Орфей в метро.
Вошла и вольно расположилась напротив писателя на сидение женщина, не молодая, но и не пожилая, одна из тех, кто сохраняет долгое время чутьё хищницы. Уже с ранних лет она приобрела опыт покорения и приручения мужчин, она лепила из них своих слуг и рабов. Лакеев и на дух не переносила. Игру свою и не скрывала, напротив, откровенно шла в атаку, чем ещё более неукротимо привлекала к себе и оставалась всегда желанной добычей для мужчин, даже не подозревающих, что именно они-то и являются сладостной лёгкой дичью в охоте.
Крупный греческий нос, короткие светлые волосы, выпуклые глаза и яркие, жёстко очерченные губы придавали ей вид языческой богини то ли любви, то ли зла. Сильные обнажённые руки, покойно лежащие на упругих бёдрах. Мощь которых не скрывало, а, напротив, подчёркивало свободное светлое льняное платье с красным узким кожаным пояском на талии.
Писатель склонил голову набок и искренне залюбовался её властной мощью и непоколебимой уверенностью в себе. На одной из станций метро в вагон вошли два подростка и сели рядом с ним. Она вздрогнула. Да, писатель не ошибся, она вздрогнула и напряглась. У него и дыхание перехватило: взгляд женщины, бывший только что безмятежным и равнодушным, преобразился. Вспышка была настолько страстной, что опалило и писателя. Но не ему предназначался жгучий взгляд, а подросткам 14-15 лет, только что севшим в вагон. И не обоим, а одному.
Осторожно оглядел объект женской неуемной жадности. Худенький мальчик в зелёной майке, в светлых шортах мирно, не жестикулирая и не вскрикивая, как это делал его друг, смотрел в ничто, иногда скупо роняя ничего не значащих одно-два слова. Тонкие загорелые с золотым пушком руки покойно возлежали вдоль неокрепших ног. Лицо обыкновенное мальчишеское. Узкое, с большим носом, с большим ртом, с торчащими в стороны ушами. Да и причёска, модная по тем временам: выбритый затылок и бока, а посредине полоса тёмных мягких волос – усиливала незавидность детского лица.
Писатель слился с сиденьем.
Чуть было не запоздал на видение охотницы. Она уже нетерпеливо раздевала юнца, жарко дыша ему в лицо, и увлекала... Увлекла или поволокла? Ах, пусть увлекала... в постель, белоснежную и раздольную. Легла и томно потянулась, словно львица, что предвкушает неуемное наслаждение, подмяв под себя в последних судорогах бьющуюся нежную лань. Бережно усадила пунцового от стыда мальчишку с крепко закрытыми глазами к себе на грудь. Неокрепшие ноги, руки, неразвитые плечи, но, как и предполагала, у него был величественный фаллос, совершенно нагой, без спутанной жёсткой мужской растительности, временами так раздражающей её. И она забавлялась им, серебристо смеясь, грудями сжимая упругую плоть. Затем осторожно надкусывала, раз, два, ласково гладила пальцами и выпускала изо рта и рук. И стонал бедняга, и извивался, и ждал, и ждал чего-то, не зная и не понимая до конца того, что с ним происходило. А она мощно оттолкнула его на бёдра свои, требоваельно прижла к своему телу и впилась ногтями в его маленькие ягодицы, от боли он вскрикнул. Это подстегнуло охотницу, и она повелительно ввела его в себя, и без усилий руками то вздымала над своим лоном бёдра юнца, то опускала, то вздымала, то опускала.
Писатель приметил то, что раньше нигде и никогда не видел, – глаза женщины были полуприкрыты, что, конечно же, помогало ей виртуал превратить хоть на короткий миг в реальность и давало возможность поразить свою цель верно и беспощадно. И он восхитился. Энергия мыслей и видений женщины, напористость её чувств и желаний обрушились на подростка и завладели им. Опытная, властная, сильная, она наслаждалась игрой и не выпускала добычу из своего поля обозрения.
«Так вот почему запылали щёки подростка, затрепетали ресницы. Он, в страхе быть уличённым, тоже тщательно прячет свой взгляд, неудержимо рвущийся к женщине напротив.»
Что же мешает им, так увлечёнными друг другом, соединиться въяве?!
Страх, страх перед собой и окружающими. Она бы и постель приготовила, и шоколад с мороженым, и компьютер бы ему включила. Да и он бы не отказался опробовать себя в такой щекотливой ситуации. И хранил бы, и лелеял бы долго эти сладкие воспоминания, никому их не продавая и никого не предавая. Но неосознанный страх и перед будущим. Если бы на этом всё и закончилось, и кануло бы в в бездну беспамятства. Ан нет, есть ещё и будущее, и, кто знает, что оно преподнесёт каждому из них. А если случившееся вернётся к ним во всём своём безобразии. Потому пусть уж останется всё в виртуале. Хотя и без виртуала у подростка вздыбились шорты, она же млела и истекала.
Писатель довольно умехнулся. Картина создана, соответствует ли она действительности или нет – кто его знает. И кто может утверждать обратное. Провидцем он себя не считал, а, уж, тем более, знатоком душ человеческих. Да и кому это нужно, усердствовать в попытках понять, что перед ним – иллюзия или реальность. Время спешит ежеминутно из реальности создать иллюзию, обернёшься – а было ли то, что случилось?!
