Честно сказать, я никогда не был в городе Крыжополе. В том смысле, что никогда не был в нём самом, внутри. Но на поезде проезжал. Мы, помню, всё шутили над таким странным для московского уха названием, и на все лады склоняли частную жизнь этого без сомнения достойного места. Ну, там: крыжопольское отделение милиции, дорогие земляки крыжопольцы, разрешите показать вам Крыжополь и всё такое в том же духе. Глупость, в общем. Но город сам виноват. Нечего ему было так называться. Это надо же – выбрать себе название между крыжовником и греческим полисом, а посредине – жопа. Прямо не название, а народное творчество. Я потом думал, может, я ошибся, и город называется как-то иначе. Например, Крыжеполь с ударением на первом слоге? Ан нет, Крыжополь! Хотя вообще-то, если по-серьёзному, «крыж» - это косой, чаще католический крест, и название – «город креста» - родилось, скорее всего, от брака славянского и греческого корней. Побочными детьми этого брака стали евреи, со временем густо заселившие этот странно звучащий в имени своём город.
Ну да ладно. А ехали мы мимо Крыжополя – дело было в начале 80-х - в украинский городок Могилёв-Подольск. Был май, сезон заканчивался, и нам обещали белую акацию, которую до этого никто из нас не видел. Романс знали: «белой акации гроздья душистые», а что за гроздья, какие они там душистые – этого в нотах нет.
Сидя в хрущобе ноябрьской снежно-дождливой ночью очень трудно представить себе запах весны в солнечном и тихом украинском местечке на Днестре. А запах этот и есть жизнь. Тёплый, влажный, чуть прохладный после ночного дождя, он исходит из прозрачного, где-то высоко огороженного поредевшими облаками воздуха, от лепестков цветущего вертикальными кистями каштана, рассыпанных небрежным и ласковым ветерком, от разбухшей и поменявшей от влаги цвет коры пирамидальных тополей, от серого асфальта, первой, только что выступившей травы и от этих сумасшедших акаций, высоких, выше черёмухи, с роскошными щедрыми приторными белыми гроздьями. Само утреннее солнце, пропустившее лучи сквозь растворённую в воздухе пыльцу, казалось, источает нежнейшего аромата цвето-запах, а +18 придают ему вкус тихого счастья.
По плану счастье должно было продолжаться два дня, но благодаря деятелям местной культуры продлилось аж на восемь. Во главе этих деятелей стоял некто по фамилии hород. То ли он не знал, что приедет к нему еврейский театр, то ли хотелось ему скандала – в общем, он сказал: нэ будэ выступать у Могилёв-Подольске жидивский театр покуда он жив, и всё тут. Неделя перепалок и перезвона с начальством в Киеве и Москве ничего не дала. Выступить не дали.
А и ладно. Зато сколько ощущений и свободы. Мы шатались по магазинчикам и рынкам, на которых продавали всякую железную рухлядь – от разложенных на газете ржавых кровельных гвоздей, петель, скоб и «ушек» до старых швейных машинок, медных тазов и испорченных патефонов времён Нестора Махно. Клей-момент за рубль. Дырявая кастрюля, ровесница шумерской цивилизации – за два. Ломаный плуг – за три. Весёлая грязь кругом, чёрные от времени и сырости старые доски, дворы с курями и индюком – прямо как в детстве (у тех, кто родился не в каменных джунглях).
А в номере гостиницы муравьи. Очень интеллигентные муравьи, мелкие, рыжие. Идут себе струйкой по подоконнику, никуда не сворачивая – прямиком к банке с мёдом. А там исчезают и не возвращаются. Какой-то фокусник, видать, их засылает: вот уж неделю идут в одну сторону, а всё не кончаются. Хотя, может, они только вид делают, что к мёду тянутся, а на самом деле слушают Борьку, который в свободное от роли время поёт под гитару что-то вроде «Но я хочу, чтоб ты была одна, чтоб тень твоя с другою не сливалась, и чтоб одна тобою любовалась в немую ночь холодная луна». Собственно, Луну он только и видел, поскольку «актёрщики» (так их называл наш завмуз) просыпаются только часам к четырём дня. Богема, одним словом.
