1. «Я думал уж о форме плана…»
У Михаила Филина наткнулась на давнюю «свою» мысль: «Порою кажется, что некоторые пушкинисты – пасынки судьбы: в них нет «арзамасской искры». Поэт и в быту, и в творчестве балагурил, озорничал, мистифицировал окружающих; помянутые же пушкинисты обо всем, и даже о брусничной воде, толкуют серьезно, без тени улыбки. Их обеды чинны, глубокомысленны и скучны, там не подают шампанское и не проказничают. Тоска!» (Этюды о Пушкине. – М., Минувшее, 2015, с. 15) И ладно бы одни обеды… Столь же скучны наукообразные писания не только «пушкинистов», но и официальных пушкиноведов, создаваемые в вечно подобострастной по отношению к «кормильцу»-Пушкину позе.
Воображать себя с Пушкиным запанибрата, конечно, тоже не стоит. Но если в его эпохе стать от него чуть-чуть в сторонке, то рано или поздно он подмигнет тебе заговорщически. К примеру, уточняя в своем «Евгении Онегине», что «…Татьяны имянины//В субботу». (VI, 93) И ты не станешь подобно профессионально неравнодушному к точности терминов и чисел математику и физику В.И. Белякову-Бодину заниматься прямолинейными разысканиями: «…поскольку Татьянин день отмечается в году только один раз – 12 января (по старому стилю), то можно легко определить, в каком именно году это было. Я тут же залез в компьютер, вызвал программу “Вечный календарь” и отыскал по ней субботы, приходящиеся на Татьянины именины во время жизни Пушкина. Из полученных ответов: 1801, 1807,1818, 1824, 1829 и 1835 гг. достаточно просто оказалось выделить единственно подходящий по тексту – 1824 год». («О сюжетной хронологии «Евгения Онегина» – http://www.pushkinopen.ru/texts/view/12)
В литературе все гораздо сложнее. Ну, «выделил»: именины Татьяны – в субботу 12 января, а дуэль Онегина с Ленским, тогда, соответственно, – в понедельник 14 января 1824 года. И что с того? Декабристская аналогия: мол, и 14 декабря 1825 года тоже был понедельник? Будто уже одного 14 числа для соответствующего намека в пушкинское время было не достаточно. Вне сомнения, декабристские аналогии в романе должны быть, раз уже в самом его начале Александр Сергеевич обращается к читателям как к «Друзьям Людмилы и Руслана», самой декабристской своей поэмы. Только вся незадача в том, что в 1824 году и самого того грозного для России декабря еще не было!
Не иначе как этой ложной подсказкой Пушкин нас морочит, от нежелательных для него аналогий отводит. И что же, скептически спросите вы, все временные подсказки в пушкинском романе – ложные? Нет, не все. По долгому «разбору полетов» авторской мысли мне, например, правдоподобной показалась сказанная уже напоследок – в Путешествии Онегина, которое было написано где-то между последними главами:
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.
Я жил тогда в Одессе пыльной… (VI, 201)
Не исключено, что ради одной этой подсказки Пушкин и опубликовал не вошедший в роман материал, что, впрочем, не исключает и других его достоинств.
Общеизвестно, что «в Одессу пыльную» Пушкин перебрался из Кишинева 3 июля 1823 года и жил там до 12 августа 1824 года. Стало быть, и его встреча с героем его романа Онегиным произошла в этот период. Только надо ли представлять себе, что это была встреча двух реальных людей, один из которых – автор, а другой – прототип его героя? Не резоннее ли воспринимать это как момент обретения Пушкиным сюжетного хода для своего романа, идея написания которого родилась у него и даже начала воплощаться еще в Кишиневе?