Вскоре она выйдет на своей станции и поспешит по делам, и забудет об юнце с торчащими ушами, с привидевшимся ей величественным нагим пенисом и хрупкими бёдрами. А вот он... Ночами женщина с яркой вызывающей красотой будет продолжать играть с ним, смеяться, и он будет доводить тело до сладких судорог, пытаясь хоть таким образом вознаградить себя за муки, причинённые неуемными собственными фантазиями...
И рухнуло небо, и раззвёрзлась земля.
И оглушил гортанный клик гневной вакханки. Один, второй, третий! Слились они в едином вопле ненависти. Сквозь густые и колючие ветви кустарника, куда занесла писателя чья-то воля, а, может, и собственная, он разглядел костёр, женщин, обагрённых кровью и столпившихся у лежащего на земле юного тела. Пугливо шепталась о чём-то своём рядом брошеная лира, и достигла её тихая речь чутких ушей писателя.
«Руки протягивал он и силы лишённое слово
К ним обращал – впервые звучал его голос напрасно.
И убивают его святотатно. Юпитер!»
А языки пламени костра жадно лизали ночь, и та в ужасе расступалась пред огнём и менадами. Опьянённые вином и властью своей над ночью, девы в остервенении терзали распластанного юношу. И увидел писатель, как в последнем усилии воли певец потянулся к лире, коснулся пальцами струн. Ответила ему спутница его на дорогах и в лесах нежным звоном. Но безжалостные в мести менады обрушили тяжёлый камень и разбили лиру. И стихла музыка, и стих певец.
Закружились безумные: «Эвоэ, Вакх, эвое!» От их ликования огонь взметнулся до небес и осыпался искрами на поляну. Вакханки ловили горящее семя, глотали его, втирали в лицо и обнимали друг друга в упоении победы.
Писатель растерянно ощупал пиджак: записная книжка на месте. Но он не вносил в неё это неистовство, кто-то другой потрудился! Ах, Овидий, что же ты наделал, Овидий?
Девы, хищно изогнувшись, понеслись одна за другой, хлеща себя тугими ветвями по бёдрам и издавая торжествующий клич. Развевались пятнистые шкуры на них, вздымалиь косматые гривы волос, сверкали глаза, мелькали ноги. Менады приступали к пиру.
Встали и скинули лохматые одеяния, сбросили венки, гирлянды из цветов. Обнажились высокомерно, лишь красный узкий кожаный поясок вился на стройных станах. Медленно повели хоровод, воздевая руки к звёзлам и склоняясь ниц. Надменно торчали упругие груди, угрожая пронзить каждого, кто к ним прикоснётся. На смуглых лонах буйная поросль у кого-то уже скрывала тайну женскую, у некоторых нежная впадинка ещё не оделась в достойные ей меха. Раскачивая бёдрами, шли, шипя заклинания. Но вот пышнотелая и вислогрудая вакханка, задыхаясь и покачиваясь от жёсткого ритма, вышла из круга, присела, опёрлась руками в колени. И мощная струя взрыла землю. Хохот взорвал ночь. менады остановились и били себя по ляжкам, сгибаясь от неудержимого веселья. С брезгливостью писатель узнал в старой деве охотницу из метро.
И услышал рядом всхлипывания, а затем протяжный стон радости, так знакомой писателю, да и не только ему, по детским годам. Раздвинул ветви, и сердце переполнила жалость. В конвульсиях сладострастия содрогалось тело юного спутника из вагона метро. Шорты спущены по щиколотки, он дрожал от возбуждения, клацали от напряжения зубы. И молочное семя орошало траву. Ощутив на себе чей-то взгляд, подросток поспешно обернулся, ахнул и от страха и стыда ринулся прочь из кустов, но запутался в штанах и упал. Бережно поднял его писатель, накрыл пиджаком.
Протекли секунды, минуты, века. Улыбнулся ребёнок, обтёр слёзы, сбросил пиджак. Подпрыгивая на одной ноге, высвободился из шорт и ступил на поляну. Он шагал к костру, нагибался, вырывал траву и с криками: «Вот вам! Вот вам!» - ожесточённо швырял комья в дев. Те, придя в себя, приняли игру мальца, шаловливо уворачивались и, поддразнивая, то приближались угрожающе к нему, размахивая тирсом, то в притворном ужасе разбегались. А он метался от одной к другой, вопя:
- Стой, ты куда, вот я тебя сейчас!
Они свалились, утомлённые и насыщенные кровью певца, на траву и смолкли, безучастно наблюдая, как тщится ничтожный юнец в странной тунике обидеть их. Наконец, пущенный кем-то метко камень угодил тому в висок, и повалился несчастный наземь, как недозрелый колос, срезанный неумелой рукой неразумного жнеца. И вновь хохот, и вновь одобрительные клики.
Обезумев от горя и от собственной фантазии писатель ринулся к телу. Но не добежал. В шею вонзился дротик, второй в грудь, спину, ноги пронзили другие. Он попытался что-то вымолвить, в отчаянии замахал руками, но слова захлебнулись в крови, хлынувшей горлом.
Вагон резко дёрнулся и встал. Пассажиры покорно замолчали. Через несколько минут поезд осторожно двинулся, набрал скорость и подошёл к станции.
Писатель поднялся и вышел. Мимо простучали каблуки дамы в льняном платье с красным пояском. За ней удалялись от него и оба подростка, прошли, и не взглянув в его сторону. На одном из них ничего не было, кроме кед и зелёной майки. Пылали торчащие уши, белели незагоревшие худые ягодицы.
Писатель судорожно выхватил записную книжку. Ну, не заносил он туда ничего!
«Прости, парень! Это не я, поверь мне!»