Солнце вливает в атласные чаши рубиновых пионов густой нектар разморенного зноем полудня, набросившего на загорелые плечи цыганский шарф, вышитый луговыми травами, червлёными всполохами летних закатов и совиными когтями; наблюдает за строительством церемониальных башен, подпирающих скульптурными верхушками жидкую бирюзу, днём и ночью усыпанную сливочными жемчугами звёзд, точно платье богатой венецианки и ткёт стяги из шафрана и узоров на спинах соколов. Он сражается с жестокими северными колдуньями, чьи прекрасные лица в обрамлении чёрных кудрей не умаляют силы проклятых ожерелий, обёрнутых вокруг лебединых шей древнегерманскими знаками, и ядовитых отваров из бересклета и вороньего глаза, пенящихся в ритуальных объятиях вулканического стекла, и трубит охоту на оленей и кабанов, отказываясь превращать её в светское мероприятие. Улыбаясь, Солнце оглядывает торжественную роскошь тронного зала, отделанного позолотой, мрамором и алым бархатом без намёка на безвкусицу, и коллекцию гравюр в витиеватых латунных рамах с изображёнными на них сценами жестоких пыток; он знает наизусть нецензурные байки отважных рыцарей, опьяневших от ячменного пива, и дорогу к заросшему диким виноградом острову циклопов, изготовляющих из соснового дерева и кремния копья острее опасной бритвы.
Луна жидкой слоновой костью, подкрашенной порошками сухих райских цветов, рисует на скрипичных футлярах пенные шапки в бенитоитовых объятиях ледовитых морей, свиристелей в подарочных обёртках с атласными бантами и утомлённые тревогами лица крёстных волшебниц, чья красота померкла от тревог за их вздорных воспитанников. Она зажигает в галактически-синем небе зашифрованные баллады о гордости, читая по ним судьбу вселенных, льнущих к полам её полуночного плаща незабудками и крылатыми выдрами, и вырезает на алебастровых клавишах рояля иллюстрации к недетским сказкам - о том, что случится за дверями великосветского имения короля обклеенных стразами и пухом призрачных масок, когда пробьёт тринадцатый час ночи и какое зелье добавляют в зябкие туманы, чтобы сделать их густыми, как молоко. Луна играет на арфе северного ветра и складывает самолётики из обгоревших дневниковых страниц, подобранных на пепелище детского дома для потерянных мальчишек; изучает разветвлённые русла космических рек взглядом архитектора готических воздушных замков и разливает сумеречный экстракт зимы по сосудам из киантиового богемского стекла, наблюдая как под пролитыми на письменный стол каплями расцветают жемчужно-серые лилии и георгины, объятые неровным пламенем падающих комет.
Солнце, перелистывая позолоченные страницы летописей, отправляет вереницы караванов, гружёных волшебными историями напополам с трофеями крестовых походов за веру во всесильного Локи, по тернистой дороге в героическую легенду о ратных подвигах, любви и предательстве: о высокомерном, но добром принце, случайно свернувшем шею своей единоутробной сестре, обращённой в гусыню ведуньей-матерью и погребённой заживо под слоем из пегих и бурых перьев; о пышной свадьбе под открытым сливовым сводом и сенями сплетенных на манер часовни и украшенных золотом ветвей каштана, где кормчие разливают по драгоценным кубкам бузиновое вино, а по дорожкам бродят горделивые павлины с зелёно-фиолетовыми хвостами; об акведуке, что геометрически воплотил в себе теорию сотворения мира, каким его видел ослепший безумный инженер. О картах неподвластного штурму неба, где осадные орудия подобны произведениям искусства, и худощавом фавне, что объедался яствами из медвежьего и верблюжьего мяса, но так и не смог утолить голод до интересного спора; о заживляющем язвы знахарском бальзаме из боярышника, еловых веток, белладонны и желчи рогатой ящерицы, и бочках смертоносного византийского огня, спрятанных в петлях секретных туннелей под городом рыжих черепичных крыш.