Впрочем, лучшие люди - из тех, кто на гитаре не играл, петь не пел, пить не пил, но с детства (нет, не про угол…) любил «лучший подарок – книгу» уже с утра отправлялись на поиски книжных ларьков. Один из них находился на той стороне Днестра, через небольшой мост, разделявший Украину и Молдавию. Четыреста метров – и вы в цыганском селе Атаки. Картина такая – пыль, навоз, коровы, ослы, жеребята и – абсолютно голые, но увешанные тяжёлым золотом детишки-грязнули в количестве, превышающем показатели воспроизводства интеллигенции. А посреди всего этого – «магазин», т.е. киоск размером 1 кв.м., и в нём – Томас Манн, Фейхтвангер, Андрей Платонов и Цвейг. Видимо кто-то справедливо полагал, что «Амок» - это как раз то, чего так не достаёт в Атаках.
Содержимое киоска моментально раскупалось приезжими артистами с украинского берега. Книги складывались и запихивались во всё, что хотя бы отдалённо могло напоминать тару – авоськи с Цвейгом, рюкзаки с Трифоновым, картонные коробки с Сомерсетом Моэмом. Дети с огромными золотыми серьгами в ушах наблюдали за этими рёхнутыми в брюках, что с психопатической жадностью и страстью в глазах толкали друг друга у ларька с непонятной бумагой в картоне.
Артист, однако, в массе своей в Молдавию не ходил, наблюдая дружественную республику с другой стороны Днестра. Расположившись на берегу, на подстилках и просто так, он играл в преферанс, пил пивко, закусывая крутыми яйцами и сыром, целовался и пел под гитару песни романтические и шутливые. «Вот и всё, вот и всё, что нам осталось – это водочки буты-лоч-ка». Ближе к ночи, убоясь медянок, он продолжал кучковаться в номерах простенькой, но уютной гостиницы с чаем, дешёвым вином и чем бог послал на газетке, А уж совсем ночью - …………………..
Один Иосиф Абрамович, чуть полноватый небольшого роста человек лет пятидесяти, с навсегда приросшей к лицу лицемерной маской актёра, всё бегал, слащаво улыбаясь перед любой дверью, из-за которой можно было хоть что-то услышать. Видя его, я почему-то всегда вспоминал 1937 год, в котором не жил, но спинным мозгом чувствовал привет из него от Левковича. Это ему, Левковичу, принадлежала идея составить кодекс того, о чём должен думать актёр на репетиции. Идея та смутила даже режиссёра, а за свою манию стелющегося подобострастия Иосиф Абрамович получил прозвище «помазок».
Кличка непринуждённо родилась у кларнетиста Алика Клигермана, человека, обладающего феерическим остроумием. Кстати, вы видели когда-нибудь в лицо хоть одного сочинителя известных анекдотов? То-то и оно! Анекдотов много, а авторы их словно невидимки – на глаза не показываются, авторские права не защищают, денег не просят. Мы, говорят, - народ: всех видно, а каждого – нет. Пойди отыщи.
Но иногда получается.
Представитель народа, «умный человек» (так переводится с украинизированного идиш его фамилия) Клигерман более всего похож был на тролля, только без хвоста. Волосы лохматые, на коренастом теле голова неизвестной геометрической формы, длинный нос, лежащий прямо на губе и всегда включённый «обсератор». В том смысле, что Олег Аронович постоянно о ком-то говорил, а, говоря, «поливал» так, что мало не покажется. Фишка состояла в том, что, к примеру, закончив о ком-то разговор с тобой, он тут же обращался к другому человеку, и точно так же поливал тебя. Так что мощь его прибора ощутили на себе все, кто с ним общался. Однако именно из этого «полива» рождались подлинные шедевры.«Шурка-ганарейка – поёт…», - сказал он как-то про актрису, известную своим голосом и определённым жизненным стилем.
