МУЗА в КУПАЛЬНИКЕ
«Все пройдет, и печаль и радость…»
(... голосом Боярского)
Вчера вдруг позвонила Ольга и спросила - не нахожусь ли я вдруг в столице (она прилетела вчера из Новосибирска). Меня вчера в столице «вдруг» не оказалось. Сегодня я набрал ее номер и позвонил сам. Мы говорили долго и так легко, будто, размахивая портфелями, возвращались из школы попутно домой. Хотя в те годы из школы мы расходились в разные стороны, и попутно я часто возвращался с другой Ольгой. Вообще в нашем классе их было четыре, четыре Ольги, и по одной из них, оказывается, я сох. «Оказывается» - это я-циник так во мне говорит, на самом же деле он-циник и сейчас все помнит, и он помнит очень много, но нежнее всего из того времени он помнит трехлитровую банку браги.
Пока мы с Ольгой разговаривали, я расхаживал по мастерской и машинально совершал всякие ненужные действия. На книжной полке зачем-то переставил местами две книжки, одну совсем тонкую - со стихами Славки Крыжановского, другую потолще - со стихами Юры Зафесова…, один раз зачем-то сел в кресло и один раз из него же встал…, потянулся вверх к картиночке Лешки Мал-Мелешенкова (подарил) - с гвоздя съехала, не дотянулся, взял линейку, дотянулся и поправил…, отключил закипевший чайник и одной рукой заварил чай, который в итоге, пока мы говорили, остыл почти до комнатной температуры, а у Ольги, как выяснилось позже, остыли пельмени, которые принесли ей в самом начале моего звонка. Я подходил то к одному окну, то к другому. За одним из них скворцы совершали свою работу - носили и носили в скворечник «еду», от чего тот всякий раз взрывался, как масло на раскаленной сковороде, если б в нее бросили, например, остывшие Ольгины пельмени…, внизу, из-за угла, вышла маленькая, из прошлого рассказа, девочка, прошла под окнами и этого рассказа и ушла из него…, чуть позже под теми же окнами появился другой персонаж, из другого прошлогоднего рассказа, молодой алкоголик Сеня, - Сеня шел мрачно-медленно - лицом красно-кирпично…, а в упор к правому окну шевелилась молодыми своими листочками липа, как шевелилась наша, всколыхнувшаяся в разговоре жизнь, - со всеми нашими одноклассниками, учителями, нашими после детьми, нашими состарившимися родителями и оправданиями лично-прожитого.
Животно-человечий с равными интервалами крик «а-а-а-а…, а-а-а-а…, а-а-а-а…» я сразу не услышал. Когда мы попрощались и я отключил телефон, какое-то время я еще пребывал в ступоре. Может, и хорошо, что не встретились, - избежали непременного исследования морщинистой работы времени, последний раз виделись лет десять назад.
А брага!!! Трехлитровая банка!!! Почему мы ее не вспомнили, ведь всегда вспоминали?!
В самом конце 10-го класса, по вечерам мы, собирались маленькой избранной и мечтательной компанией, часто на берегу Гуськова плёса, распивали какую-нибудь бутылку казенно-советской борматушки и тревожились о будущей жизни, и, конечно, клялись, что будем часто возвращаться в Решёты, будем собираться этой же компанией и говорить, говорить и говорить! Однажды кто-то из девчонок и принес на брег Гуськова плёса трехлитровую банку браги, которую мы сначала опустили прямо в дрожащие звезды - в воду нашей речки, охладили, а потом пустили ее по кругу. Мы бережно передавали банку друг другу и отхлебывали из нее глоточками, над нами и в речке сияли звезды, между которыми то и дело пролетали отдельными звездочками спутники, и мы их подсчитывали, а дребезжалка-однокассетник голосом Боярского скрипел про то, что все пройдет, ... что и печаль и радость...
«А-а-а-а…, а-а-а-а…, а-а-а-а…».................