Луна видит сказочные сны об одетом в белый бархат с чёрными помпонами трагичном клоуне Пьеро, чьи сонеты, сорвавшись с потрескавшихся от холода губ, обращаются резными перламутровыми браслетами на прилавках одетых в подбитые мехом индиголитовые плащи скандинавских мастеров и слезами спящего алериона, застывшими между алым оттенком брусничной кожуры и бриллиантовой голубизной ночного света; о цене гуашево-чёрной повязки на усталых, излишне наблюдательных глазах защитника справедливости, расшитой полумесяцами в оправе взбитой в морскую пену ваты окаймлённых аквамариновым свечением облаков; о летающей шхуне бесстрашных охотников за молниями, что в погоне за неприрученной магией электричества с головой ныряют в бесконтрольную ярость смерча для того, чтобы преуспеть или погибнуть. Об уроках полётов на метле и горьком миндале отравленных страниц ветхой книги чисел, лет и дат, закованной в переплёт из осколков разбившихся вдребезги церковных стёкол; о рукотворных амулетах, ношение которых, в каком-то смысле, убивает самую их суть, и колыбельных забытых городов, после которых те, зевая дымными кольцами, гасят свои танжериновые огни и укрываются стёганым одеялом из примулы, ароматов жжёного сахара, аморальных примет неблагополучных кварталов и мандариновых семян.
Солнце щурит янтарные глаза, лакомится томлёнными в сиропе переспелыми абрикосами и мастерит бронзовые олимпийские колесницы, отказываясь соглашаться с тем, что полубогу не пристало коротать досуг за инженерным делом; великодушно позволяет себе коллекционировать дорогие письменные принадлежности, и с самодовольной улыбкой вспоминать о том, как однажды сбежал с учёбы ради ярмарочных увеселений. Он играет с оруженосцем в лису и гусей, напевая баллады о вражеской хоругви цвета вишен и девяти адских кругов, истрепленной необдуманными песнями о любви и боли; о лорде с пшеничными волосами, что однажды ушёл из безутешного леса под руку со старым другом с косой в костлявой руке; о диких звёздах, что падают в медвяные заросли эдельвейса с острия наградной сабли. Солнце вступает в схватку и с большим, и с меньшим злом, а победив, отправляется истекать багряной кровью в выточенной из цельных цитринов и сфалеритов древесной тени, пока не свершается восьмая ночь восьмой луны, и рваные раны не затягиваются бесследно на шершавой загорелой коже; он целует пахнущие эфирными маслами смуглые руки единственной дочери опального профессора математики и поливает компасы металлом Аполлона.
Луна наивно верит в древние, как слово, басни Большой Медведицы, призванные успокоить шкодливых бронированных медвежат, заигравшихся в погоне за ускользающими чарами проезжих некромантов, и разводит купорос глазури для заморских макетов рыцарских замков с филигранными бойницами и игрушечными рвами, заполненными следами снежинок, растаявших на горячих ладонях безрассудных мечтателей; она вдохновила слепого музыканта на серенаду о лотосах, что розовеют на кварцевых пятнах горных озёр и скрипе старой мельницы, чьи лопасти однажды перемелют всё, что было, и чего не было. Она знает секрет покорности смертоносного василиска, клубком свернувшегося на ступенях фонтана тысячи гроз, и, поддавшись уговорам брата, пробует кончиком языка эфирное вино из облачных хризантем; отчаянными взорами созвездий озаряет два застывших друг напротив друга воинства накануне последней битвы и складывает триптихом астрономические посохи, в каждом из которых источником чудес служит осколок одного из небесных тел планетарной системы. Луна мастерит припорошенные селенитовой пылью глобусы других небес, расставленные стройными рядами на полках обсерватории, и заводит неравномерно тикающие, но исправные часы с акварельными узорами на циферблатах, что замолкают навсегда в последнюю секунду жизни их безымянных владельцев.