ГДЕ НАЙДЕШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ...
Это «трррррр» не спроста. Алексей улыбнулся этой слегка измененной фразе из любимого мультика про Винни. Это «трррррр» действительно существовало в пространстве рядом с ним. Он мчался на роликах по плитке набережной, и на каждом стыке между плитками ролики немного шумели. Конечно, «мчался» сказано громко. Пять лет назад, прогуливаясь с женой по набережной, они увидели мужчину, очень уверенно и, видно, с удовольствием вертящегося на роликовых коньках на набережной. Рядом с ним прогуливались молодая женщина и мальчуган лет трех. Семья вышла на свежий воздух. Была осень, и заполненная до предела в летние месяцы, набережная была пустой. Может быть, Алексей с женой и не обратили бы внимания на эту семью, но мужчина на роликах ловко и уверенно пинал футбольный мяч. Его сынишка старательно и по-детски невпопад бил по мячу, когда тот оказывался у него под ногами. Игра была интересной, а прозрачные ролики под ногами мужчины при разных поворотах разбрасывали солнечные зайчики, буквально искрились.
Через неделю Алексей принес домой роликовые коньки, и они с женой стали ходить на набережную осваивать новое занятие. Жена, ладно, в детстве она жила на очень дальнем востоке, зима там всегда была зимой,со снегом, морозом, как говорится, двенадцать месяцев в году, не считая лета. А он в детстве, конечно, не Алексей, а просто Лешка, редко имел такую возможность – надеть коньки, привязав их к ботинкам веревками, чтобы успеть покататься хотя бы часок по укатанному машинами снегу. Если за окном шел снег, то весь класс не слушал учительницу, а только смотрел в окна, гадая, не выйдет ли солнышко, чтобы отобрать у них радость – поиграть в снежки, потереть девчонок снегом, насыпать снежок своей «любимой» за шиворот, чтоб знала… И – бегом домой, пока все не растаяло.
Коньками его послевоенного детства были два треугольных поленца из дуба, отрезанных по длине ступни. Спереди они были заострены, как нос у лодочки. Сделал их Лешке-первокласснику отец. Сверла в «хозяйстве» не было, и дырки, через которые надо было протянуть веревочки, отец просто прожег раскаленной на костре проволокой. Но зато на этих коньках можно было кататься. Умельцы, кто был постарше, протягивали по нижней кромке толстую проволоку – получался хороший полоз. То были коньки! Как настоящие! Но у Лешки проволоки не было. Да и инструмента в "хозяйстве", чтоб возиться с проволокой, тоже не было, поэтому Лешка и не просил отца сделать оковку, хотя подходящую проволоку он бы мог поискать в разрушенных домах, которых еще много было вокруг.
Но родители строго наказали к таким домам не приближаться. Война остановилась в тридцати километрах от города. И под развалинами все еще можно было нарваться на неразорвавшуюся бомбу или снаряд. Тем более, что в смежном классе такой же первоклассник, как Лешка, повредил руку и глаз при взрыве то ли гранаты, то ли ее запала.. А без оковки коньки-поленца постепенно стерлись, и плохо скользили даже по снегу. Асфальт в послевоенные годы у них в городе был только на одной улице, а катались поближе к дому. В снегу попадались камушки, они-то и размочаливали мокрое дерево.
Теперь Алексей научился достаточно уверенно держаться на роликах и даже разворачиваться, преодолевать несложные препятствия в виде бордюров, люков на пути, и объезжать неровности.
Вот откуда это «трррррр».
Вчера Алексей проводил жену в санаторий. Всю жизнь они прожили в курортном городе, и оттого ни о каких санаториях никогда не помышляли. Но так уж случилось. Жена поехала, чтобы закрепить лечение. Это была, может быть, последняя их надежда на возможность родить ребенка. Судьба у них складывалась очень сложно. Алексей был несколько старше жены, может быть по этой причине было у них много встреч и беспричинных разлук. Вместе им было трудно друг с другом. Он уходил, решал - все, больше не пойду. И не находил себе места. Дважды уезжал, чтоб сменить обстановку, коллектив, забыть. Найти другую. Но так и не смог почувствовать себя свободным. Возвращался посмотреть - как она там? Может уже замужем? Опять встречались... И в одно из таких возвращений пришел к своей бабушке, с которой провел детство, пока отец был на фронте, а мама работала. Прежде он никогда не рассказывал ни родителям, ни, тем более, бабушке, о своих сердечных делах, но однажды так вымотался в поисках выхода, что пришел к бабушке и все рассказал.
