Тучки небесные, вечные странники,
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную
Что же вас гонит: судьбы ли решения?
Зависть ли тайная, злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные
Чужды вам страсти и чужды страдания
Вечно холодные, вечно свободные
Нет у вас родины, нет вам изгнания
М.Ю.Лермонтов
В мальчишке легко разбудить романтика. Так мало ещё пройдено в реалиях этой жизни и так много хочется узнать неизведанного, тайного, манящего. Мечта лишь ищет своего применения, и несколько книг, вовремя оказавшихся на столе или на полке, могут окрылить сознание, унося его в дальние страны и фантастические миры. «Прерия» Фенимора Купера, «Таинственный остров» Жюля Верна, «Волшебник изумрудного города» Александра Волкова, «Белеет парус одинокий» Валентина Катае-ва. Эх! Вот оно, счастье.
Лёжа на кровати головой к белой печке на втором этаже останкинского барака, я грезил фильмом «Тайна двух океанов», что показывали по телевизору. Телевизор был марки «Рекорд», по тем временам очень продвинутый. Не какой-то там КВН с линзой, а настоящий, без очков, с золотой сеткой под кинескопом, в коричневом корпусе и с серым небольшим экраном. При повороте ручки на нём возникала то Снежная Короле-ва, то смешной фильм про стиляг с троицей Вицин-Никулин-Моргунов, то «Человек-амфибия» и, главное, этот самый – «Тайна двух океанов». Показывали его множество раз – видимо, материалов было ещё не много, и надо было чем-то занимать эфир. Оторваться было нельзя. Но, хочешь-не -хочешь, фильм каждый раз заканчивался.
На этот случай под подушкой лежала книжка «Плутония». Она-то и выручала в поисках разного рода тайн. Но тайны были и за окном. Эти огромные тополя, которые шумели где-то в своей вышине под дождём в июле, соседние дома со множеством незнакомых цветов вокруг них, деревянная почта за школой, потрясающие автобусы, на которых можно было доехать до Докучаева переулка, где находилась музыкальная школа.
Постепенно окружающий мир становился всё более понятным. Тому способствовали важные открытия – парк Останкино, далёкие московские улицы, алюминиевый завод в «Марьиной роще», рядом с которым можно было собирать бракованные значки без застёжек, рынок за дорогой и рельсами, трамвайный круг и парикмахерская с изображением кудрявых детей. А там, совсем далеко, с шумом проносились мимо станции «Останкино» поезда – эти новые электрички, которые появились вместо паровозов и особенно дальние составы, долго оставлявшие за собой грохот и возбуждение.
Музыкальных детей рано отдают учиться на чём-нибудь играть. Конечно, нагрузка большая, но, главное, их медленно, но верно погружают в интравертный мир. Музыка, она ведь где? Откуда она берётся? Не с улицы же и не из сарая соседки Буровой. Ищешь-ищешь, а она, неизвестно как, оказывается в тебе самом, и, главное, настойчиво так, занимает всё больше места в твоём сознании. И вот – идёшь-напеваешь, а дома нажимаешь клавиши, чтоб получилось «Чёрное море моё» или там инвенция Баха ля-минор.
Однако ж, жажду познания мира это никак не уменьшает. Наоборот, «обделённая» музыкой тяга познания возвращает систему к равновесию. Внешнего, осязаемого хочется ещё больше, чем прежде. Неодолимое тяготение к непознанному постепенно порождает потребность в путешествии. Но не сразу. Нужен толчок.
В те времена мало катались. Если только на дачу на поезде-паровозе, что само по себе становилось интереснейшим путешествием. А в другие города – это вообще не обсуждалось. Не говоря уже о иных странах. О них мы знали только по глобусу, ещё от учительницы Кожевниковой Валентины Григорьевны, которая преподавала географию в 291-й школе. Её любимым занятием было мучить нас контурными картами, на которых не было ровным счётом ничего, что могло бы возбудить интерес к неведомым далям.