Да и вообще актрисам от него доставалось по полной. Не любил он их. Возможно, за двойное амплуа. Ну что, спрашивается особенного в том, что актриса-травести была по жизни ещё и подругой абсолютно всех приходивших в театр режиссёров. Ан нет, его это раздражало, и, обладая удивительным даром находить словесный эквивалент человеческому образу, он назвал её «прищепкой». И правда: смотришь на неё – действительно прищепка, точнее не скажешь. А чего стоило переименование Риммы Ильиничны Шварцер в Приму Балеринишну Фарцер…
Праздность располагает к болтовне, глупости и непоправимым поступкам. Капитаны торговых судов это поняли давно, и, чтобы команда не шалила и не разлагалась от безделья, в критические моменты озадачивают её с виду бессмысленными командами. Например: «Груз из трюма на палубу!» А через некоторое время: «Груз с палубы в трюм!». Все при деле. Есть цель. Есть выброс энергии. Режиссёр наш не был капитаном, но в силу должности занимался практической психологией, каковой и является на самом деле режиссура. А потому занимал нас репетициями спектаклей, которые не состоятся.
Один из спектаклей назывался «Еврейский анекдот». О том, что евреи тоже люди, но все они хотят предать Родину и уехать, чтоб жалеть потом (а как же иначе), рыдать и плакать. Играть эту гэбэшную заказуху никому особо не хотелось, ну, может быть, только «помазку», да нескольким кадровым друзьям начальства. А потому на репетициях баловались – вставляли в текст настоящие еврейские анекдоты, хватали актрис за неустановленные мизансценой места, куражились кто как мог…
Ах, Бэлла, Бэлла… Самая импозантная, самая красивая, самая вся из себя в стихах Цветаевой и гитаре – так эту Бэллу Лёва загнал под стол, сел на него и стал болтать ногами, как бы случайно задевая романтическую героиню по физиономии. Фи! А то, что Бэлла была очень романтична, я узнал потом и сам. Играя как-то на сцене от нечего делать Моцарта, боковым взглядом увидел её в пустом зале. Глаза её были наполнены слезами катарсиса. Чистота облика. Поэзия позы. Фиолетовая тень на зависть Анне Андреевне.
- Поедемте ко мне… - печально и с обречённой интонацией сказала она после Моцарта
- Но ведь вы же замужем…
- Ну и что? – искренне и с лёгким возмущением удивилась Рита
- Люблю быть либо первым, либо последним
- Тогда вам надо найти женщину лет семидесяти…
Фыркнув, она ушла от меня навсегда. Единственным знаком внимания от неё стала впоследствии лишь подпись на письме в КГБ…
Но тогда, в Могилёве-Подольском, новому в театре человеку многое казалось очень необычным. Ну, например. Актриса, по жизни люто ненавидевшая некоего актёра, участвовала с ним в одном спектакле. Мало того: их герои любили друг друга. Но как! Какая искренность в глазах, какие губы, какие руки, какая страсть юного непорочного тела. Нельзя не верить!! И я поверил, и верил потом ещё шесть лет. И даже тогда, на последнем концерте в Театре на Таганке, когда в зале сидел её ё, а, по сценарию, обернувшись ко мне, она с чистым лицом пела «Я так тебя люблю» и плакала - чуть было тоже не поверил. Дурман подлинного искусства! Мастерство перевоплощения! Третья древняя профессия.
