- Сосалочка на чёрной самородине, сосалочка на чёрной самородине!, – толкая ящиком с мороженым рассевшихся у края сидений пассажиров, энергичная тётка лет сорока-пятидесяти пяти празднично и громко пробиралась по вагонному проходу в сторону тамбура. За ней, почти впритык, шёл долговязый парень, молча махая в воздухе фламастерами, отвёртками и ещё какой-то дребеденью. А с противоположного конца вагона, у двери, уже стоял баянист с девочкой-подростком, готовый начать петь жалостливую песню про бродягу-Байкал-переехал.
Пахло пивом, какой-то кислятиной и ещё чем-то, что бывает только в вагонах электрички. Окна давно заклинило, и потому запах ощущался в самой своей первозданной сути. Изрезанные ножичком дерматиновые сиденья были присыпаны шалушками семечек, ими же загажен замасляный пол, мытый последний раз ещё на РВЗ. В воздухе стоял весёлый маток здоровых телом ребят, игравших от нечего делать в «пьяницу» и державших возле себя пустые места для тех из их компании, кто подсядет позже, на других станциях. Полупьяная бабка с сизым лицом частила своего бомжового вида попутчика, уже спавшего, а потому не слышавшего всех комплиментов в свой адрес:
- Ты, подонок, кому ты нужен? Я тебя ненавижу, понял? Ненавижу! Ты отброс общества, говно! Что челюсть отклячил?!! Гляди, все на тебя смотрят. Я с тобой больше жить не буду, пошёл ты нахуй!
Студентки, из тех, кому выходить на Левобережной, у Института культуры, уткнувшись в тетрадки, готовились к зачёту. Кто-то читал или болтал с попутчиком, а безкнижные одиночки рассматривали пейзаж за треснувшим от невинных детских камешков матовым от грязи окном – вот проплывает телебашня, вот стая бездомных собак готовится к свадьбе, вот платформы с мостами и двусмысленными названиями – Подрезково, Новоподрезкого, Полуподрезково, Сходня, Сводня…
Электричка шла в Клин по знаменитой Николаевской (Октябрьской) дороге. Час сорок от Останкино. Не долго, в общем, особенно если учесть, что за это время попадаешь в другой мир и в другую эпоху. Проехали Сенеж, Солнечногорск, Головково. А вот и Фроловское – знаменитая усадьба помещиков Паниных, место, где Пётр Ильич прожил три года – с марта 1988 по середину весны 1891. Здесь «Спящая красавица», Пятая симфония, «Гамлет», здесь начаты «Щелкунчик» и «Иоланата», оркестрована «Пиковая дама»…
«Стреглово». «Клин».
Не уверен, начинается ли театр с вешалки, но то, что город начинается с вокзала – это точно. На платформе города Клин стоит бюст Петру Ильичу Чайковскому. Это знак – знак того, что место связано с одним из самых знаменитых имён России. Чайковский – эпиграф Клина, его прокимен.
А, собственно, кто это, Чайковский? Неумный вопрос. Вульгарно бестактный. Даже иностранцы, знающие по-русски четыре слова, выговаривают их в такой последовательности: «водка, матрёшка, Чайковский, спасибо». Что уж говорить о нашем человеке. Если он образован – назовёт Первый концерт и оперу «Евгений Онегин», если отравлен политтелевидением – скажет, что Чайковский, это когда ГКЧП и играют «Лебединое озеро».