И тут, словно комета, известие о поездке в Ленинград! В пятнадцать лет – и уже в Ленинград. А чему удивляться? Это сегодня российские детишки в родительском рюкзаке путешествуют по всяким Венециям и Венесуэлам. А тогда поездка в Ленинград даже для взрослого мальчишки была подобна полёту на Луну. И вот: классный руководитель на первом курсе Гнесинки Александр Сергеевич Векслер сказал: «Крокодил с вами – по-едем в Ленинград». Плацкартный вагон (первый раз в жизни!), температура минус сорок при тонких ботиночках, Исаакиевский собор и Адмирал-тейство, замороженная Нева в дымке, Эрмитаж, Русский Музей, ограбление с ножичками в подъезде (три рубля отняли), жизнь в общаге на станции Ольгино – романтика!
Всё. После Ленинграда остановиться было уже нельзя. Однако Литвы пришлось ждать ещё довольно долго.
А при чём тут Литва?
Слово «заграница» в СССР всегда витало в воздухе. В плохом смысле. Типа, есть ли родственники за границей?! Посещали ли когда-нибудь эту самую заграницу?! Карикатуры в «Крокодиле» на всяких империалистов «оттуда». Хвалили, правда, страны «народной демократии», но до поры, до времени даже туристам туда ни-ни. Да и потом, где-то с конца семидесятых, комиссия райкома, состоящая из квадратных потных лысин, придирчиво спрашивала потенциального туриста, зачем он, гад подозрительный, собирается ехать в Болгарию? Этот турист наивно думал, что «курица не птица – Болгария не заграница», а тут - на тебе. И приходилось говорить, что его вдохновляет личность и дела главы болгарских коммунистов Тодора Живкова, что сильно очень его интересует жизнь дружественного болгарского народа, и что когда день рождения Клары Цеткин он, конечно, точно знает. Но, даже попав потом в вожделенную Болгарию, он должен был слушаться руководителя (куратора) ту-ристической группы, ходить группой не меньше чем по двое и ни в коем случае не вмешиваться в жизнь этого самого дружественного нам болгарского народа, даже если при тебе кого-то били по голове.
А в начале семидесятых о Болгарии никто и не помышлял. Но ведь в СССР была своя заграница. Это три прибалтийские страны, жизнь которых даже визуально сильно отличалась от жизни в остальном СССР. Эти страны всегда были тайной, но тайной вполне достижимой. А для тех, кто учился в Московской консерватории особенно. При консерватории функционировал спортлагерь, и базировался он под Калининградом, в Светлогорске. Это там, где много старых немецких особняков, озеро посреди го-родка, сосновые леса с черникой, свечки синего люпина вдоль железных дорог с дымящим тепловозом и открытое, самое настоящее Балтийское море, после шторма выбрасывающее на бескрайний берег кусочки янтаря, образующие ожерелье длиной несколько километров.
Из Светлогорска до Литвы – рукой подать. Можно приехать в Клай-педу, бывший немецкий Мемель, а оттуда направиться в чудеса Куршской косы с её путешествующими песчаными дюнами, «танцующим» лесом, к угрям, что по суше переходят из Балтийского моря в Куршский залив, в столицу Неринги Ниду. Туда, где среди хвои, песков и перекрёстного мор-ского ветра когда-то жил великий Томас Манн.
Литва овеяна древними поэтическими мифами, одновременно похожими и не похожими на мифы других стран и народов. В легенде о рыбаке Кястутисе и морской царице Юрате, слёзы которой превратились в янтарь – запах балтийского моря, в нём – литовские столбы-кресты из Жемайтии, воды Друскининкая, песок Паланги и абрис замка Тракай.
Без этих мифов и балтийских ветров никогда бы не было художника и композитора Чюрлёниса, на век опередившего своё время. Его «Гадание королей», «Последняя жертва», цикл «Времена года» - всё, что выставлено в его мемориальном музее в Каунасе – объяснение в любви мечте по имени Литва.
