Что в имени твоём…
Размышления над романом Сергея Юхина «Имя моё…»
Крымский полуостров на протяжении тысячелетий был судьбоносным перекрестком для народов. В истории 18-20 веков остались зримые отпечатки имперских амбиций Турции, России, Германии; здесь звучит русская, украинская, крымско-татарская, греческая, еврейская речь. В ритмах современной культуры Крыма явственно присутствие традиций всех времен и народов, но особенна сильна струя русской литературы.
Сергей Юхин - русский прозаик новой крымской генерации. Послужной список его пока невелик, но уже весом: на его счету - две книги добротной прозы: "Операция выборЫ", роман (2009 год, "Антиква", Крым) и "Мертвый Крым, повесть, рассказы, пьесы (2013 год, "Нижняя Орианда", Крым). "Операция выборЫ" получила премию на Х Международном фестивале книги в номинации "Моя жизнь - моя муза". "Мертвый Крым" получил 2-ю премию Международного медиаклуба "Формат А3" на конкурсе "Россия-Украина 2033". Кроме того, в журнале "Брега Тавриды" неоднократно появлялись стихотворения и рассказы молодого писателя, а в старейшем российском журнале "Огни Сибири" публиковалась повесть "Мертвый Крым". В декабре 2017 года ему присуждена крымская литературная премия имени А.Домбровского.
Сергей Юхин - продолжатель традиций русской психологической прозы, берущей начало от роман М.Лермонтова «Герой нашего времени»: внутренний мир человека раскрывается в его обусловленности социумом. И Лермонтов, и Достоевский, и Толстой, и Чехов, и Бунин делали это по-своему. Современная проза при всей её устремленности к выражению индивидуальности автора, - представляет синтез этих устремлений. Короткий роман Сергея Юхина - зримое тому доказательство. Даже своим названием - «Имя твоё» - он перекликается с задуманным Чеховым эпическим полотном «Я и мое имя», на основе которого родилась знаменитая «Скучная история». И так же, как чеховская повесть, роман проникнут ощущением скорого и неизбежного конца…По объему короткий роман Юхина как раз соответствует чеховской повести. Но если у Чехова все события даны в восприятии одного героя, то роман Юхина - строение многоплановое, что скорее роднит его с лермонтовской традицией.
Прежде всего, возникают переклички с романом М.Лермонтова «Герой нашего времени». Там сущность героя раскрывается во взаимодействии с окружающими людьми в нестандартных, экстремальных обстоятельствах. Он испытывается и войной, и любовью как это принято в русской романной традиции («русский человек на рандеву»). Внутренний мир Печорина обнажается благодаря дневниковым записям. Он осмысляется также наблюдателем со стороны (глава «Максим Максимыч»). Герой Лермонтова отразился в трех зеркалах, благодаря чему показан объемно, зримо, выпукло.
Примерно то же видим мы и в романе Юхина: тут герою помогают раскрыться и непосредственный сюжет, и дневник Милича, однокашника по Михайловскому артиллерийскому училищу (там, кажется, учился и Достоевский), а также представления памяти, всплывающие в критические моменты жизни (спутанный бред после ранения, горячечный бред перед расстрелом). Испытанием на человечность стала любовь к умной и сердечной женщине, работающей врачом в полевом лазарете.