- Приду, увижу, - ну, все не так! Одета не так, смотрит не так, говорит не так! Уйду - не могу, надо бежать увидеть. просто увидеть...
И бабушка дала совет, который показался Алексею парадоксальным:
- Тогда женись. Значит любишь.
Как ни странно, хотя Алексей и сопротивлялся некоторое время этому, потом они с Жанной все же поженились. И совет бабушки оказался действительно лекарством. Потом и жена призналась - ей тоже многое не нравилось в Алексее, и это притормаживало ее как-то сдвинуть судьбу в его сторону. И все годы разлук думала о нем... Может быть, по этой причине они никогда не произносили вслух слово "любовь", хотя прожили уже восемнадцать лет. Они оба его просто боялись. Боялись, что оно, выпущенное в мир, потеряет в весе, утратит первоначальный смысл, станет совсем обыденным, потеряет свой золотой блеск. А для них это было особое слово, оно было основой бытия, смыслом жизни.
В первые годы, когда они каждый день узнавали друг друга, делились любимыми стихами и песнями, учились друг у друга танцевать, старались любить одни и те же фильмы, быть "парой", с ними происходили какие-то взаимные движения душ, которые вначале были просто непонятны. Они не говорили про любовь, но когда в их квартире Пьеха впервые запела "на тебе сошелся клином белый свет", они, не сговариваясь, молча, быстро, чтоб не пропустить ни одного мгновения, сели рядом и крепко обнялись. И так просидели до последнего звука песни. И так повторялось всегда, когда эта песня звучала. Потом это взаимное движение несколько угасло, но всегда, когда случалось услышать эти слова, они замирали и молча слушали песню до последнего слова. И никогда не смотрели друг другу в глаза, как будто стеснялись чувств, которые будоражили их души. И, тем более, никогда не обсуждали - что же это с ними происходит. А потом Алексей решил про себя, что это, видимо, и есть то, что называется - любовь.
А вот детей до сих пор бог не дал. Нельзя сказать, что они страдали от этого. Жизнь без детей теряла для них многое из своих радостей, терялось удовольствие, а, может, как им казалось, и наслаждение от каждого прожитого дня. Окончив среднюю школу, Алексей поехал поступать в институт, и остановился у родственников, поскольку жить больше было негде. Однако, первая попытка оказалась не очень успешной. Возвращаться в маленький приморский город не стоило просто потому, что работа тут могла быть только сезонной и бесперспективной. Так получилось, что задержался он в семье родственников на несколько лет. А там любили детей и уже после сорока завели пятого.
Им оказалась Люшечка, маленький смышленый человечек, которого все любили, и Алексей вдруг почувствовал, что это - его ребенок. Он играл с ней, учил стишки, умилялся ее произношению, смеялся вместе со всеми, когда Люша на полном серьезе просила почитать "муху-катехуху". И еще много славных минут провел он рядом с удивительным жизненным явлением - маленьким ребенком. И всегда знал - детей у него будет много. А когда, еще до свадьбы, у него с Жанной выпадала неделя-другая "мирного сосуществования", его радовало ее умиление при виде маленького ребеночка, который только начинал ходить и лепетал пока по-своему. Они были счастливы и, улыбаясь друг другу, заговорщицки перешептывались:
- Смотри, какой славный... давай украдем ребеночка...
Да вот, пока не дал бог. Они не теряли надежду, делали все, что было в силах, чтобы изменить ситуацию. Теперь Жанна уехала в санаторий.
Проводив жену, Алексей тем не менее, а, может, и более, остался верен традиции начинать день с физических упражнений и длительной прогулки по набережной. Весеннее утро было прекрасно - прохладное и светлое. Кустарники и деревья начинали покрываться прозрачной вуалью молочной зелени. Это потом, когда листья развернутся в полную силу, какие-то из них станут темнозелеными, другие - с теплым желтоватым оттенком, некоторые - даже разноцветными. А сейчас все они благоухали своей нежностью, замешанной на густом морском воздухе. И только сосны оставались темными, и только почки их будущих шишек набухли, пожелтели, и было видно, что вскоре они раскроются, рассыпая желтую пыльцу своих цветов. Нежные мягкие иголочки сосен на стремительно вырастающих веточках этого года рождения начнут появляться позднее.
