Йехуда бен Эзекиел сказал: "тех, кто просит себе одежду, подвергают расспрашиванию прежде, чем дадут ее; тех же, кто просит себе еды — не спрашивают ни о чем".
Баба Батра, 9а
***
Зимний вечер, Курский вокзал, колоссальное здание, построенное при Брежневе. Гулкий холл, облицованный ракушечником, почти пустой, с полами из мраморной крошки, пропахший немытым телом, мочой и лимонадом. В конце зала буфет, где есть пиво в пластиковых стаканчиках, и несложная еда, вроде бутербродов с сыром, за стойкой - толстуха в белом халате и бумажной короне, со злым и усталым лицом. Нигде, кроме буфета, нет ни единой скамейки, сидеть там можно, если что-то купил. Вдоль стен, по периметру зала, прямо на мраморном полу сидят бездомные, или просто пьяницы. Тут полумрак - на улице подступают сумерки, да и огромные окна пропускают мало света, потому что немыты, внутри же перегорела половина ламп. Посреди холла, на колонне, висит большое объявление, в раме и под стеклом:
"Правила перевоза железнодорожным транспортом РФ тел усопших. Пункт первый. Тело усопшего должно быть в обязательном порядке охлаждено. Пункт второй…».
Такой встретила меня Москва.
Даже на вокзале прохладно, а на улице – настоящая метель, сквозь неплотно прикрытые стеклянные двери задувает снегом. А ты родом из мест, где такой погоды не бывает. Даже в самый зябкий год, когда выпадает снег, ложится максимум, дня на три-четыре, и бывает другим – рассыпчатым и тяжёлым. Снег укладывался, белыми, как сметана, слоями, на всё в округе, покрывал дома, автомобили, пальмы и статуи. Это такая редкость в нашем мире, кратковременное чудо природы, оно не успевает надоесть, и уж подавно не становится проклятием. Портили снегопад только «чушки», приезжие молодые люди из районов, со своим любимым развлечением – долго мять снежок до превращения в ледышку, а потом швырять в прохожих.
А тут ты, одетый для бакинской зимы, а значит – не по погоде, стоишь с чемоданом посреди огромного зала, и стараешься оттянуть ту минуту, когда придётся выходить на ветер, и в лицо вгрызутся бесчисленные рои белых москитов. Ты подходишь к дверям, толкаешь их, жмуришься и произносишь заклинание, тарабарское словечко: «аджабсандал».
Аджабсандал это блюдо такое. Из наших мест. Ты говоришь "аджабсандал", и какое-то время дым поджаренных на углях баклажанов, помидоров и южного картофеля, напоминающего по вкусу каштаны, будет тебя согревать, недолго, но зато в самый труднопереносимый момент, когда выходишь на ветер. Аджабсандал это лето, это тёплый юг, это пальмы на ветру, это молодость.
***
Как-то зимой мы поехали в Кубу, в еврейский городок на азербайджанском севере. В Кубе зимой холодно, это вам не Баку, там снег лежит подолгу, и случаются даже морозы.
Во дворе, под навесом из потерявшей листья лозы, был накрыт стол. Нас, мальчиков, посадили в конце стола, дальше были места для людей постарше, взрослых дядек в кепках и папахах, а на противоположном краю, восседал раввин в мохнатой папахе, старый, как грабовое дерево, крохотный, согнутый в дугу. Он был слеп, его проваленные глазницы были прикрыты тёмными веками.
Детям принесли вареную баранью голову, выдали ножи, и мы отрезали по кусочку, и ели с ножей, обжигаясь. От головы струился пар, есть её было весело. Нам налили вина, по целому стакану, пьяного, сладкого – как взрослым.
Снег кругом, и пар, летящий из ртов, от котлов, Дымили самовары и мангалы, потрескивал уголь. Моя бабка в длинном, до земли, платье и платке, была непривычно молчалива - она только готовила с женщинами и носила к столу.
А за столом лишь мужчины, в основном старики и дети, а мне - лет семь, а древний старец во главе стола то ли дремал, то ли слушал. А снег в углу двора был красный от крови, там резали барана, он жутковато блеял, и я боялся смотреть в ту сторону, я же городской. А на столе - маринованный чеснок и перец, черемша, капуста. Когда принесли аджабсандал, и стали раскладывать, старик оживился, и, неожиданно внятно, заговорил:
- Когда Адам и его Хава были в своём саду, что они ели там, а?
