- Ну как там Питер поживает - поинтересовался Вайнер, когда я вошёл в комнату и расположился в предложенном кресле. Выбор наиболее нейтральной темы для начала разговора был вполне ожидаем - спрашивать о погоде было как-то уж совсем банально.
Я с живостью поведал ему о том, что клубная жизнь культурной российской столицы продолжает бурно развиваться, о чём меня регулярно информировал Петрович, время от времени вытаскивая на то или иное мероприятие.
Трудно похвастать, что я был свидетелем каких-то центральных событий в этой субкультурной среде, и, справедливости ради, нужно добавить, что чаще всего я попадал в "Молоко", как в прямом, так и в переносном смысле. Так звался клуб, расположенном в Перекупном переулке, рядом со Староневским проспектом, куда частенько ходили мы с Бурлакой.
К моему удивлению, Вайнер был неплохо осведомлён о многом благодаря переписке со своими друзьями. Относительно Бурлаки он посетовал на то, что, со слов его корреспондентов, на большинстве мероприятий, помимо того или иного персонажа ими отмечался и наш, мягко выражаясь, не совсем трезвый друг.
Это было отчасти справедливым. Но далеко не все были в курсе одной замечательной особенности Андрея, которая заключалась в следующем. Нередко от сравнительно небольшого количества спиртного он довольно быстро проникался чувством всеобщей любви ко всем и всему, имеющему отношение к горячо любимому им року. Это состояние сопровождалось лёгкой раскоординированностью в движениях и некоторой потерей концентрации внимания. И вот тут его ангел-хранитель – а на примере Петровича я поверил в их существование - включал какой-то неведомый предохранитель в организме своего подопечного, зачастую спасая его тем самым от пагубных последствий выпитого.
В результате этого даже после небольшого превышения ангельски допустимой дозы в сознании Андрея происходил некий фазовый переход - он на некоторое время впадал в кажущееся неконтролируемое дремотно-анабиотическое состояние, вызывая этим кривотолки у непосвящённых.
По прошествии сравнительно небольшого промежутка времени совершалось обратное преобразование, и он снова вменялся и продолжал радовать окружающих своей, немного заторможенной, но вполне контекстной и остроумной адекватностью.
- А не выпить ли нам коньячку - предложил я, развивая удачно затронутую Вайнером тему и вытаскивая из принесённого пакета бутылку Мартеля и шоколад.
- Копчёности мы уважаем, - откликнулся на предложение Вайнер.
Я заметил, что глаза его оживились, и голос впервые приобрёл интонационную окраску. Глядя на эту метаморфозу, я почувствовал, что коньяк, даже не откупоренный, обладает скрытой магией. Может, это произошло потому, что, урождённый в одной из французских провинций, он был бутилирован и доставлен в Россию, после чего при моём участии он снова вернулся на свою родину. Не этот ли факт своим тонким чутьём уловил Алексей? Но в любом случае я надеялся, что столь сложный путь Мартеля на этот стол не отразился на вкусовых качествах этого благородного напитка. Если бы я мог тогда предположить, что в чём-то схожая история произойдет у меня с Вайнерами.
Тамик поставила бокалы на стол. Я открыл бутылку и наполнил их на четверть. Мы чокнулись и пригубили напиток. С этого мгновения ощущение присутствия во Франции окончательно укоренилось в моём сознании.
Разговор возобновился и плавно перешёл описание непростых парижских будней "майора Хаммера", насыщенных разнообразными, не всегда имеющими отношение к музыке событиями.
Из его слов следовало, что после определённого периода жизни, проведённого здесь, его концептуальные устремления подверглись некоторой трансформации. Теперь они уже не ограничивались рамками пребывания в этой, столь вожделенной прежде, цитадели культуры и толерантности.
Вырвавшись из оков постсоветской действительности и почувствовав вкус свободы от условностей и бюрократического пресса, он, как и любой нелегал, постоянно сталкивался здесь с определенными ограничениями, но не столько социального, что его не так беспокоило, сколько чисто бытового характера.
Даже свободное перемещение по Парижу было сопряжено хоть и с небольшим, но все же с ощутимым риском быть остановленным полицией для рутинной проверки документов, что неизбежно грозило депортацией. Поэтому он подспудно искал некий метафизический способ существования в рамках актуального окружающего социума безотносительно к его гражданской атрибутике. И Париж здесь выступал некой лабораторией такого поиска.
Он хотел стать незаметной, и, в то же время, органической частью этого социума и обладать при этом его основными правами. Не интересовало его разве что право избирать и быть избранным. Хотя «быть избранным» все же исключать не стоило.
«Я хочу быть гражданином мира с соответствующей записью в паспорте, если вы не можете обойтись без этого документа» - так примерно звучал теперь его лозунг, сочетающий в себе пафосность с утопичностью.
Музыка его здесь была не особо востребована, и как инструмент формирования бюджета, да что там бюджета - просто добычи средств к существованию - она не рассматривалась. Но разве ты перестаёшь растить свой сад, если его он не кормит и не приносит деньги? Для Вайнер музыка была таким садом, в который он пускал полюбоваться друзей, присылая им интернет-ссылку на очередной студийный трек, смикшированный в домашних условиях и размещённый на своём сайте.
Позже, а, может быть, и одновременно с этим, он стал поступать также со своей графикой и живописью.
Тексты своих песен он обычно писал на английском. Но здесь, вдали от привычной питерской тусовки с присущей ей характерной выразительностью речи, хотя подчас и довольно грубоватой, он вдруг как-то особенно остро ощутил, что русскоязычная тема им незаслуженно обойдена, и он истово ринулся навёрстывать упущенное.
Он достал гитару, и, ведомый желанием поделиться результатами своих поисков и получить хотя бы какой-то намек на публичную оценку, показал мне несколько новых вещей.
От услышанного веяло какой-то безысходностью и грустью, сквозящих даже в глазах автора. В непривычном, псевдо-фольклорном распеве слышались если и не скорбь, то сожаление по вечной российской необустроенности и холодному безразличию к людям, населяющим эту страну. Тема дятла в роли кукушки, обыгранная им в одной из песен, показалась мне довольно симптоматичной.
При прослушивании его песен складывалось ощущение, что город этот, ставший в разные времена пристанищем для тысяч русских эмигрантов, хронически инфицирован ими какой-то живучей и неистребимой бациллой болезни, именуемой ностальгией. И каждый, вновь прибывший сюда россиянин, не обладающий врождённым иммунитетом против неё или не прошедший вакцинацию доселе ещё не изобретённым средством, вскоре заболевал этим недугом.
Исполнение очередного опуса прервал телефонный звонок. Вайнер, по обыкновению, был немногословен.
- Сейчас к нам зайдёт мой приятель, который иногда помогает мне с клавишными и бэк-вокалом, - поведал он, завершая разговор. - Нужно будет обсудить некоторые нюансы инструментальной аранжировки и голосовой партии для одной из вещиц.
И действительно, вскоре появился упомянутый Вайнером приятель по имени Сергей. Увидев на столе Мартель и бокалы, он скомкано изложил Алексею своё представление о вокальной поддержке в одной из тем, но почувствовав негативное отношение к этому автора, он не стал настаивать на своей точке зрения (здесь было бы уместнее - слуха) и быстро помог нам справиться с коньяком.