Сын своего отца

### Глава 1. Рождение города

Появление города и вправду похоже на рождение живого организма. Однажды перекрещиваются чьи-то пути, ведущие в разные стороны и при благоприятном стечении обстоятельств на этом месте появляется первый признак того, что здесь будет жизнь: лачуга, шалаш, или даже просто одинокий возок с тыквами с восточного поля, который крестьянин выставил для прохожих. Затем над возом закрепляют навес от дождя, а рядом появляется скамейка и вода для путников, сено для лошадей или верблюдов и короб для обменных вещей.

Вот и второй возок с навесом, только в нем не тыквы, а верёвки, которые вяжут на другом берегу реки. Чем ходить за верёвкой весь день до темноты, лучше уж пройтись полдня до перекрёстка, тем более что там и тыквы набрать можно. А к закату солнца уже домой вернёшься с пользой: и с тыквой, и с верёвкой.

Третий, четвёртый воз появляются рядом с первыми, и вот уже пора ставить ночлег и ясли. Пора и колодец копать, чтобы была чистая питьевая вода, потому что вода в глубокой, выложенной камнем яме совсем не пригодна для питья. Она разве что сгодится для мытья рук или овощей.

Где добро — там и лихие люди, на чужое падкие. От таких закрывай воз с добром на ночь. Поутру пришёл хозяин свой возок-лавку открыть и подмести вокруг песок и пыль, нанесённые за ночь ветром — и уже готов ждать купцов и подсказывать им, какая тыква сочнее, какая веревка покрепче.

Теперь со всех сторон люди сами сходятся на торговом перекрёстке и несут друг другу свои новости. Люди начинают узнавать друг друга, привыкают, а потом знакомятся. Раньше здесь едва ли могли встретиться путники, а при встрече прятались бы друг от друга и выжидали, пока другой пройдёт первым. А теперь перекрёсток становится желанным и приметным местом встречи для десятков людей.

Лавки-возки выстраиваются в торговые ряды. Позади рядов ставят простые жилища: стены, потолок и дверь. Чтобы самим поесть и переночевать, а то и гостей накормить и на ночлег пустить. Растет городок новыми дорогами, а вдоль дорог все новые дома и все новые люди. Которые уже совсем ничего не знают ни про возок с тыквами, ни про скамейку для путников. И для себя считают первым именно свой дом во всем городе. И полагают, что город был здесь всегда, и что всегда он здесь будет. Думают, что он — вечный.

Город простоит и сто лет, и пятьсот, и тысячу, и несколько тысяч лет. По-сравнению с человеческой жизнью это и правда вечность. Но мы не будем забегать так далеко в будущее. Мы посмотрим как живет этот город и на что он похож прямо сейчас, пока ещё человек не придумал не то что разноцветной светящейся уличной рекламы, но даже простой электрической лампочки. Задолго, задолго до электрической лампочки.

Старый город наполнен гулкими и извилистыми каменными улочками, переплетающимися как нити в клубке. Дома теснятся и стоят так близко и часто, что стена одного дома служит стеной и для другого. А вдоль дорог у самой земли через сухую солому прошлогодней травы проросли скупые на краски городские растения с мелкими листьями и бледными цветами. А улицы все вьются, то поднимаются вверх, то скользят вниз, прерываясь на многочисленные узкие перекрёстки, которые соединяют их между собой.

На окраине совсем бедные дома. Они прилипли друг к другу сплошной неровной желто-белесой каменной кладкой с редкими окнами. Жильё в таких домах начинается сразу за простой, ссохшейся и щелистой деревянной дверью и состоит из одной единственной комнаты, в которой нет ни прихожей, ни коридора.

В кварталах ремесленников и торговцев дома богаче и основательнее: неровности стен аккуратно замазаны песочного цвета глиной или белой известью, а у входа попадается и цветная мозаика, и каменные полуколонны, и даже крупные буквы, начертанные прямо на стене красным и чёрным цветом — слова девизов, приветствий и приглашений.

В центре города совсем нет зелени. Зелень в городе — это роскошь. Хотя у состоятельных горожан внутри просторных дворов есть и собственные сады, и фонтаны с медными демонами и мраморными девами, и целые фруктовые аллеи. В таких аллеях сплетающиеся листья винограда или ветви лимонного дерева образуют плотные своды, которые даже под обжигающим солнцем дарят прохладную тень, а плоды висят низко и источают сладкий аромат.

Это благоухание доступно только жителям дома, а от посторонних оно скрыто каменными стенами. С улицы можно уловить аромат переспевшего винограда разве что в ту пору, когда он уже снят и томится, играет в подземных бочках, превращаясь в вино. Тогда его сладковатый запах из винных погребов выходит на улицу через специально для этого сделанные в камне узкие проемы, расположенные у самой земли.

### Глава 2. Три дня до казни. Базарная Площадь

И богатых, и бедных заботы несут на базарную площадь. Там обмениваются новостями и мнениями. Там высказывают робкие, осторожные надежды и шлют бесконечные проклятья. Там говорят и о городе, и о целой стране, состоящей из таких же городов на перепутьях торговых караванов, и обо всем прочем.

— Сегодня Рим силён как никогда! — раздалось однажды на площади. Произнёс это бойкий человечек низкого роста и шустрых повадок.

— Как никогда не был до сих пор, или как никогда уже не будет силён? — отрыгнув захохотал кто-то из-под навеса винной лавки.

— Спасибо за твой острый ум, горожанин! — поблагодарил его человечек, — Проводя время в радости, которую тебе дарит любимое дело и с доходом, который дают тебе покупатели, найдёшь ли хотя бы минуту, чтобы пожалеть свой город, как это делаю я?

— Наш город велик. Город вечен! — продавец вина ухнул деревянным ковшом по столу, — И мне, уважаемый, как и тебе не пристало жалеть его. Город сам о себе побеспокоится.

Люди стали останавливаться и прислушиваться к разговору громких спорщиков.

— Так ты думаешь? — возразил человечек, обводя взглядом людей вокруг. — Или так думают все жители нашего города? Но если не мы, жители, то кто же будет беспокоиться о завтрашнем дне города? Может быть, Нахор? Что скажешь, Нахор?

Он легонько толкнул в плечо бродягу, по виду — простого бездомного, который спал у самой стены на тёплых каменных ступенях. Спал он крепко и никак не отреагировал на прикосновение. Люди заулыбались, видя тщетные попытки разбудить безучастного Нахора. Но это нисколько не смутило человечка, который назвал Рим сильным. Он как ни в чем не бывало продолжил:

— Нахор наш друг. Нахор спит. Но не потому что пьян. А потому что истощил свои силы, болея за будущее города. Он отдохнёт, наберется сил и завтра встанет рядом с нами. Плечом к плечу.

— Он встанет поутру рядом с тобой, только если вспомнит тебя с похмелья, — не унимался шутник-лавочник, — Но в чем ты совершенно прав, так это в том, что утром Нахору очень понадобится чьё-то плечо. Без чужого плеча стоять он сможет разве что держась за эту самую стену рукой.

— На базаре поднялся хохот. Люди стали собираться вокруг и следили за дискуссией. Лавочник и вправду был остер на язык и спорить с ним было трудно. Но человечек не унимался:

— Ты простодушно судишь лишь только по тому, что видишь, весельчак! А, между тем, такие как Нахор вынуждены оспаривать своё право жить в этом вечном городе! — сообщил он громко и пафосно. А когда убедился что завладел вниманием толпы, то вполголоса продолжил, — А не по римским законам, которые принесли нам с собой эти щеголи. Подати все растут и растут, налоги все выше. Разве не так?

На это лавочнику было нечего возразить и человечек продолжил:

— Для тебя, лавочник, для меня и для добрых горожан это вечный город. А для префекта это земля вассалов, чья участь состоит в том, чтобы платить налоги. Для римлян это большая дойная корова!

— А ты ведёшь смелые речи, незнакомец! — громко оценил его слова продавец вина. — Эй, Фома, — крикнул он сыну, — Принеси вина, я угощу этого человека. Должно быть, нелегко с такими мыслями в трезвой голове патриоту нашего города. Да неси не какой-нибудь там кислый оксос, а поищи шекар! А ты, смельчак, не боишься ли ты, что здесь может оказаться тот, кто наушничает префекту?

— Я смел, потому что так научил меня мой мудрый друг и соратник. Он сказал: если бы мы собирали налоги в городскую казну, а не отправляли в Рим, то смогли бы и сами содержать воинов, которые защитят город от кочевых разбойников. Разве эта простая мысль не мудра? — Человечек обращался уже не к лавочнику, а к окружающим, а те внимали ему и охотно кивали головами. — И уж точно мы не стали бы возводить в честь жителей иных земель колонны с каменными конями, а скорее увеличили бы поголовье собственных лошадей, коров и верблюдов! Разве не исполнены патриотизмом и мыслями о будущем нашего вечного города эти слова? А ведь этот человек сейчас ждёт казни за свои старания. Тот, кого я мог бы спасти, если бы мне помогли горожане, за которых он так радеет.

— Кто же он? О ком ты так тревожишься? — раздалось из толпы.

— Он — Бар-Абба! Он первый друг каждому из вас. И страдает он сейчас за то, что каждому из вас желал добра.

Взволнованный гул недовольных голосов был ему ответом из толпы, но их перекрыл голос лавочника.

— Не тот ли это сын Абба, которого называют злодеем? Кто ждёт казни вместе со своими дружками, такими же негодяями, как он сам? — язвительно поинтересовался лавочник, но не нашёл поддержки в толпе: многие теперь были на стороне его патриотически настроенного оппонента.

— А ты легко развешиваешь ярлыки, приятель! — Остановил лавочника незнакомец. — Ты высмеял спящего Нахора, который ничего дурного тебе не сделал, а теперь с такой же легкостью прилюдно чернишь имя друга моего, с которым даже не знаком?

— Я — винодел, сын Толомея-кровельщика. — Ответил лавочник под осуждающими взглядами собравшихся. — Я езжу со своим вином по всей округе. И у меня есть уши чтобы слышать то, что говорят люди. И слышу многое!

— Уши? Вот чем ты гордишься? — Переспросил его смельчак с улыбкой и люди вокруг захихикали, а сам лавочник насупился. — Что ж, уши — это прекрасно! Мы все это знаем, — он протянул ладони к окружающим. — Потому что уши есть у каждого, да! Но, к сожалению, присутствие ушей не всякий раз свидетельствует о присутствии ума.

— Не хочешь ли ты сказать что я безумен? — завёлся винодел, — Или что безумны те, кто вынес приговор и называет вора — вором?

— О, не-ет, уважаемый винодел, сын Толомея-кровельщика! — протянул в ответ человечек, — Разве справедливо в споре обвинять в безумии того, кто сам винит других? К тому же, для нашего разговора это будет бесполезно, так как безумие не является грехом. Как, впрочем, и наличие ума.

— Так что же сын Абба? Он по-твоему обвинён несправедливо?

— Несправедливость — длинное слово, винодел, сын Толомея! И мы с тобою лишь нагоним скуку на этих почтенных граждан, если будем рассуждать об этом. Давай поговорим о том, что понятно всем. О хитрости. О жадности. О страсти. Об этом можно говорить бесконечно, не так ли? А уж куда интереснее, если такие истории происходят не с твоим соседом-бедняком, а со знатной или даже коронованной особой. Самые любимые наши легенды сложены о прелюбодеяниях венценосцев. Каких тебе ещё угодно доказательств их нечистоплотности?

— Но сын Абба был обвинён…

— В чем же? Лишь в том, что Рим считает его злодеем? Рим называет его убийцей? Я не видел этого убийства. А ты, винодел, сын Толомея? Ты видел, как Бар-Абба кого-то лишил жизни? А ты, Нахор? А вы, почтенные граждане?

Но Нахор спал, а почтенные граждане расценивали горячий спор как бесплатный спектакль и не собирались принимать в нем участие. Человечек же принял это молчание по-своему и сокрушенно произнёс, будто в назидание несмышленым детям:

— Вам говорят, что Бар-Абба убил, но не говорят, кого. Вам говорят, что он злодей, но в чем его злодейство? Не говорят. Ведь не говорят?

— Так кто же он, твой невинно осуждённый друг? Расскажи про него! — Винодел даже вышел из-за прилавка ближе к собеседнику, ожидая ответа на свой вопрос.

— Он хочет счастья всем. Он считает, что счастье — это довольство во всем. — Охотно ответил человечек, — Но такое счастье не готовы разделить с нами римские начальники. И так он стал им неугодным и опасным бунтарем. И он взят под стражу. И от того, что римский префект не скажет «этот неугоден, ибо хочет себе и другим счастья», он назван и злодеем, и убийцей! Вот кто таков мой друг и сын Абба, уважаемый винодел! Вот кто он таков, почтенные горожане!

— Какая ложь! Ты хитрые сплетаешь
Объяснения тому, что хочешь
Скрыть от остальных.
Ведь если ты и в правду друг злодею,
То знаешь подлинно историю его.
Его злодейство названо: убийство!

