Каждый имеет право на свои случайности. Над судьбой силы нет и нет власти, но случайности не троньте – это интимное, это своё. Судьба как муравей – несёт своих тлей, доит их и тем самым черпает свою жизненную силу. Тлей так много, что порой кажется, что дело именно в них, и никакой другой силы нет. Но судьба-муравей тем и хитра, что для воплощения своей генеральной линии она разрешает случайностям-тлям немерено размножаться, заменять и подменять друг друга и вообще делать всё, что они хотят – но в пределах, очерченных Ею и на Её же территории, так что от перемены мест тлей-коровок нрав муравья не меняется.
Хотя причём здесь муравьи? Просто в начале семидесятых я оказался в Саратове. Приметы того времени – запах, приносимый ветром с крекинга, особо ощутимый на набережной Волги, гигантские очереди за колбасой на проспекте им. Кирова (раз в неделю колбасу привозили из города Энгельса, что напротив, через Волгу), столбы, обклеенные фотографиями пропавших людей (в 72-м, в честь юбилея СССР объявили очередную амнистию уголовникам), кислейший сок ткемали из конических колб в гастрономе напротив консерватории, пропахшие дизельным топливом автобусы, в которые невозможно было влезть и вылезть из них без специальной физической подготовки, ночная рыбалка посреди Волги на острове под опорой самого длинного тогда моста в Европе. И, конечно же, Семён Соломонович.
- Ну Сеня, Сеня – только и сказал чуть на-растяжку Генрих Густатвович на одном из своих домашних юбилеев, где присутствовали его ученики, когда «Сеня», впоследствии знаменитый саратовский профессор, слегка перешёл границы приличного ухаживания в отношении одной из аспиранток.
… Хотя вода в Волге была уже совсем прохладной, на набережной гулял южно-октябрьский ветер и совсем странно в не зимний ещё туман над водой откуда-то появлялись распухшие от влаги снежинки. От консерватории до Волги было что-то около километра, и я решил совместить приятное с необходимым. Наталия Андреевна Мутли – редчайшей касты пианистка и мой педагог в «Гнесинке», сказала мне, что раз я уж попал в Саратов, то не учиться у Бендицкого было бы неразумно. Написала письмо к нему, и с этим письмом я стал искать профессора. Сказали, что он любитель купаться в холодной воде, председатель местного общества «моржей» - потому я и оказался на набережной.
В воде что-то всплывало, погружалось и фыркало. Настоящего моржа до этого я видел только в зоопарке. А тут возникло ясное ощущение, что морж – вот он.
- Семён Соломонович, это вы?
- Мальчик, как фамилия?
Я назвал.
- Будешь заниматься у меня в классе.
Откуда он узнал, что мне нужно? И причём тут, в воде, фамилия?
Оказалось – при том. Один из самых распространённых мифов о евреях – это то, что они друг друга сильно поддерживают и тянут. Это вульгарное этно-центрическое представление чрезвычайно живуче, несмотря на явно противоречащую ему реальность. Так вот: Бендицкий был одним из редчайших аргументов такого рода мифологии – он действительно любил евреев в своём классе. Не как этнос, а как тенденцию, предпосылку к тому, что будут хорошо играть на рояле. Евреи – врождённые мастера интерпретации. В исполнительском искусстве качество весьма ценное, а, значит и незаменимое для его главного дома – консерватории.
Саратов был абсолютно закрытым городом. Ни одна птица не доле… То есть, я хотел сказать, ни один, даже мирно-болгарский пианист не мог приехать сюда на гастроли. Но если бы по Саратову водили иностранцев, то обязательно сказали, что в городе полтора десятка вузов, среди которых университет, прекрасная картинная галерея, ипподром и крытый рынок, площадь Революции с памятником Ленину, фонтан-одуванчик, ТЮЗ и оперный театр. Всё так. Но Саратов на самом деле – это домик с башенкой, готика с по-одесски кованым железным крыльцом и лестницами, удивительный духовный оазис – саратовская консерватория. Это ничего, что студентам выдавались классы для самостоятельных занятий только с шести до восьми утра и десяти до двенадцати ночи, а туалет мог у слабых духом отбить всякое желание играть прелюдию Клода Дебюсси «Звуки и ароматы реют в вечернем воздухе» - находиться в ней было радостно. Дух Баха и Рахманинова, Вивальди и Бетховена, витавший над миром и гостивший в Бонне, Вене, Веймаре, Флоренции и Эльсиноре, оказал честь и Саратову, поселившись в классах и залах напротив памятника Н.Г.Чернышевскому. Тому немало способствовала эвакуация в Саратов части педагогического состава Московской консерватории во время войны и особенно - специфическое сочетание этнических духовных импульсов, стимулировавших формирование уникальной музыкальной среды. Дело в том, что через Волгу – напротив русского города с татарским названием Саратов – город Энгельс, в прошлом столица немцев Поволжья, откуда, кстати, родом А.Г.Шнитке. В то же время в Саратове наряду с доминантным русским традиционно развит и еврейский этнос.