В театре всё так необычно… Общие друзья, общие подруги, общее потомство. Там никого не удивит, что у актёра от трёх актрис дети – все девочки и все Ани. Там еврей так убедительно играет попа, а поп - еврея, что начинаешь сомневаться в том, что Всевышний создал людей разными. Там половые доски пахнут любовью, любовь - досками, а в выхолощенных душах кипят (регламентированные театральным звонком) страсти, способные растопить полтонны таблеток виагры. Фокусница-сцена производит угрюмого и толстого в стройного и весёлого, кудрявого и вонючего - в лысого и элегантного, сына героя Малой земли - в фашистского охранника, Дона Кихота – в мельницу, подлеца награждает быть светлым героем, зовущим в сыню даль. Там чудеса. Там леший бродит…
Один Алик не верил актёрщикам. Он говорил, что самая большая актриса – это его жена. Не знаю, почему он так говорил («актриса» в его устах совсем не комплимент)– фаршированную рыбу она готовила… Вместо последнего слова «прекрасно» уже хочется съесть эту рыбу.
Под рыбу, приятно отдающую чёрным перцем, со свеколкой и хреном мы пили холодную водочку на кухне 7,8 кв.м. Мы – это музыканты из театра, я, Алик и Женя, небольшой, почти субтильный, с большой в сравнении с телом головой скрипач. Зря вообще этот Равинский, тощий, дикий, сумасшедший с горящими глазами и плавным юмором «первый скрипка» брезгливо и с растяжкой назывл Женю «Втога» («р» он плохо выговаривал). Да, «втора», смычок у него дрожал, когда он играл на ставку. Но хороший ведь парень, интеллигентный, с заочным гнесинским высшим образованием, дом у него в Малаховке, жена-кочерга, дочурка-красавица, тесть-бомбардировщик, тёща, огурцы к весне пророщенные. Женя, слегка напившись, любил вспоминать истории из своей гастрольной жизни. Самая трагическая – это история про дыню. До нашего театра Женя работал в эстрадном оркестре Ю.В.Силантьева. Как-то они поехали на гастроли в Среднюю Азию, где Женя никогда не был. А в Средней Азии дыни. Особенно большие на Алайском базаре в Ташкенте (сам брал). Так в первый же день он выбрал там самую здоровую, из-за которой его не было видно вообще. А гастроли длинные, на три недели, по жаре. Так с этой дыней он таскался по поездам, автобусам и самолётам. Поскользнувшись, падал под ней, потел, напрягался и вообще страдал под постоянно тяжёлой ношей. Даже похудел почти на те 15 кг, которые она весила. Наконец, измученный, но гордый своей переспевшей дыней, он спустился с трапа самолёта во Внуково.
В этом месте рассказа лицо Жени теряло юмор и приобретало патетический оттенок.
- И что же было дальше? – спрашивали мы его, допивая горькую.
- Представляешь, я её принёс домой, а они взяли её и сожрали..
Вообще, когда всё равно, что за окном, в глазах слегка плывёт, «хорошо сидим», закусь есть, а брюхо правильно тренировано – грех не вспомнить гастрольную жизнь. Тем более, что случился этот прерванный акт в Могилёв-Подольском.
Бывали мы и в других местах. Москонцерт «сеял» нас повсюду, даже там, где ничего взойти не могло. Ну, зачем, к примеру, «Еврейский анекдот» в Майкопе или Нальчике, а «Блуждающие звёзды» по Шолом-Алейхему в киргизских аулах? Да и в Таллине зачем? Там после окончания спектакля раздалось три хлопка. Режиссёр тогда, помню, с мрачным лицом ехидно сказал: «Они здесь кушают вилкой и ножом.
Но бывали и поездки, что называется, к месту. Вот славный город Витебск.
Подъезжаем. На вокзальном здании надпись: «Няхай жавэ савэцка Беларусь».
Начало перестройки. Те, которые потом уехали, ещё здесь. Зал полный. Пар от дыхания (зима, не топят). Концерт на «ура». Все счастливы, лица красные, глаза возбуждённые. Мы в раздевалке, а в зале ещё хлопают. Внезапно за кулисы врывается холерического содержания человек, страшно кричит, ругается предпоследними словами.
- Какое безобразие! Какой позор, холера на вашу голову! Как вы смели!
- А что случилось, собственно?
- Как вы смели не организовать себе букеты после концерта!!?