Ты хочешь получить от нас ответ,
Кого убил твой трепетный страдалец?
Который, по твоим словам, невинно
Был осуждён за то, что неугоден?
Он брата моего отца зарезал — вот что!

Он сделал это злобно, не жалея,
Не сомневаясь, не дрожа рукой.
Свидетельствую: кровь моей родни
Пролил твой друг, преступник, сын Абба!
Свидетельствую: Бар-Абба виновен!

И вся моя семья, и брат, мы все
Придём на место казни. Вместе будем
Мы слать свои проклятия убийце.
И горькой радостью своё наполним сердце,
Что дядя мой отмщен. Хотя отмщение
Не сможет к жизни возвратить его.

### Глава 3. Три дня до казни. Дом Кифы

— Так ты и сказал ему, Регем? Вот это да! Я восхищён тобою, брат!..

— Прости, но — нет. — Регем виновато потупил взгляд, не смея посмотреть брату в глаза. — Я так подумал, но малодушно промолчал. Куда мне тягаться с таким хитрым спорщиком в ораторском искусстве. Мой дрожащий голос лишь рассмешил бы толпу и этих двух, и я был бы осмеян. «Смотрите, при усах и бороде, он не говорит как мужчина, а блеет как осел».

— Эх, Регем… Ты испугался смеха? И поэтому предал память моего отца, твоего дяди? Может быть ты и был бы осмеян. Но ты жив. А мой отец в могиле. И по-твоему справедливо, что его убийцу вот так бесстыдно выгораживают?

Его брат — свидетель спора на базаре — насуплено молчал.

— Я не виню тебя, — продолжил Кифа, отца которого и вправду злодейски зарезал Бар-Абба, — Нет, я не виню тебя. Ты и в наших детских играх был слабым, и подростком не лез на рожон. Природа позаботилась о том, чтобы с годами ты стал выше ростом, окреп и отпустил усы и бороду. Но о мужских усах и бороде ты печешься сильнее, чем о мужской чести. Ну что же — ты не осмеян, так оболган. Вижу, что тебе и без моих слов гадко от этого. Что же было дальше?

— Дальше произошло то, что заставило меня поспешить к тебе с признанием в малодушии. — Отозвался брат. — Этот самый лавочник, острослов и шутник, который из-под навеса расспрашивал клеветника и делал это так громко, что не осталось никого на всём базаре, кто не слыхал бы их разговора, снова обратился к сыну своему Фоме и велел угостить каждого молодым вином. И просил всех выпить за помилование Бар-Абба. Потом он запел «Тучны твои стада» и хор голосов на площади вторил ему. Затем во всеуслышанье он сообщил, что угостит любого, кто в день помилования Бар-Абба заглянет в его лавку. А затем он оставил сына рядом с кувшинами, сам же вместе с клеветником зашёл внутрь, продолжая громко расспрашивать о судьбе злодея Бар-Абба и о том, как много тот желал простому народу добра. Я решился было: выпил меду и поспешил за ними вслед, думая, что внутри, без посторонних, я смогу уличить его в клевете. Что же я услышал? Оба спорщика здесь вели себя как добрые приятели! Я слышал, что они так говорили: «Будь осторожнее впредь, не перестарайся со своим напускным удивлением! Ты слишком громко рассуждаешь о деле и это звучит подозрительно!» А второй отвечал: «Зато о деле услышал каждый! Это же сброд и ему нужно громко втолковывать, что вино польётся рекой, если только люди окажутся на площади и в своё время потребуют милости для Бар-Абба. Да ты и сам хорош, устроил целый спектакль. И кто такой этот Нахор?» А первый: «Да я его впервые видел! Но спит он крепко. Вот таких добрых сынов взрастил наш город». А лавочник ему в ответ: «Такой не вспомнит и своего имени. Ночью его выкинут на улицу, а там подберут римские солдаты и под утро всыпят плетей. Да так, что он снова забудет своё имя. То пьяный, то больной — у иного и одного занятия нет, а у этого целых два!» — и они засмеялись. А я, попятившись, выскользнул из лавки мимо Фомы, который продолжал угощать мёдом зрителей, и отправился к тебе домой, Кифа.

— Это ты сделал правильно, Регем. — Похвалил брата Кифа. — Так получается, что злодея Бар-Абба хотят освободить его же подельники? И для этого подпаивают горожан на базаре? Да ещё и обещают устроить праздник с угощением в день, когда того помилуют?

— Да, все так, — ответил Регем, — И знаешь, что я думаю? Это странно. Сам посуди: ну что это за поддержка от прохожих, падких на глоток бесплатного мёда? В их головах порок и блажь. К тому же, до казни осталось всего три дня. На что рассчитывают эти пройдохи? Не понимаю!

Кифа слушал брата и удивлялся. Удивлялся не тому, что говорил брат, а тому, что думал он сам. Ещё недавно и он рассуждал так же запальчиво и по-юношески категорично. «Неужели это смерть отца заставила меня стать рассудительнее в словах и осторожнее в решениях? У нас с братом совсем небольшая разница в возрасте. Но он говорит как мальчишка, а я — как старик. Кем я становлюсь, нерешительным трусом? Или просто взрослым? И ладно бы ещё если трусом. Но не слишком ли высока оказалась цена для взросления?» — так подумал Кифа. А сказал следующее:

— Римский префект не делит подати на «налоги от пьяниц» и «налоги от праведников». Голоса их звучат для него одинаково. Что же до их порока, то подумай сам: на что готов больной чтобы получить желанное лекарство? По-одиночке они и пьяницы, и моты, и падкие до бесплатного угощения. А вместе они — только источник налогов. Одну паршивую овцу ты тоже не возьмёшь в дом: она и ест, и гадит больше, чем приносит пользы. Но откажешься ли ты от стада овец? Представь себе площадь, полную таких людей. Неужели ты не хотел бы получить их поддержку ценою всего-то в бочку кислого вина?

— Ты говоришь как твой отец, Кифа! — Удивился Регем.

— Может быть ты и прав, — помедлив, ответил Регему брат. — Но теперь, когда отца нет, кто-то должен говорить как отец.

«Я не могу рассчитывать на брата», подумалось ему, когда Регем ушёл, «Я должен все сделать сам».

Месть за отца давно сделалась его навязчивой мыслью. Он как мог хранил ее от окружающих и старался не думать о ней сам. Он изо всех сил надеялся, что это какая-то фантазия, как в легендах о сражениях предков. Он не давал ей звучать в своих устах даже когда оставался один, даже вполголоса, даже шёпотом.

Но чем сильнее он сдерживал эту мысль, тем чаще и тем отчетливее она звучала внутри него. Кифа и сам не заметил, насколько желание мести завладело им. Ему казалось, что он старается не думать об этом желании, считая его недостойным. На деле же он давно измерял важность окружающих его событий, людей и мест именно тем, насколько они помогут ему однажды выпустить этого демона.

Усмиряемое днём, во снах желание мести полностью овладевало его разумом. Ночами ему являлись подробные, до тошноты правдоподобные сновидения, и в этих сновидениях он оттачивал планы мщения до мелочей, и выполнял их именно так, как и было задумано. А просыпался Кифа готовым без промедления повторить то, что много раз планировал во снах, во многих местах, бесчисленными способами и, неизменно, успешно.

До поры до времени это было его собственной отвратительной фантазией, его диким зверем, запертым в клетке его воли и питающимся его сомнениями и переживаниями.

Его тетка произнесла слова о мести однажды. Тогда-то Кифа вдруг и увидел этого зверя: в неосвещенном углу комнаты подобно мохнатому псу, что стерегут овец, лежало бесформенное чудище с горящими глазками и длинными кривыми зубками в открытой пасти. Его продёрнуло от отвращения и зверь пропал, а вместо него остались только старые мешки для батата, что лежали в углу. Тогда Кифа ещё не понял, что это его собственный зверь, с которым ему предстоит провести много времени один на один.

### Глава 4. Два дня до казни. Лавка точильщика

Утром следующего дня Кифа вошёл в лавку точильщика.

— Здравствуй, Кифа! — Ответил точильщик на его приветствие. — Я очень сожалею о твоём горе. Твой отец был хорошим человеком. Я надеюсь, что его убийца будет наказан.

— Спасибо тебе, — поблагодарил Кифа и поинтересовался, — я хотел спросить, какова цена заточки ножей? Я думаю принести их все: и ножи для ремней, и столярные ножи моего отца, которые остались мне в наследство.

— Смело приноси свои ножи, — ответил точильщик, — в память о твоём отце я возьму с тебя не более половины цены.

— Ты добрый и отзывчивый человек, — снова поблагодарил его Кифа, — ты внимателен к другим, как был внимателен мой отец. Знаешь, что? Давай я куплю у тебя нож взамен тем, которые принесу тебе в дело? Найдётся ли у тебя такой всеядный нож, который одинаково хорошо разрежет и кожаный ремень, и шкуру, и ветки?

Точильщик пристально посмотрел на Кифу. Потом он произнёс:

— У меня есть много разных ножей. Нож — это помощник мужчины. Но хороший помощник для ловли рыбы не сможет так же хорошо помочь при кладке печи. У мужчины много ножей, потому что у него много дел. И для каждого дела нужен подходящий помощник. Если резать сыр ножом для веток, то сыр будет горьким от древесного сока. Ножом для ремней скорее не разрежешь мясо, а разрубишь себе пальцы. Послушай меня, сынок: я хорошо знал твоего отца. У него было много ножей для самых разных дел. Но лучшим его помощником был его сын. Так он сам всегда говорил мне. И если ты — сын своего отца, то подумай и реши, для какого дела тебе нужен помощник? И уверен ли ты, что этот помощник — нож?

Кифа задумался. Точильщик не торопил с ответом, а занялся работой. Наконец, Кифа сказал точильщику:

— Спасибо тебе за совет. Я пойду.

— А что ты решил с ножом? Какой тебе нужен помощник? — поинтересовался тот.

— У мужчины есть такие дела, — ответил Кифа, — которые он должен делать сам.

C этими словами Кифа вышел из лавки точильщика. А тот молча смотрел ему вслед.

### Глава 5. Два дня до казни. Утренний рынок

Оказавшись на улице, Кифа увидел своего демона. Тот сидел на камнях на противоположной стороне улицы и исподлобья смотрел на Кифу. Не желая оставаться с демоном на едине, Кифа не пошёл домой, а повернул в другую сторону и тесная улочка, петляя меж седых каменных домов, вывела его к утреннему рынку.

День ещё не начался, но над рыночными рядами уже были туго растянуты плотные красные полотнища. Эти полотнища защищали товар, выложенный на прилавках, от солнечного жара. Солнце же щедро заливало площадь ярким светом и от этого и хлеба, испечённые ещё до восхода, и рыбы, выловленные час назад из речных волн, и овощи, снятые с грядок едва земли коснулась заря — все, что лежало под полотном, было красных оттенков. По той же причине красными были и одежды, и лица торговцев, на все голоса звучно распевающих «Три монеты! Три монеты! Две монеты! Всего две монеты!»

Торговцы громко зазывали к своим прилавкам покупателей; они махали толстосумам, медленно плывущим по базарной улице будто огромные киты. За толстосумами-китами неотвратно следовали рыбы поменьше: то были носильщики с телегами, которые предстояло заполнить товаром за деньги, бряцавшие в кошельках на необъятных животах их хозяев.

За тележками стайкой неслась совсем уж рыбная мелочь — чумазая детвора, воришки и попрошайки. Одни прыгали вокруг носильщиков, отвлекая их внимание, чтобы с другой стороны их приятели успели схватить с тележки мешочек с провизией. Нерасторопные носильщики получали от хозяев тумаки и штрафы за пропажи, поэтому придумали класть поверх покупок мешочки с мелкими камешками. Тележка с камешками была значительно тяжелее, зато можно было не бояться за хозяйский товар. А если воришки совсем уж донимали носильщиков, то носильщики сами хватали из мешков пригоршни камешков и швыряли вокруг, разгоняя назойливых хулиганов.

— Всего две монеты!

— Три монеты!

— Клубника!

— Ткани! Ковры!

— Всего две монеты!

— Горшки! Кувшины! Медная посуда!

— Всего две монеты!..

Посреди рынка на возвышении была устроена каменная мойка. Пять плоских ступеней вели к небольшому бассейну глубиной в локоть. Над его толстыми и вечно сырыми стенами возвышался обелиск высотой примерно по пояс. Из отверстия в обелиске била струйка холодной воды.

Мойка находилась на самом солнцепеке и торговцы с пиалами подбегали к ней, шлепая сандалиями по раскалённым камням: каждому нужно было освежиться глотком из ручейка и зачерпнуть воды, чтобы сбрызнуть поникшую зелень и фрукты. Ненадолго подходили и покупатели, чтобы запить сырную лепёшку и потереть влажными ладонями липкий от пота лоб. Подходили — и снова прятались в красные тени полотен, изредка хлопавших от порывов ветра.

