Бывают времена, когда извечная тяга к свободе реализуется в одиночном путешествии, не ограниченном ничем – ни близкими людьми, ни заранее определённой программой, ни временем. Особенно, если вы Овен, уставший от бесконечной зимы, любовь у вас прошла или ещё не начиналась и что делать дальше, вы толком не знаете. Тогда вспоминаются верные друзья – рюкзак, кроссовки и надувной матрац, на котором можно плавать, спать где угодно и сидеть как в кресле в любой точке планеты. Эти новые друзья перемещаются с антресолей в центр комнаты, лежат там тихо, интеллигентно, но всем своим видом говорят: «Всё. Пора. Поехали!».
Немного денег в кошельке – и вы уже в поезде.
Тот поезд шёл по маршруту «Москва – Феодосия». Последний плацкартный вагон болтало, как при хорошей боковой качке. Окна открыты, июльский ветер свежий, вкусный, дорожный и потому счастливый. Локти, правда, грязные. Но не облокачиваться совсем – не удобно, да и хочется любоваться, высунув голову под поток густого встречного горячего воздуха полевыми маками, которых особенно много при приближении к любимому городу Айвазовского.
Феодосия встретила, как всегда, немосковским теплом, бабушками, сдающими комнаты приезжим, и желанным, с привкусом восторга запахом моря. Но сегодня дорога в Коктебель. До него около часа на маршрутке или три часа при четырёх баллах катером по морю. Выбираю катер с бьющими в лицо солёными брызгами. Там, на горизонте – знаменитая акватория Планерского, обрамлённая с одной стороны «бородой» Максимилиана Волошина, а с другой – высоким холмом, на вершине которого покоится его прах. Вот и состоящая из кила гора Хамелеон, меняющая свой цвет в зависимости от освещения, а там уже заметен и пляж с маленькой пристанью, откуда виден дом – обиталище поэта.
Я вновь пришёл – к твоим ногам
Сложить дары своей печали
Бродить по горьким берегам
И вопрошать морские дали…
Шершнёва, 41 – это как раз под холмом. Дворик с деревом миндаля посредине обрамляли кусты роз и свисавшие неизвестно откуда персики. Вечером здесь звенели цикады, и пахло знаменитой коктебельской полынью с окрестных гор. Забравшись на холм можно было наслаждаться видом завораживающего кимерийского пейзажа. Вон там, впереди, между белых и желтоватых валунов шла тропинка к морю, а справа, за холмом ещё более высоким – силуэты каменных фигур юрского периода. На камнях – жёлто-зелёный мох-лишайник, кругом совершенно необычайные полевые цветы, увидеть которые потом не удавалось нигде – розовые, фиолетовые, плотно-серые с необычной формой соцветий.
Высота всегда влечёт, хочется подниматься всё выше и выше, чтобы получить награду для глаз. Вот она! Скала «Чёртов палец». Если идти к ней по верху коктебельского массива, то можно наблюдать некий пространственный сюжет: скала возникает как мелкий холмик, но по мере приближения к ней всё более увеличивается, постепенно превращаясь в грандиозного великана. Наконец, подойдя вплотную, вы видите, что скала уходит отвесом перпендикулярно вниз, к морю, метров на пятьдесят-шестьдесят. Говорят, смельчаки на спор и просто так прыгают с неё в море…
А там, у моря, знаменитые бухты – Бухта-Барахта, Лягушачья, Малая и Большая Сердоликовая. Гора «Слон» и главная достопримечательность Коктебеля – Золотые ворота. Как-то, за пару лет до моего «одиночного плавания», мы с ребятами жили на берегу – напротив этой воротообразной скалы, стоящей в сотне метров от берега. Помню, питались мидиями, которых жарили на жестянке, закреплённой над костром. Видимо, пища эта возбуждала активность, и, наевшись мидий, мы лазили по почти отвесным над берегом скалам в поисках яшмы и сердоликовых жил.