В Литве – всё не так. Там старые европейские дома пахнут углём, буквы на зданиях какие-то латинские, люди не по-русски говорят. А кафе! Никогда раньше не удавалось, попивая домашнее яблочное вино, воссе-дать на таких роскошных креслах-тронах как в ресторане «Гильдия» в Каунасе. И тут же, не далеко – Музей чертей. Ну, как это? Фигурки, кук-лы, картинки – всё посвящено чертям. Безобразие! Но – интересно.
Конечно, Вильнюс. Если выйти из места, где ты спал, в половине седьмого утра и бродить до вечера, Вильнюс обойти можно. Ноги будут гудеть, усталость будет бросать на скамейки в парке, но можно. Это Евро-па, даже тогда. Кафедральный католический собор, собор св.Петра и Пав-ла, Лайсвис-аллея с миллионами благоухающих соцветий липы, замок Гедиминаса, «карманная готика» сотканного из красного кирпича собора св.Анны. Кругом простор, плитка, парки, в центре – европейские улочки и площади.
Такой предстала Литва при первом знакомстве.
Поэтическое влияние природы и культуры Литвы сказывалось ещё довольно долго. Конечно, один только Микаэлюс Чюрлёнис мог бы, без сомнения, навсегда запечатлеть образ своей земли во Вселенной. Но был ещё Балтрушайтис, поэт Серебряного века. Был замечательный театр в Паневежисе, Донатас Банионис, плеяда литовских актёров, игравшие в советских фильмах, певица Нехама Лифшицайте. А литовский гинтарас – ян-тарь украшал женщин в далёкой от европейской Литвы России.
И всё бы хорошо. Да только в конце восьмидесятых я попал на закрытый тогда просмотр документального фильма о партизанском движении в Литве. Рассказ в фильме вёл в прошлом командир одного из литовских партизанских отрядов, скрывавший от своих товарищей, что он – еврей. Вот ведь, оказывается… От него я узнал о партизанах из одной из сопредельных стран, с которой у Литвы когда-то было общее государство. Эти партизаны, прежде чем объединиться с литовцами, требовали, чтобы те расстреливали своих евреев.
Узнал я и о вильнюсском гетто, его жизни,о погроме в Каунасе, о больших котлованах в местечке Понары. Котлованы эти вырыли в 1940 году, после присоединения по пакту Молотова-Риббентропа Литвы к СССР. В них хотели погрузить цистерны, и заливать в них нефть на хранение. Но не успели. Зато успели литовцы из отрядов Waffen-SS. Они рас-стреляли и зарыли там около ста тысяч евреев. Расстреливали по три-четыре тысячи человек каждый день. Методично, рьяно и с удовольствием, фотографируясь на фоне трупов.
После просмотра мелкий желтый песок из Неринги куда-то улетучился. Вместе с угрями и лёгким прибалтийским ветерком.
Когда через короткое время предложили поработать в Литве с музыкально-танцевальным ансамблем, я согласился, но поехал туда человеком, знающим про Понары.
Дело было в самом начале девяностых, когда Литва болезненно разъединялась с СССР, но виз ещё не было. В некотором смысле ездить в Вильнюс было приятно, но не по романтическим соображениям. Нет. Там продавался сыр с тмином. Не бог весть какая роскошь, но в сравнении с тогдашней Москвой, где в соседнем магазине на полках кроме банок с килькой в перловой каше ничего не лежало, это было что-то. Кроме того, в Вильнюсе продавали сливочное масло. Аккуратно нарезанные криво-угольные формы настоящего масла по 14 р. за килограмм. То есть можно было, купив хрустящий батон, намазать его этим самым свежим маслом и есть с литовским сыром. Для этого стоило ехать в Литву.
А ещё там стали выпускать литовские марки и конверты без слов «почта СССР», с надписями на литовском языке и с изображением чисто литовских исторических и культовых сюжетов. Эти марки, равно как и бе-тонные заграждения перед парламентом, оставшиеся там после известных событий, ясно показывали, куда движется богатая молочными продуктами Литва под руководством моего коллеги-музыковеда Ландсбергиса.