***
В том году, поступив в институт, я познакомился со множеством людей, в том числе, и с Порядиной. Она была крупным ангелоподобным существом, с круглыми светлыми глазами, полными щёчками и льняными, в точности, как у Мерилин Монро, волосами. Училась она на педиатрическом факультете, вернее, всё время учёбы проводила в институтском кафе. Была она необыкновенно наглой девицей, и бесстрашной, имела, вдобавок, один из самых поганых ртов, какие только бывают в природе. Так-то рот её выглядел замечательно - пухлые губки и великолепные белые зубы, но говорила она сплошными матюгами, вставляя только междометия и незаменимые слова. Было у неё любимое словечко "опух". Если её что-то не устраивало, она произносила:
- Ты опух, нахуй?
Порядина была старостой потока, и, находясь в этом статусе, выполняла свои функции на отлично - приходила с утра в деканат, трезвая и во всём отутюженном, и вежливо, глядя вниз и хлопая ресницами, просила допуски на зачёт для всего потока. Секретари таяли, и Порядина неизменно получала всё, чего хотела.
Позже она врывалась в кафе "Аппендикс" (или же просто "Аппенд") и орала от дверей:
- Водка где, ****уны? Вы тут опухли на *** все?
После чего садилась за свободный столик, швыряла перед собой пачку допусков и закуривала. Ей, конечно, немедленно наливали.
Институтское кафе "Аппендикс" в середине 90-х выглядело так - за стойкой стояла тётя Соня, рослая суровая татарка лет сорока, блиставшая знанием тюремного сленга (или заменявшая её тётя Ира, молодящаяся дама с писклявым голоском, с губами, накрашенными, как у матрёшки). В углу стойки - гипсовая голова Карла Маркса из расформированного «красного уголка». На лбу Маркса было выведено фломастером слово «героинъ», почему-то славянской вязью. На стене - граффити "дайте нам американца, мы ему отрежем яйца" и "Свободу Сербам"
Тут можно было курить, и стоял дым, как при пожаре, на каждом столике красовалось по импровизированной пепельнице – пивной банке с нарезанными лапшой краями, полной бычков, а с потолка доносился грохот, это катились шары – там бывшую институтскую столовую предприимчивый ректор Ярыгин сдал под бандитский кегельбан. Кофе в Аппендиксе был чудовищный, были какие-то булочки и сосиски, и абсолютно несъедобные салаты в пластике. Но собирались тут не для того, чтобы есть. Тут пили, притом, что ходить за выпивкой было не далеко, одна из аудиторий также арендовалась, магазином "Вино-Водка». Всё, что необходимо, можно было приобрести, не выходя из корпуса, стоило лишь постучать. «Аппендикс» закрывался часов в семь, и веселье переходило на улицу, в обширный двор напротив, или перемещалось к метро «Юго-Западная». Там, впрочем, было опасно – менты караулили возле входа в метро, и могли «принять», то есть, задержать.
Однажды Порядина, как староста, получила стипендию на весь поток, изрядную сумму в несколько сот тогдашних миллионов. Но получила поздно, основная масса студентов успела разъехаться по кафедрам.
Мы тот день провели в «Аппендиксе». Пили «Столичную», ещё была коричневая бормотуха "Чародейка", способная растворять пуговицы, и «русский майонез», винный напиток в пластиковых кульках, следы которого не смывались концентрированной щёлочью. Вечером переместились к метро, хоть я и предлагал найти другое место, всего человек десять: Скиф, юноша без передних зубов (ему их выбили на родине, в маленьком уральском городке), Миша Иванов, по кличке «Мыкыртыч», действующий молодой человек Порядиной, ещё один её молодой человек, только бывший, по кличке Змей, ещё был полный юноша с нервным тиком, известный как Босс, имевший обыкновение начинавший день римским приветствием, Даша и Таня, две нимфы-первокурсницы, ещё какие-то люди, даже кличек которых я уже не помню, и я, с двумя бутылками водки в рукавах, и в кипе, надетой набекрень. Сидели мы на ограде у Юго-Западной, причём - Мыкыртыч на коленях у Порядиной, а не наоборот, а я осторожно разливал, поглядывая по сторонам. И, конечно, подъехали мусора. Они глядели в нашу сторону. Я, конечно, процесс прекратил и водку спрятал и стал ждать, мусора всё не уходили, стояли и смотрели. Так прошло несколько тягостных минут.
И тут пьяная Порядина показала им средний палец. И крикнула:
- Опухли, блять?
Мыкыртыч стал ей выговаривать, заикаясь:
- Рыбонька, ты зачем им покказываешь фффак? Не надо покказывать ффак!
Мусора стали приближаться. Мыкыртыч, даром, что пьяный, передал мне порядинскую сумку с стипендией всего потока, сообразил. Я их и постарше, и крепче во хмелю.
Я положил сумку под ноги, заодно снял кипу и спрятал, на всякий случай.
- Распиваете?
Я, своим трезвым голосом:
- Нет, не распиваем!
- А почему ведёте по-хулигански?
- Шутим между собой!
Мусора помялись, хотели уже отойти, как Порядина:
- Чё блять? Заебали! Суки!