Насладившись видами давно умолкшего вулкана Карадаг и вдоволь накупавшись в чистейших волнах в прибрежьях Коктебеля и Нового света, я решил продолжить путешествие куда глаза глядят. А глядели они в сторону морской кассы в Феодосии. Тогда ещё продавались билеты на пассажирский рейс, ставший впоследствии круизным, по маршруту Одесса – Батуми. Рейс этот предполагал остановки в портах Ялты, Сочи, Поти, Сухуми. Делал он остановку и в Феодосии. Билет до Батуми на теплоходе «Таджикистан» стоил… 12 рублей (дело было в самом начале восьмидесятых).
Так случилось, что в Батуми из Феодосии решил плыть тем рейсом лишь я один, и о том, что я купил билет, знала только кассирша. А капитан не знал. И не подвёл судно в порт, бросив якорь где-то в миле от берега…(дело было около двенадцати ночи). После долгих вполне совковых разговоров и скандала за мной всё-таки пригнали катер, и матерящийся его капитан подвёз меня к теплоходу. А надо сказать – шторм был тогда, баллов пять. Катер то поднимался над теплоходом, то проваливался ниже его ватерлинии. Как аттракцион мне это очень понравилось, но запрыгнуть на теплоход, тем более, ночью при довольно слабом свете бортовых огней было вне моих скромных акробатических возможностей. Сказали мне прямо: либо прыгай, либо у… уматывай отсюда.
Пришлось прыгнуть из верхнего положения катера над палубой «Таджикистана». Обошлось. Спас рюкзак, в котором, как потом выяснилось, при этом прыжке погнулась железная кружка.
Море!.. Пьянящее и красивое. В солнце, в пене, в голубизне, в чайках. Особенно, если ты стоишь на самом носу корабля и всем телом и духом растворяешься в этой немыслимой красоте, подставляя себя жаре и прохладе.
Но красивее всего закат с тысячами огней и мириадами мультицветных бликов во главе с плавно опускающимся в море красно-оранжевым шаром. Потом – разочарование: море без солнца, как маленькая трагедия на сцене природы. Без солнца всё одиноко и почти не нужно. Так, постепенно погружаясь во тьму, природа замирает до утра, пока всё вокруг не переходит в режим ожидания рассвета…
Батуми поразил белыми теплоходами, пальмами, трущобного вида, но гордыми домами и гостиницей с удобствами, достойными рассказа археолога (кажется, она называлась в честь 1 мая). Проведя самоэкскурсию по городу, я направился на знаменитые пляжи Кобулети – бесконечный берег с серой галькой, совершенно открытый морю. И вот – «минуты подлинного счастья» - сделав кресло из надувного матраца, я сел прямо напротив солнца, а по пляжу разносилась потрясающая по красоте музыка Е.Доги из фильма «Цыган». Эта музыка и тёплое солнце на фоне лёгкого прибоя поставили под сомнение смысл всего остального в этой жизни…
Тут я впервые услышал слово «Сванетия». Неподалеку от меня пили пиво два парня – Важа и Нугзар. Как потом выяснилось, один студент какого-то вуза, а другой – член сборной Грузии по гандболу. Разговорились. Нугзар сказал, что едет в Сванетию к своей невесте, которой тринадцать лет (ему двадцать), и заодно они с другом хотят поохотиться. Тут же пригласили: «Поехали с нами. Медведь будешь стрелять. Коза будешь стрелять. Из красной книги!».
Ну, коза – это интересно. Тем более, надо же было узнать, что такое Сванетия. Поехали. Сначала в город Джвари. (Джвари в переводе означает крест: в виде креста построен местный православный храм). В Джвари – потому, что оттуда раз в сутки в горы идёт автобус системы «Курган» (это такой узконосый, в котором дверь открывается ручкой на рычаге).