Солнце еще не вышло из-за гор, но где-то там, стояло уже высоко, и светилось все небо само по себе. Свет этот заполнял все пространство, и оттого становилось радостно на душе, и хотелось дышать полной грудью. Традиционно в качестве утренней разминки он успевал пробежать три-четыре километра в одну сторону и возвратиться домой, чтобы во-время успеть на работу. И от такого движения и нетяжелой нагрузки настроение поднималось, и хотелось жить. Появлялась уверенность, что все тебе по плечу. Была весна, и он, как на крыльях, летел по набережной в предвкушении большой и радостной работы - он открывал свою выставку. Да, теперь он мог назвать себя художником, чего долгое время стеснялся. По профессии он был инженером, и продолжал работать по этой специальности. Но с детства очень хотел рисовать, хотел стать знаменитым художником. (А кто не хотел в детстве стать знаменитым?) И однажды он вдруг - вдруг ли? - взял в руки кисть и краски...
Он проехал улицу Изумрудную, оставалось еще метров двести, и надо будет поворачивать. - так он себе запланировал. Занятый этим внутренним "полетом", он вдруг увидел чудо. Высокая грациозная девушка, плавно покачиваясь в такт движению, мирно катила ему навстречу на таких же роликовых коньках. Он восхитился ее грацией, изящными линиями ее пластичного тела. "Газель..." Он продолжил движение, хотя внутренне остолбенел от прекрасного видения. Девушка тем временем, совершенно не обратив внимания на него, проскользила мимо. Алексей тут же стал "писать" эту грацию в ореоле светлой весенней зелени, в светящемся небе зарождающегося дня.
Восхитившись девушкой и своей задумкой, он вдруг неожиданно для себя обнаружил, что ноги его пытаются развернуться, чтоб бежать за "газелью". "Стоять, Орлик!" - вернул он себя к действительности известной фразой из фильма о Чапаеве. Он поехал дальше до намеченного ранее поворота возле Кота ученого. Обогнув дуб, он слегка ускорился, сколько позволяли ему ноги, непроизвольно делая попытку догнать девушку. Хотелось еще раз увидеть это совершенство.
Весь день - и за завтраком, и потом на работе - хорошее настроение не покидало Алексея. Увиденная "газель" стояла у него перед глазами, и картина, где "она" будет бежать по набережной на роликах в прозрачной утренней свежести, продолжала "рисоваться" у него перед глазами.
Прошло уже четыре дня, а он так и не встретил снова эту девушку, хотя ежедневно гонял на роликах до Изумрудной, и дальше, и даже стал выезжать из дому раньше, чтобы было время прокатиться лишний раз туда-сюда в надежде ее встретить. Зачем он это делал, - спроси - он и сам не скажет. Писать картину, которая рисовалась у него перед глазами, пожалуй, он не собирался. Но посмотреть на девушку, может, познакомиться - была какая-то тайная надежда.
Для чего? А что, обязательно для чего-то надо желать познакомиться с приятной девушкой? Он был так очарован первым видением ее, что теперь она представлялась только приятной во всех отношениях - внешне - он это уже оценил, и умница она, несомненно, и порядочная, конечно, и говорить с ней будет наслаждением - речь правильная, продуманная, мысли светлые, кругозор широкий. Это он наговорил сам себе, понимая в то же время, что это - всего лишь его воображение, и он таким образом пытается оправдать свое неоправданное ничем старание встретить эту девушку и даже познакомиться с ней.
И каждое утро теперь он "барражировал" на роликах в тех местах, где, как ему казалось, он мог бы встретить ее. А если встретит - остальное было "делом техники". Алексей никогда не был летчиком, но по книгам об Отечественной войне знал, что у летчиков слово "барражировать" означает свободный поиск противника в предполагаемом районе его появления. Ему нравилось это слово, а особенно тем, что очень правильно отражало его действия в эти утренние часы. Однако, "противник" не появлялся, хотя это не сильно беспокоило Алексея - он поймал себя на мысли, что ему нравился сам процесс такого загадочного поиска. Что-то вроде - пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ну, такая игра, "дютюктива"... Тем неожиданнее и приятнее, надеялся он, будет результат.
И все дни настроение у него было на подъеме, и все спорилось и на работе, и выставка, подготовка к ее открытию, которое должно состояться через девять дней, продвигалась успешно. Делать экспозицию все равно надо будет только со следующего понедельника, а приближающаяся суббота давала возможность в выходные сконцентрироваться и ничего не забыть. В общем, жизнь била ключом, как всегда.
