Глава 5 Михалыч
"Здесь держать можно двери открытыми,
Что надежней любого замка"
(Николай Доризо)
Река делалась все шире и шире, крутые скалистые берега сменились каменистыми осыпями невысоких хребтов, изрезанных лощинами. Теряя в росте, хребты постепенно удалялись от берега, уступая место пологим сопкам с песчаными откосами.
— Вот и приехали - оповестила Лена.
За поворотом, из-за увала, нарисовалась заимка, уютно притулившаяся в устье лесистого распадка. Добротный дом, крытый железом, держал круговую оборону за двухметровым забором с воротами и калиткой в сторону реки. От дома к воде вела деревянная лестница, плавно переходящая в мосток-причал. Возле открытой калитки, вглядываясь из-под ладони, стоял квадратный бородач в камуфляже. Рядом сидела крупная восточносибирская лайка.
— Это дедушка с Бесом! – радостно воскликнула Лена и замахала обеими руками.
Бородач встрепенулся. Изобразив нечто среднее между взмахом и воинским приветствием, бодро зашагал к причалу. Пес увязался было за хозяином, но, после короткой команды, вернулся на исходную.
Алексей заглушил мотор, «казанка» осела, развернулась поперек течения, и мягко прибилась к мостку. Лена потянулась к деду и через секунду, поджав ноги, висела у него на шее.
— Знакомься дедуля, это Леша – Лена, выскользнув из дедовых объятий, лукаво улыбаясь, наблюдала за впечатлением, производимым друг на друга дорогими ей людьми.
Поздоровались. Нехилая Лехина ладонь утонула в «грабарке» лесовика. Михалычу было под семьдесят, но назвать его стариком язык не поворачивался. На голову ниже гостя, Михалыч был заметно шире в плечах и силищей обладал неимоверной. Молодые привезли деду подарок – мешок сахара. Леха перекинул эти полцентнера из лодки на мосток и хотел было взвалить себе на плечо, но Михалыч опередил – подхватил мешок под мышку и, без видимых усилий, как пуховую подушку, понес к дому.
Вступая во владения матерого таежника, Алексей не переставал восхищаться основательностью сибиряков - мосток, лестница, забор, калитка, дом - пятистенок на высокой подклети с четырехскатной крышей - все, что попадалось на глаза, сделано добротно, на века. Какое разительное отличие от того, что успел повидать в деревнях центральной России. На ум приходит естественный вывод - чем дальше от власти, тем меньше ее развратно-губительное влияние.
Через высокое крыльцо с резными столбами и перилами, вошли в просторные рубленые сени. Здесь переобулись в удобные домашние чуни и не только, чтобы грязь в дом не таскать – отдых ногам.
Дом делился на две половины – избу и горницу. В передней части, избе, протекала повседневная жизнь Михалыча. Главное место в ней занимала русская печь.
Свежевыбеленная «кормилица» помещалась справа от входной двери. Не печка – шедевр народного зодчества. Украшавшее ее причудливое множество углублений и выступов вовсе не было архитектурным излишеством, а имело функциональное назначение. Там в идеальном порядке располагалась печная посуда – чугунки и сковородки, щепа для растопки и прочие мелкие предметы. Внучатая племянница печки - газовая плита, скромно приютилась у стены за дверью. В красном углу под старинными семейными образами массивный комод. В углу напротив - высокая деревянная кровать с кружевным подзором. Вдоль левой стены широкая скамья и внушительный стол.
Миновав избу, вошли в горницу - парадную часть дома, служившую для приема гостей и праздничных застолий. В центре комнаты большой круглый стол, с точеными ножками, покрытый узорчатой тканой скатертью. На столе ведерный красавец самовар в окружении старинных чашек китайского фарфора. Справа, у стены, кровать, накрытая ковром ручной работы. Слева – резной деревянный диван. По углам шкаф с праздничной посудой и огромный сундук «со звоном».
***
Заимку, по праву первого владения, заимел еще прадед нынешнего хозяина. Вначале это была крохотная охотничья зимушка. Дед Михалыча, пойдя по лесничей должности, обосновался здесь на постоянное жительство. Срубил просторный дом - семье на вырост, и сгинул в водовороте гражданской войны, произведя на свет сына Мишку.
Отцу Михалыча была уготована похожая участь – перед самой войной женился, и пал смертью храбрых в битве под Москвой. Михалыч появился на свет в один день с похоронкой – на месяц раньше срока. Бабушка и мать без колебаний назвали новорожденного в честь погибшего сына и мужа.
Миша младший рос и мужал в суровых условиях матриархата, постепенно прибирая к рукам власть на заимке. В двенадцать первый раз пошел с матерью на медведя. С шестнадцати самостоятельно правил службу лесника. Полный конец бабьему царству пришел в 62-ом, когда на заимку вернулся демобилизованный пограничник – старший сержант Михаил Михайлович Савельев.
Дембельнувшись, на радость бабушке и матери, сразу женился. Семейное счастье длилось меньше года. Жена-красавица умерла при родах. Так и остался бобылем век коротать, сына Ваньку растить.