… Меня прекрасно встретили. Ну, просто замечательно. Фаня-Фима пригласили домой, где познакомили с детьми и угостили вкусным творо-гом с молоком. У них было общее дело – ансамбль еврейского танца и му-зыки «Барбалах», созданный ещё в далёком советском 1971 году известным идишистским певцом Яшей Магидом. И то. Ещё бы, в Литве, этом Се-верном Иерусалиме, с четырнадцатого века ставшим центром еврейского сообщества Европы, на родине литвика, классического языка европейских евреев, не было бы еврейского театрального коллектива! Воскреснув после Понар, Вильнюсского гетто, «дела врачей», разгрома всей еврейской ду-ховной инфраструктуры, преодолев вековую «любовь» местного населения, неуемная еврейская энергетика снова воскресла в танце, музыке и песне.
Я сказал «воскресла». Но надо ещё добавить: «дали воскреснуть». Советская власть старалась быть в лице мирового сообщества вполне респектабельной. «Как?! Вы нас считаете антисемитами, врагами Израиля? А вот у нас – посмотрите – есть еврейский журнал, еврейский театр, вот они, евреи в «национальных республиках», пляшут, поют, а мы им даже иногда хлопаем и препятствий не чиним».
А людям всё равно было до советской власти.
Когда-то, на заре четырнадцатого века, при гостеприимном князе Гедиминасе, вдали от древнего Израиля и испанских аутодафе, в средневе-ковой Литве было брошено семечко, из которого за долгие столетия вы-росло дерево, получившее название "Идише нэшомэ". ("Еврейская душа"). Взросло оно на языке идиш - его корни, соки, кора, ветки,листва и цветы кодируются этим языком. Мягкость, чувствительность, глубина, юмор, трагичность, радость, боль, одиночество и надежда – вся жизнь европейского еврейского народа на грани смерти нашла своё место в этом неповторимом сочетании. «Идише нэшомэ» нет в списке мирового наследия ЮНЕСКО. Зато она есть в песнях Нехамы Лифшиц, Хавы Альбертштейн, кларнете Гиоры Фейдмана, еврейских анекдотах. Была она и в сознании танцоров и музыкантов из Вильнюса, чьи предки пережили не одну власть и не одно правительство с их изменчивой самоисторией и самоидеологией.
Они выражали себя в национальном искусстве радостно и с удоволь-ствием, благо были ещё живы учителя, которые помогали вспомнить забы-тое в годы подполья – госетовцы Зиновий Каминский, Борис Сорока, Римма Шварцер, Зиновий Шульман в Москве, Геня Лев и Борис Ландау – в Вильнюсе.
Одна беда – лестницы.
Но причём тут лестницы? А вот причём. Репетиции ансамбля «Бар-балах» проходили во Дворце профсоюзов. Красивый по брежневским меркам дворец, просторный. Всё в нём сделано для плодотворной работы профсоюзов. Сцена, конференц-зал, буфет, раздевалки и репетиционные комнаты для артистов, без которых профсоюз – не профсоюз. Само расположение дворца на холме Паменкальнис должно было символизировать его значимость. Издали дворец чем-то напоминал мексиканскую пирамиду Паленке. А к «пирамиде» вели лестницы, по которым мы каждый день ходили на репетиции.
Как-то я взглянул на странные знаки на камнях профсоюзных про-пилей. Что-то они мне напоминали. Пригляделся – ба, да это же буквы на древнееврейском языке! Не очень сохранившиеся, полустёртые, но вполне понятные своим неповторимым рисунком. Тело охватила дрожь предчувствия. Может, я стою на пороге историко-археологического открытия? Может камни Второго Храма чудом попали в советскую Литву по воздуху или ещё как? Если нет, то что же это такое?
