Беспощадная метла времени уносит старинные обычаи, традиции, жизненный уклад. Диалект, на котором говорили родители, в юности казался каким-то анахронизмом, косноязычием. Теперь, понимаю, мы теряем что-то родное невосполнимое. Народ не утруждался правилами грамматики, не признавал ни родов, ни падежей. В то же время, существовали неписаные правила построения речи и слов. Стоило выйти за определённые рамки, как этот говорун подвергался насмешкам: «Ты што, ня рускай?!». Соблюдался принцип: слова должны рождаться, звучать и произноситься максимально просто. Покажется странным, но букв русского алфавита не хватает для передачи звуков при печатании диалекта. Печатный вариант читается коряво, а произносится легко. Как передать прозвище «Кымунист», где требуется промежуточная гласная буква между звуками «ы, а»? Или как писать слово «игде», в котором перемешаны звуки «г, х» с усилением в сторону «г»?
В старые времена, до момента появления кино, радио и телевидения, люди развлекали себя сами – подмечали за соседями курьезные случаи, дававшие повод для насмешек, и рассказывали всем. Всегда приятно сознавать, что ты умней другого, и не ты дал этого ляпа. Цитаты из деревенских историй становились местными афоризмами и часто употреблялись в обиходных ситуациях. Готов поделиться с читателями некоторыми из баек, которые помню, а людей – их персонажей, давно уже нет с нами.
Прозвища упрощали общение. Были они самыми странными, часто имели неожиданный источник происхождения. К примеру, жители стали горевать и обсуждать трагедию убийства Кирова, а маленький Вася подслушал и немедленно заявил: «Я типерь – Кираф!». Он им стал на всю свою недолгую жизнь. Мальчик вырос не политическим, а настоящим русским богатырём и, бравируя физической силушкой, на спор с мужиками, поднял каменный жёрнов. Осилил-то, осилил, да надорвался, и умер в лебедянской больнице через пару суток. Остались малолетние дети-сироты да кличка, которая перешла даже на правнуков.
Помню некоторые другие прозвания: Балалай, Бурчок, Ефим Шшелка, Парашка Сковорода, Дарман, Дантес, Арцис, Бухтей, Баба Малинская (но, мужчина!), Галка (тоже – мужик), Курок, Шуя, Рысак. Ещё из советского периода: Колькя Кымунист и Дилягатка. А поскольку мы живём на рыбном Дону, то вторые имена селян изобиловали рыбьими терминами по полному перечню. А уж про животных, и говорить не стоит. Существует подобная мировая практика имён собственных, например, у американских индейцев.
Прозвища сильно обогащал кинематограф. Стоило прокрутить фильм, как появился «Валодя Кычубей – бисталковай, хоть убей», а потом – собственный Фынтамас. И сами походы в кино часто приносили весёлые курьёзы. Вспоминаю, как смотрели в сельском клубе фильм «Баше-Ачук» из эпоса народов Кавказа, всеми давно позабытый. Сюжет тоже не помню, да и дело не в нём. Бегают по экрану какие-то горцы, машут сабельками – ничего смешного. Тут сосед по скамейке шепчет мне на ухо: «Ты знаишь, Ачук читаица ныабарот, как куча?». В голове сельского жителя сразу вспоминается куча навоза, и невольно начинаешь хохотать. Я, в свою очередь, передал это открытие соседу, а он –дальше. Через некоторое время содрогался весь клуб. Из кинобудки прибежал недоумевающий Ваня-Кинмяханик, включил свет и заорал: «Вы мне сеанс срываете!».
Был в селе Большое Попово даже свой «император», который в юном возрасте проигрался в карты. Изобретательная шпана, в зачёт карточного долга, сделала на его лбу наколку из трёх букв, которую озорники пишут на заборах – сыгласилси, куды дяватца? Потом, некоторое время спустя, они же попытались исправить надпись на его имя – Коля. Результат оказался потрясающим: читались одновременно оба наложенных друг на друга слова. Чяво делать? Парень отрастил длинный чуб до уровня глаз. Но это привело к ещё большему курьёзу – Коля стал похож на Наполеона. Сходство абсолютное: маленький рост, та же стать, идеально схожие черты лица, и этот чуб. Народ его сразу же «короновал» Бонапартом. Работал наш «Бынапарт» трактористом, и это давало ещё один повод для насмешек. Надписи читались, когда он по большой доверительной просьбе приподнимал густую прядь волос.
Весёлые истории случались и в повседневной деревенской жизни. На моей улице Скуратово жили три брата Волковых с родовым прозвищем – Косые. Что поделаешь, был такой врождённый дефект косоглазия в их лицах, подмеченный народом. Один из них, Ефим, ничем не отметился в истории, а вот двое других: Илюха Балабон и Ванька Самишка – успели. Эти, однажды, везли с поля солому. Неудачно и небрежно сложенный воз стал съезжать в сторону и наклонился, будто у телеги нет одного колеса.
Вдруг Самишка забеспокоился:
– Братк Илюх?
– Чяво, братк Иван?
– Кылясо скачила!
Илья слезает с воза и обходит кругом, осматривая повозку. Солома ржаная длинная – висит до земли. Уже сгустились вечерние сумерки. Он и говорит:
– Игде, братк Иван? Ничяво ня видна.
– Вон, ляжить у канави!
Прошла минута, и поля содрогнулись от трёхэтажного местного фольклора, который даже при желании невозможно воспроизвести. А в переводе на простой народный язык звучит: «Дура-а-ак! Ана ш трактырныя-а-а!».