Лермонтовский мотив входит в ткань романа и непосредственно - как навязчивая строка из известного стихотворения поэта: «Белеет парус одинокий…»
«Чтоищетон-чтоищетон-чтоищетон…» Сумбурно, как на вокзале, голоса заполняют перрон, давят угловатыми плечами изнутри на глазные яблоки, курят много, дурманя до сладкой тошноты, чемоданы, полные чужих вещей, подают под ноги, рвутся ненадежные баулы – свертки, рубахи, громоздкая кухонная утварь, нелепая и ненужная во время переезда – все это яркими болезненными пятнами валяется под ногами, кричит и просит забрать с собой…
«Чтоищетон-чтоищетон-чтоищетон…»
Почти каждая глава начинается с того, что герой просыпается - это прием Булгакова, который свою пьесу «Бег» назвал «снами». Связь с современностью своеобразно реализуется с помощью эпиграфов из песен нынешних бардов - Бориса Гребенщикова, Ильи Лагутенко, Виктора Цоя, группы «Наутилус Помпилиус» и др. Авторские и бардовские песни наиболее ярко раскрывают внутреннюю противоречивость души современного человека. Эпиграфы создают мост между историей и современностью, служат формой философского осмысления сущности жизни как таковой:
И где бы ты ни был,
Чтоб ты ни делал,
Между землей и небом
Война…
В.Цой
Такое же подвешенное состояние между небом и землей, между прошлым и будущим, между красными и белыми характеризует героя романа. Но, в отличие от шолоховского Григория Мелехова, он мечется еще и между двумя своими ипостасями: в нем живут и человек, которым он родился - дворянин, офицер Александр Савелов, и человек, которым он стал в горниле гражданской усобицы: выходец из крестьянской среды, рядовой Мефодий Зарубин, который погиб на фронте … Его документами ради самоспасения воспользовался офицер Савелов, тщетно пытавшийся противостоять губительной большевистской пропаганде.
«Я себя потерял, - признается он православному батюшке. - Не пойму что творится – свои, чужие, Врангель, Троцкий… Еще Махно, казаки… Не разберешь. Мечусь. От одного берега к другому. И не верю во всё это, никому не верю…Так, спасаюсь от смерти, а толком не прильнул ни к одним. Вроде получаюсь везде чужой. Везде враг… Что делать? Сердце рвется».
Драма душевной жизни Савелова выражена максимально коротко и емко: «живой мертвец Зарубин»: «Бесконечную цепочку предательств всех и вся, себя в том числе, унизительную ложь и стыдливое бегство, убийства – её надо разорвать когда-нибудь, эту цепочку. Невозможно всё время бояться. Как же жизнь превратилась в череду нелепостей и преступлений? Когда, в какой момент перестал существовать артиллеристский офицер Савелов и появился живой мертвец Мефодий Зарубин? И этот злой мертвец втягивал в свою смертельную карусель окружающих, калечил их судьбы, вольно и невольно обрывал их жизнь. Он должен прекратить это безумие, мертвец должен умереть. Мертвые к мертвым, безвременно ушедший Сашка Савелов. Мертвые к мертвым, дорогой мой мертвец Зарубин».
Рефлексия героя, выраженная в невольной исповеди православному священнику, обретает особенную напряженность: тут нет связок и вводных грамматических конструкций, которые обеспечивают речи связность и логичность: тут все нелогично, все спутано и переплетено, как колючая проволока перед окопами.
Внутренняя рефлексия выражена не монологами, как у Достоевского или Толстого, а диалогом: внутри героя живут и борются два человека. Две личности. Монолог превратился в диалог. Рвущие мозг сполохи мысли, бьющейся в силке, пытающиеся вырваться из смертельного круга: «И в этот момент Зарубин понял, что сдаст его бывший студент, сдаст как миленького. Не за контрреволюционные разговоры сдаст, а за обидные слова и обвинения во лжи ...
«Тааак…Убить студента, мальчика - к священнику, быстро за Катей, на лодку и в Крым», - молнией промелькнул горячечный план.
А потом:
«Нет, нет, хватит убивать и бежать. Хватит. Край, конец…».
И снова:
«Стрелять, бежать, Катя, Крым».
«Нет!»
«Сейчас, пока нет без свидетелей…»
«Во что ты превратился, Зарубин?!»
«Бежать…»
Герой романа, как и «герой нашего времени» - человек внутри расколотый, противоречивый… Осознавая свою ущербность, пытается спасти душу в любви к докторше из фронтового лазарета; поразительно, как любящая женская душа мгновенно прозрела раздвоенность близкого ей человека, почувствовала несоответствие имени и личности героя:
- Кстати, как вас зовут?
- Ал…ммм…Мефодий.
- Мефодий? – смех рассыпался по утоптанной траве госпитального двора, - Мефодий? Хммм… Простите…Просто…Простите, мне показалось, вам не идет это имя - Мефодий. Словно чужое платье надели. Ну сами посудите – какой из вас Мефодий? Вы минимум Виктор – победитель. … В худшем случае – Александр. Как Македонский.