Когда из-под тенистых рыночных переходов Кифа вышел к площади с каменной мойкой, то увидел, что вокруг бассейна с обелиском стоят люди. И с пустыми корзинами, и с корзинами, полными покупок, все они прислушивались к словам человека с большой пиалой в руках.

— Как эта пиала под жарким солнцем хранит свежесть воды, — вещал он, — так мой друг Бар-Абба лелеет чистые помыслы и надежды, находясь в заточении и ожидая казни за то, в чем его несправедливо обвиняют.

— Мы слышали! — отвечали ему из толпы, — Город полон слухов о том, что римские наместники винят неугодных граждан, чтобы избавиться от смуты!

— Город говорит вам правду! — кивал человек с пиалой, — Город не может обманывать своих жителей! Как гнездо не может обманывать своих птенцов. Такой птенец — Бар-Абба, мой друг и преданный сын своего города! Ах, если бы только услышал наш уважаемый префект мой слабый голос, когда перед казнью он спросит, кого из приговорённых город хотел бы оставить в живых! Ах, если бы только прозвучало имя сына Абба, повторенное хоть малым хором голосов! Мы бы тогда устроили большой праздник и так же щедро раздавали бы благодарность, как щедро дождь питает водой все живое!

С этими словами он взмахнул большой пиалой и вода из неё широким кругом взметнулась над толпой, окружающей обелиск. В воздухе вода разделилась на сотни тонких струек и мельчайших капель и благодатным дождём оросила разгоряченные головы и плечи стоявших вокруг оратора.

Наступила эффектная и трагическая пауза. Капли воды освежили головы горожан, бесхитростно внемлющих лживому увещевателю, а тот продолжал стоять, воздев к небу пустую пиалу, будто ожидая высшей милости с небес, которой вновь и вновь готов делиться с окружающими.

Кифа подошёл к толпе, окружающей каменную мойку. Кифа отлично слышал их разговоры и внутри его клокотал гнев, как лава клокочет внутри вулкана. Гнев этот он старался удержать уже довольно долго. С тех пор, как погиб отец прошло почти тридцать дней и все это время он старался оставаться хладнокровным и невозмутимым. Но в то мгновение, когда прохладная вода пролилась на раскалённые камни, его затаенный гнев не стерпел потока лживых увещеваний. И из вулкана, в котором бурлящая лава обиды плавит окаменевшую душу изнутри, вырвался язык пламени.

— Так ты говоришь, что сын Абба не убийца? Ты говоришь, что он не убивал?

Рвущийся наружу гнев — плохой советчик. На запах обиды и гнева, на этот прекрасный запах, похожий на то, как шипит капля жира, стекая с поджаренного мяса на головни в костре, дёрнул носом и приоткрыл один глаз спящий демон мщения.

Люди повернули головы в сторону Кифы, а человек с пиалой не спешил этого делать. Он выдержал паузу, дав себе время подумать, а зрителям — смутить своими взглядами чужака. Сначала он медленно опустил руки, а потом повернул голову и внимательно посмотрел на Кифу. В полной тишине изучив смельчака, посмевшего нарушить ход его спектакля, он вдруг широко улыбнулся и примирительным тоном произнёс, не глядя на Кифу, но обращаясь к собравшимся, будто спрашивая у них:

— Я? Да кто я такой, чтобы называть виновным другого? Разве же на мне тога судьи? Разве я известен мудростью Цезаря? Нет, молодой человек. Это не мои слова, но слова нашего родного, великого города. У кого хватит ума называть лжецом свой родной город? Разве только у того, кто лишён ума? Или у того, кто не считает город своею святыней, колыбелью своих детей? Скажите, люди, — воззвал он к толпе, — Слышал ли кто-то от меня, будто я называл Бар-Абба иначе, как не моим бедным другом, который томится под стражей?

— Нет, уважаемый! Ты только называл его своим другом и другом всех добрых людей города!

— Отчего же ты обвиняешь меня в том, чего я не делал? — Быстро продолжил человек, обращаясь к Кифе укоризненным тоном и не давая вступить в диалог, — Может быть, кто-то из вас слышал, что говорят в городе о моем бедном друге? Скажи хоть ты, почтенный седовласый старец, — Кифа снова промолчал, не решаясь перебить голос старца, чтобы этим поступком ещё больше не настроить толпу против себя.

— В городе говорят, — с готовностью прошамкал старикан дрожащим и сбивающимся голосом, — что сын Абба неповинен! В городе говорят, что префект в день Пасхи может помиловать его! В городе говорят, что в день его помилования Бар-Абба одарит город щедрым угощением!

— Седой очень устал, пока произносил речь, а в конце даже начал задыхаться, выговаривая слова, поэтому гул голосов поддержал слабеющий голос старца. Тем временем человек с пиалой спустился и прошёл сквозь толпу к Кифе. Теперь он вёл себя наоборот: пристально смотрел в глаза Кифы и вещал ему прямо в лицо, но обращался при этом к другому:

— Это правда, старец! Жизнь не всегда была к тебе добра, но сейчас ты сказал нам чистую правду! — Он ещё ближе приблизил своё лицо к лицу побледневшего от бессильного гнева Кифы, так что тот ощутил его дыхание, и добавил, сильно ткнув длинным пальцем Кифе в плечо, — Нам всем будет лучше жить в нашем городе, если мы будем говорить правду, а не обвинять тех, к кому жизнь и так не всегда была добра!

Кифа поморщился — скорее от неприязни, чем от боли. Человек снова примирительно улыбнулся, обнял его и развернул лицом к толпе. Он протянул Кифе пустую пиалу и торжественно сказал:

— Бросай сюда монету каждый раз, молодой человек, когда скажешь правду. И проживи всю жизнь так, чтобы чаша была полна монет! Ты видишь, я дарю тебе богатое будущее! Многие на этой площади хотели бы получить такую пиалу, полную может, разве не так?

— Он обвёл глазами толпу и люди открыли рты и закивали головами в ответ.

— Скажите же вы все в день казни правду префекту! Правду, которую вы знаете! — пафосно закончил свою речь человек и медленно попятился, покидая площадь, — Скажите правду и вам щедро воздастся!

— Он поднял руку и поклонился толпе. А люди закричали в ответ:

— Благодарим тебя, достойный сын нашего города! Спасибо, щедрый человек!

Видя, что человек, вызвавший такой сильный гнев Кифы, уходит, демон вскочил и рванулся в ту же сторону. Он обернулся и вопросительно посмотрел на Кифу: «И ты позволишь ему вот так просто уйти? Этому негодяю, который выгораживает убийцу твоего отца?». Демон метнулся к Кифе, дёрнул его за руку и снова в два прыжка оказался рядом с человеком с площади. Но Кифа старался не поддаваться этому зубастому уродцу и остался на месте.

Люди стали расходиться и старая женщина с корзиной, проходя мимо Кифы, который так и стоял с пустой пиалой, заметила:

— Даже не поблагодарил! Раньше молодые люди добрее были к старикам.

Наконец, площадь опустела. Кифа остался перед каменной мойкой. Плечо ныло в том месте, куда ткнул человек с пиалой. «Точно так же твой друг Бар-Абба ткнул ножом моего отца», проговорил вполголоса Кифа. Сказав это, он положил в пиалу монету. А потом ушёл, оставив пиалу с монетой на каменных ступенях. Злобно прищурившись, демон остался сидеть в том переулке, куда свернул человек, расставшийся со своими слушателями.

На обратном пути через рынок Кифа купил точильный камень. Кифа был очень доволен — он сумел не поддаться демону, выбрал отличный точильный камень и взял его за очень хорошую цену. Кифа самодовольно приосанился, но вздрогнул, когда расплачивался с продавцом точила: позади продавца, ухмыляясь, стоял демон. Он прекрасно знал, для чего Кифе нужен точильный камень.

### Глава 6. Один день до казни. Дом Кифы

Следующий день до самого вечера Кифа провёл дома.

Утром Регем принёс ему горячий хлеб и немного сыра, заботливо завёрнутые в тряпку его матерью. Брат о чем-то говорил: не то спрашивал, не то рассказывал, время от времени задавая вопросы. Кифа кивал или отвечал односложно, иногда невпопад, и Регем заметил, что мысли брата где-то далеко. Кифа точил ножи и очень старательно относился к этому занятию.

Кифа и правда не отрывал взгляда от ножа, из под которого вылетали искры от трения об точильный камень. Но только для того, чтобы не видеть монстра, который с самого утра сидел у него под ногами. Демон таращился на Кифу и ходил за ним хвостом, как ходит собака, ожидая что хозяин кинет ей кусок свежего мяса. Демон знал, зачем Кифа точит ножи и зачем выбирает наиболее острый из них. Не чувствовал — знал.

— Я вижу, что твои мысли не здесь. — Сказал Регем. — Но прошу тебя: послушай, что я сейчас скажу.

— Кифа поднял голову и посмотрел на него.

— Мать сказала, — продолжил Регем, — что завтра на площади будет много народу. Она сказала, что завтра к тому же праздник и люди будут толкать и давить друг друга. Она говорит что хочет остаться дома и хочет, чтобы ты пришёл к нам и помог ей.

«Какая наивная попытка помешать моим планам», подумал Кифа. Его тетя, приходящаяся Регему матерью, была женщиной спокойной, старалась жить умиротворенно и призывала к этому родных. Когда отец был убит, она успокаивала Кифу словами о том, что так, видимо, предначертано судьбою и что этого захотели сами боги. К тому же она была женщиной предусмотрительной, и сразу предупредила Кифу, чтобы тот не жаждал мести. «Если боги таким способом избрали к себе моего брата — твоего отца, — то они позаботятся и о том, чтобы отсечь карающую руку. Его убийца отправится в царство мертвых ещё при жизни и огонь будет жечь его, и он будет горько сожалеть о том, что сделал». Но только эти слова были пустым звуком для Кифы. Его совершенно не беспокоило, как боги будут разбираться с трудностями, которые сами себе создают, и откуда об этом знает его тетя. Дело в том, что Кифа никогда не видел своей матери, а отец его о своей сестре никогда не был высокого мнения и частенько говорил ей в ответ: «Тебя послушать, так получится, что боги хотят только извести людей, вот и все. Хорошо бы им самим разобраться со своими пожеланиями, а не впутывать людей. Пожары, болезни и засухи? Да мы в детстве с большей выдумкой ловили песчаных змей, чем боги теперь управляют миром».

Кифа осторожно провёл кончиком большого пальца по лезвию, проверяя, насколько остро наточен нож. Потом убрал его и примирительно положил руку брату на плечо.

— Иди домой, Регем. — Сказал он. — Иди и скажи матери, что я благодарен за хлеб и за сыр. Скажи, что завтра я не смогу помочь ей, потому что завтра у меня есть свои мужские дела. Иди сейчас, потому что и сегодня у меня есть дела. Такие дела, в которых мне не нужен помощник.

— Что же ты будешь делать? — спросил брат, подглядывая на блестящие заточенными кромками ножи.

— Я буду думать об отце. — Задумчиво произнес Кифа и повторил, как будто самому себе, — Я буду думать об отце. Думать об отце.

— Нет ли твоём сердце зла, Кифа? — спросил Регем поднимаясь, но все ещё не сводя к глаз с блестящего металла.

Брат посмотрел на него.

— В моем сердце есть горечь. Много горечи, — ответил Кифа, — А кроме этого в моем сердце нет ничего. Теперь иди.

Демон поднялся, проводил гостя и, когда дверь закрылась, улёгся под ней, с удовольствием наблюдая за Кифой, который стиснул зубы и продолжал точить ножи, высекая искры.

Кифа не лукавил чтобы поскорее выпроводить брата. До самого вечера Кифа только тем и занимался, что думал об отце. Вообще говоря, он думал об отце постоянно. Каждый день после смерти отца Кифа думал о нем утром, когда просыпался, и вечером, когда ложился спать. Думал о нем когда шёл по улице, когда чувствовал, как припекает солнце и ветер ворошит волосы. Думал о нем, когда смотрел на других людей. Думал о нем, когда дышал.

В какой-то из дней он понял, что думать об отце и вспоминать время, проведенное с ним, очень приятно. Что от этого теплеет сердце, от этого дорога кажется короткой, а ноша — легкой. От этого чужие люди кажутся добрее. Не все, но многие.

Нож в руке Кифы стал все чаще соскальзывать с точильного камня. «Я устал?» — подумал Кифа, — «Сколько я уже сижу здесь с этими ножами?» Проведя день за однообразной работой он не заметил, что и края, и поверхность камня сточились и что колени его усыпаны тяжёлой песчаной и металлической крошкой.

Кифа медленно встал, расправляя затёкшие суставы, потянулся и глубоко, сладко зевнул. Он увидел что и руки покрыты мельчайшей чёрной пылью от сточенных в мелкую пудру кромок лезвий. С ковшом воды Кифа вышел на улицу и смыл приставшую пыль, а оставшуюся в ковше воду вылил на голову и растёр по лицу, шее и груди.