В Молдавии букеты были. Там тепло. В Кишинёве, Оргееве, Сороках, Унгенах – везде. Цветы, конфеты, «Белый аист». От радости, что русские, хоть и евреи. В Тирасполе только казус случился. Концерт проходил там в стандартном ДК. А в ДК, как известно, огромный холл. Вот в этом холле мы перед концертом стали играть весёлую музыку, «разогревая» публику перед основным действом. Играем – и не понимаем ничего. Чем веселее музыка, тем энергичнее люди убегают от нас в противоположную сторону пространства фойе. Суетливо как-то, панически бегут.
Выяснилось: они боялись, что за это придётся отдельно платить…
Ну, не вкусно ли это?
А тут, в Могилёве-Подольском? Нет, и здесь было на что полюбоваться и глазом, и ухом. Вот от нечего делать бродишь по улицам, и вдруг сцена. Огромный, под два метра жовто-блакитный милиционер гонится за мелкой старушкой, не там перешедшей дорогу, и орёт на идиш:
- Ну ка! Ком цу мир, майнэ мэйдэлэ!
… То были следы чудом сохранившегося местечкового колорита. Словно обрывки фотографий этнографической коллекции Ан-ского, они напоминали о некогда бурно кипевшей здесь еврейской жизни. Местечко уходит в небо. Сегодня ему уже нет места на земле Крыжополя. Исчезнув в картинах Шагала, во всех этих полётах над Витебском, осликах и лошадках, оно оставило о себе память в анекдотах, в клезмерской музыке, ну, может быть, ещё в Сан-Франциско и в Израиле. Да-да, именно там. Когда-то советские коммунисты, оправдывая лямку, за которую они тянули дикие страны в социализм, придумали такую заморочку – мол, можно из феодализма прямо перескочить в социализм, минуя эту дикую общественно-экономическую формацию, заклеймлённую автором «Капитала», бородатым человеком с лицом раввина. Так вот, многие из евреев Крыжополя, минуя Москву и Питер, прямиком отправились в страны лучшего мира. Это про них: «Я живу тут (на Брайтоне) уже шесть лет, а они ещё не знают русского языка». В концертном зале города Сан-Франциско они устраивают артистам скандал: «Ви опоздали на десять минут, вегните нам наши пятнадцать доллагов!» В Хайфе и Бостоне люди из Могилёва и Одессы до сих пор говорят с тем уникальным, давно исчезнувшим в центральной России песенно-вопросительным акцентом, который создал славу еврейскому народу не меньше, чем Эйнштейн и Яша Хейфец. Вы им можете напомнить: «За вами сто долларов», и они, не задумываясь, ответят: «Где?» Молчат они только тогда, когда холодно – потому, что не хочется вынимать руки из карманов. Переплавляясь в котле цивилизации, крыжопольцы всё же несут в себе «несгораемый остаток», родовое пятно черты оседлости. Вы, вот, бывали когда-нибудь на острове Санторин? Это самый южный из Киклад, тот самый, вулкан которого разрушил Крито-Микенскую цивилизацию. Чудо творения. Неземные краски и панорамы. Город Фера. Улицы, виляющие между небом и морем, вымощены брусчаткой. На брусчатке, посреди улицы лежит монета в один евро. Пожилой человек в коротких штанах тяжело нагибается к монете и тщетно, в течение нескольких минут пытается поднять её с камня, на котором она лежит. За этой сценой, скептически пыхтя, наблюдает супруга этого господина, тоже цивильная, загорелая. С цепью и в шортах. Наконец, насладившись бестолковостью мужа, она произносит: «Миша, ты что, не видишь, они-таки уже прибили её к земле…»
Ну? Откройте книжку еврейских анекдотов, если не вспомните так, и прочтите: «Еврей шёл по улице и нашёл кошелёк. В нём не хватало два рубля.» Может быть, этот анекдот устарел в Крыжополе, но на Санторине он актуален. Искры потухшего костра долетели и туда.