Вопрос, однако, не такой уж и простой. Это бог создал единого Петра Ильича. Для нас же, ныне живущих, существует несколько Чайковских. Имею в виду не современных замечательных композиторов Бориса Чайковского и Александра Чайковского, а того самого. Есть Чайковский - композитор. Есть Чайковский – человек, личность. Есть Чайковский – миф. Есть Чайковский – аура. По поводу каждого написаны многие тома противоречивой литературы, которую невозможно свести к общему знаменателю. Однако есть место, где все существующие сегодня раздельно Чайковские обретают гармонию и мир. Это, несомненно, мемориальный музей композитора в Клину. Здесь его рояль, его книги, его дирижёрская палочка, его стол, его фотографии, его ноты. Здесь его удивительные пьянящего аромата крупные розовые ландыши, подобных которым не сыщешь сегодня во всём Подмосковье, его деревья, его музыка, его тайны. Здесь же брат писал первую биографию самого знаменитого русского композитора, ставшую своеобразным евангелие от Модеста, спорить с которым – всё равно, что подвергать сомнению житие святого. Артефактами биографии стали многочисленные дорогие сердцу Петра Ильича предметы, а также портреты близких ему людей - Николая Григорьевича Рубинштейна, Сергея Ивановича Танеева, Надежды Филаретовны фон Мекк. А в конце лестницы, ведущей на второй этаж, посетителей встречает портрет самого Петра Ильича.
Вспоминаю поразившее меня впечатление от другого портрета. Нет, не в Клину. В Иваново. Там есть замечательный музей изобразительных искусств. Путешествуя по его залам, я вдруг увидел портрет работы Кустодиева, на котором был изображён фон Мекк. Я знал о существовании этого портрета, но не подозревал, что фон Мекк в исполнении Кустодиева имел такое недвусмысленное сходство с Петром Ильичём. Вот, подумалось, как тонко художник «поддел» ситуацию. Надежда Филаретовна фон Мекк ведь долгие годы боготворила композитора и в то же время была верной памяти супруга, ограничивая общение с Петром Ильичём лишь перепиской и, как бы сейчас сказали, спонсорской помощью. Двое мужчин, вполне вероятно, слились в её сознание в единое целое. И это заметил художник? Так мне казалось… Однако по приезде домой, в Москву, я к немалому своему удивлению вспомнил, что муж Надежды Филаретовны – Карл Фёдорович, а на портрете изображён Николай Карлович, то есть не муж, а один из сыновей меценатки.
Так это сын Надежды Филаретовны столь напомнил мне Чайковского на кустодиевском портрете? Впрочем, если бы не первое бескорыстное впечатление от полотна русского портретиста, я бы и мысли не допустил ни о чём подобном…
Линия Чайковский – Н. фон Мекк, особенно для тех, кто придаёт значение совпадениям, вообще не лишена некоторой мистики. Усадьба Фроловское, столь милая сердцу Петра Ильича (из письма брату: «Я совершенно влюблён во Фроловское») является «однофамилицей» Надежды Филаретовны, девичья фамилия которой тоже Фроловская. О взаимоотношениях же Петра Ильича и Надежды Филаретовны со слов ближних и дальних его родственников, формировавших его биографический образ, известно следующее. Узнав через друга и ученика композитора скрипача И.Котека о его материальных затруднениях, Н.Ф. заказала композитору (Пётр Ильич моложе г-жи фон Мекк на 9 лет) за весьма крупную сумму несколько музыкальных работ. (Полагается, что она вообще помогала творческим людям, но кто это, кроме Чайковского, мы точно не знаем). В дальнейшем, вплоть до 1890 года она регулярно выплачивала композитору по шесть тысяч рублей в год, что позволило Петру Ильичу жить сравнительно безбедно и освободило время для творчества. Частично на средства Н.Ф. был арендован и дом в Клину. Пётр Ильич посвятил Н.Ф. свою Четвёртую симфонию со знаменитой темой фатума в начале и – негласно – Первую сюиту, подарил ей рукопись «Евгения Онегина» и три пьесы для скрипки и фортепиано «Воспоминания о дорогом месте», написанные под впечатлением пребывания композитора в имении фон Мекк в Браилове (1878). Она передала ему в дар после премьеры «Черевичек» серебряные туфельки-черевички с выгравированными на них ариями из оперы. Это более или менее понятно.