А вот что. С целью экономии и для собственного удобства строители, уже в советское послевоенное время, использовали для возведения лестниц камни и плиты с еврейского кладбища. А что? Весь мир стоит на костях, и эти кости мало чего стоят. Тем более еврейские. Тем более, что и камни на еврейских кладбищах какие-то не р…, не литовские. Чего ж им зря стоять, завалившись на неизвестных могилах? Это ж не кресты в Жемайтии в самом деле.
Вот в этом странном поэтико-антисемитском мире и работали Фаня-Фима. И надо тут рассказать о них немного поподробнее.
Фима – человек с огромной мохнатой головой. На этой голове всё большое – борода, лоб, нос, уши, глаза доброго Люцифера. Глядя на него, невольно вспоминаешь старый анекдот про одного провинциального актё-ра, который, забыв имя своего героя в «Фаусте», воскликнул со сцены: «Я – Мелитопл!». Поняв, что сказал не то, он тут же «поправился»: «Я – Симферопл!». И, наконец: «Я – Мефистофл!». Вот, Фима и был таким актёром-Мефистофлом, сеявшим вокруг себя добрую шутку и хохот пополам с возбуждённой пыльной агрессивностью. Но главное: он был бара-банщик, музыкант-барабанщик, и не просто музыкант-барабанщик, а именно еврейский музыкант-барабанщик. Легко можно представить себе еврейского скрипача или еврейского кларнетиста. Но барабанщика? Что там такого можно простучать на этих барабанах и тарелках, чтобы заподозрили, что ты – еврей? Можно, и ещё как! Весь юмор еврейского анек-дота, все хохмы острословов, все специи этнической ментальности выры-вались из кленовых Фиминых палочек, растекаясь по мембранам и метал-лическим ободкам заходящимися трелями, игривыми звоночками, шумом и смачным треском. При этом сам Фима представлял собой реалити-шоу, достойное хорошей видеокамеры. Фитнес – ничто в сравнении с той рабо-той, которую он производил на барабанах. Это какую-нибудь бабушку в американском «джиме» можно представить уставившейся в телевизор на искусственной дорожке для ходьбы. Гриша – другое, это сама жизнь – бесшабашная, яркая, катящаяся, словно камни с горы – rolling stones.
А ещё Фима Бубец был менеджер-директор. Как он там директор-ствовал, точно сказать нельзя, но к неописуемой радости музыкантов, каждый раз после цикла репетиций осыпал их советскими фиолетовыми двадцатипятирублёвками, очень скоро, правда, превратившимися в нумизматическую редкость.
Фима был уже давно женат на Фане, как бы симпатичной, не лишён-ной грации женщине (а какая женщина с еврейскими глазами может быть не симпатичной?). Она смотрелась при Фиме как курочка при петушке. Так они и общались: она тихо кудахтала, а он громко и заливисто провоз-глашал. Однако, притом, что она разрешала петуху до времени кукаре-кать, иметь красивое оперенье и пышный хвост, золотые зёрнышки видела всё-таки намного лучше, и вообще – хозяйство было на ней. А хозяйство - это реальное руководство всем и вся в ансамбле, а, кроме того, довольно большой и разнообразный танцевальный репертуар, который Фаня сама собирала и сама же ставила.
Раз дело дошло до танцев, впору рассказать анекдот, в мудрости ко-торого я очень скоро убедился.
Приходят обручённые к ребе. «Ребе, - говорят, - что нам можно, а чего нельзя?». «Можно всё, кроме секса и танцев», отвечает ребе. «Ребе, но ведь нам ещё целый месяц до свадьбы, а мы молодые… можно мы немножко…». «Ладно, немножко можно, - ответил ребе, - только – здесь он обратился к жениху – только не касайтесь её руками, а то так можно дойти и до танцев».
Всё-таки, что ни говори, музыканты в сравнении с актёрами облада-ют некоторым целомудрием. Вот зашёл как-то к другу в театр. «Где, спрашиваю, Вася?» «Да они там все в гримёрке». Иду в гримёрку. Весело, шумно, потно и тесно. Мужчины и женщины снимают друг перед другом штаны, платья, лифчики и трусы. Переодеваются, значит. И хоть бы что. Дачтожэтотакое! А это нормально, просто не надо зацикливаться на нок-тюрнах Шопена.