Зарубин стоял окаменевший. Что-то в этой женщине открывалось новое, первобытное, дающее ей возможность заглядывать дальше чем видят глаза, дальше, чем позволяют любые книжные знания, туда, где совершались первобытные ритуалы, где древние боги жили в деревьях, камнях, огне и воде. Откуда, откуда она…догадалась?» В этом же ряду - и попытка спасти больного ребенка, которого он отвозит в приют православного батюшки, и страстное стремление прибиться к какому-то берегу - хотя бы уйти к белым в Крым ….
Есть в романе сцена, которую, на мой взгляд, можно считать ключевой для понимания ментальности героя. Это сцена, которая живо перекликается с аналогичной сценой из рассказа Чехова «Припадок». Там группа молодых людей в веселом настроении попадают в «Соболев переулок» - место расположения московских публичных домов. Чеховский студент Васильев слишком близко к сердцу принимает унижение женщин, вынужденных продавать тело в доме терпимости. С ним случился нервный припадок… И с Савеловым приключилась та же история… Друзья застают его не в постели проститутки, где он должен был «потерять девственность», а плачущим навзрыд от рассказа падшей женщины о своей горькой участи…
Таких людей с обостренной чувствительностью к чужому несчастью Чехов отнес к категории «сынов человеческих» - таких, как Иисус Христос, как писатель Гаршин, как обитатель сумасшедшего дома Громов («Палата № 6»), как героини его ялтинской пьесы «Три сестры»... Сестры, словно люди, лишенные кожи, страдают от грубости нравов, от пошлости окружающей провинциальной жизни, от обид, понесенных от абсолютно нравственно глухих и нечувствительны людей вроде пресловутой Наташки; таких людей у Чехова называют животными с толстой «шершавой кожей». Или так: «человек в футляре»… Будущий прогресс человечества чеховское герои связывают с тем, что людей, чувствующих чужую боль как свою, будет появляться все больше и больше - прекрасная жизнь наступит тогда, когда таких станет большинство… Сам писатель явно относился к разряду таких отзывчивых людей.
Герой роман Юхина - личность этой чеховской породы. Именно он принял близко к сердцу страдания убогого мальчика, оставленного без попечения посреди ужасов гражданской усобицы. Он везет его в приют к православному священнику, снабжает приют продуктами… Драма Савелова-Зарубина показывает, почему прекрасное будущее, о котором мечтали чеховские герои, так и не наступило: совестливых и душевно отзывчивых людей повыбили в горниле революции, на полях гражданской войны, в годы ужасающего террора сталинских времен, а затем и в лихолетье фашистского нашествия... Неумолимых молох большевистских чисток закономерно привел героя к краю расстрельной могилы… Вспоминаю расстрельные списки людей, казненных большевиками после взятия Крыма; эти списки приведены в документальной книге Л.Абраменко «Последняя обитель». Там одного полковника царской армии расстреляли даже трижды - по трем разным спискам… Расстреляли и татарина-милиционера, который следил за порядком в крымском селе и которого местное население характеризовало как «убежденного большевика», - только за то, что и при белых он нес такую же службу…
Наполненность повествовательного пространства событиями - особенность повествовательной манеры автора. Особенно густо замешаны на событийной каше горькие воспоминания героя о войне, о трагедии русской армии, брошенной в горниле революции на произвол: тут и митинги на передовой, и убийства офицеров, и немецкие броневики, и русские казаки, и … Динамизм, перенасыщенность событиями краткого момента бытия подчеркнуты особой конструкцией предложений, где все это нанизано как клоки кровавого мяса на штыке; Некоторые моменты повествования отражают поразительное состояния бездуховности, нечеловеческого безразличии к жизни людей, свойственные толпе, зараженной какой-то липкой, дикой, но всеохватной идеей. Приведу обширную цитату, в которой как в зеркале отразилась нервная и динамичная манера письма Сергея Юхина:
«Савелов резко убрал окуляры бинокля от глаз и вспотел от бессилия. «Все, надо уходить. Кончено» - созрело в голове. На опушку редкого лесочка выползли три немецких броневика и начали нюхать воздух, вытянув тупые бульдожьи морды в сторону савеловской батареи, замелькали между клепаной броней каски-горшки, потащили тяжелые пулеметы, треножники устойчиво уперлись в землю, вторые номера услужливо расправили ленты…… «Все!!! А мы – ни одного залпа…»
- Все по домам!