Трудно передать словами толчею у касс. Сразу стало понятно, что мест в автобусе кратно меньше, чем желающих уехать. Здесь надо сказать, что раньше люди в Сванетию вообще не ездили. Это был совершенно отдалённый район, фактически белое пятно на карте, где жили обособленно, лишь раз в год спускаясь в долину за спичками и солью. Как рассказывал мне известный музыковед Д.В.Житомирский, в молодости совершавший восхождения на пики в Сванетии, жители оттуда при отсутствии дорог пользовались для спуска специальными санями. Так что автобус «Курган» был для сванов и их гостей чем-то вроде Боинга-747.
Так вот: толчея, шум, безобразие. К кассе рвётся группа людей в широких кепках, в народе получивших название «аэродром». Мои спутники их оттаскивают, а мне объясняют: «Это мингрелы. Такие же противные, как у вас «эврэи». Я, признаться, был слегка озабочен таким поворотом мысли моих гостеприимных попутчиков, поскольку сам «эврэй», но делать нечего – поехали дальше.
Как там мог проехать автобус – до сих пор для меня загадка. Узкая тропа-серпантин, по которой Жигули-то не пройдут. Никаких столбиков по краям обрывов, а за окном в пропасти ревёт зелёно-голубая Ингури (недалеко Ингури-ГЭС). Часа через два автобус сделал остановку напротив висячего, с односторонним поручнем мостика через пропасть. Мы втроём выходим и… надо идти с двадцатитрёхкилограммовым рюкзаком по этому чуду мостостроения. Так вот просто, из московской квартиры с роялем, не пройдёшь точно, но под смешливые взгляды коренных сванов и из романтических побуждений – получилось, хотя не без лёгкой дрожи в коленках.
Тропка за тропкой, камешек за камешком и всё время вверх – пришли в село Идлиани. Село специфическое. Одновременно виден только один дом на сваях. Другой – за холмом. К третьему тоже надо идти по горе. И так далее. Один из таких домов – наш.
Хозяин дома – седовласый старик Мирони. Это к его дочери приехал жених-гандболист Нугзар. «Сколько лет Мирони», - спросил я своих друзей, поскольку сам Мирони по-русски почти не говорил. «Сорок два», - ответили мне.
- ???
- У него сын в колонии сидит, одноклассника зарезал.
На стене, на видном месте висела выцветшая вырезка из газеты, где была заметка о воспитаннике колонии для несовершеннолетних (имени не помню), сыне Мирони, который перевыполнил план по производству чего-то там такого, что в этой колонии производится.
- А где дочь Мирони и есть ли у него жена?
- Они в горах живут. Через день туда пойдём.
Мы спокойно отдыхали перед домом, как вдруг раздался шум, крик, переполох и беготня. Оказалось, на небольшой скотный двор возле дома спикировал орёл и унёс молочного поросёнка.
В общем, экзотика началась…
… Дом на высоких сваях представлял собой внутри очень большую комнату со многими кроватями вдоль противоположных стен. У короткой стены стоял сервант «Хельга», и было совершенно не понятно, как он сюда попал. По тому мостику через Ингури? Или на вертолёте?
На самих стенах висело оружие – какие-то старые карабины.
- Это что? - спросил я.
- Лаврентий Берия здесь дивизию «Эдельвейс» тормознул. От них и осталось.
(Действительно, как я потом узнал, войска НКВД имели в этом районе боестолкновения с фашистским «Эдельвейсом», составленным во многом из егерей и «туристов-альпинистов», побывавших здесь до войны).
Не спеша отдохнули, повалявшись с час-полтора на кроватях с железными матрацами, выпили чачу, закусив её сыром и – «отрубились» на двенадцать часов.
- Пошли сено косить! – услышал я наутро.