Бессмысленно игнорировать то, что мысль эта возникла у него, ссылочного, из жизненной потребности личного общения с оставленными в столице друзьями. Ведь сам он признается в конце романа:
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный Идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей. (VI, 189-190)
Причем, темы своей заочной «сладкой» беседы с друзьями он и формулирует здесь же: «мой спутник странный» (то есть его Онегин), «мой верный Идеал» (то есть его Татьяна Ларина) и его «живой и постоянный, хоть малый труд» (то есть сам его роман). В частности верным Идеалом для Пушкина является с лицейских лет любимая им девушка Екатерина Бакунина, многие черты и реалии жизни которой найдут отражение в образе героини его романа Татьяны Лариной в статусе княгини и генеральши. (Сидорова Людмила «Пушкин. Тайная любовь». – М., АСТ, 2017) Но таковой она предстанет перед читателем не скоро – в двух последних главах:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал. (VI, 189-190)
Ради виртуального контакта со своей девушкой Бакуниной при посредстве их с ней общих друзей он и начал свой роман, как сам пометил в Кишиневе в Первой Масонской тетради (ПД 834, л. 4 об.), «28 мая ночью». То есть, спустя шесть лет и три дня после их с Бакуниной единственной общей ночи 25 мая 1817 года в Царском Селе. (Подробнее об этом – в вышеуказанной книге, глава 2 «Черты живые прелестной девы», с. 21-32) В тот момент, как напишет он в восьмой главе романа, скитающаяся вместе с ним муза представилась ему в облике его любимой «провинциальной», «деревенской» (царскоСЕЛЬСКОЙ) девушки (Бакуниной):
Вдруг изменилось все кругом:
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках. (VI, 167)
А кто тогда должен был ему представиться с его «барышней уездной» рядом? Понятно, что он сам. Однако такой незатейливый ход не годится для интриги – о чем говорить, когда и так все понятно? «Даль свободного романа» открылась Пушкину, как сам он зафиксировал уже в первой главе, в момент его виртуальной встречи с Евгением Онегиным:
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову… (VI, 30)
Точная (безвариантно считываемая, узнаваемая, расшифровываемая адресатом его романа Екатериной Бакуниной) фамилия героя – это уже, по сути, план, перспектива или хотя бы, по выражению Михаила Дмитриевича Филина, «декларация о намерениях». (Филин М. Там же, с. 15) Форму же плана, движение сюжета романа, по задумке Пушкина, должен будет определять не он сам, как автор, а его «магический кристалл» – его девушка Бакунина. Ее рефлексия по поводу каждой очередной главы неизбежно отразится в письмах к нему его столичных друзей.
Вот мы с вами и определили то, с чем в жизни будем пытаться синхронизировать романные события – с этапами отношений реальной пары людей, Пушкина и его девушки Екатерины Бакуниной.
2. Включить «магический кристалл»
Теперь начнем осваивать романные пространства до и после по смыслу точно определенного 1823 года. Две первые главы романа, которые Александр Сергеевич писал без перерывов до 8 декабря 1823 года, «кристаллить» еще некому. Первая выйдет в свет и, соответственно, попадется на глаза Екатерине Бакуниной лишь после 15 февраля 1825 года.
Авторская задача для начальных глав – втянуть Бакунину в воронку личного интереса, дать ей почувствовать, догадаться, что книга пишется для нее и о ней. Этому призваны служить и известная ей по торжокской купеческой рекламе фамилия главного героя. (Пьянов Алексей. «Мои осенние досуги»: Пушкин в Тверском крае. – М., 1979, с. 296) И заложенное в «монашеском» имени Онегина раскаяние в грехах молодости самого Пушкина, подкрепленное многими романными лирическими отступлениями. (Лотман Юрий. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. – СПб., «Азбука», с. 135) И намеки на покойного отца и здравствующего любимого дядю Екатерины Александра Михайловича Бакунина с его хорошо знакомой ей прямухинской усадьбой под Торжком. («Пушкин. Тайная любовь», глава 8 «Рукой пристрастной», с. 125-142, а также моя статья «Деревня, где скучал Евгений» на стихи.ру, проза.ру)
Как сам поэт обращает наше внимание в Предисловии к первой главе, события в ней относятся к концу 1819 года. И при этом называет своего Онегина «философом в осьмнадцать лет». Значит ли это, что совершеннолетие героя наступило именно в 1819 году? Едва ли, поскольку к этому времени
XXXVII.
…чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и стразбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова:
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань и саблю и свинец.