По субботам они с женой обычно ходили на ярмарку, которую устраивали производители ближайших сельхозрайонов. Заготавливали на неделю овощи, всякую зелень, яблоки-тыквы, или дыни-орехи в зависимости от сезона. Не сказать, чтобы было дешевле, чем на рынке, но - все свежее и хорошего качества. Обычно они подъезжали к ярмарке на машине, но в этот раз, поскольку он остался пока один - сколько ему надо еды-то? - он пошел пешком по набережной, и потом по главной улице, которая вливалась в набережную на площади перед администрацией. Уже пора было сворачивать на платановую аллею, но тут он услышал скрипку.
Он любил уличных музыкантов. Конечно они были разными, попадались и совершенные бездарности, непонятно зачем выходившие на публику. Вернее, он понимал, зачем они выходили. Чаще, конечно, музыканты были очень приличные, и даже попадались виртуозы. Меломаном Алексей не был, но музыку любил всегда, и глубоко в душе держал обиду на жизнь, что в детстве обошла его возможностью освоить какой-нибудь инструмент.
Уже тогда он понимал - это все - война, это она все поломала... В детский сад Лешка не ходил, и мама прибегала домой в обед, чтобы покормить его и проведать. Когда же он пошел в первый класс, он стал уже "большим", и ему разрешалось самому прийти к маме на работу. Правда, надо было не сидеть возле мамы, а гулять где-нибудь по аллеям санатория, секретарем начальника которого мама и работала.
Там его познакомили с дочкой начальника, который со всей семьей жил здесь же, на территории. Лешка и Галочка, которой было шесть лет, и которая еще не ходила в школу, гуляли вместе, иногда катались на Галочкином детском велосипеде. Лешка, конечно, больше бегал сзади, подпихивая велосипед за седло, чтобы добавить скорость. Но иногда и ему доставалось прокатиться. Правда, Галочка его не подпихивала. Однажды он пришел к ней играть, но возле дома ее не было. Он послонялся некоторое время, поджидая ее, а потом решился постучать в дверь. Он вошел и увидел, что Галочка играет на пианино. Играла она не очень уверенно, было понятно, что она учится. Закончив играть, она сложила альбомы нот и повернулась на вертящемся стуле к Лешке.
- А ты так не умеешь, - сказала она, впрочем, без ехидства и нажима, просто немного похвасталась.
Лешка покраснел и опустил глаза. Он действительно так не умел. И не будет так уметь. Он это понял сразу, потому что в их доме не было пианино. Он понимал, что у его родителей никогда не будет возможности купить такой дорогой инструмент. Но обида, которую нанесла ненароком ему маленькая подружка, осталась очень надолго. Никому и никогда он не говорил об этом. И не просил родителей как-то учить его игре на таком инструменте. Он чувствовал обстановку в семье - что можно, и что нельзя.
Да и в послевоенном городе не было ни музыкальной школы, ни художки. Правда, когда он учился уже в восьмом классе, мама его попросила сестру, которая играла на бандуре, таком струнном украинском народном инструменте, и знала нотную грамоту, поучить чему-нибудь и Лешку. Это что-нибудь кончилось заучиванием нот "на сухую", то есть без какого-либо инструмента. Это было неинтересно и потому трудно запоминалось, но все же ноты он выучил. Теоретически.
Отец Лешки, едва вернувшись с войны, из первой же командировки привез балалайку. Играл он очень неплохо, играл мелодии, аккомпанировал, подбирал на слух, или, если попадались ноты, играл и по нотам. Пробовал научить Лешку, но у того так набивались мочки пальчиков от прижимания струн, что он после второго урока ходил зареванный - пальцы болели даже когда он брал в руки ручку или карандаш. В долгие темные вечера отец и мама вместе пели, а он и сестра слушали их и даже иногда подпевали. Темными вечера были просто потому, что местная электростанция не всегда работала, и часто сидели они без света, да и по расписанию свет отключали ежедневно в девять - экономили мазут.
Наверное, тогда Алексей полюбил простые мелодии, стал задумываться о смысле, заложенном в слова песен. Он слушал и переживал, и любил, чтоб песня пробирала до костей. Если бегали мурашки, значит песня была настоящая. Во время войны мама его часто, делая какую-то домашнюю работу, напевала "Огонек", "Синий платочек", "Катюшу". Те военные песни были самыми любимыми, наверное, потому, что пела их мама. Колыбельных песен он не помнил. А эти слышал с самого того возраста, когда стал понимать и помнить себя. Теперь мама с отцом пели "Степь да степь", "Рябину", "Землянку" или "Темную ночь".