Справа, на поле, заклубилось облако из пыли и австрийских уланов, плотно, угрожающе, густо и, совсем недалеко, примерно в версте, разворачивалось это облако, огибая тихие батареи, брошенные и безопасные…
- Уходим в лес! – продолжал звенеть голос, - хватит, навоевались!!!
«Прав. Ой, как прав этот провокатор! Не изменить ничего, кончено…С такими солдатами нельзя воевать, даже отступать по-человечески нельзя – только бежать, только драпать…» - Савелов повернулся в сторону бесконечного голубого леса за спиной и увидел, как прижавшись низко к лошадиным шеям, без привычного гика, неслись полсотни терских казачков, явно наперерез австрийской коннице.
«Мало, слишком мало» - отрешенно и вскользь подумал Савелов, когда мимо него мелькали пыльные лошадиные бока, нервные мускулистые ноги, стремена, драгунские карабины и пики, словно редкая и кривая гребенка…
- Что ж вы, братцы-артиллерия, сукины дети, молчите?!!! Нам что, задаром погибать? – конопатый казак свесился из седла в сторону Савелова, придерживая пляшущую кобылу, и глазами, бешеными как у зверя, на котором он сидел, начал душить Савелова, раздевать, и сорвал погоны, уже сорванные раньше другими людьми, и высек его прилюдно, и, дернув поводья, плюнул на прощанье, как можно плюнуть только в дешевую портовую проститутку, больную люэсом 3, и то, не плюнул бы, а в Савелова плюнул.
Немецкие бульдоги заволновались на опушке, и затявкали на кавалеристов, осыпая броню и землю вокруг себя золотой шелухой стреляных гильз, и пулеметы на треножниках запрыгали, пожирая ленты, голодные, разогреваясь во время трапезы, накаляясь и пуская маслянистый горелый дымок в прозрачный воздух.
- А-а-а-а! – захрипел, вдруг, Савелов низко и тихо, когда казаки споткнулись о плотную стену огня, и рыжий, плюнувший в Савелова, вылетел из седла, и другие валились вместе с лошадьми на полном скаку, страшно ломаясь, невидимые пули выкусывали их из потока, рвали шинели и покатые крупы, только десяток самых быстрых успели врезаться во встречное плотное облако, и оно проглотило их быстро, переваривая, остановилось в недоумении, откашливая застрявшие в горле пики безнадежной кавалерийской атаки…
Тело Савелова дернулось инстинктивно в сторону продолжающегося митинга, ковырнуло из кобуры наган, и проснувшимся голосом, как на плацу, словно и не было беспогония и революций:
- К орудиям, суки!!!»
Не могу не остановить внимание на некоторых фразах, в которых особенно проявилось изобразительное мастерство автора: «На соседней батарее Кирилов выстрелил предупредительно в воздух и его наскоро закололи штыками, не прекращая митинга». Страшная в своем безразличии к жизни человека ситуация! Для ее глубинного раскрытия автору потребовалось ввести в текст всего одно словосочетание: «наскоро закололи»… Очень выразительно «облако из пыли и австрийских уланов» - это скорее из поэтики Пастернака, чем из прозы: тут в одном ряду вещное, материальное - и человеческое, что придает образу метафорическое звучание. Хороша и «золотая шелуха стреляных гильз». Надо думать, здесь сказался собственный опыт стихотворчества Юхина.
***
А вот промелькнула черточка чеховской манеры письма. Вспомним, как в «Попрыгунье» легкомысленная, вздорная женщина называла мужа - «Дымов». Он был для нее частью иного - не богемного мира, а скучного мира науки, медицины, - потому и в общении было нечто, что их разделяло: Дымов! То же самое мы встречаем и в знаменитом ялтинском рассказе «Дама с собачкой»: жена Гурова величает его не обычным именем Дмитрий, Дима, а вычурно - «Димитрий». Это - все формы индексации состояния вроде бы близких, но глубоко разобщенных людей. Тут этот момент присутствует, но работает как бы по контрасту: подчеркивает особую близость любящих людей:
«Зарубин, прекрати!, - с притворным гневом произнесла Катя … В самые нежные моменты она звала его Зарубин. А он её – Катя».
