что знаем, куда девались наши люди, ой знаем, да пикнуть об этом не можем, боимся… Так тихая беззвучная молва разносилась по селу угрюмым взглядом, а то и слезой односельчан.
Последнее, что сделал Казимир, облил керосином свой дубовый сруб по низу периметра хаты, да и Пелагеин заодно. Поджег факел, подбежал к дому Пелагеи, одним взмахом прикоснулся к деревяной постройке, которая всполыхнула пламенем, сперва мелким, затем все более ярким. Стремглав тоже самое сделал вокруг своей хаты, бросил факел на землю, вскочил на повоз, натянул вожжи, выкрикнув – Ноу! Родная, вперед Ноу, пошла.а.а! Конь встрепенулся и зашагал, волоча за собой телегу на визжащих, кренившихся в обе стороны старых колесах. Ноу! Быстрее, милая.я..я! – подгонял коня Казимир, чтобы скорее миновать сельские подворотни никого не спугнув и не разбудив. Только воз его миновал последнюю хату, как послышались первые доносившиеся уже издалека бабьи возгласы и крики. Казимир оглянулся, за спиной, но далеко в версте полыхало ржаво-красное пламя, огненный костер дубовых дров, в который превратилось его родное жилье, где и мать родила, где и померла, где и женка его разродилась двумя пацанами, да он сам то болел, то здоровел, то был пьян, а то и вовсе хандрил от тоски за отнятой земелькой, так много лет служившей его семье и столько труда в нее вложившей.
- Ах, была, не стало, новую построим, живыми бы остаться, а под небом место найдется каждому, так Бог велел, быть человеку на земле, ей служить, и она накормит, всегда накормит, не лениться только, как завещано.
Еще сильнее взмахнул плетью Казимир над крупом коня, и тот еще прыче помчал, взметая пыль от необъезженной, наугад взгляду его тропы, направленной к темной черте дальнего леса. И как только вошли в лесную темень, он натянул вожжи, забурчал «Птру.у..у» и всей грудью выдохнув воздух, развернулся, устремив взгляд туда, откуда так прытко бежал. А там, за черной чертой еще выпрыгивало ржавое пламя, напоминающее и забывающее, что было и чего не будет уже никогда.
Казимир положил руку на плечо Марии, которая сидела спиной к пути, обмотавшись легким с бахромой платком, уже теплых майских ночей. Рука его коснулась какой-то холодной мокроты, но прижав посильнее руку к ее плечу, почувствовал и парное тепло жениного тела.
- Ты плачешь? – спросил он, на что Мария не ответила, а только еще раз краем свисавшего с плечь платка, утерла текущие по щекам слезы.
- Успокойся, родная, я новый дом построю, краше нашего, вот увидишь, доехать бы нам только живыми до мест благодатных, туда, где люди живут, а не шастают по полям, в поисках пищи, украдкой стырив кочан кукурузы.
Три дня и три ночи, да еще три дня и три ночи пробирались лесными пролесками повозкой с одним конем, держа направление на запад, ориентируясь по стволам вековых деревьев. Казимир хорошо знал и как бродить по лесам и как выживать в лесу, не впервой ему это занятие, с молодых лет учен, еще в партизанских отрядах мальчишкой в первую мировую с отцом бывал. Потому не страшился ничего, ни волка, ни зверя другого, лишь косули иногда мелькали стрелой поперек их пути.
За неделю пути молоко выпито, мед дети съели, картошки ведро осталось, хлеба уже ни крошки, луковицы вянут, а то и прорастают. – Если не найдем дороги на город, то придется в лесу начинать обустраиваться жить, - подумывал Казимир, мечтая этим лесом все же добраться до Венгрии.
Не добрались. Нашли на поляне брошеный домик, еще не старый, с резными окнами, да утварью внутри. Огород да сад вокруг домишки, кроме ограды. Наверное, вольное поле окруженное лесом, и было оградой. Да лес весь в пеньках, очевидно служивший жителям топливом.
Вот так и жили, вырубывая вокруг лес на постройку дома, мебель и утварь, а далее -.на дрова. Так и образовалось вокруг дома огород и сад, из диких яблонь, груш, вишен и черешень.
Подъехал Казимир к самому дому, остановил коня, быстро спрыгнул с воза и направился к двери. Полуоборванная тряпка, висевшая и запыленная, к которой он притронулся, обдала его лицо взбунтовавшимся песком. Резко оборвав ее одной рукой, Казимир наклонил голову внутрь жилища. Пройти дальше оказалось невозможным из-за наваленного на полу разного барахла – ящиков, тазиков, мисок, табуреток. Разбросав все в стороны, он продвигался все дальше и дальше, смахивая руками везде висевшую паутину. Добрался до самой большой комнаты, где был также заваленный, но огромный дубовый стол, а еще дальше без дверей увидел комнату с большой дубовой кроватью, также заваленной старым тряпьем. Взглянув на потолок, который покосился и был во многих местах дырявым. Пробитые водой ямы в замляном полу, объясняли, что дом давно омывают дожди и ветра.
Казимир вернулся к возу, на котором жена Мария и дети, продолжали сидеть, ожидая вердикта отца.
-Злазьте! – выкрикнул он. – Пошли убирать домивку, здесь остановимся, а там поглядим, что дальше робить.
Нам неизвестно, сколько времени прожил в этом доме Казимир со своей семьей? Но можно догадаться, что имея коня, все же нашли горд. Дети его подросши, уехали учиться, а потом и работать в мирное время в установившейся стране советов. Может сыновья ушли на войну, да с нее и не вернулись, оба погибли. А состарившийся Казимир со своей старухой так и не покинули домишку. Спасшего его семью от сталинской репрессии и гибели в лагерях. Дожили они в этом домике свой век, а домишко остался, может еще кому жизнь спасет. Ведь времена повторяются.