Прохлада и свежий воздух оказались так хороши, что Кифа вытащил из дома небольшую отцовскую скамью. Позади она была испачкана чем-то белым, толи мелом, толи известью. Сколько он себя помнил, в этом месте скамья всегда была испачкана белой пылью. Отец изо дня в день стирал эти белые отметины перед тем, как Кифа ложился спать. Но утром светлые пыльные полосы снова появлялись на обратной стороне скамьи.

Теперь Кифа сам тщательно вытер дерево и выставил скамью на улицу. Он оставил дверь приоткрытой, чтобы вечерняя свежесть проникла и в комнату. Сразу слева от входа в жилище на земле лежала ровная каменная плита, на которую как раз уместилась отцовская скамья. Придвинув ее вплотную к стене, Кифа уселся удобно и основательно, как это делают старики. Он выпрямил спину и поднял голову так высоко, что затылком коснулся замазанной известью стены дома.

Так он сидел довольно долго. С запрокинутой головой Кифа как будто сверху смотрел на редких прохожих, что шли мимо дома вверх и вниз по улице. Двое мужчин, потом женщина с детьми. За ними куда-то по своим собачьим делам пробежала рыжая собака. Длинные тени улицы из синих сделались серыми. Серыми стали и пшеничного цвета дома напротив. Все цвета улицы, лестниц, водосточных труб, вьющихся листьев и цветов на подоконниках смешались и стали одним синевато-серым облаком вечернего тумана.

Напившись этого тумана, словно освежающей лимонной воды, Кифа поднялся, затащил скамью в дом и закрыл дверь. Он чувствовал себя отдохнувшим и был готов к тому, что должно было произойти завтра. С мыслей обвалилась шелуха и остался только ясный и простой план того, что предстояло сделать. «Вот зачем старики сидят у дверей?», спросил Кифа сам себя.

Он лёг на покрывало, закрывающее соломенный матрац. На обратной стороне скамьи Кифа увидел новые белые следы. «Так это известь со стены», подумал он, сомкнул веки и уснул.

### Глава 7. День казни. Площадь под балконом

Как ни рано проснулся Кифа, а переулок уже был наполнен людьми и все они шли в одну сторону. Кифа тоже шел среди них и слушал, как десятки шаркающих шагов ручейками вливались в бурлящую пересудами многолюдную улицу, которая несла их к площади. Людей становилось все больше, на улице становилось все теснее.

Вдруг, ряд за рядом, толпа нестройно остановилась. Дорогу к площади загородили солдаты, создав только один свободный коридор, но никого туда не пропускали. Вскоре стало ясно, для чего предназначался этот проход.

В сопровождении вооруженной стражи по горячим уличным камням на площадь один за другим прошли узники. Все они были босыми; ноги их были скованы, а руки связаны одной длинной верёвкой. Печальный немой караван прошествовал мимо и никто не решился ни приветствовать, ни проклинать их.

Узники ушли, а солдаты все ещё не освобождали проход к площади. Оставаясь на месте, людская толпа снова загудела разговорами. А Кифа подумал «Стоять бы здесь так до самого вечера. Стоять, стоять… А потом пойти домой». Но дело, которое ему предстояло сделать, было значительно труднее, чем просто выстоять день на солнцепеке. Об этом постоянно напоминал своей тяжестью демон, сидящий у него на плече.

Вместе с префектом в городе обычно появлялся большой отряд воинов. Кифа задумался, зачем римский наместник ездит в сопровождении солдат?

Может он — военачальник? Поэтому, куда направляется он — туда следуют и его солдаты? Но никакой войны в городе нет и зачем таскать с собой по мирной стране отряды, обученные военному искусству? Тогда, может быть, префект боится нападения разбойников? Но злодеи в пустыне не настолько искусны в своём деле и чтобы одолеть их хватило бы пяти, а то и четырёх крепких умелых воинов. Префекта же сопровождают десятки всадников. А, может быть, префект боится не за себя, а за жену, которая постоянно рядом с ним? Говорят, она видит вещие сны…

Вдали прозвучала какая-то команда и солдаты, охранявшие коридор, собрались в строй и направились к воротам. Толпа хлынула в освободившиеся переулки и заполнила площадь.

Деревянный помост был возведён как раз напротив балкона префекта. На помосте, привязанные к столбам, стояли узники. И около каждого узника было по два воина.

Кифа старался продвинуться как можно ближе к помосту. Он хотел посмотреть в глаза злодею бар-Абба, хотел видеть его ужас или страх, или что там чувствуют люди, которые проводят последние минуты жизни на скрипучем деревянном помосте, связанные по рукам и ногам. Но место у самого помоста уже было занято теми, кто вышел к площади из ближних переходов. Кифа не стал толкаться в плотной толпе, а остановился, решив со временем найти способ чтобы протиснуться ближе.

— Ты слышала, что сегодня день помилования сына Абба и в честь этого будет городской праздник? — услышал он разговоры по-соседству.

— Говорят, он вовсе не разбойник, а обвинён как бунтарь. Говорят, что он хотел лучшей жизни для города. Так жаль его, — прозвучало в ответ.

Демон горячо задышал в самое ухо Кифы. Убийца отца — не разбойник? Кифа не мог стерпеть таких разговоров, но боялся сорваться и выдать себя раньше времени. Поэтому он перестал стесняться и, работая плечами, стал приближаться сквозь толпу к помосту. Томясь в ожидании будущего представления, люди охотно подхватили досужие разговоры и Кифа снова и снова стал слышать эхо этих речей. Большого труда ему стоило не вступать в беседы с обманутыми людьми. «Молчи, ты здесь не для этого!» — уговаривал себя Кифа и усиленно работал локтями, высвобождая очередное место поближе к помосту. Он хорошо помнил, как потерпел фиаско, возражая лживому горожанину на моечной площади. Ещё тогда Кифа осознал, что не преуспел в ораторском искусстве. А теперь уж точно не следовало испытывать себя в красноречии, а нужно было только пробраться как можно ближе. Чтобы видеть все своими глазами. Чтобы знать наверняка.

Наконец, Кифа вышел к помосту. Здесь все разглядывали узников у деревянных столбов. Отсюда также хорошо было видно префекта, когда он в белой одежде и с золотым венком на голове выходил на свой балкон. Балкон с обеих сторон украшали большие в человеческий рост вазоны из белого мрамора, украшенные лепным орнаментом и золотыми лентами. Префект появлялся в сопровождении такого же высокого как он, но гораздо более крупного и плечистого воина. Даже рослые солдаты, стоявшие под балконом, казались не такими уж крепкими в сравнении со своим начальником.

Ни префект в золотом венке и белой развевающийся одежде, ни военачальник, следующий за ним словно телохранитель, у Кифы не вызывали интереса. На помосте он увидел своего Бар-Аббу и впился в него взглядом, стараясь понять, что тот ощущает, стоя на эшафоте.

На круглом как лепешка и испещрённом морщинами и шрамами лице злодея не было решительно никаких эмоций. Его длинные, беспорядочно спутанные волосы были мокры от пота и свисали над лицом толстыми и извивающимися как дождевые черви локонами. Через прикрытые глаза Бар-Абба разглядывал площадь, поддерживаемый веревками и копьями конвоя. Его нижняя челюсть шевелилась: казалось, заключенный жевал что-то. Или, быть может, что-то бормотал.

Рядом раздался знакомый голос. Кифа узнал уличного заводилу, а рядом с ним в толпе с удивлением обнаружил ещё нескольких людей с моечной площади. Они похлопывали по плечам соседей и, кивая в сторону помоста, вполголоса говорили:

— Вот он, наш бунтарь. Римляне хотят казнить его, потому что боятся его.

Кифа углядел также и седовласого старца. Своим скрипучим дрожащим голосом тот втолковывал соседям:

— Сегодня, в день великого праздника, будет день помилования нашего друга, сына Абба. Бар-Абба хочет добра честным людям и только его имя прозвучит, когда префект спросит об этом.

Кифа снова почувствовал, как закипает его гнев, но тут к одному из подстрекателей выступила молодая женщина. Решительно взяв его за плечо, она с вызовом произнесла:

— Кто ты, что решаешь судьбу этих людей, томящихся на помосте в ожидании смерти? Кто ты, что наговариваешь свободным людям на площади, как им поступить?

Разговорчивый смутился и замолчал и в толпе поднялся ропот. А женщина, вдохновлённая отступлением соперника, продолжала:

— Если ты такой верный друг бунтарю на помосте, то иди и встань рядом с ним. Если ты хочешь дать ему шанс остаться вживых, то предложи префекту свою жизнь вместо его! Так поступают верные друзья! Ведь так, мужчины? Так поступают соратники и бунтари! Если ты — верный соратник, то иди и выполни свой долг, отдай свою жизнь за жизнь этого пленника. И дай людям сделать свой собственный выбор. Пусть они выберут не твоими хитрыми уговорами, а своим свободным сердцем.

По лицам было видно, что женщине удалось привлечь внимание людей у помоста и даже удалось заставить некоторых усомниться в решении ответить именем Бар-Аббы на вопрос префекта о помиловании.

Пристыженный ею подстрекатель, пряча глаза, старался найти в толпе лазейку, чтобы исчезнуть. Но толпа потеряла к нему внимание: окружающие с интересом ждали, что ещё скажет бойкая молодая женщина. И она было открыла рот, чтобы донести до людей свою правду, но тут прямо рядом с ней появился тот самый человек с площади. Не давая женщине начать, он звонко хлопнул в ладоши и с деланным удивлением произнёс:

— А ведь я знаю тебя! — он указал на неё пальцем, — Это падшая женщина! Как и остальные женщины, ты говоришь не думая. Ну что же, не умолкай, а расскажи этим честным горожанам, каково это — быть падшей женщиной и при этом учить праведного горожанина чести.

— Праведного? — возмутилась та, — О какой праведности ты толкуешь, когда сам подбиваешь людей освободить злодея? Пускай я и вправду падшая, но я не двуличная как ты и твои приспешники. Слова мои ничем не удивят горожан, так что давай лучше послушаем тебя. Расскажи лучше ты, каково это — бесчестно пресмыкаться перед горожанами, плести паучьи сети интриг и злоумыслий вместо того, чтобы по-мужски принять свою судьбу? Давай, расскажи нам, каково это — быть падшим мужчиной?

В толпе засмеялись. Человек с площади замялся, но на балкон вышел префект и все взоры обратились в его сторону.

Префект что-то говорил, но Кифа не слушал его, а смотрел на эту маленькую женщину. Она поднесла ко рту сжатые кулаки и во все глаза глядела на помост, как будто среди узников был кто-то очень дорогой для нее. Вдруг вокруг Кифы закричали сотни голосов: «Бар-Абба! Бар-Абба!» Молодая женщина беззвучно рыдала, глядя на своего осуждённого и зажимая ладонями рот. К ней подошли мужчины, один из них заботливо поправил её темную накидку, а второй обнял за плечи.

Толпа молчала. Никто не произносил ни слова и Кифа, озадаченный этой тишиной, посмотрел на балкон. Префект сидел в кресле, вытянув вперёд руки и повернув ладони вверх. Перед ним склонился слуга, который лил из блестящего кувшина воду прямо на пальцы префекта. Вода разлеталась брызгами точно так же, как разлеталась брызгами та вода из пиалы в руках красноречивого человечка с площади. Когда кувшин опустел и слуга почтительно отошёл, префект встал, стряхнул воду с ладоней и ушёл с балкона внутрь дворца.

На помосте солдат разрезал веревки на руках и на ногах Бар-Аббы. Когда он закончил, Бар-Абба поднял свободные руки над головой и довольная толпа вразнобой проревела его имя с новой силой, хотя об этом никто уже не просил.

— Как? Бар-Абба свободен? — Кифа предполагал, что этим может кончится, но все равно такой исход стал для него сюрпризом. Он-то в отличие от других совершенно точно знал, что Бар-Абба и в самом деле убийца. Поэтому неожиданно для себя Кифа произнёс эту фразу вслух. — Бар-Абба получил помилование?

— Да, сынок! — кивнула женщина, что стояла рядом с ним. — Такой большой сегодня день! Такой большой праздник! Не зря сегодня такое яркое солнце!

Кифа никак не разделял её воодушевления. Напротив, он считал, что в этом помиловании есть что-то неправильное. «Преступник освобождён в честь большого праздника, — думал он, пытаясь постичь смысл произошедшего. — Убийца моего отца помилован, потому что сегодня праздник. Не потому, что преступник каким-то особым образом раскаялся. И не потому, что мой отец возвратится домой на своих собственных ногах, живой и здоровый. И не потому, что в праздники удар ножом в грудь никому не приносит вреда. А почему тогда?»

— А почему? — спросил он женщину.

Она пожала плечами:

— Потому что так хотят люди, сынок. Потому что мир наш полон добрых людей. Ты тоже будь добрым, сынок. Надо быть добрым. Доброму человеку солнце светит, а недоброму — жжёт.