Но дальше – странности. Одна из них состоит в том, что Н.Ф. и П.И., опять же по версии биографов композитора, никогда не встречались. Будто видели они друг друга лишь два раза - из окон виллы во Флоренции, куда фон Мекк пригласила своего кумира и в имении Давыдовых в Каменке. В обоих случаях они не общались, тщательно избегая каких-либо личных контактов. Корректность взаимоотношений неравнодушного спонсора и великого композитора? Может быть. Однако вот ещё что: переписка Н.Ф. и П.И., составляющая сегодня трёхтомник академического издания, продолжалась четырнадцать лет, но нигде почти не упоминается несколько необычное обстоятельство: началась она в 1876 году, т.е. в год смерти её супруга. До этого писем Петру Ильичу Надежда Филаретовна никогда не писала. Надо, правда, признать, что нигде в этих письмах (во всяком случае в том виде, в каком они опубликованы) нет ни малейшего намёка на их знакомство до 1876 года. Более того, в третьем письме Надежды Филаретовны находим слова, прямо противоречащие нашей, быть может неуместной догадке: «Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами. Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства…». Впрочем, читавшие «Гамлета» помнят: «Такого много есть на свете, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам»…
Сын Надежды Филаретовны, Николай, родился в 1863 году (Н.Ф., 1831 г.р., была замужем с 16 лет). В 1877 году он поступил в императорское училище правоведения – то самое, которое в своё время закончил Пётр Ильич. Так же как и П.И., Николай пренебрёг впоследствии карьерой юриста, но зато стал хорошим скрипачом, в качестве основного дела избрав, правда, специальность железнодорожного инженера. Но едва заметная «запараллеленность» с П.И. на этом не закончилась. Николай Карлович женился на племяннице композитора, Анне Львовне Давыдовой.
Так и хочется спросить: с чего это вдруг? Н.Ф. и П.И. так тщательно скрывали деликатность взаимоотношений, а тут такая откровенная случайность… Другое дело – жениться на кузине. Но это уже домыслы. Впрочем, даже если на мгновение допустить, что домыслы эти имеют под собой основание, то, учитывая чувствительность и впечатлительность Петра Ильича, можно совершенно иначе взглянуть на некоторые особенности его творчества, биографии, да и на саму специфику взаимоотношений с Надеждой Филаретовной…
Судьба председателя общества Московско-Рязанской железной дороги, известного промышленника, мецената и любителя искусств Н.К. фон Мекка сложилась трагично. Советская власть вначале использовала его как крупного специалиста, при активном участии которого протяжённость казанской дороги была увеличена в 9 раз, а потом расстреляла в 1929 году. Его дочь, Галина Николаевна также прошла дорогой сталинских репрессий, о чём поведала в своей книге «Как я их помню» (о П.И.Чайковском и Н.Ф. фон Мекк).
Так вот Чайковский Клин.
Собственно, электричка везла меня туда по консерваторскому распределению. Мне повезло – хоть и за 85 р. в месяц, но рядом с гением быть значительно интересней, чем сгинуть в песках тмутараканского царства,
куда посылать своих воспитанников консерватория особенно любила.
Потрясающе цвели яблони в саду перед музеем – все сразу, громко. белопразднично и так откровенно, что, глядя на них, стыдно становилось даже за малейшие грехи и мелкие мысли. Из самого дома, того, где жил Чайковский, неслась музыка из Вариаций на тему рококо, неспешно гуляли люди со светлыми лицами, и было по-майски солнечно.
Меня поселили во флигеле С.И.Танеева – домике на территории нынешнего музея, где часто останавливался ученик и друг Петра Ильича, один из крупнейших русских композиторов рубежа веков. Спать там было весьма необычно и лестно: всё же одно дело изучать музыку великих, и совсем другое – прикасаться к предметам, бывших свидетелями их жизни.
