Стоял Иван Иванович на четвереньках - выл на звёзды... Звёзды хорошо видны. Как насыпало их, к морозу, видать. Поле немерено, овцы несчитаны, пастух рогат: вспомнилась детская загадка. И в книжке был нарисован этот пастух, немного похожий на капитана Слёзкина. Такой же висячий нос, лиловый от приверженности к напиткам. Усы - длинные, седые, тоже висят... Точный Слёзкин.
От воспоминания о детстве вой сделался пронзительным. Справа присоединилась к Ивану Ивановичу пегая сука по имени Люська ("Цени, под боком у дамы будешь служить!"), с другой стороны загавкал не разобравшись спросонок годовалый кавказ Анчар. Этому всё едино - что грусть, что радость, лишь бы лай пустить да за ногу схватить. На той неделе капитана Слёзкина схватил, когда тот делал неожиданную проверку бдительности. Всей полуротой отнимали начальника. Анчара не наказали - наоборот, за чёткое и хватское несение службы поощрили дополнительной кашей.
- Тихо, вы! Там!
Начальственный окрик из караульной избы прекратил завывания. Трио примолкло. Анчар, ворча хриплым баском, улёгся возле своей будки. Люська вцепилась молодыми свежими зубками в кость, оставшуюся от обеда. И только один Иван Иванович продолжал смотреть в небо. Звёзды помигивали, посмеивались над ним: ишь какой... тулуп напялил - думает, сторож! Потом одна, самая большая звезда, начала кружиться на небе, кружиться, кружиться... Лучи ударили белыми снопами света. Сделалось светло на земле. Другие звёзды все померкли в этом сиянии. Иван Иванович с благоговением взирал на праздник света, зная, что праздник будет недолгим, а ночь потом ещё темнее.
Шаги он вовремя услыхал. Начальник караула сержант Пушкин всегда ходит волоча ноги, чтобы сторожа успели проснуться и принять вид готовый, боевитый. Пушкин добрая душа, это все знали. Не то что Слёзкин. Или Холманский. Лейтенант Холманский переписывался с девушкой из Нарьян-Мара, и конца края этой переписке не было видно. Уж хоть бы дала отказ. А то мурыжит офицера, и вся любовь. А он тоже человек. И жить, и любить хочется. Оттого и злой Холманский. Всё придирается: почему не по форме трынчик, где пуговица на кальсонах... Вот уж прямо от пуговицы на моих кальсонах зависит судьба Родины. Да я бы вообще оборвал все пуговицы, чтобы она лучше видела мою любовь!
- Эка Аир сегодня разыгрался, - подходя, сказал сержант. - Не иначе к морозу. Это, брат, звезда Аир. Так называется.
Да знаю я, хотел ответить ему Иван Иванович. Но вовремя сообразил, что не нужно отвечать. И промолчал.
- Эх, дембель скоро... Тебе не понять. Домой поеду. Ну, тащи службу, не спи.
Пушкин повернул направо. Походка его сразу изменилась: сержант зашагал браво, упругим шагом, ног не волочил. Иван Иванович угрюмо глядел ему вслед. Вскоре из тёмного провала донеслось повизгивание и звон цепи. Ивану Ивановичу и другим караульным было строго-настрого запрещено входить на участок Б, как он именовался в официальных документах. Остряки-самоучки из молодых делали свою расшифровку второй буквы русского алфавита. Это напрасно. Всё понятно и без расшифровки. Всё и вся. И не понимать это нужно, а принять как есть. Тогда и служба пойдёт веселее.
Зная уже, что обратно Пушкин через его участок не пойдёт, Иван Иванович забрался в будку и там лёг, свернувшись и ноги поджав. Будка тесновата. Но если не важничать, если не требовать невозможного... Над головой не каплет, и то ладно. Закрыв глаза, он думал о своей судьбе. Накануне Иван Иванович подслушал разговор Слёзкина с Холманским. И теперь он вертел услышанное в голове и так и эдак, пытаясь сообразить - что день грядущий готовит?
- Опять проникновение на его участке.
- Я говорю, он к службе непригоден. Пишите рапорт, товарищ капитан.
- Писал уже. Говорят, нет других.
- Да он службу завалит, вот увидите, нам же отвечать!
Вот сволочь какая ты, лейтенант. Иван Иванович покачал головой. Шапка сползла ему на глаза и накрыла нос. Он задремал...