Солнце только встало. Воздух был – таланта не хватит, чтобы донести в словах его вкус до городского человека с равнины. Мы быстро собрались, сыр с помидорами, и пошли – Мирони, Нугзар, Важа и я. Поднявшись в горы метров на четыреста, увидели большую поляну. От обычной поляны она отличалась только одним – облака небесные были на уровне груди. И косилось там не то что легко, а сказочно как-то: словно ты ангел на облачке и с облачка этого косишь.
Через час я понял, что долго работать – не местный стиль. Мы переместились в небольшую саклю, и там началось чачапитие, начавшееся, как и положено, с тоста. Говорился тост на грузинском языке, без преувеличения, минут двадцать. Поняв, однако, что гость, то есть я, заскучал, говоривший человек перевёл: «Так выпьем же за Виктора, а в его лице за всех наших друзей!».
Расслабленные, мы вернулись часам к шести вечера и сразу пошли в «кино». Кино, находящееся за четвёртым или пятым холмом, представляло собой несколько параллельных рядов самодельных скамеек без спинок, перед которыми был натянут экран, а на экран проецировалась совершенно затёртая лента (видимо, другой там и не было) фильма «Бриллиантовая рука» с А.Мироновым и А.Папановым. Кино, конечно, никто не смотрел, поскольку все его видели уже раз пятьдесят, а просто мирно общались, смеясь и балагуря. Гвоздём программы, как оказалось, был не фильм, а «гость из Москвы», у которого к тому же была кинокамера «Аврора», выпущенная сразу после Олимпийских игр в Москве. Важа представил меня публике: «Это корреспондент из Москвы», после чего каждый из собравшихся подходил ко мне и целовался щекой. В общем – событие.
- Завтра идём на дачу.
- А далеко дача?
- Триста метров.
Встав раньше всех, я облачился в «тренерку» и стал бодро расхаживать среди спящих. Однако вставать они не торопились. Как следует выспавшись, сваны стали собираться. Снарядили осла, привязав к его хребту газовую плиту, накормили огромную собаку-волкодава по имени Курсант, поснимали со стен карабины, набили рюкзаки, плотно позавтракали и только тогда двинулись в путь.
- Пошли. Триста метров.
Шутку я понял не сразу. Шли мы вверх, в горы, тринадцать часов, до сумерек. Не альпинизм, но туризм крепкий. Тропинки в Сванетии, это вам не обустроенные цивильные портативные дорожки и терренкуры где-нибудь в Высоких Татрах или Альпах. Пришлось потрудиться. Да и думается здесь иначе. Вот представьте: идёт цепочка; во главе неё – осёл, за ним все остальные, московский гость – предпоследний (последним идёт тот, кто страхует предпоследнего). Иной задачи, кроме как подниматься в гору в течение тринадцати часов, у цепочки нет. И можешь думать про себя что угодно – что ты искусствовед, что написал диссертацию по поводу целостности музыкального мышления, что хорошо играешь на рояле и всё прочее, - сейчас, на тропе, ты делаешь то же самое, что и осёл, но осёл делает это лучше!
Путешествие то было замечательное. Через некоторое время после выхода из Идлиани мы остановились у нависшего камня, из пространства которого где-то на уровне полутора метров бил источник. Это был чистейший нарзан. Источники такие попадались затем повсюду, и всякий раз мы прижимали губы к горе, чтобы напиться «богатырской воды». Нарзан стекал из отверстий в горе, складывался в ручейки, струящиеся вдоль тропы и пропадавшие где-то в камнях. Невдалеке от одного из таких источников мы встретили всадника на белой лошади, спускавшегося вниз, в противоположном нам направлении.
– Гамарджоба.
- Гамарджоба.
Помню, меня поразило тогда благородство его осанки и лица, заросшего седой бородой. Заметив мой взгляд, Нугзар спросил:
- Понравился старик?
- Да, - мимикой ответил я.
- Двоих убил.
- ?