Но самое сильное впечатление первых дней – я даже сказал тогда: «чур меня, чур» - это сам Чайковский в облике пожилой, очень высокой и стройной женщины, ходивший по коридорам зданий и дорожкам сада. Ирина Юрьевна Соколинская, внучатая племянница Петра Ильича, была похожа на него удивительно; пожалуй, никто из его родственников так не нёс собой его биологическую породу.
Очень скоро я оказался у них дома. У них – родных сестёр Ирины и Ксении – правнучек Дениса Давыдова и дочерей Юрия Львовича Давыдова, племянника Петра Ильича. Обстановка более чем скромная. Диван да стакан с чаем. Было очевидно, что смысл жизни этих женщин – служение памяти великого композитора. Казалось, ничто другое не волновало их, и волновать не могло. В прошлом балерина, а к моменту нашего знакомства главный мотор, дух и ангел музея Ксения Юрьевна ввела меня в курс дела, которым я должен был заниматься. А дело состояло в том, что надо было водить по музею экскурсии, предварительно досконально изучив всю касающуюся личности П.И. документацию.
Проделав этот увлекательный путь сначала самостоятельно, постепенно стал водить по три - четыре группы в день. Народ самый разный. Школьники и туристы. Работники НИИ и пенсионеры. Искусствоведы и студенты. Зимой же преобладали отдыхающие по профсоюзной путёвке из окрестных домов отдыха. Частенько я сам с собой играл в игру. Мысленно выбирал из группы даму, которая, как мне казалось, должна была задать «тот самый» вопрос. Как правило, выигрывал. Выбранная мной дама с пол часа терепела-терпела, и, наконец, где-то возле бронзового петуха работы Августа Кэна, подаренного в 1891г. Чайковскому актёром французского театра в Петербурге Люсьеном Гитри спрашивала: «А расскажите, пожалуйста, что-нибудь о личной жизни Петра Ильича». В ответ с «накатанным» выражением лица я упоминал об Антонине Ивановне Милюковой, приводя цитату из одного из писем Чайковского: мол, «она, прекрасная музыкантша, не знала ни одной ноты моих сочинений»… «Это мы знаем, а расскажите ещё чего-нибудь». «Ещё чего-нибудь» я не рассказывал, поскольку чем больше водил экскурсии по Дому, тем больше убеждался в том, что Чайковский-человек во плоти и Чайковский-композитор – совершенно разные субстанции. Причём последний несравненно интереснее, и незачем переориентировать интерес с «Пиковой дамы» на физиологические особенности склонного к меланхолии интеллигентного господина.
Случались и группы экзотические. Немцы, например, раскрывающие свои бутерброды ровно в двенадцать возле дирижёрского жезла Чайковского – мальцайт юбер аллес! Глухонемые. А однажды дали группу англоязычных фермеров – из Уэльса, Австралии, Шотландии, США и Канады. Физиономии красные. Сапоги кожаные, стильные, а ля Кремль. Кожаные ковбойские шляпы. Бриджи. Я рассказываю: вот, мол, за этим столом Чайковский писал свою Шестую симфонию и Третий фортепианный концерт. А за окном июнь. Тепло. Солнечно. Вдруг влетает оса и начинает, несмотря на святой деревянный стол кружить у всех перед носом, вызывая дух совершенно другого русского композитора.
- Жжжжж, Рымски-Корсаков! - показал пальцем на осу один из красномордых.
Я сразу представил себе в этой ситуации советского фермера…
Вообще в музее ничего нельзя было трогать руками. Ни посетителям, ни экскурсоводам, ни ещё кому-либо. Всё священно и трепетно.