- Спишь?! Спишь, падла!
Сильная рука вытащила Ивана Ивановича за цепь из будки. Он встряхнулся, уронив шапку на землю. Слёзкин! И ещё Холманский. Вдвоём они принялись избивать его ногами и палкой. Палкой Слёзкин. Этот каратист ногами. Иван Иванович услыхал хриплый басовитый голос Анчара: кавказ подошёл к границе участка. Слёзкин крикнул:
- Место, Анчар! Место!
Но тот продолжал ворчать. А потом так рванул свою цепь, что едва не выворотил столбик. Офицеры отпрянули... Кавказ есть кавказ. Он годовалый, глупый. Что в голову взбредёт, кто его знает.
- Ещё раз уснёшь на посту - убью, - сказал капитан. - Так и знай! Особый контроль за тобой с этого дня. Товарищ лейтенант!
- Так точно.
Иван Иванович сел. Он осмотрел себя со всех сторон. Так вроде ничего. По хребтине досталось конкретно пару раз. Ну и ребра ноют, после этих лоу-киков. Сволочь Холманский.
Анчар лениво поплёлся на место. Он по молодости лет встревал во все разборки, не потому, что обладал обострённым чувством справедливости, а просто - кипела молодая силушка, бурлила не находя выхода. Конечно, случись Анчару сорваться с цепи, и не сдобровать капитану и летёхе этому тоже. Стрелять бы пришлось. Открыть огонь на поражение из табельного оружия. А это чепэ. Потом не отпишешься, собака дорогая. Это не Иван Иванович никому не нужный.
Ничего. Обошлось. А всё потому, что бил "щёточкой", а вот если бы "пыром"... А так, нормально. Отлежимся. Иван Иванович уснул, и приснился ему сон. Будто в три этажа такое здание. Внизу червь огромный, красный, кольчатый - зубами хрусть-хрусть, хрустит - кости грызёт... Вверху птица, ей не спится - всё крыльями бьёт да жалуется... А в среднем этаже он, Иван Иванович. Лежит как будто среди воды. Но это не вода: сухое и сыпучее какое-то, вроде песка, но и не песок тоже. И через все три этажа идёт нечто сверху вниз. Оно идёт, а Иван Иванович на пути - мешает. И сам чувствует - мешает, а что и почему - не чувствует, не понять. И оттого на душе тоска, рвётся душа куда-то. А слов нет. Завыть разве? Так звёзд нет здесь. Здесь нет ничего. Он один... Не в первый раз это снится. Раньше не видел он такие сны. А с недавних пор стал видеть. Ох, ты... лапа-растяпа. Не к добру это.
- Мы здесь всегда ходим. На этом участке лопоухий дежурит.
Иван Иванович не в обиде. Трое их идёт. Ангелы. Вот тоже приказ строгий был: не пропускать, ни под каким видом! Но во сне, когда спишь, они идут и проходят, Иван Иванович не помеха им.
Их шаги лёгкие. Неслышные. Так, будто сыпется что-то. Просыпается. Он выйдет, они остановят шаг. Потом видят - а, это он... лопоухий. Снова пошли. Таких остановишь разве. Нет, их не остановишь.
Один вынул книгу небольшую в бумажной обложке:
- На... читай!
- Неужто... Осип Эмильевич?
- Мандельштам? Не-ет... подымай выше. Сам Райнер Мария...
- Рильке?
- Бери.
И заторопился, ускорив шаг - тех двоих догонять... Иван Иванович бережно держит книгу. Лапы у него куцапые. Так чтобы не помять. Не попачкать. Несёт книгу, не спеша. Ночь длинная до утра. До света будет повторять давно знакомое, тяжёлое, невесомое - своё:
- ...четырёхугольная ограда,
и в тенях отчётливей ночных
рост неисчезающего сада,
отсвет брезжущий миров иных.*
Назавтра звезда Аир разыграется, разволнуется, расшумится. Белый свет ударит в глаза - потушит глаза. Аир-звезда, не серчай на меня. Я светом твоим насыщен и не помеха свету другому.
А на место Ивана Ивановича в тот же день поставят молодого из карантина. Молодой - хорошо: сон нейдёт, по дому тоскует.
* Стихотворение Р. М. Рильке "Сумасшедшие" в переводе Вл. Микушевича.
22-23 декабря 2017 г.