Кто-то случайно толкнул Кифу в плечо: народ на площади пришёл в движение. Солдаты и слуги покидали дворец префекта, а Бар-Абба спускался с деревянного помоста прямо в руки своих друзей, в числе которых был и человечек с площади. Помилованный злодей, все ещё мокрый от пота, щурил чёрные глаза на ярком солнце и устало улыбался друзьям сквозь свою широкую всклокоченную бороду.

— Эй, вы! А ну, шевелитесь! — двоих подельников Бар-Аббы солдаты подталкивали копьями к другой стороне помоста. Обреченные на казнь разбойники злобно огрызались и на помощь конвою поспешили ещё два солдата, оставив третьего узника, на вид — совершенно измученного. Воспользовавшись тем, что солдаты ослабили внимание за этим осуждённым, молодая женщина в накидке подошла к краю помоста рядом с ним. Настил был вровень с её головой и женщина взялась руками за края досок и приподнялась на носках, чтобы быть ближе к своему избраннику. Тот отрешенно смотрел поверх площади и поверх крыш, куда-то вдаль за пустынный желтый горизонт.

— Я не хочу разлуки с тобой, — быстро заговорила она вполголоса, — Я хочу чувствовать твоё дыхание. Я хочу слышать твой голос. Хочу касаться тебя. Я хочу смотреть в твои глаза! Слышишь!? — И, не сдержавшись, она зарыдала и перешла на крик. — Ты слышишь, я хочу хотя бы смотреть в твои глаза!

Кифа перевёл взгляд на Бар-Аббу, которого в толпе радостно хлопали по плечам и подбадривали и свои, празднуя удачный исход, и чужие, ожидая обещанное угощение. И снова повернулся к помосту, на котором суетились легионеры, копьями подгоняя преступников. И туда, где у края помоста замерли две человеческих фигуры, находясь так близко, и так далеко друг от друга.

«Я бы скорее согласился умереть для такой женщины», — подумал Кифа, — «Чем жить для таких друзей».

### Глава 8. День казни. Удобный момент

Ещё раз сочувственно глянув на пару, он последовал за людьми, окружавшими помилованного преступника. Кифа старался держаться не слишком близко и не слишком далеко. После перепалки на рыночной площади Кифа не сомневался, что его могут узнать, а демону так этого не хотелось. Сейчас толпа, вожделея обещанное угощение, была для Кифы весьма надежным прикрытием. Уже через несколько минут шествия, оставаясь за чужими спинами, Кифу и Бар-Аббу теперь разделяли всего два-три человека. Бар-Абба на ходу громко обсуждал планы сегодняшнего дня с оратором, с которым Кифа пререкался на площади. Сейчас они направлялись к лавке винодела, а после Бар-Абба собирался посвятить своих сподвижников в какие-то новые подробности, пока что известные только самому разбойнику.

— У нас есть поддержка, — говорил он, — Есть властные люди из самого Рима, готовые оказать помощь патриотическому движению.

— Не помутился ли твой разум в заточении? — Спрашивали его приспешники, — Откуда в Риме желание помочь вассальским землям? Ничего кроме сбора податей их не интересует!

— Верблюда нельзя стричь каждый день, — уклончиво отвечал на эти вопросы Бар-Абба. — Надо выждать достаточно времени, чтобы верблюд оброс новой шерстью. Не все в Риме понимают это. Империя ведет постоянные войны, иногда с несколькими противниками и даже в разных частях света. Для такой войны постоянно нужны деньги. Это не всем на нутру и есть люди, которые готовы помочь нам облегчить бремя налогов взамен на… в общем, не бесплатно. И вот об этом я расскажу вам сегодня вечером. Сегодня вечером!

Тут Бар-Абба остановился, а вместе с ним встала посреди улицы и вся остальная процессия. Спасённого от казни бородача распирала гордыня. Он повернулся к сопровождающим, высоко и властно задрав подбородок и поднял руку, призывая ко вниманию. Кифа смотрел на вены, вздувшиеся на шее разбойника и думал: «Ждать. Ждать удобного момента.»

— Теперь идите дальше, — раскатистым хрипловатым голосом объявил бар-Абба. — А я должен поблагодарить за спасение ещё одного знакомого. Спасибо вам! Мою благодарность преподнесёт вам на рынке, как и было обещано, винодел сын Толомея. Идите в лавку винодела, там ждёт вас заслуженное угощение. Скоро я приду к вам.

Кифа, осторожно попятился и благоразумно покинул толпу в тот самый момент, когда речь зашла о том, что сын Абба намерен куда-то отлучиться. Чтобы не вызвать подозрений, Кифа сел у стены, склонив голову, будто нищий.

Процессию не пришлось просить дважды: сопровождали помилованного именно из-за ожидаемого угощения. Людской поток понёс к рыночным рядам помощников злодея, а сам Бар-Абба, проводив их взглядом и убедившись, что те скрылись из виду, свернул в один из пустых переулков, не обращая внимания на нищего, сидевшего в пыли у самой стены.

Кифа невозмутимо сидел у стены, поглаживая ерзающего на месте демона, из открытой пасти которого от нетерпения тянулась слюна.

Кифа исподлобья проследил за злодеем глазами, выждал ещё несколько ударов сердца, а потом поднялся и последовал в тот же переулок. «Вот и дождался», — подумал он. Монстр почуял месть и рвался вперёд.

Но Кифа оставался спокоен. Он был уверен, что все произойдёт именно здесь, именно в этом переулке. Он сунул руку в одежду и сжал рукоятку острого ножа. Он совершенно не чувствовал гнева и даже удивился этому.

— В моем сердце только горечь. — Прошептал самому себе Кифа, — Много горечи. А кроме этого в моем сердце нет ничего.

И уверенно пошел вслед за демоном.

### Глава 9. Случайный свидетель

Было далеко до полудня. Бар-Абба шел не посреди мостовой, как надменный и изворотливый победитель, которому благоволила неожиданная удача, а пробирался по тенистой стороне улицы, будто прячась, почти касаясь стены и низко опустив голову. Куда только делся тот лоск, тот высокомерный пафос, с которым злодей только что вещал своим последователям о грандиозных планах?

Кифа неспешно двигался шагах в тридцати за ним, то и дело прячась и замирая. Демон бесился от его медлительности и носился по всему переулку не разбирая дороги. Он сказал по стенам, запрыгивал на крыши низких домов, неистово скреб когтями камни под ногами, роняя длинные капли слюны. Внезапно Бар-Абба пропал из виду, скользнув в какую-то из дверей, что выходили в переулок. Прибавив шагу, Кифа не подошёл, а почти что подбежал к тому месту, где он видел разбойника в последний раз.

Найти нужную дверь не составило труда: демон нетерпеливо приплясывал подле нее. Но она была плотно закрыта, а Кифе вовсе не хотелось преждевременно раскрывать себя или свои планы. Кифа не хотел полагаться на случайность, а все ещё ожидал такого стечения обстоятельств, при котором он будет вершить возмездие осознанно, упиваясь тем, как торжествует справедливость и как злодей получает заслуженное наказание. Кифа огляделся.

Переулок был тесным, ветхим и грязным. Дома по большей части были не заселены, так как прежние хозяева их давно покинули, а никто из новых не решался взвалить на себя такие хлопоты как перекладка стен или укрепление крыши. Кифа отошёл к двери в соседнее жилище и увидел, что она не заперта. Осторожно приоткрыв ее, слегка подтягивая за ручку вверх, чтобы не скрипнули петли, он ступил на неровный земляной пол пустующего жилища. Совсем скоро глаза привыкли к сумраку и Кифа разглядел под ногами проросшую траву. Он пересёк пустую комнату и приложил ухо к стене, смежной с тем жильем, куда вошёл Бар-Абба. Стены между комнатами были сделаны не из камня, а из глины, замешанной с соломой и мелкими камешками. Эта смесь давно рассохлась и в стене появились пустоты. Сквозь такую стенку звук голоса был слышен невнятно, но Кифа определённо узнал хриплое рокотание Бар-Аббы.

С ним общался другой голос. Но был он совсем негромким и Кифа, как ни старался, не мог разобрать ни слова из того, что говорил собеседник преступника.

— Ты заблуждаешься, — грохотал Бар-Абба, — это мои люди вытащили меня из переделки. Да, ты научил их, как это сделать. Но одно дело говорить «Идите и добейтесь», а совсем другое дело — пойти и добиться.

Чужой голос невнятно, довольно долго что-то объяснял разбойнику, но тот стоял на своём.

— Ваш заговор только подтверждает мои слова: империя совсем не так сильна, каковой хочет казаться. И даже то, что ты стоишь передо мной, вассалом, не так, как подобает господину, а устроив эти шутовские игры с переодеванием в одежды легионера — даже это мне говорит, что ты сам боишься своих планов. Я назвал свои условия. Твоё дело, принять их или не принимать. Я все сказал. А теперь меня ждут друзья. Мне надоели эти разговоры. Я устал. Я ухожу.

Кифа услышал, как открылась соседняя дверь и смог разобрать слова, которые собеседник говорил вслед разбойнику.

— …было нашей милостью к тебе. Мы потратили много времени, чтобы все устроить. Пойми, что наше большое дело значительно важнее, чем твои мелкие условия. Я неоднократно тебе повторял, что не всем в Риме по нраву спонтанные решения Тиберия, которого за слишком уж частые возлияния называют меж собой Биберием, от слова «пить». Наша поддержка могущественна и в каждом большом городе нам нужен свой человек, который поможет держать в стойле местных бунтарей. Наша щедрость не ограничится праздными благами, которые ты можешь иметь постоянно, пребывая в неге на собственной вилле бок о бок с богатейшими людьми этого города. Префект вашего города — жесточайший солдафон, известный своими казнями без суда. Он свиреп не менее, чем его собственная собака. Каждый месяц ваши северные соседи присылают императору жалобы на его кровавые расправы. И если бы не наши, как ты сказал, «шутовские игры», он одним своим словом раздавил бы вас всех на этом помосте как блох. Свою спасённую жизнь, кстати, с этого дня ты тоже можешь зачесть как наш дар тебе. Но если ты будешь приносить проблемы, то мы, ни мгновения не задумываясь, отправим тебя обратно на помост. И тебя, и твоих новых друзей.

Кифа подошёл к своей двери, приоткрыл ее и осторожно выглянул на улицу. Бар-Абба стоял на пороге соседнего дома. Он удерживал дверь приоткрытой, и раскатисто прогремел собеседнику:

— Испугай этими угрозами того, кто тихо сидит в своём доме и откладывает монеты на подати оккупантам! И часа не прошло с тех пор, как я прощался с жизнью. Зачем ты меня пугаешь казнью, когда казнь у меня была на завтрак? Знаешь, что я понял сегодня? Что я слишком нужен тебе. Если уж ты вытащил меня из пасти такого кровавого убийцы, то бояться мне нечего и некого. Так вот: на обед у меня доброе вино с друзьями. А если ужин не будет достаточно сытным, то, может быть, мы съедим собаку префекта, ха-ха. Ты понял мою шутку? Собаку префекта!

— Ты слышишь, но не внемлешь. Похоже, избавление от казни повредило тебе разум, Бар-Абба. — Раздалось из комнаты. — И нам придётся искать нового помощника. Мне очень жаль. Прощай.

— Прощай, прощай! — Хохотнул Бар-Абба и ударом распахнул дверь настежь, намереваясь выйти на улицу.

Он сделал только шаг за порог дома, и тут же блеснула на солнце и обвилась змеей вокруг его шеи тонкая тесьма. Злодей не сходя с места схватился за горло и захрипел, как будто поперхнулся сухой лепешкой. Кто-то изнутри дома затянул тонкую петлю вокруг его шеи и сильно дернул на себя. Бар-Абба потерял равновесие и медленно повалился назад, продолжая сжимать руками горло, загребая пальцами, чтобы протиснуть их под петлю и ослабить натяжение. Лицо его побагровело и вздулось. Он отчаянно боролся с тонкой тесьмой, стараясь при этом вырваться из дома наружу. Ему даже удалось протиснуть несколько пальцев под петлю, но изнутри последовал очередной сильный рывок. Из-под петли брызнула кровь и злодей, захрипев от боли и бешено выкатив глаза, рухнул внутрь дома.

Вслед за ним рванулся демон. Не думая больше об осторожности, Кифа подбежал к раскрытой двери и заглянул внутрь. Он предполагал увидеть поверженного Бар-Аббу, но вместо этого увидел нечто такое, что от неожиданности остановился и замер. Очевидно, противник злодея не смог удержать в руках петлю, когда тот рухнул на землю. Так или иначе, но разбойник ухитрился избавиться от удушающей тесьмы и теперь сидел сверху на своём обидчике, сжимая его горло окровавленными пальцами. Глубокая бордовая борозда вздулась на его шее. Демон оскалил пасть, зарычал и даже боднул Кифу, требуя скорее принять долгожданное решение. И тогда Кифа очнулся и вспомнил, зачем он здесь.