Иногда отец спрашивал - какую песню будем петь? И он, пятилетний, всегда просил: - Вставай, страна огромная...«Вставай, страна огромная… Вставай на смертный бой.. С фашистской силой темною… С проклятою ордой… Пусть ярость благородная…» И когда звучала эта песня, что-то наполняло его, и он, Лешка, казался сам себе огромным и сильным. И с особым чувством понимания этой силы в том, что смертный бой принял его отец, и воевал, и победил. Победил темную противную, подлую силу, которая исковеркала всю их жизнь, и они теперь живут в темноте, но поют и гордятся своей огромной страной, своей победой... А когда пели слова про ярость благородную, он прямо закипал весь внутри, и чувствовал благородство наших людей, потому что только благородные люди могут сразиться и победить фашистскую темную силу. Алексей до сих пор любил эту песню, хотя не слышал ее много десятилетий…
Теперь пели другие песни. Да и мелодий появилось много за все годы его жизни. Хороших, любимых... На первом курсе института он встретил музыканта, который предложил Алексею научить его играть на аккордеоне. И инструмент у того был. Но - первый курс. Алексей походил к музыканту месяц-другой,.. Было желание, но - первый курс... Это в детстве за тебя думают родители. А тут пришлось решать самому - или-или. Институт, будущая профессия, были для Алексея важнее...
С возрастом Алексей полюбил инструментальную музыку и особенно - нежность скрипки. Он пошел на звук, скрипка звала его, цепляла за сердце. В самом начале платановой аллеи в уголке небольшой площади рядом с клумбами, где танцуют не слишком грациозные балерины в юбках из живых цветов, стояла тоненькая девушка. У ног ее, как это делают все уличные музыканты, лежал раскрытый футляр от скрипки. А скрипка в это время, подчиняясь виртуозным рукам девушки, играла заключительную трагическую часть полонеза Огинского. Этот полонез, пожалуй был не столько самым любимым публикой произведением классической музыки, сколько самым узнаваемым. И поэтому почти все уличные музыканты включали его в свои выступления, стараясь привлечь слушателей. Вокруг девушки на разном удалении стояли парами, семьями и в одиночку человек двадцать. Обычная обстановка уличного концерта. Да, это была она, "газель", которую Алексей упорно искал на набережной. Он сразу узнал ее. Это неважно, что видел ее он только мельком, зрительная память его была профессиональной.
Окончив играть полонез, девушка сразу заиграла "Каприччио" Сен-Санса. Алексей подивился тому, что выбрано сложное произведение для такого "проходного" концерта, каким всегда было и будет уличное выступление. Он любил слушать это "Каприччио", иногда включал его дома. Наверное, потому, что всю жизнь он жил на море, Алексею представлялось ночное море, лунная дорожка, мерцающая и уходящая к горизонту. потом она вдруг дробилась и рассыпалась искрами. И силуэт перемещающейся лодки, бесшумно скользящей по поверхности, появлялся на лунной дорожке. За ней вдруг появлялась вторая, потом - третья, и целый хоровод лодок, начинал кружение в ночном море, и на каждой из лодок - девушка в белом... И вот, скользящие по паркету кавалеры во фраках и рядом, мелко перебирая ногами, дамы в белых платьях с высокими прическами. Пары, кружась одна за другой, выскальзывают на широкую балюстраду, и лунный свет дробится на плечах и бриллиантах дам. И легкий ветерок шелестит листьями деревьев, и каждая пара, становясь вдруг бабочкой, легко перепархивает с листка на листок. И этот мираж постепенно тает в пронзительном лунном свете... От этой музыки Алексея всегда посещало задумчивое, мечтательное настроение.
Он прослушал весь концерт, ожидая, когда "знакомая" девушка закончит играть. Ожидание было удовольствием - играла она великолепно, кто-то из прохожих останавливался, кто-то уходил по своим делам, но к концу концерта слушателей набралось много. И когда скрипачка принялась укладывать инструмент в футляр, а слушатели стали расходиться, Алексей подошел к девушке. Даже не пришлось искать повод для разговора и знакомства. Сразу пришла здравая мысль - если сложится так, что девушка будет в городе в день открытия выставки, и если она не будет занята, попросить ее поиграть у него на открытии.
- Спасибо. Хорошая музыка. Вы играете виртуозно.
- И вам спасибо. Играю я не совсем так, как вам показалось. Меня не приняли в консерваторию. Я училась в Сургуте, у меня в игре какой-то акцент нашли. Сургутский. Так мне сказали специалисты. Сказали, что это не лечится, что я не смогу учиться в консерватории... Очень люблю играть, целый день играла бы...
Она потупила взгляд, и как будто извинялась, что любит играть. Кто-то сказал ей, что в игре она обречена на несовершенство. И теперь, похоже, ей казалось, что такого права - быть хорошим музыкантом - у нее просто нет.