Однако это не касалось последнего вторника каждого месяца, когда в Доме был субботник по уборке. О! Тогда можно было всё. Это немного напоминало средневековье с его тотальными запретами и внезапным карнавалом, дававшим выход скопившемуся напряжению. Можно было вытащить книги из шкафа Чайковского и подглядеть его пометки на полях, можно было поиграть на «том самом» рояле, можно было одеть его бухарский халат и поваляться на кровати под картиной «Меланхолия». Помню, я очень удивился, когда мои ноги упёрлись в железный край этой самой кровати. Ведь на экскурсиях, цитируя Ромена Роллана, я постоянно говорил о высоком росте композитора. А тут мои метр-семьдесят пять упёрлись в стенку. Пришлось потом уточнять: высокий Чайковский был ниже меня ростом на три сантиметра.
Особый колорит музею придавали, конечно, работавшие здесь люди.
Воистину, живи и удивляйся. Жизнь – большой мастер сочетать несочетаемое. Казалось бы, святое место. Вот Его светлый образ. Вот Его апостолы - внучатые племянницы. Но во главе дома стояла, тем не менее, хунта из трёх майоров. Директор - замполит в отставке, майор Шамкин. Завхоз – майор Хованский. И ещё один майор с незапоминающейся фамилией – начальник первого отдела. Как же: столько иностранцев, режимный объект все-таки.
Основу штата составляли жёны лётчиков расквартированного близ клина элитного истребительного полка – реальные и покинутые. Впрочем, лирического отступления о провинциальных дамах я здесь делать не стану – после Гоголя это было бы некорректно. Скажу лишь, что им было очень скучно, и как-то одна из них, перегородив собой после работы дорогу к мемсараю, сказала мне: «ты никуда не пойдёшь». Долго потом пришлось доказывать, что я не лётчик…
Реальная власть в Доме принадлежала некой полной даме, заслонившей собой ото всех фонды музея. Даже при большом желании невозможно было узнать – что там, в хранилище, за документы. Прозванная за мягкий и отзывчивый характер «большой души сволочь», она периодически проводила акции списания «ненужных» предметов и документов (оказалось, у Чайковского были и такие). Что там списывалось? Куда?.. Даму ту с трудом выносил даже не злобный в общем директор-майор, тем более, что фамилия её была ему глубоко не симпатична. Правда, уже потом судьба, простив Шамкину всё, наказала его лишь в одном – дочь его вышла замуж за человека с той же фамилией, что и у Полины Ефимовны…
Вообще же Чайковский Чайковским, провинция провинцией, а бабы бабами. Склоки. Сплетни. Интриги. Ужас. Как-то мне пришлось оправдываться перед высокой комиссией, специально собранной по поводу некой анонимки в клинский горком партии. В анонимке той говорилось, что я во время экскурсии сказал, что «музей во время войны к сожалению не сгорел». Анонимка гуляла за мной потом ещё года три. При всём её идиотизме она оказывала магическое влияние то на приёмную комиссию в аспирантуру, то при приёме на работу, то на вроде бы хороших знакомых: «А правда, что вы…» и т.д.
Самой симпатичной была, пожалуй, история с Тамарой Лосевой. Прекрасный экскурсовод на английском и русском языках, она была рекомендована для поездки в Англию. Рекомендацию давали на общем собрании коллектива. В Англию – это сенсация. Англия – это другая планета, другой мир, доступный лишь знаменитым музыкантам, дипломатам и шахматистам. А тут – Тамара. В собрании – шорох и смятение. Но – единогласно. От чувств.
Тут, однако, выходит Тамара и говорит, что в Англию её рекомендовать нельзя потому, что у неё есть любовник…
То есть лучше пусть все думают, что у неё есть любовник, чем ехать в вожделенную Англию…
С Тамарой случился приступ.
А тем временем память о Чайковском жила своей жизнью. Цвели яблони и ландыши, звучала музыка, приезжали и уезжали на автобусах группы советских и иностранных граждан. В специальном зале показывали мультфильм «Щелкунчик» на музыку Чайковского. Фильм довольно длинный, и мне никогда не удавалось досмотреть его до конца – пора было бежать на экскурсию. Не досмотрел я его и в тот день, когда пришла повестка в армию.
Досмотрю как-нибудь.