— Ты больше никого не убьешь, Бар-Абба! — Воскликнул он, выхватил из-за пояса нож и рванулся на разбойника.

Бар-Абба обернулся на него и, не ослабляя хватку, рыкнул:

— А ты кто такой, щенок?

Тут Кифа увидел, что Бар-Абба душил римского легионера. А еще Кифа не ожидал, что злодей окажется настолько силён и проворен. Бар-Абба резко развернулся навстречу и схватил Кифу за запястье руки, сжимавшей нож. Злодей быстро и так сильно вывернул эту руку за спину, что нож сам выпал из пальцев Кифы, а в глазах его потемнело от боли. Бар-Абба что было силы толкнул его в стену и Кифа врезался лбом в каменную кладку и потерял сознание. Римский солдат был изрядно помят львиной хваткой Бар-Аббы и не успел за это время ничего сделать, а разбойник схватил нож Кифы и вонзил его воину в живот. Тот вскрикнул, а Бар-Абба прошипел злобно: «Кто же таким коротким ножом дерётся…» и с размаху ударил по рукоятке, полностью вогнав ее в тело римлянина.

Поднявшись с тела хрипящего и захлёбывающего собственной кровью легионера, Бар-Абба повернулся. Окровавленной рукой он схватил за волосы Кифу, который начал было приходить в себя, и так тряхнул, что едва не сломал ему шею. Бар-Абба приподнял его над землёй и вдавил в стену так, будто хотел продырявить выход наружу.

— Ты кто ещё такой? — Повторил он свой вопрос. — Кто тебя прислал? Отвечай!

И злодей снова тряхнул обмякшего Кифу об стену, будто тот был не тяжелее пустого мешка из-под муки.

Но Кифа был в отцовской кузнице. Он обеими руками старался удержать длинную и горячую железную ручку, дальний конец которой заканчивался рогатиной. Этой рогатиной надо было со всей силы прижимать к наковальне раскалённый железный стержень, по которому резкими и звонкими толчками стучал отцовский молот. И после каждого удара со стержня горстями слетала мгновенно чернеющая окалина, а сам он расплющивался и подпрыгивал на наковальне вслед за молотом, словно хотел удрать от следующего тычка.

От звонкого железного эха в ушах стоял непрерывный звон. Горячая рогатина жгла руки и непослушно дергалась в руках Кифы, словно хотела выбить ему пальцы, чтобы выскочить из сжавшихся кулаков, а окалина огненными искрами рассыпалась из-под молота и осыпала горячими уколами руки, плечи и лицо. Когда стержень расплющился и превратился в широкую полосу железа, отец схватил эту полосу с наковальни длинными клещами и окунул в бочку с водой.

Он тут же вытащил ее и клубы пара наполнили помещение. В белом тумане железная лента вдруг засветилась изнутри, а потом ее почерневшую и неровную поверхность пересекли тонкие трещины, через которые все ярче пробивался наружу свет раскалённого металла. Вспыхнул ослепительный огонь и железные корки с бряцаньем свалились, обнажив блестящий клинок в дымке голубого пламени.

Кифа только успел удивиться тому, какими острыми и сияющими были края этого клинка, как вдруг увидел перед собой огромные глаза Бар-Аббы. Но в глазах чёрного разбойника не было ни злости, ни ненависти. Бар-Абба уставился на голубоватую сталь острого клинка, который вдруг оказался между ними. Клинок торчал из груди разбойника и острие его было в крови.

Темные глаза злодея закатились, ноги подкосились и он грузно повалился на земляной пол, увлекая за собой и Кифу, которого все ещё держал мертвой хваткой. Кифа испуганно рванулся, но не смог выскользнуть из цепких окровавленных пальцев. Даже мертвый, Бар-Абба хотел прикончить своего противника, насадив на пронзившее его роковое острие. Кифа зажмурился и напрягся всем телом, однако не почувствовал прикосновения металла. А когда он открыл глаза, то увидел, что лежит поверх бездыханного тела злодея, в котором нет больше стального клинка.

Но знакомый голубоватый блик коротко сверкнул из угла комнаты. Кифа разглядел легионера, который одну руку прижимал к тунике, пропитанной кровью на животе, а в другой руке держал тот самый меч.

— Сейчас слушай меня! — Кифа услышал слабый, но властный голос. — Меня не должны найти здесь в одеждах легионера. Меня вообще не должны здесь найти.

— Кто не должен найти тебя? — удивленно пролепетал Кифа. Он полагал, что легионер, которого в смертоносной драке подмял под себя Бар-Абба, был уже мертв. Но тот не просто был жив, а, несмотря на тяжелые раны, продолжал отдавать приказания Кифе, как если бы Кифа был его подчиненным солдатом.

— Ничего не спрашивай! — Последовал новый приказ легионера. — Слушай меня! Я не смогу долго говорить с тобой. Я скоро умру. Мои ноги уже мертвы. Ты снимешь с меня сандалии и ремень с мечом. И оденешь мой шлем. И быстро уйдёшь отсюда и никогда сюда не вернёшься.

Кифа молчал и не двигался. Он был не готов к такой стремительной перемене событий.

— Ты понимаешь греческий? — Спросил легионер. — Я слышал, что ты обращался к этому на греческом языке. — И он слегка наклонил голову в сторону мертвого злодея и застонал. Движение головой далось ему с великим трудом.

— Да, — Кифа кивнул, — понимаю.

— Снимай с меня сандалии. Я покажу как застегивается ремень. Поторопись!.. Да послушай же меня! — Повысил он голос, увидев, как осторожно Кифа протянул руки к сего сандалиям. — Послушай внимательно: Скоро здесь появятся люди, и они скажут, что ты убил легионера, да к тому же и вот этого… народного избранника. Чтобы тебя не обвинили, ты оденешь мою одежду и уйдёшь к Северным воротам, — продолжал легионер, когда Кифа, осознав вдруг своё незавидное положение, рухнул к его неподвижным ногам и стал возиться с ремнями сандалий. — Уйди как можно дальше от дома и веди себя молчаливо и надменно, будто ты и есть римский воин. Понимаешь меня? Ни с кем не говори. Только выполняй приказания. Иди к Северным воротам. Туда сегодня идут все и там легче всего пропасть с глаз долой.

Кифа справился с ремнями сандалий и теперь, примеривая обувь на свою ногу не мог понять, как правильно переплести ремни.

— Сам не завяжешь. — Как будто понял его мысли легионер. — Я завяжу тебе ремни. Но мне понадобятся руки. А если я отпущу рану, то хлынет кровь. Сделаем так…

Следуя его приказам, Кифа надел сандалию и поставил ногу на живот легионера, что было силы нажав на нее. Пока он так стоял одной ногой на животе воина, который спас его жизнь, легионер быстрыми точными движениями заплёл ремни вокруг его голени и затянул их. Со второй ногой Кифа справился сам.

— Если попадёшь к легионерам, то молча жди темноты, а потом уходи. — Продолжал римлянин, но язык его уже заплетался и голос уже не приказывал, а как будто напоминал. — И запомни, это важно: мечом не режь, а коли. Удар идёт только сверху вниз, и никогда снизу вверх… Запомнил?.. Ты запомнил?..

— Да!

Легионер лежал, закрыв глаза. Он все ещё дышал, но не отвечал на вопросы Кифы, а только стонал, когда Кифа разворачивал его, чтобы снять ремень.

Воинский ремень оказался железным и очень тяжёлым. Он состоял из нескольких частей, в одну из которых вставлялся меч, а другие сцеплялись между собой. Кифа одел высокий куполообразный шлем и назатыльник больно ударил его по шее, а скулы до самых глаз скрылись за нащечниками. «Ничего, так даже лучше», решил Кифа, фигура которого была заметно меньше, чем легионера. И ремень, и шлем сидели не плотно и Кифе казалось, что они готовы свалиться в любой момент.

Кифа оглядел жилище. Перед ним лежали два врага, один из которых проколол другому живот, а другой пронзил первому грудь насквозь. Демон, с наслаждением урча, устроился верхом на Бар-Аббе и довольно прикрыл свои горящие огнем глаза.

Рассохшаяся дверь скрипнула и из дома вышел римский воин. Придерживая иногда меч и время от времени поправляя на голове шлем, он направился по переулку к Дамасским воротам на севере города.

Чуть погодя в безлюдном и грязном переулке появился прохожий в простой тунике. Он медленно прошёл по переулку и как будто случайно остановился возле двери, за которой сегодня произошла такая странная встреча. Прохожий постоял, прислушиваясь, а потом огляделся и зашёл. Обнаружив внутри два тела, он упал на колени возле одного из них и проговорил дрожащим голосом «О, боги, что случилось с тобой? А где gladius? Где balteus?»

А солнце светило так, словно хотело испепелить этот дом и переулок, и весь город, и его окраины, и все сущее.

### Глава 10. Легионер

Солдатские калиги сразу же начали натирать мозоли, а под кожаные ремни обуви набился песок. Нащечники, хорошо скрывающие лицо, царапали до крови колючими войлочными подкладками скулы Кифы, а короткий меч бил по бедру и очень скоро на этом месте набухла синеватая ссадина.

Каждое движение укрепляло Кифу в мысли, что при первой же возможности следует избавиться от ремня, меча, шлема и особенно от калиг, в которых каждый каждый шаг причинял боль и доставлял мучения. Он вовсе не походил на образцового легионера, а скорее на бедолагу, который продал свой дешевый скарб, чтобы купить на эти деньги одежду и оружие и, если так будет угодно богам, разбогатеть на войне.

За воротами Кифа присоединился к толпе, следовавшей через Северные ворота к месту казни. Внезапно перед ним возник воин, который требовательно крикнул что-то на латыни и указал рукой в сторону гор на севере, а потом — на Лобное место. «Ни с кем не говори, прикажут — выполняй», — вспомнил Кифа слова римлянина, кивнул солдату и продолжил путь на гору вместе с остальными, волнуясь о том, правильно ли он понял приказ, и не услышит ли он сейчас новый окрик римского воина. Но его никто не окрикнул и Кифа пошёл дальше, стараясь идти ровно и не выказывать неудобств.

По одну сторону дороги, которая поднималась к месту казни, стояли богатые дома зажиточных горожан. По другую сторону дороги в массивных гробницах нашли свой вечный приют их предки. Так они и существовали рядом друг с другом, — одни живые в памяти, но истлевшими телами заточены в могилах, а другие во плоти, но скованные незыблемыми традициями. Предыдущие и следующие поколения, каждое в своем каменном склепе. И разделяла их дорога, по которой шли то путешественники, то торговцы, то солдаты, то нищие в поисках лучшей доли.

С раннего детства гора эта издалека казалась Кифе пушистой, хотя на деле была совершенно лысой. Название своё она получила как раз по этой причине: вершина была округлая и лысая, словно лоб. Сквозь ее камни не могли пустить корни никакие кусты или деревья и только мелкая пустынная трава-колючка стлалась в глубоких трещинах, откуда ее не мог выдуть песчаный ветер. Над горой поднимались сотни, тысячи небольших деревянных и каменных крестов. И если смотреть от самых городских ворот, то они сливались вместе и казалось, будто гору несколько раз опоясывал длинный-предлинный забор.

Сейчас от подножия и до вершины Лобное место было заполнено людьми. Кифа, страдающий от тяжелых воинских одежд и мечтающий поскорее от них отделаться, надеялся, что он перейдет гору, и никто из местных не посмеет к нему обратиться, а никто из римлян не обратит на него внимания. И тогда он сможет уйти дальше, пропасть из виду и, наконец, разоблачиться. Но на самой вершине от этого наивного плана не осталось и следа: кресты с казнёнными охраняли двенадцать легионеров в одеждах, подобных тем, что были на Кифе, и с ними командир. Воины были поделены на три группы, каждые четверо охраняли с четырёх сторон один из трёх крестов, не смея отвлечься. Грузный командир ходил меж ними, то и дело обтирая лицо и покрикивая на горожан, которые слишком близко приближались к казнённым. Все отношения с близкими для осуждённых были запрещены. Они должны были мучиться под тяжестью содеянного и униженно желать себе смерти за то, что совершили.

Увидев Кифу, командир даже обрадовался. Он обратился к Кифе и, по счастью, обратился на греческом языке.

— Зачем тебя послали? — Кифа молчал, но командир, утирая пот, и не ждал от него ответа. — Ты будешь следить, чтобы к воинам не подходили на расстояние руки. А я сяду вон там, иначе жара меня доконает.