Наши крестьяне иногда возили в Москву мясо со своего подворья. Поезд из Ельца ходил прямой и прибывал в столицу в пять часов, а отправлялся назад в пятнадцать. Успевали расторговаться и вернуться обыдёнкой. Зацепский рынок тогда находился прямо на площади Павелецкого вокзала. Ездили обычно вдвоём – так было удобней. Кроме выручки, привозили забавные истории.
На многолюдной улице снова отметился Самишка – Иван Иваныч, мешком зацепивший прохожего. Тот возьми да окликни:
– Эй, Иван!
Оборачивается:
– А ты почём мине знаишь?
– Э-ей! И отец твой – Ваня!?
– Правильна…
– Вижу, ты с Рязани?
– Чаво уж тама, давай, ляпи, – согласился Самишка.
Потом отметился Ягор Калган, когда прибыл в Москву со своей матерью, хромой Акулей, с рождения припадавшей на одну ногу. Она впервые спускалась на эскалаторе и растерялась при сходе, не успела ступить вперёд, и упала. Егор поддел её пинком под зад: «Вставай, старыя кляча, чяво рызляглася!». Эти простые слова перемежались родными лебедянскими смачными оборотами, впервые прозвучавшими в московском метро. Егор был непревзойдённым мастером «разговорного жанра» и обладал громким, зычным голосом.
Истории случались и в самих поездах. В 70-ом году я устроился жить и работать в Москве, а к родителям ездил по праздникам. Общие вагоны поезда заполнялись народом выше всякого предела. Однажды мне досталось боковое место во втором купе от туалета. Морозы стояли сильные, унитаз скоро замёрз, и вонючий ручей потёк прямо по проходу. На первом месте от тамбурной двери устроилась Махора из нашего села и стала шуровать в пальто, пытаясь достать сухари. Случайно из кармана выпала монетка и угодила прямо в лужу. Бабушка засуетилась: «Што ляжить, три капейки али дватцать?». Размер у них был одинаковый. Битый час весь вагон надрывался от смеха, наблюдая, как она решит проблему: если двадцать копеек – есть смысл нырять в жижу, а если три – слишком дёшево! Через каждые пять минут Махора вскакивала с места, пытаясь что-то предпринять, и рассуждала вслух. Добровольные эксперты из народа тоже разошлись во мнениях. Монета лежала вверх орлом, а мутная жидкость маскировала цвет. Наконец старушка сообразила, и оттащила её на сухое место ногой обутой в валенок с калошей. К радости, она оказалась 20-ти копеечной. Все успокоились и утихли.
Не успела монетка подсохнуть, открылась дверь тамбура, явился мужик-коробейник и стал предлагать яблоки. Махора подняла денежку и пустила в оборот. Снова послышалось хихиканье.
Финал наступил неожиданно. Не успел торговец отойти, старуха надкусила яблоко и громко завопила:
– Ай-яй! Яблак гнилой!
Пассажиры попадали с полок в гомерическом приступе. Купить на грязные деньги гнилое яблоко – в этом сквозила ирония.
Торговец оседлал волну народного веселья и удачно подыграл в том же тоне:
– Ды, штошь, он дурак такой?! – и выдал другое, хорошее.
Так Москва узнала наших героев-земляков!
В семье деда Семёна, носившего странное прозвище «Пататуй», тоже случалось…
Из рассказа моего отца:
«Штоб слажить ис камня закуту, атец нанял клальщыкаф вылтавских (с села Волотово). Атработали ани дня три… Атец и гыварить: «Пайду гляну, чяво делыють мыстяра?».
Пришёл, глядить:
– Мужики, стяна-та кривая! Упадёть!
– Што ты, дядя Симён, иё пушкай ни сшибешь!
Пришли с абеду, смотрють – стяна ляжить. Вот табе и… «пушкай ни сшибешь!». Ды, прагнали ентих клальщыкаф».
Само собой, дед Семён прочёл им выразительную лекцию на тему, как надо работать, которую, за неимением автопереводчика с нецензурного, придётся опустить.
Собственное странноватое имя отца Прони, служило ему прозвищем. И нас, членов семьи, звали Прониными. Мою мачеху, время от времени, работницы лукаво пытали: «Марусь, а ни сястра ли ты нашиму дилехтыру?». Директор Сахзавода носил фамилию «Пронин».
Кроме того, у нас были свои собственные прозвища, или по-народному – клички. Сестру Верку за белёсые волосы звали Казой, а мои – менялись неоднократно. Всё начиналось с клички «Попок», которая подчёркивала духовное происхождение моей матери Зои, а в последнее время «за глаза» стали звать Проней, из-за большого сходства с отцом.
Во времена моего детства на нашем подворье жила собачонка, и вместо типичного собачьего брёха отчётливо произносила: «Кав-кав-кав…», – и вызывала всеобщий смех. Мальчишки нарекли собаку Кавой. Вскоре собачья кличка перешла на меня. Ей несказанно обрадовался соседский мальчишка Санька Янот. Теперь не он один оказался в обидной компании енотовидных собак. Он то, в свою очередь, пострадал из-за говора своей бабушки, которая вместо «он» произносила – «ён», в чём мальчишки – острословы, усмотрели сокращённый вариант от енота.
Довёл до Вашего сведения, Николай из рода Пататуев, он же – Попок, Кава, Проня…
Статья опубликована в газете «Лебедянская Летопись» 11.06.2010 года.
Николай СКУРАТОВ.