Прим. автора: Tanciё (квенья) — уверенность.
Со дня битвы в Дориате Куруфинвэ перестал быть самим собой.
Его всегда отличала уверенность — в себе, во всем, что он говорил и думал. Куруфинвэ не знал сомнений и не знал угрызений совести: он действовал, и ни до, ни после ничто его не терзало. Он знал, что делал. Знал, когда первым из семи вскидывал меч, повторяя за отцом Клятву. Знал, когда первым по его приказу подхватывал факел и нёс к кораблям. Знал в каждой битве, быстро и чётко принимая решения. Знал, когда, борясь с пронзительной болью в фэа, убеждал братьев оставить Майтимо в плену. Знал, когда они отступали из Аглона в Браголлах. Знал в Нарготронде, нарушая все законы эльдар один за другим.
Все говорили, что Куруфинвэ унаследовал эту уверенность от отца вместе с именем, внешностью и талантами — и ошибались. Феанаро был сам по себе, горел негасимым пламенем и вёл за собой вперед. Его пятый сын был другим и нуждался в топливе, чтобы гореть.
Всё дело в том, что никогда Куруфинвэ не был один. Где бы они ни сражались, что бы ни делали, Тьелкормо стоял рядом, плечо к плечу. Старший, но равный, а в чем-то и признающий превосходство младшего брата. Куруфинвэ знал, что там, где он извлечёт меч, сверкнёт ещё одна сталь. Там, где он заговорит, ещё один голос сольётся с его. Там, где он выйдет один из толпы, их все равно будет двое.
И Куруфинвэ не сомневался. Ему достаточно было обернуться на брата в немом вопросе и получить короткий кивок. Даже там, где его верные оставили его, где отрёкся родной и единственный сын, Тьелкормо был рядом, а значит, ничто не мешало идти вперёд без сожалений.
Однажды на зимнем рассвете это случилось в последний раз. Майтимо был мрачен, Макалаурэ — подавлен. Карнистир тихо ругался, Амбаруссар шептались меж собой. Куруфинвэ улыбался. Он знал, за чем он идёт. Он шёл к Сильмарилу, он шёл к исполнению Клятвы, он шёл убить сына того смертного, что посмел сжать руки у него на горле. Он обернулся, и Тьелкормо кивнул — как тысячи раз до этого.
А после битва их разделила. Куруфинвэ рвался вперёд и вперёд, раскидывая синдар в стороны, не утруждаясь смотреть им в глаза. Клятва застилала разум, и он пробивался к сокровищнице, забывая обернуться ещё раз. Сокровищница оказалась пуста, девчонка Эльвинг сбежала, и Куруфинвэ вдруг понял, что он один.
Он был один, когда искал брата по переплетающимся коридорам. Он был один, когда выносил его тело прочь из проклятых чертогов Тингола. Он один, послав всех прочь на привычной красноречивой смеси квенья и Кхуздула, копал в мерзлой земле могилу — и лишь затем узнал, что ее нужно расширить. Положить не одного, а троих.
Нет, когда он смотрел на застывшие, помертвевшие лица Карнистира и Макалаурэ, его терзала такая же боль, душило такое же отчаяние. И все же со смертью Тьелкормо ушло нечто большее. Там, над тремя телами в глубокой яме, Куруфинвэ принял последнее решение, в котором был уверен. Кинжалом, ещё красным от синдарской крови, он отрезал себе косу и бросил в могилу прежде, чем ее начали засыпать. За этим-то жестом и пришли сомнения, оставляя в земле уверенность, которая делала его самим собой.
Вчетвером он и братья стояли перед свежим курганом. Куруфинвэ прошептал одними губами: «Что мне делать теперь?» — и впервые не нашёл ответа.
Они искали Эльвинг, но она сгинула вместе с камнем. Война с Моринготто продолжалась. Были битвы, были решения — и Куруфинвэ оборачивался, находя взглядом лишь своих верных. И сомневался, и решал, и оказывался прав, и ошибался... а уверенность ушла без следа. «Тень от себя самого», — шептались те, кто знал его прежде. Он слышал и молчал, лишь вздрагивали плечи.
Перед битвой в Гаванях Сириона он весь вечер скользил оселком по стали меча. Клинок не нуждался в заточке: формулу этого сплава Куруфинвэ сам вывел давным-давно, в Аглоне, и вплёл в неё нити чар... Но теперь скрежет и мерные движения помогали успокоиться, унимали дрожь в руках. «Верно ли мы выбрали день?» «Знают ли в Гаванях о нападении?» «Не предадут ли воины, выдержат ли новую резню?» Амбаруссар рвались в бой, каменная маска скрывала любые эмоции Майтимо, а ответов не было.
Прежде, чем броситься в бой, Куруфинвэ обернулся, и старший брат кивнул ему, заглядывая в глаза. Куруфинвэ крепче сжал рукоять меча. Уверенности не было — ему нужен был другой, совсем другой кивок.