Командир отошёл в сторону и сел туда, где лежала одежда, снятая с казненных. По правилам совершения казни, они должны были принять смерть обнаженными. Учитывая традиции местного населения, беднягам оставили тряпки, которые служили набедренными повязками. Одежда казненных была разложена по отдельным кучам и Кифа понял, что солдаты уже поделили ее между собой в качестве трофеев. Копья были составлены вместе шалашом вокруг короба и круглые щиты, укрепленые на них, образовали на земле небольшую тень. Там и устроился истекающий потом командир, снова и снова обтираясь, громко дыша и откашливаясь. Он вытащил из короба кувшин и припал к нему губами. Кифа почувствовал в воздухе кислый запах оксоса. Шумно отрыгнув, командир сказал Кифе, который медленно ходил вдоль крестов взад и вперёд, придерживая меч:

— Замени-ка конвойных! Пусть подходят по-очереди и сделают по глотку из кувшина.

Кифа занял место ближайшего к нему легионера, а тот направился к командиру. Кифа искоса посмотрел на своего наказанного беднягу и узнал в нем несчастного, возле которого так горько плакала молодая женщина у помоста рядом с преторией. Глаза его были прикрыты, а тонкими обескровленными губами распятый на кресте что-то повторял. Медленно и почти не слышно.

— Что ты говоришь? — Спросил Кифа.

— Пить… — проговорил тот.

— Эй, что он там говорит? — командир наблюдал за ними.

— Кажется, он хочет пить.

Командир порылся в мешке и вытащил сухую губку.

— Пить ему захотелось, — говорил командир, наклоняя кувшин так, чтобы оксос пропитал губку. — Видят боги, что я не хочу продлить твоих мучений. Но если обреченный на смерть просит пить, отчего же не помочь ему?

— Я слышал, что он и сам помогал больным. — Первый конвойный уже сделал глоток из кувшина. Он стащил с головы шлем, обтер короткие волосы и снова нахлобучил его на голову.

— Смотри-ка, — указал солдат пальцем на горизонт, — не буря ли это поднимается?

Они повернули головы и командир категорично заявил:

— Буря? Я служу при префекте более двух десятков лет и в это время песчаная буря — большая редкость. Я скорее поверю, что это тучи саранчи. Вот только откуда саранче взяться в пустыне?.. Вот, держи, — он передал конвойному копьё, на которое нанизал смоченную губку. — Отдай новенькому.

— Только не давай ему пить, — громко сказал командир вслед конвойному, обращаясь к Кифе, — потому что это принесёт бедняге новые страдания. Смочи его губы и оботри лицо. Если боги будут милосердны, то он сойдёт с ума раньше, чем примет мучительную смерть.

### Глава 11. Побег

Кифа принял копьё из рук конвойного и подошёл к человеку, умирающему от жары и страданий на деревянном кресте. Низко, прямо по земле начинал мести резкий ветер, верный предвестник песчаной бури. Сильные порывы поднимали с земли горсти песка и с силой били этими горстями по ногам, обжигая колкими взмахами колючих крыльев, будто раскидывая вокруг себя тысячи острых игл.

Кресты не были высокими и ноги казнённых находились примерно в двух-трёх локтях от земли. Для каждого из них на кресте имелась маленькая дощатая ступенька; на ней вряд ли можно было устоять, но на какое-то краткое время можно было перенести свой вес, опираясь хотя бы одной ступней. Впрочем, это все равно не приносило облегчения, так как ступни были перебиты длинным железным гвоздём и всякое прикосновение к ним вызывало острую боль, от которой мутился рассудок и перед глазами плыли огненные пятна.

Даже простое дуновение ветра приносило телу болезненные ощущения. А резкие порывы поднимающейся бури, швыряющие песок и в открытые раны, и во все ноющее болью тело, сделались новой причиной тяжёлых страданий приговорённых к смерти. Смерть милосердно щадила узников, и от этого они желали гибели с особой силой. Кифа осмотрел бедняг и увидел, что двое из них метались на своих крестах в полузабытьи, то вздрагивая, то на короткое время обретая сознание, чтобы тут же вновь безвольно повиснуть, закатив глаза. Всё теперь убивало их: и солнце, и ветер, и судороги собственного тела, и каждое движение сердца, и пульсирующая в их сердцах кровь.

Третий же из них будто бы принял судьбу, а может уяснил, что каждое проявление жизни в его теле — напряжение мышц или моргание веками и даже само дыхание — несет за собой лишь новые мучения.

— Пить… — снова прошептали губы казнённого и Кифа приблизился. Он приподнял копьё и прижал пропитанную кислым солдатским вином губку к его губам.

Губы казнённого не дрогнули, не открылись глаза. Капли влаги, выдавленные из губки, скатились и мгновенно впитались в песчаную корку, которой покрылась его борода. Песок был уже в самом воздухе; солнце превратилось в бурое пятно на темном фоне песчаных туч. Командир поднялся и, укрываясь от песка солдатским щитом, закричал людям:

— Довольно! Расходитесь! Идёт буря! — Он подошёл к легионерам, охраняющим кресты, и приказал каждому второму оттеснять людей в город.

Через некоторое время осталось только полтора десятка самых стойких горожан, которые во что бы то ни стало хотели оставаться здесь, со своим избранником, пока его не заберёт у них сама смерть, отныне и уже навсегда. Они сопротивлялись буре, держась друг за друга, укрываясь от безжалостных песчаных пощечин платками. Командир щурясь глядел в сторону городской стены и говорил, то и дело кашляя и сплевывая песок:

— Префект или центурион должен отдать приказ. Не будем же мы торчать тут всю ночь, охраняя кресты.

Кифа уже не мог различить силуэт городской стены в песчаном тумане. Кресты и фигуры людей вокруг ещё были кое-как заметны. Но дальше двадцати шагов стояли стеной густые валы рыжего песка, и валы эти гудели и бурлили в воздухе, как буруны кипящей в котле воды.

Так прошло еще какое-то время. Казнённые стонали и ждали смерти, люди молились, а солдаты выстаивали своё, закрываясь от песка накидками. Ветер кидал песчаные волны со всех сторон, завиваясь смерчами вокруг каждого из них. Смертоносная буря была совсем рядом.

Кифа пробовал ещё раз увлажнить губы приговорённого к жуткой смерти. Ему даже показалось, что губы того дрогнули, но Кифа решил, что это ему примерещилось. Тело казнённого было совершенно неподвижным и ветер начал заносить его, превращая в песчаную глыбу, а глаза Кифы обильно слезились на ветру и очень чесались из-за проникшего под веки мелкого песка.

Кифа оставил попытки облегчить участь страдальца и отвернулся, кутаясь от песка в накидку, но вдруг вздрогнул от громкого голоса, раздавшегося за спиной. Да и остальные, кто был рядом, испуганно озирались: человеческий голос звучал чрезвычайно громко и ясно, перекрывая собой вой ветра:

— Свершилось!

Забыв на время о надвигающейся буре, люди уставились на фигуру, распятую на кресте. Солдаты онемели от удивления, а его сторонники упали на колени в благоговейном восторге. Глаза узника были раскрыты и ни одна ресница не дрожала, несмотря на беснующийся песчаными вихрями ветер. Кифа смотрел с открытым ртом и даже не замечал, что язык и зубы его сразу покрылись слоем песка.

— Свершилось, отец! Я иду в твои руки! — Спокойно и ясно произнёс с креста приговорённый.

Сказал так свободно, будто не изнемогал на кресте несколько часов под палящим солнцем. Сказал так, будто все время набирался сил для этого прощания и оттого только и молчал. Вслед за этим силы оставили его, глаза снова закрылись, голова склонилась и больше уже он ни одним мускулом не противился ветру, который с несокрушимым трудолюбием принялся творить из его бездыханного тела печальнейшую песчаную статую.

Из мрака появились три человеческих фигуры. Это были Несущие смерть, которых префект отправил, чтобы те перебили ноги страдающим узникам, а после прикончили их.

И это было вовсе не проявление сострадания и не милость к приговорённым — за долгие годы деспотичного управления горожане убедились, что подобные чувства префекту просто неведомы. И он оставил бы всех троих умирать, даже не вспоминая о том и проводя дни в иных заботах. Но приближался праздник пасхи и богатые из горожан упросили римского управителя о том, чтобы к субботе снять с крестов тела и убрать место казни.

— Быстрее делайте своё дело, — приказал командир, — здесь вот-вот будет буря.

— В городе тоже беспокойно, — ответил один из Несущих смерть и Кифа прислушался, — недалёко от Претории нашли мертвое тело бандита, которого префект освободил сегодня от казни.

— Раскаялся и сдох? — Спросил командир.

— Если только от раскаяния в груди появляется дыра и хлещет кровь, заливая утлую каморку, в которой давно никто не живет, — ответил легионер и многозначительно добавил, — но не это странно. Из-за преступника, которому все равно пора висеть на кресте, живому или мертвому, никто бы и не пошевелился. Но рядом с ним истекал кровью человек. И в этом человеке один из ветеранов узнал кого-то важного. Его приказали срочно завернуть в тоги и осторожно доставить в Преторию.

— Что же странного? Бандит напал на него.

— Скорее всего так и было, — кивнул почтительно легионер, — но у обоих раны от ножей, а никакого оружия при них не нашли.

Сердце Кифы заколотилось. «Да у него же в животе торчал нож!», чуть было не вскричал он, «Бар-Абба вогнал нож, да ещё со звериной злобой вдавил его в беднягу так, что, должно быть, пробил тело насквозь!»

Но ничего не сказал, а вдруг почувствовал, как кровь стучит в висках и приливает к лицу. Слушая бешеный стук в груди, Кифа отвернулся и даже склонил голову, чтобы скрыть своё чрезвычайное волнение.

Командир озадаченно замолчал и Несущие смерть приступили к выполнению приказа. Не видя более нужды в конвоировании, командир отправил своих солдат в город, чтобы не подвергать их рискованным испытаниям в объятиях смертоносной песчаной бури. Вместе с солдатами в город отправились и те горожане, что были у креста. Остался из них только один: он надеялся, что ему разрешат забрать тело своего мученика, но командир отказал в этом, так как никакого указания о телах трое посланников смерти не принесли. Тогда последний упросил людей, отправившихся в город, принести ему весть о таком разрешении, как только это станет возможным. А до той поры непоколебимо решил оставаться у тела.

Кифа снова удивился: эта преданность и готовность остаться один на один перед бурей с мертвым телом своего друга не могли не вызвать уважения. Кифа вспомнил и взгляд молодой женщины, полный боли и еще чего-то такого, что ему было еще неизвестно. Может быть по причине молодости лет, а может быть потому, что таких близких отношений у Кифы еще не было.

«Откуда берутся такие верные друзья? Где искать с ними знакомства и за что можно рассчитывать на такое самопожертвование?», думал Кифа, мысленно перебирая своих знакомых и в том числе Регема, который малодушно отступился от братской преданности не то что на деле, а даже на словах.

— Можешь остаться с этим беднягой, или вернуться в город с Несущими смерть, — командир прервал его рассуждения.

— Я останусь! — моментально отвечал Кифа. В его положении возвращение в город казалось ему таким же легкомысленным, как и попытка пережить песчаную бурю. Так что он ухватился за возможность ещё ненадолго оттянуть решение своей судьбы, к которому так и не был готов и которого так боялся. Вернее, боялся не самого решения, это как раз было бы простым. Кифа боялся сделать неверный выбор. Боялся, что последствия этого решения могут быть настолько серьезными, что перевёрнут всю его дальнейшую жизнь и сделают бесполезными предыдущие годы. А он надеялся — очень надеялся — хотя бы пережить отца. Чтобы, встретившись с ним по ту сторону жизни, сесть на берегу озера и рассказать об этом.

Кифа был уверен, что какой бы темной или тяжелой та сторона не оказалась, эта встреча обязательно состоится. И обязательно найдётся берег озера, на котором они будут сидеть. Пусть даже по ту сторону жизни это будет берег Мучительной Боли у озера Поздних Раскаяний. Все равно они будут сидеть на этом берегу и говорить. Потому что слишком уж многое осталось недосказанным. Слишком многим Кифа не мог более ни с кем поделиться, а сам не знал ответов на свои вопросы.

Несущие смерть не произнося ни слова прикончили мучившихся на крестах бедняг и ушли. Их силуэты растворились в песчаных вихрях уже через десяток шагов. Буря становилась все злее, ветер — все неистовее и непроницаемые сумерки окутали гору. Горожанин приблизился к кресту, благо теперь никто не запрещал ему этого, и обнял бездыханное тело. «Уж не собирается ли он умереть в этой буре вслед за своим другом?» — подумал Кифа. А вслух спросил:

— Ты не боишься песчаной бури?

— Нет, не боюсь. — Чуть погодя ответил тот. — И ты не бойся, легионер. Песчаная буря не принесёт человеку такого вреда, какой он нанесёт себе сам. А самая губительная катастрофа уже произошла на наших с тобою глазах. — И он снова обнял тело на кресте.

Кифа сделал шаг назад. Потом ещё шаг назад. Потом ещё. Потом он сел, щурясь от ветра снял ненавистные калиги, ремень с коротким мечом в ножнах и шлем. Потом он поднялся и пошёл, не оборачиваясь ни на гору с крестами, ни на город, ни на чужого верного друга, неподвижно сжимающего в объятиях самое ценное, что было в его жизни.