Так сложилось, что что консерватория стала своего рода моделью этно-ментальной диффузии этого волжского региона. На нашем курсе дружили немец Яша Мерц с евреем Яшей Тодрамовичем. Среди профессоров были Таубе, Бреннинг, Гейлиг, Витман, Гофман – кто корнями из «норддойче», а кто из околовитебских и околороменских местечек. А среди студентов лучшими пианистами на курсе были двое с хорошо запоминающимися фамилиями – Герцен и Некрасов… В общем, это был сплав большой культурной прочности.
Харизмой сплава несомненно являлся Семён Бендицкий. В нём сочеталось то, что в заурядном человеке сочетаться не может. Провинциальный самодур с меняющимися в зависимости от настроения беретках – малиновая по праздникам, синяя в официозе, серая в плохом настроении, громкий, шумный, картавый, с полусумасшедшими когда-то голубыми выцветшими глазами, с орлиным носом на одержимом лице, легендарный бабник, он играл пассажи Листа так тихо и воздушно, что, казалось, солнечный пух стелется по гладкой поверхности сверкающего серебра. Рояль – а в классе №27 стоял инструмент, подаренный консерватории С.В.Рахманиновым – был продолжением его тела. Страшно было смотреть на него, когда ломался молоточек или лопалась струна – физическая боль пронзала всё его существо; он стонал, не мог двигаться, и было видно, что рояль – случайно отделённый от него живой орган.
Класс, в котором он занимался, был храмом, свободным для всех, кто изотерически понимал, что любая прелюдия с фугой из «Das Wohltemperierte Klaviеr» значительно важнее, чем решения съезда КПСС или нефтяной бизнес. Студент, отзанимавшийся в этом храме с профессором свои полтора часа, не уходил домой, а оставался слушать других – в классе с двумя роялями всегда присутствовало 5-7 человек, изучавших таким образом обширный фортепианный репертуар.
- Лёнечка, - он звал меня не по имени, а в созвучии с фамилией – Лёнечка, что это за остановка посреди произведения?
А было вот что. Мне очень нравилась Лилька Журавель. В этот раз она как раз сидела в классе и, как все, слушала очередного студента. Я играл этюд Шопена, требовавший определённых телодвижений. Телодвижения привели к тому, что «водолазка» выскочила из брюк, спина заголилась – это при Лильке! Я покраснел и убрал руки с клавиш.
- Мальчик, - сказал как всегда громко, публично и назидательно Бендицкий, - когда я был молодой, я играл с дирижёр Фуртвенглер Пятый концерт Бетховена («р» он не выговаривал только в конце фамилии дирижёра). Перед тем как взмахнуть палочкой, дирижёр посмотрел на меня и вдруг строго сказал: «Молодой человек, брюки надо застёгивайт». Я посмотрел на свои штаны и а-а-а-а… Так счастье моё, что я всю жизнь играл в трусах...
Так он отучил меня стесняться Лильку.
Другую студентку он отучил стесняться самого себя.
- Овруцкая, если ты меня любишь, как ты клялась мне вчера ночью, ты мне сыграешь этот менэт как я тебя просил (он пропустил букву «у» в слове «менуэт»)…
Гостеприимство – черта широкой натуры. Люди интеллигентные, воспитанные, деликатные обычно не то, чтобы держат, но естественно соблюдают дистанцию – будь то друг, студент или коллега. Бендицкий же – Сикейрос в отношении с людьми - не склонен был к детализации и тонкой нюансировке, ему ближе общая динамическая картина, фреска, аффект (что, впрочем, совсем не вязалось с тем, как он играл «Шаги на снегу» Дебюсси). На свой день рождения он приводил к себе тучу народу, в том числе и студентов. Обычно одевал расшитую украинскую рубаху, доставал трёхлитровую банку паюсной икры, сажал всех за стол, выпивал рюмку, остатки содержимого которой выливал себе по казацкому обычаю за ворот, шутил, кричал и подначивал супругу: «Рина, я у тебя тяжёлый муж, девяносто пять килограмм.»
Мне посчастливилось по разным поводам побывать в доме Бендицкого несколько раз. Один визит запомнился особенно, прежде всего самим его поводом.