Она говорила с ним, как со старым знакомым, просто и без оглядки. Как будто только вчера они встречались и говорили о делах.
- Я предполагаю, что вы приезжая. А раньше бывали
у нас?
- Да нет, первый раз. Мне понравилось. Хорошая набережная, чистый город. Красивые клумбы, много фонтанов. Ухоженный город.
- Я видел вас на роликах в прошедший вторник, а вы, оказывается, играете на скрипке... Потом, - он слегка запнулся, - потом полагал, что встречу вас там же. Я сам катаюсь на роликах каждый день. Но вас больше не видел. Право, вы показались мне гораздо выше. Понятно - коньки...
Он попытался придумать, что ответит, если девушка вдруг спросит, зачем он хотел ее увидеть, и смутился. Ничего правдоподобного для такой ситуации просто не приходило ему в голову. Но она ответила просто:
- Я люблю коньки. У моей соседки там, где я сейчас живу, оказались, и она сама мне предложила. Я каталась несколько раз, но в разное время. А вы здесь живете?
И Алексей стал рассказывать о своей продолжительной жизни в этом теплом городе. Рассказывал, каким он был после войны, и каким стал теперь. Они уже шли по набережной, потому что Оле, так звали девушку, надо было возвращаться. Их знакомство состоялось совершенно непроизвольно и без обязательного "очень приятно". У Алексея по поводу "очень приятно" было свое мнение, которое он никогда не озвучивал, но всегда сам себе задавал вопрос - откуда известно, что знакомство будет приятным? Очень хотелось бы, но... жизнь покажет. В случае с Олей, впрочем, было видно, что их разговор был одинаково интересен им обоим.
Чувствуя, что человек ничего не знает о городе, Алексей всегда любил рассказать о том, что он сам знает, что сам видел в этой деревеньке, в центре которой прямо на жилой улице стоял дорожный знак с его названием - тут, в центре то ли начинался город, то ли заканчивался. И еще много чего он вспоминал, в таких рассказах. И его повествование могло длиться долго, если слушатели проявляли интерес.
Алексей рассказывал, как мальчишками они вечером выходили к морю, и на мысу можно было увидеть только один огонек - в окне одинокого дома. А теперь - вся бухта светится - только набережная освещает девять с половиной километров берега. Он помнил каждый дом здесь, мог рассказать, что в нем было и что теперь. И какие дома насовсем ушли в прошлое города, и где и что построено на его глазах.
На площади у памятника Лермонтову, который точно упоминал, что собирается посетить этот городишко, Алексей собрался уходить.
- Будем прощаться. Но у меня к вам дело, - продолжил он.
Он помолчал. Хотел, чтобы после "экскурсии" Оля настроилась на деловой лад. Конечно, она удивилась. Глаза ее выражали недоумение, может, поэтому Алексей вдруг не решился назвать себя художником.
- Мне понравилась ваша игра на скрипке. Мой товарищ, художник, через неделю, точнее, в пятницу, открывает персональную выставку. Вы не могли бы поиграть на открытии? Если, конечно, вы еще не уедете.
Он вопросительно посмотрел на девушку. И очень удивился тому, что Оля широко раскрыла глаза - во взгляде ее читалась надежда, облегчение, желание задержать Алексея. Что-то важное ей надо было сказать, или рассказать.
- А вы знакомы с художниками? Мне надо найти одного местного художника.
Она назвала фамилию Алексея. Он не удивился, не раз уже кто-то из приезжих хотел его найти. Иногда, прежде, чем признаться, что это он и есть, он начинал, как сам это называл, "темнить" - задавал вопросы - зачем, почему, откуда... Он не боялся услышать что-то нелицеприятное о себе, как и не ожидал, что человек, спрашивающий о нем, начнет говорить комплименты. Просто, такая маленькая детская игра, в конце которой он все равно скажет - А вот и я!.. - что-то вроде - "Ку-ку!" Сейчас, услышав вопрос Оли, он поступил так же, с той лишь разницей, что после достаточно долгого, так уже можно было сказать, их знакомства, ему захотелось устроить небольшой маскарад.
- А зачем он вам? - спросил он.
- Мама попросила, если я буду в этом городе, найти этого человека. Я спрашивала там, где остановилась, но там никто не знает.
- Наверное, мама ваша видела его работы?