- Они собачку его убили, а он – их. У нас тут свой суд. Если человек что-то совершил и пришёл в Сванетию, его здесь выслушают. Если виноват – убьют. Если не виноват – будет жить здесь и никто его не тронет.
Привал был спустя часов пять. Расположились, но валяться не стали. Сваны достали те самые карабины, что висели на стене в доме Мирони, патроны к ним и стали палить по орлам, летавшим меж гор, наполнившихся грохотом. Пули Вермахта полетели в местную дикую птицу, но не задели её, а канули, теперь уже навсегда, в бездну кавказских гор.
Сосны становились всё ниже, а воздух прохладней. Постепенно на смену лесу пришли редкие карликовые деревья и кустарники. На окрестных холмах трава стала сверкать влагой, очень напоминавшей иней. Открылась довольно широкая тропа, на которой внезапно, без какой-либо пространственной и сюжетной подготовки появилась совершенной красоты двенадцати или тринадцатилетняя девочка в красном платье и с подносом в руках. На подносе было мацони, сыр сулугуни, помидоры и чача в рюмочках.
Как потом выяснилось, где-то неподалеку пасли стадо её родители, которые и послали девочку поприветствовать путников.
Хотя пульс был уже под сто двадцать, чачу из уважения пришлось выпить и со слегка кружащейся головой двинуться дальше, вперёд и вверх.
И вот чудо – открылись холмистые поля с ослепительно жёлтыми, покрывавшими всё вокруг шикарными цветами на толстой ножке, среди которых островками лежал снег.
- Это что, эдельвейсы?
- Нет, эдельвейс – это маленький такой белый цветок, его коровы едят.
А жёлтые цветы – это рододендроны.
Древесная растительность закончилась. Была только низенькая трава, изумрудная как в начале мая, но и она постепенно уступила место снегу на голой земле. Мы вышли на узкое, обрывистое по краям плато, не больше 50х50, и отсюда открылся один из тех видов, которые помнятся потом всю жизнь.
«Кавказ подо мною». Грандиозная панорамная картина белых гор – с нашей точки были видны Казбек, Эльбрус (мои спутники почему-то называли его «Ямбуз») и Ушба. Показав на неё, Важа со смешанным чувством гордости и горечи сказал: «Здесь погиб Миша Харгиани» (знаменитый альпинист – сван).
Красота не давала уйти. Было понятно, что больше такого не увидишь. Но нам ещё предстоял спуск по горной реке. Река возникала из множества ручейков, бравших начало на верхней точке плато. По дороге вниз ручейки встречались, дружно вбирая в себя солнце и снег, и, забавляясь мелкими камешками, рекой бурлили вниз, во впадину у подножия следующего плато.
Идти по краю дикой мелководной и узкой реки было довольно трудно, и мы, в конце концов, стали спускаться по её руслу, не обращая внимания на колючий холод горной влаги. Ближе к долине река успокоилась, стала шире, и, наконец, уже на закате, показалась сама «дача» - небольшой крытый соломой глинобитный домик, окружённый скотным двором. К нему через реку вели два бревна. Волкодав Курсант, всё это время шедший с нами, перемахнул их словно по воздуху, но осёл встал, и, казалось, ничто не могло его заставить совершить подвиг перехода через реку. Он так и стоял бы, если бы не обращённые к нему грозные грузинские слова, подкреплённые к тому же круто заверченной в его сторону речной галькой.
Нас встретила жена Мирони (возраст я не определил) и его красавица-дочь, невеста Нугзара, стройная как стебель блондинка с абсолютно чёрными глазами. Всех привели в саклю, внутреннее устройство которой позволяло почувствовать себя если не в каменном веке, то, во всяком случае, во времена библейские. Посредине помещения, из-под конусообразной крыши свисала металлическая цепь с подвешенным к ней чаном. Под чаном, в котором приготовляли сулугуни, горел костёр. Сам этот костёр был довольно необычным – горели толстые и длинные брёвна, проложенные от входа к середине помещения; помере того, как они прогорали, брёвна продвигались под чан на необходимое расстояние. Дым при этом уходил в отверстие в потолке. По стенам сакли располагались деревянные полати в два яруса. Собственно, эти полати были последним, что я увидел в тот день – усталость и холод реки скосили организм. Подумав, что оказался на краю света и вряд ли уже отсюда выберусь, я заснул под запах дыма, сулугуни и звуки грузинской речи.
