В русском языке легко сказать «пятничный вечер», «субботний вечер», но что касается обычных, будничных дней посреди рабочей недели, говорят только: вечер вторника, вечер среды. Русский, как любой живой язык, полон говорящих исключений.
Весь вечер четверга я думал о том, как сложно достучаться стало до людей — к ним можно только вломиться бесцеремонно и приказать то, что легко запомнить. Видимое и слышимое делится надвое: понятное — и всё остальное. На остальное, разумеется, времени никогда нет.
Пораскинув своим усыхающим мозгом, я пришёл к выводу, что эта ситуация вовсе не примета нашего времени. На самом деле так было всегда. Ну или уже довольно долго.
Почему-то вспомнилась история, которая началась в детстве и преследовала меня в течение всего моего долгого путешествия к моральному штилю — через гормональные подростковые бури, через школьные сексуальные ураганы, через алкогольную репортёрскую качку.
Началась эта история с подслушанного в детстве разговора двух подвыпивших мужиков, одним из которых был мой отец. Дело было на острове посреди течения широченной равнинной реки. Остров был размером с хороший город.
В лесу на острове водилась масса живности — от гадюк и белок до черепах. Черепаху кто-то из нашей группы поймал в озере посреди острова (да, там было и своё озеро), и дядя Витя, сослуживец моего отца, сварил из неё уху. Никто из детей пробовать не стал, а взрослые сначала выпили бутылку водки, а потом стали хлебать прямо из котелка черпаками.
Гадюке, заползшей на территорию нашего палаточного лагеря, дядя Витя отрубил голову. Сокрушаясь о нарушении границы, которую он самолично проложил верёвкой по периметру лагеря, дядя Витя стал пихать змею в котелок с водой, а мы, дети (трое пацанов лет по шесть-семь), всерьёз испугались за свою судьбу.
Один из нас предположил, что родители под водку с радостью выпьют уху из собственных детей, и как только дядя Витя предложил мужикам «по чуть-чуть уякнуть», мы спрятались в кусты.
Нет, нас всё-таки было четверо. Помимо рыжего толстяка, который хрюкал, когда бежал, и моего друга-супермена, была маленькая девочка в колготах, но она почти ничего не делала, только ходила за нами и ковырялась в носу.
Девочка осталась стоять возле костра, рядом со взрослыми, которые на голодный желудок пьянели на глазах. Как и ожидалось, мужики под женский визг стали хлебать из котелка со змеёй, а девочка стояла рядом, смотрела на всё это и ковырялась в носу.
После змеиного бульона вокруг костра завертелось что-то странное: женщины стали прыгать через костёр и хохотать, а мужики добавляли костру пламени, плеская чем-то. Наконец, от гогочущей толпы отделился дядя Витя, подбежал к девочке, подхватил её, как ветер поднимает самолёт, и собрался спикировать её прямо в котелок с кипятком.
Рыжий завопил, и мы дружно, поддавшись природе, дёрнули в лес. Не помню, сколько мы бежали, но наконец кто-то из нас сказал: «Нужно спасать малую». Скорее всего, это был мой друг-супермен.
Называю его так потому, что он действительно был супермен: за те несколько лет, что у нас тогда были за плечами, он наделал разрядов по всему на свете: по плаванию, лёгкой атлетике, теннису. Хотя я и недолюбливал его в глубине души, держаться с ним было удобно: как настоящий (в отличие от меня) пионер, он всегда был готов прийти на помощь. Однажды он спас меня от вероятной погибели в водовороте посреди реки.
Я, впрочем, успокаивал себя тем, что оценки у меня всё равно лучше, и если его и приглашали на олимпиады не по спортивным состязаниям, то он мог выступить максимум с заученным текстом. Мне же всегда было лень запоминать — было легче придумать самому.
Поэтому я обычно выдумывал какие-то совершенно идиотские занятия, вроде стрельбы горящим полиэтиленом или переплывания пролива на скорость. Друг-супермен выручал снова и снова, а я набивал себе шишки за его счёт. Так что спасательную операцию вполне мог предложить я — разумеется, из тщеславных побуждений.
Что касается рыжего толстяка, то он никогда ничего не предлагал, а на любую идею спрашивал: «Я что, рыжий?» Это, кажется, всё, что я о нём знаю.
Кое-как, вдоль берега вернувшись к взрослым, мы обнаружили у спокойного костра только двоих тихих мужиков и свет в палатках. В одной из палаток силуэт женщины расстилал одеяла, а позади неё тень девочки ковырялась в носу.
Один из мужиков у костра был дядя Витя, второй — мой отец. Дядя Витя сказал:
«Распилят твой Союз, распилят... Будем сидеть, как рыбаки на мели: без еды, без надежды, без будущего».
«Тааааа» — сказал мой отец и махнул рукой.
Несколько лет спустя я проснулся в дедушкиной квартире так близко к Полярному кругу, что там весь год, кроме двух месяцев, похож на чёрно-белое кино. Две тысячи километров на север от речного острова с озером и черепахами.
По квартире плавала седая пыль, с кухни доносился голос Горбачёва, он говорил: «покидаю вас с тревогой, но и с надеждой», «на вашу мудрость и силу духа». Я подумал, что снова умер кто-то важный.
Мои дяди, тёти и ещё какие-то родственники сгрудились у телевизора на кухне, как стая обезьян, следящая за рекой с крокодилами. Впрочем, в детстве мне обезьян напоминали все взрослые.
Я залез к своему деду на колени и спросил, что происходит. Он погладил меня по голове и сказал с тревогой и, кажется, без надежды:
«Распилили».
Мне его слова показались знакомыми, я даже вспомнил сон, в котором дядя Витя пилил двуручной пилой моего отца, а тот ворчал: «Да ладно...» — но я быстро потерял интерес ко всему этому, как только проснулся мой двоюродный брат и мы пошли лепить снежную бабу.
Я бы и не вспомнил, если бы позже эта история не повадилась возвращаться ко мне, как бумеранг. Тогда я не знал, что единственный способ избавиться от бумеранга — положить.
С того дня далеко на севере, где, наверное, уже не удастся побывать, — мы оказались по разные стороны разных границ: рыжий-толстяк, друг-супермен и даже девочка-нос-палец.
Новые наши страны отличались между собой так же сильно, как четверо детей на острове посреди широкой, как мир, реки. Мы были разные и по характеру, и внешне, нас ждали разные судьбы, но всех объединяло одно — страх попасть в суп.