Мыкыртыч не успел зажать ей рот.
Через несколько минут визжащую Порядину погрузили в мусоровоз, с ней сели Мыкыртыч со Змеем, а во вторую машину - я, с Таней и Дашей, и всех нас повезли в отделение.
Классическая мусарня девяностых. Мат-перемат, орут из-за решётки кавказцы непонятного племени, какого-то помятого представителя человеческого вида волокут из камеры за волосы. Возле дверей, прямо на полу, восседает необыкновенно вонючий бородач, с ногами в авоськах, перемотанных верёвками, наподобие обуви древних германцев. Порядину, которая дралась и кусалась, заперли в клетку, причём в фундаментальную, где только железное окошко, и в нём виднелась порядинская миловидная рожица, искажённая яростью:
- Пидары ****ые! Опухли, блять! Мусора!
Угрюмый усатый мужик в фуражке, писавший в гроссбухе, поначалу не обращал внимания, а потом сказал:
- Ты это, не скучай там, сюда бомжихи едут, к тебе и посадим!
Мыкыртыч, которого ко многому обязывал статус порядинского молодого человека, поборолся с мусорами, получил дубинкой по спине и был в другой клетке, напротив, там же и Змей, который наблевал в милицейской машине.
Мы с первокурсницами сидели в коридоре на банкетке, и хихикали, подле нас горой лежали сумки, среди которых была и та, порядинская, с деньгами.
Вышел из кабинета здоровенный рыхлый мусор, с маленьким детским лицом, снабжённым тремя подбородками, и позвал меня. Я зашёл без малейших опасений, кроме запаха, ко мне нечем было придраться.
- У кого стипендия?
- У кого что? - отвечаю.
- Стипендия, блять, у кого?
- Какая стипендия?
И тут мусор ударил меня под дых, неуловимым движением, без замаха, отошёл и сел на стол, ожидая, когда я продышусь. Не успел я выпрямиться, как мусор подскочил и ударил в челюсть – перед глазами закрутились мушки. И в этот момент прилетело словечко – «аджабсандал», родная тарабарщина, словно заклинание из «1001 ночи».
- Аджабсандал, - сказал я себе под нос.
- Что, нахуй?
- Аджабсандал.
Я сунул руку в карман, вынул кипу и надел.
- И так видно, что чурка, - сказал мусор, - У кого стипендия, я спрашиваю?
И замахнулся.
- Аджабсандал!
В этот момент дверь кабинета распахнулась, и ворвались первокурсницы, Таня и Даша.
- Сейчас же отпустите! - выпалила Даша.
- Вышли! – грозно сказал мусор.
- А мой папа, кстати, адвокат! – добавила Даша.
- Да, он адвокат! – включилась Таня (они всегда друг другу поддакивали)
Мусор поглядел крохотными белыми глазами, сначала на них, потом на меня, и отпустил жестом по-бабьи пухлой руки.
Проходя мимо клетки, в которой сидела Порядина, я загляделся – староста потока рыдала, из её ярких прекрасных глаз текли слёзы с графинную пробку. И вот удивительное свойство внешности - казалось бы, и не за что её жалеть, а вот стало жаль и всё.
- Пидары мусора ****ые! Суки мусора в рот ёбаные! – кричала Порядина сквозь рыдания.
И я просунул руку в окошко клетки, и погладил её по льняным волосам, и тут Порядина, как бешеный хорёк, вцепилась мне в руку своими великолепными зубами.
Нас вскоре отпустили, это была заслуга порядинского отца, бывшего каким-то начальником, и мы, унылые и протрезвевшие, вышли под снегопад. За Порядиной приехал отцовский Мерс. Я сунул водителю её сумку с миллионами, и мы поплелись к метро. Было уже поздно, и как-то особенно холодно.
***
Говорят, в мусульманской преисподней, Джаханнаме, нет никакого огня и жара. Там просто замёрзшая пустыня, и дуют северные ветра, земля там - ледяная пустыня, вся вода застыла, и нечем утолить жажду. А ведь, действительно, холода во Вселенной гораздо больше, чем жара, тут бесконечные пространства с ума сводящей мерзлоты, скованные ею твёрдые облака и метановые сосульки размерами с Землю, и этого так много, что еврейского геенна представляется тёплой, как светящиеся окна в зимней Москве девяностых, и оттого - совсем нестрашной.
Когда-нибудь, перерождаясь, через десять жизней или через двадцать, когда небо будет другим, и звёзды изменятся, и ты забудешь все молитвы, и станешь древним, как два народа – ты вспомнишь, обязательно вспомнишь, лишь одно слово из этого времени, вставленное навсегда в самое ядро твоей души, и скажешь – аджабсандал. Аджабсандал, вкус моей родины.