Проснулся от стука в низенькую дверь. Стучали довольно настойчиво. Оглядевшись и, никого не увидев в помещении, я открыл дверку и увидел козлёнка, зачем-то бодавшего головой вход в жилище. Поздоровавшись с ним (подержался и потряс его за рожок), я вышел и сразу оказался среди козьего стада. Собственно, смысл «дачи», как я потом понял, состоял в поддержании пастбища. У семьи Мирони здесь было большое стадо коз, ослов и лошадей, служившее основой её натурального хозяйства. Трава кругом была сочная, горы не такие крутые как в Идлиани, да и пространство почти ничем не ограниченное, разве что хребтами на горизонте – пасись на здоровье!
В стаде выделялись огромные, с толстыми и витиеватыми рогами козлы, то и дело устраивавшие смуту. Их разнимал живший здесь родственник Мирони, Бакури, бывший десантник. Намаявшись с козлами, он вдруг бросился к относительно небольшой козе, бодавшей мелкого козлёнка.
- Что это она?
- Он её сына обидел…
- А где друзья, с которыми мы вчера пришли?
- На охоту они пошли, дикую козу стрелять, вон за той горой её видели.
- А мне что ж делать?
- А мы с тобой форель ловить пойдём.
Мы – это сам Бакури его друг Гурген.
Стали собираться. Бакури с Гургеном вырезали тонкие и прочные удилища из ивы, взяли леску, крючки, грузила, и мы отправились в путь.
- На что ловить будем?
- На жучка. Он там в реке живёт. Под камнями.
Но до большой горной реки надо было ещё добраться. Мы прорывались буквально сквозь джунгли высоченной травы, колючек, кустарника и бог весть ещё чего. Ребята передвигались так, словно всей этой мешающей растительности не было вовсе – почти бегом. Но вот грохот – это под нами в неглубоком резко очерченном ущелье бьётся лазурно-голубая река.
- Здесь ловить не будем, надо ещё вверх по реке пройти.
А где пройти? Дороги-то нет вообще. Ни выступа, ни выбоены.
- Ничего, пройдём.
Бакури нашёл упор где-то над рекой и велел мне идти по его ладоням. Так мы передвинулись метров на сорок до относительно плоского места. (За что цеплялся тот парень, подставляя под мои ступни свои ладони, я так и не понял). Под широким камнем в двух метрах от берега рыбаки стали откапывать каких-то специальных «форельных» жучков и нанизывать их на крючки. Это продолжалось минут пять, пока внезапно вылетев из воды, против течения, прямо над камнем, словно торпеда пролетела сверкающая пятнистая рыба.
- Форель!
Ребята, проскакав по камням в воде, тут же распределились по разным сторонам бурной шумящей в валунах реки и, подёргивая в воде удочками, стали ловить. Я, было, расселся, но скоро понял, что ловля форели – дело беспокойное. Дело в том, что форель рыба умная, и если она в течение 30 секунд не клюнула – значит, поняла, что её ловят, и надо подниматься дальше вверх по реке. Вверх – потому, что у этой рыбы есть своя причуда двигаться вверх по течению. Так каждые пол минуты мы поднимались всё выше и выше по руслу реки.
- Дайте половить!
- Клянусь матерью, ни одной не поймаешь!
Действительно, сколько бы я ни опускал удочку и не болтал в воде крючком с жучками, форель меня обходила стороной. А у профессионалов она, наоборот, пошла одна за одной, жирная, с ватерлинией посредине, выше которой красные пятнышки, а ниже – чёрные.