XXXVIII.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел;
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего. (VI, 21)
На утомление и охлаждение души требуется время – хотя бы года два, как самому вышедшему из Лицея в 1817 году Пушкину. Стало быть, несмотря на специально наворачиваемые поэтом «противоречия», которых, как сам он предупреждает читателя в последней строфе первой главы, в его романе «очень много», ничто не может воспретить нам считать Онегина и Пушкина ровесниками.
В лирических отступлениях первой главы немало строф, рассчитанных на особенно бурную реакцию пристрастной читательницы романа Бакуниной. Прежде всего, это авторское воспоминание о стройных дамских ножках, в числе которых были (пусть краснеет и бледнеет читающая эти строки скромная и гордая Екатерина!) и ее собственные:
XXXIV.
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их. (VI, 19-20)
И как только она ухитрилась попасться на пушкинскую донжуанскую «удочку»? Ведь на четыре (!) года старше него, одноклассника ее младшего родного брата Александра. И как нагло теперь этот юнец Пушкин в лирических отступлениях романа онегинской (считай, собственной!) методикой завоевания женских сердец выхваляется:
X.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным, иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
XI.
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук.
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине! (VI, 9-10)
Нет, она сама, конечно, прогнала без пяти минут выпускника Лицея Александра Пушкина той ночью – в горючих слезах убедила его не бежать ни тут же, ни наутро просить ее руки у ее матери, которая тем летом готовила ее к поступлению в фрейлины императрицы – на эту великосветскую ярмарку невест для самых завидных женихов государства. Как Екатерина могла признаться своей деспотичной маминьке в том, что не оправдала ее надежд?
Нет, она сама, конечно, Александру никаких «бонусов» не обещала, но все равно ей теперь досадно: клявшийся в ту роковую их майскую ночь в вечной любви, он, как сам пишет в конце первой главы романа, успел уже этой любовью и переболеть:
LVII.
Замечу кстати: все поэты —
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
„O ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII.
„Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?“
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем:
Но я, любя, был глуп и нем.
LIX.
Прошла любовь, явилась Муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу: но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет…(VI, 30)
Надавав Екатерине намеками массу «авансов» в первой главе, он во второй свою главную героиню юную Татьяну Ларину принимается рисовать с совсем другой девушки. Самой же Бакуниной у него отводится только вторая роль – Ольги, младшей сестры Татьяны. К тому же в ход создания образа Ольги у него идет лишь бакунинская душевная составляющая – бойкий, веселый, деятельный характер, не испорченный модным женским светским образованием («Ни дурой англинской породы,//Ни своенравною мамзель» –VI, 287). В придачу к этому как бы назло своей черноволосой и черноглазой пассии Екатерине Пушкин придает облику Ольги явную с нею внешнюю несхожесть и продолжает гнуть свою прочерченную еще в первой главе линию – от этого своего персонажа демонстративно отворачивается:
XXIII.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцалуй любви мила,
Глаза как небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Всё в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно… (VI, 41)
Предоставив Онегину возможность увидеть Филлиду Ленского вживую, его устами еще и безжалостно констатирует:
«…В чертах у Ольги жизни нет.
Точь в точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне». (VI, 53)
В беловой рукописи Ольга у него была еще, кстати, «как Рафаэлева Мадона» (VI, 575). Сравнивая ее с экспонирующейся в Эрмитаже «Мадонной с куропатками» («Отдых на пути в Египет») Ван Дейка, Пушкин обращает внимание своей особой читательницы – живущей в царском дворце при этом музее фрейлины императрицы – на облик изображенной на полотне далеко не юной натурщицы. То есть, забрасывает еще один «камешек в огород» собственной возлюбленной. Поражается тому, что гордящаяся и важничающая перед ним, своим настоящим (потому что первым!) мужем-Пушкиным 28-летняя уже Бакунина, бездетная и формально одинокая, в плане устройства личной жизни все еще надеется на какое-то чудо, иллюзорно придавая молодой свежести своему лицу с помощью румян.