В начале 90-х, после смены подлинной демократии на истинную, лесников принялись планомерно секвестировать, обходы укрупнять, зарплату урезать. Хорошие начальники убедили Михалыча добровольно уйти в отставку, поделив свой обход между другом Кузьмичом и сыном Иваном. Так и потеряла заимка вековой статус лесного кордона.
Дипломату или депутату впору топиться, а таежнику хоть бы хрен. Подавшись на вольный охотничий промысел, жил не богато, но справно. За сезон добывал до полусотни соболей. А там, глядь, и шестьдесят стукнуло. Пенсию назначили хоть маленькую, но хорошую - на муку, сахар и патроны хватало, остальное брал с огорода, тайги, реки и козы Маньки.
В лексиконе Михалыча не было матерных слов. Удивление, восхищение и досаду подкреплял загадочным «экибастузуголь», а доброе слово сопровождал пожеланием «еж тебе в задницу». Если собеседника надо было послать «куда подальше», кратко указывал общее направление – «в дыру», предоставляя «гусю лапчатому» самому выбрать конечный пункт анально-вагинального маршрута. Ругательство «ангидрид твою мать», демонстрирующее его познания в химии, Михалыч использовал крайне редко.
Отставной лесник ежедневно выпивал две чарки собственного пятидесятиградусного вина. Одну чарку в обед, другую в ужин. Как исключение позволял себе внеурочную чарку «с морозу», «с устатку» и «после бани». Две чарки подряд не пил никогда.
Чарки, как и сам хозяин, антикварные - пузатенькие серебряные рюмки на короткой ножке. Семейное придание гласит, что их приобрел еще прадед Михалыча, выложив за каждую по две шкурки соболя. В чарку помещалось ровно 123 грамма вина. Другие жидкости в них не наливались.
Здоровье деда было под стать его силе. Болезни обходили за версту. Даже банальное ОРЗ, в лексиконе Михалыча – «простудифилис», случалось крайне редко. Недомогание исправно снималось внеочередной баней с целебным веником и чаркой.
***
За ужином Михалыч поведал семейную эпопею.
Наш род укоренился здесь четыре века назад. Я тринадцатое колено, Аленка, стал быть, пятнадцатое. «Иваны, не помнящие родства», это не про нас.
Родоначальник наш, Иван Савельев, это его сабелька на стене висит, беглый крестьянин из-под Ярославля. Еще пацаном сбежал от боярина в то смутное время, когда поляки Москву взяли. Прибился к бродячей ватаге, попал на Урал. Там артельно пристроились соль варить, а их и подгреб под себя Строганов*. Он тогда в силу вошел, государю почитай мильен рубликов отвалил, вот ему чуть не весь Урал и отписали.
Стали они работными людьми Строгановых, считай крепостными. Жизнь чем дальше, тем хуже. Денег вовсе не платили, работали за харчи и одежонку. Раз пришел обоз забирать соль, а взамен харчи привез худые, вот народ и взбунтовался. Приказчика строгановского порешили, охрану – кого побили, кого повязали. Здесь и добыл наш пращур эту сабельку.
Выкатили бочонок вина, выпили, закусили, начали решать, что дальше делать. Один орет - пошли в Россию, другой – тянет в Сибирь, третий вопит – здесь останемся. Потом за бороды таскать и по мордасам бить. Почитай как в нашей Думе, но всеж не в Думе – народ чай понятливый – образумились и порешили: кто хочет в Россию – пущай идет, кто хочет в Сибирь – туда ему и дорога, кто хочет здесь остаться – пущай остаются дожидаться строгановских батогов.
Иван примкнул к сибирским. Поделили имущество, провизию, лошадей, оружие и разошлись. Целый год по Сибири шарились. Жили охотой, рыбалкой и, чего греха таить, ясак с самоедов* драли себе в прибыток.
По весне пристали к отряду казачьего атамана Василия Галкина и двинулись на восток. У того царева грамота была, вот и стал наш пращур государевым человеком.
На месте нынешнего Миренска острог поставили и дальше пошли, а Иван остался в том остроге служить. Мало по малу острог разросся, торговые люди понаехали. Однажды прибыл новый купец с дочкой красавицей, а тут полсотни казачков холостых, которые не женились на самоедках. И пошли они наперегонки сватов засылать.
К тому времени Иван в есаулах ходил. Для купца зять в самый раз – и охрану даст и дьякам-мздоимцам укорот наладит, да и Марусе он показался. С той поры и пошел род Савельевых. И сабелька эта тому порука, передается из поколения в поколение.
Могуч был наш род, да подкосили его времена лихие. Почитай до седьмого колена мужиков лихолетье выкосило. Кому мой Ванька сабельку передаст? Вся надежда на тебя, Леха. Породи сына. Пусть фамилия другая, но кровь то Савельевых!
***
На прощание, Леха подарил Михалычу свой карабин. Еще по приезду, дед обратил на него внимание:
— Не тот ли винтарь, из которого ты глухаря с полверсты снял? Вась-Вась по всей округе растрезвонил, какой у него друг-приятель, да мало кто верит.
— Полверсты, это он приврал, а метров триста пятьдесят верных было.
Михалыч погладил надпись на прикладе.
— Сильно сказано. А кошачья морда?
Леха объяснил, что к чему и какое он имеет отношение к эмблеме.