Вот и в ансамбле этом литовском. Едем на гастроли в Амстердам. По дороге останавливаемся где-то в Польше. Ну, туда-сюда, актёры-танцовщики высыпали из автобусов на улицу, расстелили на газетках вся-кую ерунду – чашки какие-то, часы старые, тряпки, банки с растворимым кофе, муру всякую – в общем, всё, что можно хоть по крайней дешевке, но продать. Ладно. Начало 90-х всё-таки, перестройка, время голодное, ко-стюмы театральные дорого стоят и всё такое. Раз им это подобает, так и пусть их. Потом вселились в отель. Кто с кем. Вот и в наш двухместный с приятелем-кларнетистом номер подселился третьекоечником Фима Бубец. Ну, поселился и поселился, его дело. Конечно, подмывало спросить, а как же Фаня, жена его, чего это он не с ней не в одном номере? Но неудобно. А всё равно спросили. «А она с Валиком (танцором) в соседнем», ответил Фима.
- «Чаво-чаво?»
А «ничаво». Поутру ещё круче. Ни свет, ни заря Фима подымается, идёт к номеру, в котором его жена со Славиком, стучит туда и громко так, с чувством, обращается через дверь к Фане. «Фаня, - говорит, - я принёс тебе двадцать пять злотых, здесь платные туалеты, а ты уже давно не хо-дила…».
Европа. Никаких комплексов.
И то. В другой раз совсем иной сюжет. Танцор Вундеркирхер полю-бил танцовщицу Финстермахер. Бывает? Конечно, бывает. Она замужем, но это не мешает. Ну, стали они жить вместе на гастролях. Нормальное де-ло. А тут как-то вечером приезжает её муж на мерседесе. И – прямо к жене. А там, естественно, Вундеркирхер. Сердце сжалось в недобром предчув-ствии развязки незатейливой мелодрамы. А чего бояться то? Утром все трое вышли на завтрак в добром здравии и настроении, очень довольные друг другом.
Европа – это вам не пуританская Малаховка в диких сосновых лесах.
Эти смешные истории вспомнились мне ровно через двадцать лет, когда в российскую столицу внезапно пожаловала Фаня, поставившая на широкую ногу компьютерный бизнес в Бостоне. Двадцать лет стирают грань между друзьями и не-друзьями, людьми когда-то приятными и не очень – Фаня собрала всех, кого могла собрать в этот день в Москве, накануне отъезда назад, в Бостон. Хороший ресторан, официант афророс-сиянин, кабинет, свет притушен, гости в чёрном, лиловом и фиолетовом, беседа неспешная и приятная. Да и сами люди интересные. Фаня, всё та же, с фигурой травести и огромными глазами Рахили, её почти юный бойфренд с сыном, мальчиком-вундеркиндом, взятым за великолепный го-лос под продюсерское Фанино крыло, жена бойфренда со своим молодым человеком, его папа с пятнадцатилетней девочкой, дочка папы от четвёрто-го брака, чета парней не то из Москвы, не то из Конотопа, само собой - прабабушка бойфренда, девяностошестилетняя энергичная дама с сильным характером президента любой страны, артисты, работавшие в Виль-нюсе. Ну, и мы с Вовком, конечно. Не было только Фимы. После развода он уехал куда-то в Штаты, к брату, работать сантехником. Так что встреча проходила без еврейских барабанов.
Говорили о разном. Но, так или иначе, возвращались к Литве, её ин-тересной, запутанной, но почти всегда трагичной еврейской истории. Ис-тории не по учебнику, а по жизни.