Это пикантное обстоятельство отражено не только в вероятных подтруниваниях над пушкинской пассией не знающих о любви к ней поэта его друзей-приятелей, а и в сохранившихся ее художественных портретах. К декоративной косметике в то время прибегали, надо сказать, лишь актрисы, молодящиеся старушки да женщины легкого поведения. Словом, выбирай, Екатерина, сама, к какому разряду этих лиц себя причислить…
3. Лето в деревне
Действие второй главы романа продолжается (по сути, только и начинается) уже в провинции. Когда же именно и где? На момент начала действия еще в первой главе указывала пушкинская подсказка:
LI.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался…(VI, 25-26)
Мы хорошо помним, что «взять трость и шляпу» и посетить зачерноморский Константинополь Пушкин собирался незадолго до своей высылки из Одессы, то есть летом 1824 года. Стало быть, тогда же и скончался батюшка Евгения, проживавший в Петербурге, где пушкинский герой появился на свет. Вероятно, через месяц-другой после этой утраты Евгению пришлось спешно отправляться в деревню:
LII.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад. (VI, 26)
Его деревня, судя по ее описанию, – это Прямухино, новоторжское имение двоюродного дядюшки Екатерины Бакуниной Александра Михайловича. (Подробнее об этом – в моей статье «Деревня, где скучал Евгений» на стихи.ру или проза.ру) В деревне же в этот период оказывается и сам автор романа. Но если Онегина в тверскую глубинку загнала семейная необходимость, то его самого в глухое псковское село Михайловское Опочецкого уезда – вторая ссылка. И не стоит здесь, как это делают многие наши пушкиноведы, излишне верить Пушкину на слово и умиляться его любовью к природе и сельскому житью. Услышьте, наконец, пушкинскую интонацию этих стихов – ироническую, даже горько саркастическую:
LV.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни? (VI, 28)
Вы же не забыли, надеюсь, что, как сказано в Предисловии к первой главе романа, его начальные главы носят на себе «отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора «Руслана и Людмилы» (Из ранних редакций «Евгения Онегина», VI, 638), а себя самого Пушкин называет здесь не иначе как «сатирическим писателем»? Разве «счастливейшие» в человеческом и творческом отношении для Пушкина его «былые (то есть доссылочные) годы» проходили и в самом деле в деревне, а не среди друзей в блестящем Санкт-Петербурге? А теперь по политическим причинам, созданным его юношеской одой «Вольность» и неосторожным письмом другу об одесских «уроках афеизма», и север для него «вреден», и юг…
Не случайно только в деревне второй главы Пушкин являет нам еще одну связанную с его ссылкой в Михайловское собственную ипостась – «отслаивает» от себя потенциального декабриста масона-иллюмината Ленского:
VI.
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал,
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал.
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт. (VI, 33)
Как выяснится в романе позже, находящаяся недалеко от онегинского новоторжского Прямухина деревня Ленского и называется по-масонски «красно» – Красногорье. Какое, спрашиваете, реальное место тверской губернии Пушкин имел в виду? Да Красное же – богатое село на речке Холохольне в 20 верстах от уездной Старицы. С 1820 года по завещанию матери, Агафоклеи Александровны Полторацкой (1737-1822), это село вместе с близлежащими деревнями перешло во владение сыну ее Александру Марковичу Полторацкому (1768-1839). Неподалеку от не сохранившегося доныне господского усадебного дома в Красном – редкой архитектуры церковь Преображения Господня, построенная отцом Александра Марковича, фаворитом императрицы Екатерины II Марком Федоровичем Полторацким (1729-1795).
Этот храм, как известно, – авторское повторение псевдоготических проектов Ю.М. Фельтена, возведенных при Чесменском дворце под Петербургом и в селе Посадниково Новоржевского уезда Псковской губернии. Хоть Чесменский Иоанно-Предтеченский храм и выполнялся по заказу самой императрицы, «масонскую» архитектуру она с тех пор не жаловала. Более того, промчалась мимо тверских владений Полторацких, со всей торжественностью ожидавших ее визита в селе Красном у порога своей к 1790 году достроенной и подготовленной к освящению Преображенской церкви. И освящена она была Тверским архиепископом Павлом только в 1803 году, когда хозяйкой усадьбы оставалась уже вдова Марка Федоровича Агафоклея Александровна. Кстати, аналогичный же проект в Посадниково другого екатерининского фаворита, А.Д. Ланского, вообще не был удостоен освящения.