Волга зимой не менее прекрасна, чем летом. Белая, почти бескрайняя равнина, днём радостно солнечная, ночью, освещённая Луной – угрюмая и заманчивая. Именно такой выдалась новогодняя ночь с 71-го на 72-й, в которую мы с другом решили пересечь Волгу со стороны Саратова на противоположный берег. Холодно. Ветер. И, как назло, видимо накануне посреди Волги прошёл ледокол, оставив за собой ещё не замёрзшую полынью. Около полыньи – человек на лыжах, также расстроенный невозможностью продолжать путь. Ректор. Сосновцев. С новым годом, Борис Иванович! Все втроём покатили назад. И тут, около самого берега заметили сильно заросшую льдом прорубь. А прорубь эта не простая – в ней ежедневно проходили купания «моржей» во главе с Бендицким. Почему же толстый лёд?
А было вот что. Журнал «Здоровье» напечатал статью, в которой утверждалось, что моржевание негативно сказывается на мужской потенции. Вся моржовая молодёжь в момент разбежалась, и Бендицкий остался один, а одному – скучно.
Тогда он собрал у себя нас – студентов, и дальше Репин, письмо запорожцев турецкому Султану. Только вместо запорожцев – Бендицкий со товарищи, а вместо Султана – главный редактор журнала «Здоровье». Семён Соломонович сообщал редактору, что ему уже… А он ещё… (перечислялись подвиги). И что вообще моржевание если и влияет на потенцию, то самым позитивным образом, чему он, Бендицкий, яркий пример… Как ни странно, из «Здоровья» пришёл потом ответ, в котором доктора с пером обещали учесть богатый опыт автора письма и пересмотреть свои позиции.
Ура! Возобновились визиты высоких гостей Бендицкого на шоу в проруби. Опять можно было видеть как профессор в длинных трусах, сопровождаемый пианистом Власенко со свитой знакомых и коллег, направлялся к матушке-Волге на холодное купание.
Среди гостей Бендицкого были, однако, не только любители театрализованных представлений. И принимал он их не в полынье. Настоящим событием 72-го года стал концерт в консерватории Бэлы Давидович, которая привезла программу из произведений Шуберта. Зал, в котором ещё накануне Бендицкий на двух роялях и шести пианино исполнял с учениками в унисон Двенадцатую рапсодию Листа, был переполнен. Негде было ни сесть, ни встать. Перед самым началом в зал в сером берете ворвался Бендицкий, громко посетовав, что «здесь, как в Тифлисе, нет конной полиции и некому разогнать неорганизованную публику.» Но всё стихло. Было царство Шуберта в прекрасной интерпретации замечательной пианистки.
- Большое Вам русское спасибо от всего еврейского народа, - демонически возвысил свой голос Бендицкий, выйдя по завершении концерта на сцену и опустившись перед Б.Давидович на одно колено.
Семён Соломонович принадлежал к тому поколению музыкантов, для которых музыка была всем – жизнью, судьбой, сутью бытия, источником, целью и повседневной практикой. Она не была в прошлом, настоящем и будущем – она была всегда и везде. Это же относилось к выдающимся её представителям, которые не уходили в прошлое, а оставались в культурном пространстве навечно. Бендицкий никогда не говорил: «Бузони играл» или «Рахманинов писал», всегда упоминая о них только в настоящем времени: «говорит, пишет, исполняет».
Жреческое отношение к музыкальному искусству, видимо, оправдывало его эксцентрику, которой было предостаточно, тем более, что Бендицкий обладал искромётным, иногда убийственным юмором.
Его бывшая первая супруга, тогда заведующая кафедрой Горьковской консерватории Берта Маранц, прислала ему для прослушивание на предмет поступления в ассистентуру свою студентку-дипломницу.
Бендицкий слушал, мрачнел, сопел, а когда студентка Маранц закончила играть, сказал только одно слово:
- Кошмаранц!
Никогда не забуду его концерта в саратовской филармонии. Было чувство, что в зал – тот, что напротив саратовского стадиона, - заполнив собой всё пространство вернулось барокко. Это была не просто машина времени, перенёсшая слушателей в другой век – мы стали свидетелями медитации, вызвавшей дух и букву давно утерянного мироощущения. А за роялем был медиум, маг, которому доступно великое и невозможное.
Незадолго до этого концерта я отыграл экзамен за первый курс, и профессор обещал поговорить со мной насчёт программы на следующий год.
Разговор состоялся на набережной.
- Мальчик, - сказал Бендицкий – я тобой очень доволен. На следующий год тебе надо взять концерт Марчелло – это очень тебя облагородит, прелюдии Скрябина, Дебюсси, Четвёртый концерт Рахманинова. Кстати, правда, что студенты ездят на Сазанку е……?
… Судьба, играя в свои бесконечные случайности, развела наши пути, и долгие годы я о Бендицком ничего не знал. Но как-то, спустя два с лишним десятилетия, я смотрел программу «Времячко». А там был сюжет – вот, мол, рождение, а вот, мол, похороны. Во втором сюжете показали кованое крыльцо готического здания, из которого выносили гроб с телом. «Времячко» не сказало, с каким. Но я узнал. Прощай, Сеня!