Мне, наконец, нашли применение – дали здоровую рогатину и стали бросать с разных концов реки форель, чтоб я её на рогатину нанизывал. Так набралось форелин десять-двенадцать, и я гордо, с рогатиной наперевес стал курсировать вдоль берега.
Вдруг мои спутники стали громко кричать и звать меня по-грузински.
Когда я приблизился, они показали мне следы с когтями.
- Медведь.
Между тем время шло азартно, а потому быстро. Стало немного смеркаться, и, свернув удочки, мы почему-то стали подниматься вверх, а не обратно, вниз.
- С другой горы спустимся.
Подумалось: а выбрался бы я отсюда один?
Всё это время про высоту и её особенности мыслей не было, но, когда на закате местные «погнали» вдоль русла в гору, я, каюсь, сдал: сердце где-то у горла, идти почти не могу. Спутники забеспокоились - ночевать в горном лесу нельзя: волк, медведь, змеи.
- Быстрей иди. Не успеем.
Да рад бы, а не могу быстрей.
Тогда Гурген – а он никогда не учился на психфаке в МГУ – показал мне на высокий фантастической красоты коричнево-фиолетовый цветок, росший рядом, и сказал: «Ты посмотри, какой красивый!»
Чувство прекрасного делает чудеса. Я посмотрел, и мы пошли быстрее.
Однако неожиданное препятствие чуть не прервало наш поход самым печальным образом. Уже на холмистой равнине, в стороне от реки мы вдруг услышали беспорядочную стрельбу. До меня не сразу дошло, что стреляют по нам. Оказывается, мы зашли на территорию, подконтрольную одному из менгрельских кланов, и люди оттуда для профилактики решили нас отпугнуть, выпустив к тому же на нас собак. Хорошо, что менгрелы оказались знакомые и конфликт был после коротких перекрикиваний улажен, а так…
Примерно через час неожиданно, метрах в трёхстах под холмом я увидел нашу саклю и понял, что всё трудное – позади. Почти синхронно с нами с противоположного холма к сакле спускались Нугзар и Важа, державший за ноги перекинутую через спину ту самую «козу», за которой они ходили на охоту.
Пир был славный – с форелью, козлятиной и хачапури. Ну, конечно, и чача, т.е. шестидесятиградусный самогон…
На следующий день мы спустились назад в Идлиани, я пожил там ещё пару дней, а потом уже один уехал в Местиа – столицу Сванетии. Если вы посмотрите на карту Грузии и найдёте на ней Местиа, то увидите, что вокруг на карте белое пятно. Местиа – это край. «Край», правда, с гостиницей, симпатичными кривыми улочками и футбольным полем, в воротах которого запутался бык…
Есть в Местиа (во всяком случае в 1981 году был) и аэродром для «этажерок». На одной из них я улетел в Кутаиси, а оттуда в славный город Тбилиси. Но про Тбилиси путь говорят великие люди…
Ещё было время, и аэрофлот перенёс меня из Тбилиси в Ригу – любимую советскую заграницу тех времён. Побродив по Маза пилс и послушав органную музыку И.С.Баха в Домском соборе, я направился в Саулкрасты (Солнечные берега, по-нашему). Это прямо напротив Юрмалы, на противоположном берегу залива. Там была дача моего родственника, и я решил воспользоваться этим обстоятельством, чтобы подышать сыроватым хвойно-черничным воздухом, покататься на велосипеде по песчаным лесным дорожкам и искупаться в море. В море я действительно искупался. При температуре +12. Что и привело к окончанию путешествия.
Хоть я и плохо соображал от температуры 41, но хорошо помню рассказ в купе поезда Рига-Москва «афганца»-спецназовца, бравшего дворец Амина и возвращавшегося домой после госпиталя. Но это уже другая история…