Привела Владимира Ленского летом 1824 года в деревню та же, что и Онегина, необходимость – кончина кого-то из родителей. Однако подружился он с соседом Онегиным далеко не сразу. «Новый помещик» Ленский перед этим успел не только принять на руки управление наследственным имением, но и раззнакомиться с округой – «господами соседственных селений», а также влюбиться и довести до почти брачных отношения с дочерью соседей Лариных Ольгой. «Притирались» Онегин с Ленским друг к другу тоже долговато – до самой зимы 1824-1825 года:
XIII.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верьхом,
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья. (VI, 37)
4. Тверское гостеприимство
В начале третьей главы романа обращает на себя внимание дважды с коротким промежутком упомянутое слово «варенье». В первый раз по поводу него, как непременного элемента «усердия большого» к гостям «простой, русской семьи» Лариных иронизирует Евгений Онегин. Как, впрочем, и по поводу обычных в среде помещиков тех мест разговоров «про дождь, про лен, про скотный двор…». (VI, 51) Эти «дождь» и «лен», кстати, в придачу к описанию новоторжской бакунинской усадьбы Прямухино и намеку на старицкое имение Красное, – еще «одна визитная карточка» тверских краев. Второй раз «несут на блюдечках варенья» и «кувшин с брусничною водой» нашим друзьям уже за столом у Лариных. Это указывает на то, что в гости к этим соседям наши приятели отправились еще по зиме 1824-1825 года или по ранней весне 1825-го, когда в расход пошли еще не все хозяйские прошлогодние заготовки.
Третья глава писалась трудно. После двух первых Пушкин приостановился на целых два месяца – до 8 февраля 1824 года. «Столь долгий перерыв в работе объясняется, вероятно, тем, что только теперь начинается в романе фабульное действие, – рассуждает Сергей Фомичев. – Точно очерченные характеры, сведенные вместе, должны были проявить себя в поступках, подчиняясь собственной логике, выходя отчасти даже из-под жесткого контроля автора (в чем он сам впоследствии признавался)». (Фомичев С.А. «Евгений Онегин». Движение замысла. – М., «Русский путь», 2005, с. 56)
Действительно, что Пушкину в отсутствие импульсов от его «магического кристалла» дальше с его героями делать? Влюбить Онегина в Татьяну – тривиально. А может, чтобы пуще позлить Бакунину, а заодно сбить со следа уже начинающих разгадывать намеки из его лирических отступлений приобщившихся к роману друзей, – наоборот: Татьяну – в Онегина? Уже 12 марта 1824 года по дороге в Кишинев в гости к своему приятелю Филиппу Филипповичу Вигелю Пушкин на л. 5 Второй Масонской тетради ПД 835 начинает набрасывать конспект письма Татьяны к Онегину. Сама же героиня его романа будет слагать это свое письмо в вышедшей в свет аж в октябре 1827 года третьей главе летом 1825 года – собираясь с мыслями и духом во время своего брожения «в тишине лесов» перед решительным объяснением со своим «предметом».
О чем думал Пушкин, слагая эти строфы? О собственной любви к Екатерине Бакуниной и терзаниях по этому поводу в июне-июле 1817 года. Текст письма Татьяны на л. 5 об. в ПД 835 сопровождается исполненной теми же чернилами рисованной сюитой, состоящей из надменного профиля пушкинской потенциальной тещи Екатерины Александровны Бакуниной, двух профилей его девушки Екатерины (с распущенными, как в ту знаменательную для него майскую ночь 1817 года, волосами, а также плачущего, скорбного) и трех его собственных профилей – безглазого, безухого и со стиснутыми губами (слепо-глухого-немого? Может быть, и в ранее приведенной строфе LVIII первой главы вместо «глуП» следовало читать «но я, любя, был глуХ и нем»?), нейтрального и удрученно сдвинувшего брови. Записанный в линиях этих рисунков текст аналогичен: мать-Бакунина не знает, что он, Пушкин, – ее зять и что он намерен к 25 мая ехать к ней в Царское Село официально просить руки ее дочери. Когда именно? Вероятно, при первой же возможности по освобождении из ссылки.