- Представляете, приехал я как-то на гастроли в Сыктывкар, - знакомый артист, обретя, наконец, психологический комфорт после кофе со штруделем, решил поделиться былью из недавнего прошлого, - и тут та-кая, понимаете ли, история. Местный еврейский интеллигент-энтузиаст Моня Шварц пригласил нас в гости. Собственно, мы его знали давно, ещё по Москве, где он бывал на наших спектаклях. Уже тогда при первом удобном случае он спрашивал, есть ли у кого записи еврейских песен. А надо понимать – в 80-е годы в Сыктывкаре на еврейские песни был очень большой дефицит. Спросил и у меня. Есть, говорю, сами записали целую кассету. И соврал – песен на то время было всего-то четыре. Но – обещал выслать почтой эту самую кассету. А раз обещал, надо высылать. Что де-лать? Пришлось записывать полноценный альбом. Спасибо Моне: с кас-сеты для него начался наш ансамбль. Так что не зайти к нему в гости было нельзя. «Крёстный отец», можно сказать, если бы речь не шла о евреях. Да. А жил он в стандартной «хрущёвке». В тесноте, да не в обиде. В «за-ле» - пианино, в кухне – разговоры, в спальне, над ложем Мони с его но-вой супругой - огромный портрет жены умершей… В общем, нормальный дом человека, занесённого судьбой в столицу Коми АССР.
Поговорили о неисповедимых путях евреев в этом мире, пошутили. И тут Моня вдруг достаёт откуда-то замотанный в бархатную материю каллиграфическим почерком выведенный свиток Торы, закреплённый между двумя аллегорическими стволами Древа Познания. «Это из кау-насской хоральной синагоги, мой дед спас от фашистов»… А-бал-деть. Мной овладели восторг, трепет, восхищение, удивление. Даже зависть. Тому, что у Мони есть возможность вот так вот, просто, держать в руках эту святыню. Правда, язык не поворачивался спросить, а почему бы ему, Моне, не вернуть этот свиток в Каунас, в «свободную Европу»? Легко ска-зать… Да и дальнейшая история вполне доказала правоту Мони. В 1991 году, 20 апреля при входе в каунасскую синагогу неизвестными были по-вешены плакаты с надписями «Juden raus», «Hitleris buvo teisus» (Гитлер был прав). Так что пусть пока свиток побудет у Мони в его сыктывкарском Иерусалиме. Да ведь и сказано: «Каждый еврей должен иметь у себя в до-ме Тору».
Правда не сказано, должен ли каждый еврей иметь свой дом…
Тогда, до Холокоста, многие считали, что может. Молясь на Иерусалим, они считали своим домом кто Латвию, кто Эстонию, кто Литву.
- Да, конечно, - уверенно подтвердила прабабушка. Мои родители были богатые люди. Шикарный дом, виллы в Паланге и Друскининкае, гости на приёмах в смокингах и шляпках. Отец – известный адвокат, мать, зубной врач – первая красавица в Вильнюсе. Несмотря на страшные вести из Европы, они считали, что немцы - цивилизованные люди, а потому ни-что нам не грозит. О том, что за углом их ждали те самые литовцы, среди которых они жили, родители даже не думали, купаясь в янтарных мечтах и комфорте. А мы с братом решили всё же бежать. В Москву. Там были наши родственники, и, может быть, поэтому Москва казалась убежищем от фашистов. Я устроилась продать бочку пива (теперь уж что скрывать), и на вырученные деньги мы с моим женихом и братом собирались уехать на последнем поезде в сторону Москвы. Договорились с Юликом, младшим братом, ему было 17 лет, встретиться на вокзале. Ночью, едва сложив-шись, отправились в сторону поездов. Мы были не одни. Многие евреи, наняв телеги, машины, грузовики сделали также. Однако по дороге, в го-роде нас «ждала» пятая колонна из местного населения, открывшая по нам огонь из окон, из подворотен, отовсюду. Пришлось прятаться, и на поезд мы опоздали. Юлик – мы были уверены – сумел уехать, на вокзале его не было. - Однако, нам повезло – был ещё один поезд. Так мы спаслись. Уже потом стало известно, что поезд, на котором ехал брат, советские вла-сти не пропустили, вернув его назад. …Мать расстреляли, когда она пы-талась вырваться из колонны. Отца убили на второй день оккупации. Брат погиб в лагере.