Долго он шел, или нет — сказать было бы очень сложно. Кифа не могу судить о времени по солнцу: песок был и под его ногами, и над головой, и везде в той темноте, которая сомкнулась вокруг него. Иногда целая вечность уходила только на то, чтобы сделать один-единственный шаг, и он шёл так, будто рыл голыми руками нору в песчаной горе. Буря крутила свои вихри, и они хлестали кожу, покрасневшую от уколов сотен тысяч песчинок. И временами песчаная стена перед ним была плотнее, чем песок под ногами, в который ноги скользили и подкашивались, не чувствуя твёрдую основу. И от этого казалось, что под ногами нет ничего, и что он летит сквозь каменную стену, словно стрела, выпущенная из чудесного лука каким-то богом; стрела, которая имеет удивительную возможность пронзать камень, хотя бы и раздирая об него в кровь своё острие.

Кифа просто шел. Не стараясь выбирать дорогу, а упорно и терпеливо делая шаг за шагом, он отдалился от горы с крестами за несколько десятков, а может сотен песчаных дюн. И если бы буря вдруг кончилась, он не увидел бы вокруг себя ничего, кроме песка. Но бесконечная, безбрежная буря не кончалась, а продолжала изматывать и трепать его.

Ноги по колено проваливались в песок. На то, чтобы выбираться из песчаной трясины уходило куда больше сил и времени чем на то, чтобы сделать следующий шаг. Но он находил силы на следующий шаг, потому что хотел ощутить землю. Кифа отбросил бесплодные попытки разглядеть что-либо и надеялся хотя бы ногами почувствовать под песчаными волнами крепнущую землю или редкие камни. И вело его уже не желание пройти бурю насквозь и выбраться из нее, а жажда почувствовать под ногами земную твердь.

В песчаной круговерти Кифа перестал понимать где верх, а где низ; перестал понимать стоит он, или ползёт, или лежит, перебирая в заполненном песком воздухе руками и ногами, и ветер тащит его неведомо куда, не то подкидывая, не то зарывая глубже и глубже, наотмашь накидывая на голову песчаные оплеухи.

У ветра не было направления. Буря неслась на Кифу ото всюду и путала по рукам и ногам, как туго пеленающий кокон. Потом в носу, во рту и в его горле скопилось столько песка, что Кифа уже не мог остановить судорожный кашель, с помощью которого его тело пыталось избавиться от раздражения при дыхании. Но каждый раз, когда Кифа открывал для кашля рот, он получал новый глоток песку. Наконец ему не стало хватать воздуха даже для того, чтобы кашлять. Кифе показалось, что он падает, но он не мог найти опору руками, а лишь закрывал ими лицо. А ноги увязли так, будто были связаны и сил вытаскивать их уже не было. И ещё ему до смерти захотелось глубоко вздохнуть. Но на грудь навалилась такая неподъёмная тяжесть, что Кифа не мог больше ни дышать, ни держаться на безвольных ногах.

Он понял, что упал, хотя и не ощутил удара об землю. Напротив: падение было свободным, как полет. Земля приняла его глубокими тёплыми объятиями, заботливо подоткнула вокруг тяжелое, плотное одеяло и мягко гладила его избитое бурей тело материнскими шершавыми ладонями.

### Глава 12. Дорога.

Обретя сознание, Кифа прежде всего увидел чистое небо. Он также понял по острому запаху и толстым упругим волоскам, вонзившимся в кожу его живота, что находится на верблюжей шерсти. И что, раз пустынный горизонт покачивается и движется в сторону, а ноги самого Кифы неподвижны, значит верблюд этот живой и везёт его куда-то на своей спине.

Затем Кифа ощутил как чешется изнутри горло, как будто ему пришлось поесть сушеного острого перца, не запивая ни водой, ни молоком. Кифа закашлялся и, почувствовав как воздух проходит в его нутро, вспомнил о песчаной буре.

Раздался окрик, вслед за которым верблюд остановился и тогда перед лицом Кифы появился ездок. Похожий на простого караванщика из тех, что приводили в его город навьюченных мешками и тюками верблюдов: худощавый старик с красным обветренным лицом, прядями седых волос из-под выцветшего тюрбана, покрытого белесыми волнами соли.

Костлявой ладонью с какими-то неимоверно длинными и твёрдыми пальцами старик пошлепал его по щеке, и если бы Кифа своими глазами не видел его руку, то решил бы, что старик отходил его по лицу бамбуковой тростью. Убедившись, что Кифа жив, старик почему-то закричал на него. Он кричал на неизвестном Кифе языке и, не в силах понять слов, Кифа только слабо улыбнулся в ответ, как бы благодаря старика за спасение.

Старик снова закричал на него голосом дурного соседского петуха, который стал вскрикивать как ворона с тех пор, когда в переулке на него наступила лошадь. Потом старик неожиданно загавкал по-собачьи, широко растягивая рот. Только тогда, разглядывая эту странную гримасу, глядя в блестящие глаза караванщика, Кифа догадался что старик смеётся.

Караванщик напоил его кислым молоком и угостил соленым творогом, твёрдым как камень. Кифа понятия не имел, сколько дней он был лишён чувств, но сильно ослабел и был благодарен за любую пищу. Он и сам понимал, что караванщик делит с ним собственный скудный рацион.

— Х-хас-с! Х-х-хас-с! — То и дело отхаркивал караванщик. При этом он резко бил себя в грудь кулаком и Кифа, уже знакомый с крепостью его рук, подумал, что такими ударами тот легко может сломать себе рёбра.

Скоро Кифе стало значительно лучше. Он был исполнен благодарности за своё спасение и хотел объяснить это караванщику. Но костлявый старик с необыкновенно живым и эмоциональным лицом уяснил, что Кифа не понимает его языка, и молча шёл на своём обычном месте рядом с верблюдом. Только иногда он поглядывал на Кифу, растягивал от уха до уха беззубый рот, демонстрируя крайнюю степень приветливости, и снова задыхаясь бил себя в грудь, отхаркивая с шипением своё «Х-хаз-с-с!»

Кифа ловил каждое такое обращение и кивал старику в ответ, складывая вместе ладони и надеясь, что старик поймёт этот жест покорности и почтения. Все равно сам Кифа не мог произнести ни звука, а всякий раз, когда пытался это сделать, чувствовал в горле зудящую боль.

Буря изрядно потрепала его. Суставы ныли, а тело было покрыто ссадинами, которые отвратительно чесались так, что Кифа раздирал их в кровь. А потом они снова чесались из-за того, что эта кровь запекалась на солнце.

Кифа оставил попытки общения со стариком. Караванщик уселся на верблюда, который шёл впереди, и в голос заныл звучными и тоскливыми всхлипываниями. Его затейливые блеяния и пощёлкивания раз от раза повторялись и Кифа понял, что старик поёт песню. Что именно это была за песня, Кифа не знал. Да и караванщик, судя по всему, тоже.

Под эту странную мелодию, своим необыкновенным звучанием не принадлежащую ни пустыне, ни вообще всей бескрайней земле, с ее солнцем, покидающим горизонт и звёздами, загорающимися над головой, Кифа уснул.

Ночью, когда караван сделал остановку, старик стащил спящего Кифу с верблюда, разбудил его и дал горячего отвара из трав, который соорудил тут же в котелке на нехитром костре. Напиток издавал запах навоза, но другого питья не было и Кифа послушно приложился к горячей жидкости. Караванщик сел рядом. Первые несколько глотков чуть обожгли горло и от неожиданности Кифа хотел выплюнуть вонючий отвар. Караванщик проворно схватил его одной рукой за затылок, а другую прижал ко рту: «Глотай!» и Кифе пришлось терпеть. Казалось, что от горячего едкого отвара горло запылало и он жалобно замычал. Но не сделал и двух вздохов, как огонь во рту утих. Тогда Кифа допил отвар, отчаянно борясь с подступающей от дурного запаха рвотой.

Караванщик одобрительно покивал и начал произносить что-то успокаивающее на своём кукушечьем языке. Забыв, что он не может вымолвить ни звука, Кифа машинально открыл рот и неожиданно для себя проговорил вслух «Я не понимаю!» Сказав это, Кифа удивленно замолчал, а старик довольно закаркал, широко растягивая рот. Он знаками дал понять, что нужно выпить ещё немного, и на этот раз Кифа выпил снадобье даже не поморщившись.

— Кифа! — Сказал он караванщику, хлопая себя ладонью по груди.

— Х-хас-с! — Ответил ему старик, повторяя его жест.

— Так ты не харкаешь? — Понял вдруг Кифа, — значит, Хас — это твоё имя?

— Х-хас-с! — энергично закивал старик и радостно залаял.

Конечно, поговорить они так и не смогли. Кифа узнал имя верблюда, название напитка и коврика из сухих растений, на котором они сидели. Он узнал, как старик называет песок, небо и звезды. Повторял новые странные слова, коверкая их и вызывая у караванщика веселые приступы собачьего тявканья и поскуливания. А когда Кифа узнал название всего вокруг, во что старик мог ткнуть своим длинным костлявым пальцем, то показал рукой на горизонт и произнёс название своего города.

Старик охотно поднялся с коврика, подобрался поближе к Кифе и, взявшись за его ладонь, развернул ее в ту сторону, откуда пришёл караван. Выставив и свою длинную как доска руку в ту же самую сторону, караванщик для убедительности кивнул и несколько раз повторил название города со своим птичьим акцентом.

Тогда Кифа повернул руку в ту сторону, куда направлялся караван, и молча посмотрел на старика. В ответ караванщик произнёс слово, которого Кифа никогда не слышал. Было ли то название города, страны или чего-то другого, находящегося впереди на их пути, Кифа не знал. Да и не хотел знать.

Спустя четыре дня пути Кифа заметил, что дюны вокруг них стали ниже, затем стали чаще попадаться площадки земли, за которую цеплялись желтые тонкие травинки, а к вечеру пустыня кончилась. В желтом мареве горизонта все ещё не было ни леса, ни гор. Караван шёл пыльной степной дорогой, которую Кифа едва различал. Старик же безошибочно направлял верблюдов каким-то своим чутьем путешественника.

«Как можно запомнить дорогу там, где нет никаких примет?» — думал Кифа — «Мы не петляем и не меняем направления, идём ровно и уверенно, а старик все время спит и даже не смотрит по сторонам, не сверяет путь по солнцу. Можно найти дорогу в лесу, примечая деревья. Можно идти на мерцающий в небе свет драгоценного камня, который сияет на венке Артемиды. А караван идёт, ведомый каким-то неизвестным мне чувством, которое имеет этот старик. Может быть, он ощущает дорогу так, как чувствуют свой путь птицы в небе? Или у караванщика есть свой дух, который, подобно птице, летит над нами и видит то место, в которое мы направляемся и которое пока ещё скрыто от нас?»

Кифа поглядел вверх, но никакого духа не увидел. В небе над ними было только ослепительно яркое солнце и Кифа часто заморгал, и в его глазах появилось много маленьких белых, желтых и голубых солнц.

«Хотел бы я иметь такого духа, который летит высоко-высоко и видит все. И может подсказать без ошибки, какой дорогой мне идти туда, где ждёт что-то, пока ещё невидимое и неизвестное, но очень желанное и хорошее» — думал Кифа, играя с солнечным светом. Думать и смотреть на солнце — это были немногие доступные для него в пути развлечения.

Караван стал понемногу забирать вправо и Кифа, вновь удивляясь прозорливости старика и его способности определять верный путь, шарил глазами по горизонту, силясь высмотреть причину, по которой караванщик стал менять направление. Вдруг взгляд его уцепился за какой-то темный бугорок — то ли дерево, то ли куст, виднеющийся вдалеке.

— Там что-то есть! — воодушевленно крикнул он старику и караванщик закивал в ответ.

Кифа уже без труда мог разглядеть дорогу. Теперь он понимал направление и по еле заметным приметам видел сам, что верблюды следовали по пути, натоптанному до них другими караванами. Каким-то новым чутьём Кифа понял, что у этого бугорка они сделают остановку. Кифа был готов к этой остановке и больше всего желал спешиться с верблюда, чтобы хотя бы немного обследовать местность. Ссадины на его теле уже затянулись и подсохли, боль в суставах стихла и горло, обильно орошаемое несколько дней вонючим отваром, тоже зажило.

Со временем Кифа смог разглядеть холмик, к которому они приближались. Это был не куст, и не дерево, а чей-то брошенный посреди степи возок. Когда караван встал, Кифа увидел, что возок вовсе не брошенный, а, напротив, довольно опрятный и даже не пустой, а наполненный подсыхающими на солнце оранжевыми тыквами, каждая размером с голову.

За возком на земле поднималась каменная кладка колодца, накрытая широкой дощатой крышкой. А за колодцем стоял ещё один возок. С веревками из вымоченной конопли и ремешками, сплетенными из узких кожаных полос.

На этом месте они и остановились.