Всеохватность драматичной ломки старого и муки рождения нового видна из дневника Милича, которому не суждено дожить до финала трагедии: во время налета белых на батарею красных его смертельно ранило. Погибла и Катя, возлюбленная Савелова.
Вот характерный эпизод из дневника Ю.К.Милича («Письма к Дарье Андреевне Шелементьевой-Милич»): «Дашенька, здравствуй, милая. У меня всё хорошо, кажется хорошо. Я меньше пью, хоть и трудно удержаться. Видимо, я вполне смирился с тем, что выбрал именно этот путь. Я служу не красным, большевикам или жидам, как можно подумать. Даже не угнетенному самодержавием пролетариату я служу. Нет, я служу России. Другой России, не той, к которой мы привыкли. Но такие уж времена, меняется всё, в том числе и наша Отчизна.
«Иногда я … думаю, что предал. Предал всех нас. Но потом приходит мысль, что только большевики предлагают хоть какой-то стратегический план развития нашей многострадальной страны. Правильный или нет – покажет время. Но их оппоненты не предлагают ничего. Старый хлам они предлагают. Ведь понятно же, что как раньше уже не будет, реставрация невозможна. Да и не нужна. Система наша изжила себя и, возможно, через эти потрясения мы выйдем обновленными и сильными».
Он умирает, но его дневник, как своеобразный донос в будущее, принесет свои кровавые плоды: все, о чем он откровенно писал в дневнике, станет обвинительным актом против Савелова и приведет его к неминуемой гибели от пули большевистского палача…
В заключение - несколько наблюдений над художественной тканью романа. Особенность отражения психологии героев Юхина - выражение состояния героя через вещный мир. Это примета русской романной традиции. Отец Саши покончил жизнь самоубийством - Савелов остался совсем один. Как передать это состояние одиночества? Тут главную роль играет образ часов:
«Теперь один, теперь сам; и вернуться некуда – нет дома, нет гнезда, да и не к кому теперь. … Так надолго Саша и оставался придушенным и тихим, только часы нежно тикали, надежные и безучастные, тикали на тумбочке возле кровати, в кармане тикали и отзывались хрустальной обрывающейся мелодией на открытие крышки»…
Пейзажная зарисовка Сергея Юхина лаконична и метафорична, но включает в себя и вкрапления зримой вещности, материальности: «Деревенская улочка была залита лунным молоком. Молоко это стекало с крыш и заборов и стояло лужами на горбатой дороге». …
Особенно это заметно в городских зарисовках:
«Харьков почти столица. Брусчатка старорежимная, дома в центре монументальные и скучные, храмы сияют куполами, базары шумные и многолюдные, хулиганистые, жульнические и грязные базары. Почти уютно в этой почти столице».
Очень характерны для живописной ткани романа двойные и тройные эпитеты. Нагнетание глаголов, что совсем похоже на манеру письма Чехова в повести «Степь» или прозу Бунина, который тоже любил нанизывать художественные определения как ароматные ломтики на шампур эпического повествования:
«Пыльная однообразная дорога укачивала, убаюкивала, шептала что-то…»
«На крыльцо вышел немного помятый и заспанный Терехов, расправляя свою жесткую заломленную шинель»…
«…отец Андрей …посмотрел на тревожное лиловое закатное небо и зашел в дом».
***
Погружение в художественный мир Сергея Юхина может быть бесконечным. Предоставляю читателю возможность самостоятельно отыскать в тексте поводы для размышления или восхищения авторским слогом - динамичным, взрывным, психологически напряженным, местами жестким, но часто и отливающим удивительным лиризмом. Завершая краткий разбор его «короткого романа» «Имя твоё», еще раз подчеркнем: это проза, достойная внимания самого разборчивого читателя.