За скворечником, сквозь прозрачную листву липы, я рассмотрел чуть правее, пред воротами одного из домов напротив, алкоголика Сеню. Сеня стоял, набычившись на ворота, как баран, и кричал на них «а-а-а-а…, а-а-а-а…, а-а-а-а…». Листва на липе все еще шевелилась потревоженностью, а Сеня, видимый сквозь нее, все кричал и кричал. Он кричал до тех пор, пока справа от ворот не открылась калитка и не появилась «муза в купальнике». «Муза» что-то сказала Сене, Сеня орать перестал, потом «муза» еще что-то сказала и Сеня пошел прочь. Вообще-то Сеню на самом деле зовут Иваном, и в прошлогоднем рассказе я так его и называл. Это сейчас среди этих букв и этих слов, в соседстве со скворцами, липой, брагой и «музой в купальнике», я решил, что Сеня как-то лучше, как-то поэтичнее, и Ивана переименовал... В последнее время Сеня зачастил мотыляться под моими окнами. И мне очень не нравится этогоднее лицо его. Боюсь, что Сеня доживает свое короткое время. Потому и хорошо, что Сеня, пусть Сеня исчерпается этим текстом, а Иван пусть еще поживет, пусть еще помытарится в этой жизни. В прошлом году летом я сидел на подоконнике у открытого одной створкой окна, внизу остановился проходивший мимо Иван и спроси вверх - не знаю ли я-художник такого-то, который жил на такой-то улице и тоже рисовал картины?! Еще сказал, что такой-то приходился ему дядькой. Такого-то его дядьку с такой-то улицы я не знал. Хотя, возможно, и реставрировал его «картину». Раза два или три разные люди приносили мне какие-то истрескавшиеся холсты, даже не холсты, а куски простыней, на которых были намалеваны приблизительные копии с Шишкина, Хруцкого и еще кого-то. Моя реставрация заключалась в наклеивании этих материй на оргалит, закрашивании утрат и покрытии сверху лаком. Опечаленный моим незнанием Иван попросил, чтоб я-художник показал ему какую-нибудь свою картину, прямо из окна показал. Понятное дело, я попытался отнекаться, но у Ивана было такое просящее и опохмелившееся лицо, и он так искренне им просил - покажи да покажи, что я не устоял. Сначала я дернулся к подаренной Лешкиной картинке, но слишком она высоко, и тогда из угла, в который у меня свалена всякая всячина, я извлек квадратную слоистую фанерку, верхнюю часть от старой рассохшейся табуретки, смачно заляпанную красками, которую не выбросил вместе с табуреткой, а отодрал - оставил для себя (супер-живописный-беспредмет), и показал Ивану…. Иван три секунды молчал, потом оглянулся по сторонам, неуверенно спросил: - Это твоя картина?! - Да, это моя картина! Иван снова оглянулся и снова спросил: - А большие тоже рисуешь? - Тоже рисую. - И все такие же?! - Типа того. Я ждал от Ивана вопроса про голых баб - рисую ли, но Иван вдруг сказал: - Художник, если тебя кто обидит, ты мне скажи!
Но вернусь к сегодняшнему переименованному Ивану. Хотя, что к нему возвращаться, Сеня=Иван уже куда-то ушатался, куда-то скрылся из моего текста, сквозь листву теперь одна «муза в купальнике». Чтоб лучше было ее видно - перешел к левому окну, незаслоненному липой. Обезлиственная «муза» немного еще постояла, посмотрела в правую сторону текста, в след исчезновения Сени-Ивана, и снова скрылась за своими воротами. «Муза» еще очень даже ничего, и мой глаз всегда не сразу ее отпускает. Представляю, какая ммммм... она была в молодости! «Муза» приезжает в свой дом с первым теплом, чуть ли ни с первыми подснежниками, надевает купальник и бронзовеет в нем до самых последних гусей в октябрьском небе. «Муза в купальнике» не знает, что она «муза», это отсюда - из-за липы и для меня - она «муза»…, как загнездился я тут с мастерской десять лет назад, так и стала она для меня «музой», «музой в купальнике»…
Через какое-то время «муза» появилась под своей яблоней, под которой у нее летний стол, присела, легким своим жестом стряхнула что-то со своего загадочного плеча и посмотрела в сторону моих окон.
Я перешел за липу……….
20 мая 2016