- Да. Она была здесь лет пятнадцать назад. Она отвезла меня в Анапу, в лагерь... Ей там не очень понравилось море. Она пожила несколько дней и поехала сюда. И осталась тут до того времени, когда надо было забирать меня из лагеря. Привезла отсюда небольшой вид - море, берег, маяк... Мне всегда нравился этот пейзаж, хоть он и маленький. Конечно, мне и самой хотелось бы посмотреть другие его работы. А потом она сказала...
Но Оля не продолжила, что-то остановило ее. Она отвернулась смущенно и задумалась.
Все, как обычно. Алексей множество раз слышал такие "отпускные" истории. Множество людей проходили рядом, когда он стоял на аллее со своими картинками - картины он писал для выставок, а на аллею, куда власти разрешали выходить художникам, он специально писал "картинки" - небольшие работы в общем-то тех же сюжетов, которые можно было увидеть и на его выставках. Возможно, мама этой девушки, посмотрев его работы, стала его "поклонницей". Так называл он тех, кому нравилась его живопись, тех, кто говорил ему по этому поводу "комплименты". Скорее всего они разговаривали о море, о курорте. Алексей любил свой город. Он так и говорил всегда - мы живем в раю. А как художник, всегда красочно описывал окрестности, советовал съездить на дольмены, к скале Парус. Рассказывал, как красив хребет, на фоне которого и построен город, если смотреть на него через бухту, с мыса. Наверное, и Олина мама все это слышала от него...
- Так вы сможете поиграть на открытии выставки? Отъезд вам не помешает? Там я познакомлю вас с этим человеком.
- Правда? - обрадовалась Оля. - А он там будет?
- Не сомневаюсь, - сказал Алексей, с легкой хитринкой прищурив глаза, чего Оля не заметила, продолжая думать о чем-то своем.
Они условились встретиться прямо завтра вечером - Алексей должен предупредить организаторов выставки, что на открытии будет скрипач с хорошим репертуаром. Потом надо будет уточнить час открытия и прочие мелочи. Причины для встречи не нужно было даже придумывать. Алексей чувствовал некую сомнительность ситуации - жена в отъезде, назначает свидание с девушкой... Но сам посмеялся такому обывательскому предположению - он-то знал, что никаких глупых мыслей у него нет, а деловые отношения действительно начинали складываться у него с Олей. И потом - скрипка на открытии его выставки...
В течение всей недели они встречались каждый вечер. Долго бродили по набережной, разговаривали, Алексей рассказывал про свой любимый город, про те места, которые так изменились за последние годы, и менялись с каждым днем со всевозрастающей скоростью. Он сводил Олю на мыс, чтобы она посмотрела хребет в вечернем освещении. Чтобы почувствовала, как красивы так не похожие друг на друга все его складочки, все его возвышенности и ущелья. Показывал, как меняется цвет моря, если смотреть, когда солнце светит под разными углами по отношению к воде. Рассказывал, как великолепны штормовые волны, как их украшает пена, бурлящая и нежно кружевная.
Он возил ее на тонкую береговую линию, откуда виден весь город, и береговая даль, в складках которой скрывались прибрежные поселки. Он был добровольным экскурсоводом, а Оля - благодарным слушателем. Он чувствовал, что с каждой новой встречей он все больше и больше влюбляется в эту девочку. Проводив ее домой он еще долго "разговаривал" с ней, что-то ей рассказывал, намечал назавтра, куда поведет ее, и что покажет. И все больше ему хотелось ее видеть. Иногда во время вечерних прогулок им встречались знакомые Алексея, которые здоровались, и некоторые с удивлением оглядывались. Однажды после особенно продолжительного изучения Оли одной из его знакомых, он рассмеялся и спросил девушку:
- Вас не смущают такие взгляды? - видели даму... как она вас и-зу-ча-ла! Меня-то она знает, а вот вы - лицо новое и гораздо моложе... Конечно, думает - ох, эти мужики...
- Да пусть... меня это мало волнует.
- Я тоже только смеюсь. Пусть себе... Может, вы моя дочь!
- Я согласна, - улыбнулась Оля, глядя на Алексея.
- А отец не обидится?
- Не обидится.
Она не стала говорить, что никогда не знала своего отца, и это была ее боль с детства. Отцы были, конечно, не у всех ее подружек. А она завидовала тем девчонкам, кто мог пройти по двору со своим отцом, пойти в магазин или на прогулку. Ей всегда самой хотелось пройти по городу, крепко держась за руку высокого мужчины. А она бы прыгала на одной ножке, но руку не бросала бы. такая у нее была мечта в детстве. Впрочем, она и тогда никогда и никому не говорила об этом...