Тональность надо было менять, а потому поговорили об успехах но-вой жизни в новых странах, о том, кого и куда после долгих поисков сча-стья и работы унёс ветер надежды, о браках, разводах, новых романах. Конечно, о театре, хореографии, детском хоре «Lucky teen» из Бостона и вообще обо всём Lucky.
«Сердце будущим живёт, настоящее уныло, всё мгновенье, всё пройдёт, что пройдёт, то станет мило». Это даже не Пушкин, это аксиома чело-веческой психологии. Когда-то внутренняя жизнь замечательного ансамбля «Барбалах» казалась едва ли не карикатурной. Но сегодня улыбка воспоминания придавала ей лишь неповторимый шарм. Это ж надо – один из певцов только на репетиции узнал, что пианист – его отец! А «Куча», полная девушка, когда-то певшая в оркестре Лундстрема, солистка-вокалистка, всегда недовольная, с уголками губ книзу, на сцене «ловив-шая» вусмерть подвыпившую свою коллегу, бывшую студентку бывшего президента Литвы музыковеда Ландсбергиса? А безымянная певичка (име-ни её не вспомнил никто), ходившая на репетиции только в сопровождении своего мужа-доктора, следившего, чтобы никто её не задел даже рукавом? Ха-ха.
Правда, Вовок, игравший в этом ансамбле на бас-гитаре, никак не поддавался на установившееся веселье. Вообще занятный парень, этот Во-вок. Уж за пятьдесят, в бизнесе каком-то подвязается, в Швеции работал, а всё десятиклассник, долговязый, музыкант-самоучка, русский парень с безнадёжно пропавшей буквой «р» и ещё какой-то, определить остатки ко-торой мог бы только логопед. Песни играет под гитару, как когда-то на скамеечке у подъезда. Про девушку, с которой познакомился на Christmas и которая была чем-то очень опечалена. Вообще про любовь. Захватил он гитару и на этот раз. Видимо, на тот случай, если innere stimme подскажет, что говорят совсем не про то, о чём думает душа. Ну и спел сочинённую им недавно «Я уезжаю». Проникновенно, трагично, с большим суицидальным акцентом:
Сон бестолковый. Смешные люди.
Любовь чужая.
Я потеряюсь – и всё забуду.
Я уезжаю…
Однако почему-то именно в этот, внешне совсем неподходящий момент, некоторая зажатость, присутствовавшая в непринуждённой с виду компании, исчезла совсем, стало как-то уютно и тепло. Так бывает, когда зимой, по замёрзшим вначале пальцам открывается внутренний горячий кровоток и становится тепло, как у камина. Гости расслабились и замолчали совсем. Говорить уже не хотелось. Только прабабушка сначала тихо и неуверенно, а потом в голос запела медленный вальс песни на идиш – лит-вике.
Unter di grininke beymelekh spiln sikh Moyshelekh. Scloymelekh,
Tsites, kapotkelekh, shtreymelekh, Yidelekh, frish fun di eyelekh
Gufimlekh shtroy, roykh un federlekh, Kotsh nem un tsebloz zey oyf glid-erlekh,
Khapn zey oyf gringe vintelekh un es tserogn zikh feygelekh
Nor eyn farmogn zey – eygelekh, Di eygelekh farmogn tsvey pintelekh,
Vos glien un finklen un tukn zikh un epes vi nevish un vunderlekh
Fartrakhtn zikh tif un farkukn zikh oyf nekhtige teg un oyf feygelekh,
Oy, mir zol zany, yidishe kinderlekh, far ayere koshere eygelekh.
La-la lala, la-la lala, la-la lala lala la-lala, La-la lala, La-la lala, la-la la-la lala la-lala…
Прощай, Литва, прощай оставшаяся в песне душа. Путешествие в Иерусалим под башней Гедиминаса подошло к концу.