В моем городе жили немцы, жили хорошо и радостно. Строили железную дорогу, растили детей, строили дома и разбивали сады. Церковь была изящной, "кружевной". Площадь на которой стояла небольшая копия кельнского собора, только законченная, называлась Кирочной.
И было так почти сто лет, но тут пришла "доблестная" красная армия и победила. Победила с легкостью свободу слова, свободу в принципе. А с нею влетел разрушительной силы вихрь безбожья. Купола церквей слетали с плачем колоколов, под стоны людей. Не успели собраться и бежать вон, от дикой ненавидящей всех и вся свары, счастливые семьи грянула война. Война ужасная для всех, меняющая сознания людей. Те кто вчера с упоением читал Достоевского и Бараташвили, те кто в классическое оформление немецких домов вкрапливали виноградные грозди, превратились в идеологических врагов. Коричневый цвет сменил разноцветье праздника!
Сады на Кирочной площади продолжали цвести, двери обезглавленной кирхи открывались все реже и реже.
И вот 1944 год, в городе опять звучит немецкая речь. Но нет праздничных гимнов, нет невинных конфирманток в "воздушных платьях". Есть другие, тяжелые, надорванные, голоса измученных мужчин в черных потрепанных одеждах. Военнопленные.
Но город помнит вкус немецкого струделя и рождественских пирожков, в памяти еще звучат ритмичные песни и песнопенья. И вот рискуя собою один за другим начинают детишки бегать к пленным, то с плетенными корзиночками, то с узелочками с нехитрыми гостинцами.
Но что случилось? Что за звук посреди ночи! Нет не фугас, не бомбежка. Но звон треск ужас и плачь! Рушат кирху! Боже! Боже! Не ждал никто, не думали даже об этом. И кто рушит?
Высокие, худые люди в черных одеждах тупо, как роботы, под дулами автоматов разрушают кирпич за кирпичом. И вдруг один выпрямляется и... Кирочная, застывшая в панихидной тишине,"взорвалась" надтреснувшим голос "Gott, vergib uns unsere Schuld " и тот, кто держал сломанный крест, рванул сквозь строй солдат. Никто не выстрелил в спину, никто не остановил. Он пробежал совсем немного и вместе с каменным крестом бросился в реку.
Когда всё успокоилось, стало известно Герберт, так звали покойного, был пастером в Штутгарте.
Шли годы на месте садов Кирочной площади поставили красивый дом и на стенах написали "Слава КПСС". Жили мирно и покойно, но вот из города уходит "красная армия" и вместе с её уходом опять ворвался вихрь. Разрушающий всё на своем пути. Причем "свобода слова, свобода веры" закружила всех безбожно.
В водовороте красок, мнений, конфессий и торговли, введений визовых режимов, отмен дружбы и вражды, появился некто в сером костюме.
Он был высок, сдержан и скромен. Ни дать ни взять рыцарь без страха и упрека. Хуммель продал свой дом в Штутгарте, добавил накопления сделанные за время работ преподавателем теологии, профессора и пастора и приехал в наш город.
"Шлем тевтонского рыцаря" был выстроен в двух километрах от Кирочной и снова заиграли гимны, запели хоры и юные "принцессы" в "подвенечных" платьицах конфирмируются под сенью сада.
Хуммель первый за многие годы, кто вышел к людям и поклонившись до земли, сказал:"Gott, vergib uns unsere Schuld!"