Третья глава оказалась самой короткой: в ней не обычные полсотни строф, а на 23 строфы меньше. Но зато какие в ней информативные карандашные сюиты! Изображал многие из них здесь поэт, скорее всего, уже готовя к печати полный текст романа – когда давно закончились бакунинские жизненные злоключения зимы 1825-1826 года (из-за чего эти рисунки и попали в эту часть черновиков!). На листе 12 в ПД 835, где две уходящие и одна сидящая девушка, пофрагментно изображена бакунинская драма от Рождества Христова 1825 года, а также динамика ее преодоления – телесного и душевного выздоровления Екатерины в имении ее дядюшки Бакунина Прямухино. («Пушкин. Тайная любовь», главы 12-13 «Волчий» капкан», с. 204-220, и «Горе от Уманского», с. 221-231)
Крупные печатные буквы «ПОУ» в нижней части листа, возле сидящей девушки, напоминают о получении почти 30-летней Бакуниной понудившего ее лезть в шнурочную петлю от собственного корсета письма от князя Николая Уманского, отказавшегося от ее руки, а вовсе не о получении самим Пушкиным письма, как допускает Сергей Александрович Фомичев, от его южной пассии Элизы Уо(!)ронцовой. (Фомичев С. Там же, с. 77) Пометка на обороте предыдущего листа от 5 сентября 1824 – письмо тоже не от нее, как пишет этот автор, «Л (!)изаветы Воронцовой», а от Осипа (Иосифа) Вельо, имя которого по-русски должно писаться с заглавной буквы «I», а по-иностранному – с «J», а фамилия – по-португальски «Welho» или по-французски – «Veuillot». Это был ответ (отказ) на картель, в данном случае связанный со смертью и второй сестры Вельо (Селестины), который Пушкин посылал Осипу, скорее всего, еще из Одессы после ссоры по этому поводу со своим приятелем и его родственником Дмитрием Петровичем Севериным.
С карандашом в руках Пушкин листал свою старую тетрадь, похоже, с конца, потому что на листе ПД 835, л. 11об. с последней пометкой у него оказалось изображение юной, «лицейской» еще Екатерины Бакуниной в платье с белым слоистым кружевным воротником – как на ее автопортрете 1816 года. Только в ее сверхвысокой в этот раз прическе была зарисована в символах ее жизнь почти до самого замужества в 1834 году. («Пушкин. Тайная любовь», глава 22 «Верный идеал» и ее «генерал», с. 384-411)
Новых строф в этой главе впоследствии почти не прибавилось, если не считать вписанную на лист 12 другими, более светлыми чернилами строфу «Кокетка судит хладнокровно//Татьяна любит не шутя…» (VI, 62)
Пушкин жалеет переживающую по поводу своего письма к Онегину Ларину совсем как действительно перенесшую тяжелую жизненную драму Бакунину.
5. Первый импульс от «кристалла»
Четвертая глава начинается с отповеди Татьяне Онегина – к этому времени человека правильного, твердо-нравственного. Таким пушкинский герой стал, подобно самому стремящемуся к этому поэту, к его 26-летию в 1825 году – через восемь лет после начала в 1817 году его бурной светской жизни:
IX.
Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот, как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет. (VI, 76)
Объяснение Евгения с Татьяной происходит летом 1825 года в саду имения Лариных, где крепостные девушки собирают ягоды. Находится это имение вроде как невдалеке от новоторжского Прямухина – в седьмой главе Татьяна Ларина будет наведываться в него для чтения книг в онегинском кабинете пешком. Первым приходит на ум, конечно, Баховкино, имение Павла Марковича Полторацкого (1768-1827), отчима супруги А.М. Бакунина Варвары Александровны Муравьевой и доброго друга самого ее мужа, которое находится для пешей ходьбы от Прямухина далековато – примерно в 30 верстах. Впрочем, для романа расстояния – чистая условность. Ведь и «соседское» Красное от Прямухина отнюдь не в двух шагах. Но именно в Баховкине и бывала подарившая героине пушкинского романа Татьяне Лариной имя двоюродная тетя Екатерины Бакуниной Татьяна Михайловна Полторацкая, урожденная Бакунина (1774-1854). (Об имени и прототипах Татьяны Лариной – в части 2 «С кого же образован Татьяны милый идеал» моей статьи «Татьяна, милая Татьяна…» – проза.ру, стихи.ру) Скорее всего, там Татьяна Бакунина и познакомилась с родным братом хозяина усадьбы, своим будущим мужем, владельцем старицкого села Красное и тамбовского имения Рассказово Александром Марковичем Полторацким.
Всю четвертую главу Пушкин пишет с конца 1824 по 3 января 1826 года в деревне. Для михайловского затворника особенно богатым на события в этот период оказался 1825 год. В январе поэта посетил призывавший его от имени Кондратия Рылеева принять участие в близящемся братском деле однокашник Иван Пущин. И Александру Сергеевичу пришлось дурачиться и козликом прыгать перед старым товарищем, чтобы убедить того, что он такого страшного доверия не достоин. (Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. – М., «Художественная литература», 1988, с. 66-67) Другой однокашник, Антон Дельвиг, прискакал к Пушкину в деревню в апреле с экземплярами вышедшей из печати первой главы «Евгения Онегина» и с гораздо более приятным, чем пущинское, известием: пушкинская пассия Бакунина вопреки ожиданиям света не вышла-таки замуж за лейб-гвардейца Владимира Волкова – ее мать отказала ему в ее руке. («Пушкин. Тайная любовь», глава 10 «О роли перехваченной бандероли», с. 161-185)
Похоже, и нечто долгожданное в этот год «прилетело» поэту из Москвы по почте от князя Петра Вяземского. Пушкинский «магический кристалл», наконец-то, и впрямь заработал! Князь лично общается в северной столице и переписывается из Москвы с живущим при дворе воспитателем наследника престола В.А. Жуковским, и вполне логично предположить, что первый отклик фрейлины императрицы Екатерины Бакуниной на первую главу романа дошел до Пушкина именно через него. Этот отклик вполне мог быть итогом совместного обсуждения Бакуниной с Жуковским начальной главы романа и, скорее всего, включал в себя следующие предназначавшиеся автору «Евгения Онегина» «комплименты», помещенные им впоследствии в
восьмую главу:
Всё тот же ль он, иль усмирился?
Иль корчит также чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной… (VI, 158)
С тем, что именно имели в виду в своих беседах два этих в разной мере заинтересованных читателя, можно ознакомиться в моей статье «Татьяна, милая Татьяна…», часть 3 «Беседа сладкая друзей» (стихи.ру, проза.ру). В ответ Вяземскому на какое-то его ноябрьское письмо (вероятно, с изложением бакунинско-жуковского отклика) Пушкин в конце ноября – начале декабря 1825 года отправляет ряд «эпиграмм», среди которых есть и достаточно прозрачная «Соловей и кукушка»:
В лесах, во мраке ночи праздной,
Весны певец разнообразный
Урчит и свищет и гремит;
Но бестолковая кукушка,
Самолюбивая болтушка,
Одно ку-ку свое твердит;
И эхо вслед кукует то же.
Накуковали нам тоску!
Хоть убежать. Избавь нас, боже,
От элегических ку-ку! (ХШ, 246)
Разве это не похоже на досадливую иносказательную отповедь Пушкина своей «элегической» Бакуниной – героине огромного цикла его лицейских элегий? Впрочем, у него для нее об эту пору заготовлен уже ответ и пожестче. Как замечает С.А. Фомичев, «В январе 1825 года на л.52 об. – 54 появляются строфы, намечающие новый фабульный поворот, который в окончательной редакции романа наступит только в седьмой главе: планы матери везти Таню в Москву на «ярманку невест». (Фомичев С. Там же, с. 78)
(Продолжение следует)