Однако репутация у Алексея в городе была такая, что у тех, кто его знал, это, скорее всего, воспринималось не как "бес в ребро", а просто возбуждало любопытство. А на тех, кто не знал, тем более не стоило обращать внимания.
Во вторник они даже сумели покататься вместе на роликах. Алексею было приятно и лестно гонять рядом с красивой девушкой, хотя, если честно, не стоило так увлекаться "взбрыкиванием" - без нагрузочных тренировок на следующий день на работе он почувствовал, что все тело болит, и в мышцах томление, памятное ему по студенчеству. Тогда, возвращаясь с каникул и вновь начиная тренировки - он занимался легкой атлетикой - он чувствовал такое же томление в "отдохнувших" мышцах.
В среду случился небольшой дождик, и им пришлось зайти в кафе. Вроде бы дождик намекнул им, что можно и по домам разойтись, но Алексею, да он видел, что и Оле, не хотелось расставаться. Они сели на открытой веранде, пили какой-то чай и все говорили и говорили... Оля рассказывала про свою музыку, про то, как она играет часами, и уже мама, слушая ее игру, иногда просила тихим голосом:
- Ты бы отдохнула...
- А я сяду рядом с ней, говорим о чем-то, - рассказывала Оля, - а сама смотрю на часы. Посижу пять минут, и опять иду играть. Для меня музыка - это и есть мой отдых. Я все-таки хочу поступить в консерваторию. Пусть не на исполнительское... Я знаю, что мне во всем надо опираться только на себя. За меня никто ничего не сделает. И не поможет. Я стараюсь всему научить себя, потому и на улицу хожу... Для практики, и чтоб посмотреть реакцию слушателей. Иногда хожу, не часто, но регулярно. Поэтому и сюда захватила скрипку. Надо хоть немного заработать на учебу... Правда, милиция гоняет... А я не обижаюсь. Соберусь и иду на другое место... Очень хочу стать дирижером... У тебя - целый оркестр, и ты играешь, что хочешь - это так здорово! - глаза ее светились от восторга, что вот она - и целый оркестр!
Они стали говорить про фильм Феллини "Репетиция оркестра". Алексей обрадовался, что и Оля видела этот старый фильм, в котором все проходит в одной комнате - целая жизнь каждого из оркестрантов - тут и любовь, и ненависть, и ссоры и прощения. Они сошлись в оценке, что фильм совершенно гениальный своей лаконичностью в средствах и глубиной психологических отношений людей в конкретном замкнутом коллективе. Алексей вспомнил еще один очень похожий по жанру фильм - "Бал". Он видел его когда-то. Фильм потряс его мастерством исполнителей. Фильм, в котором едва наберется пять реплик голосом - только музыка и только танцы. Танцпол, на котором проходит целая жизнь жителей небольшого городка - тридцатые годы, война, погибшие, возвращение уцелевших, инвалиды, молодая поросль, увядание... И человеческое величие, и человеческая низость, и все - только музыка и танцы. И все это, все перипетии человеческих отношений прекрасно читаются, им веришь без изъянов...
Каждое утро, Алексей, бреясь перед зеркалом, подначивал сам себя:
- Чисто бреешься? На свидание собрался? - он посмеивался, теплел душой, радовался, что повстречал еще одного такого близкого по духу, можно сказать - родного, человека. И ждал вечера.
Им было хорошо гулять так вдвоем, и не хотелось расставаться. Прогулки затягивались, разговоры продолжались, но все же наступало время начинать думать и о завтрашних делах. Провожая Олю домой, Алексей проходил с ней некоторое расстояние в направлении ее жилища, но всегда останавливался в таком месте, чтобы не появилось и намека, что он переступил черту. За эти дни он узнал Олю достаточно, чтобы чувствовать к ней глубокое уважение. За свою репутацию он не боялся, но нельзя было дать хоть кому-то повод сомневаться в ее репутации. Да, он влюбился, себе он не врал, уже давно научился понимать свое отношение к окружающим. Влюбился, конечно, не как мальчик, не как юноша. Полюбил, как отец, который видит результат своего труда в юном создании. Создание выросло и оправдало его надежды. Хотя вполне понимал, что он-то ничего не вложил в нее, просто - ну, так бывает, родство душ...
В пятницу, день открытия, Алексей занят был выставкой с утра, даже попросил выходной на работе. Там знали, что для Алексея это - этап, знали и уважали его как художника. Нужно было все снова просмотреть, оценить, чтобы не случилось никаких накладок, чтобы было все красиво. Он всегда старался сделать любую выставку, которую готовил или хотя бы помогал готовить, как произведение искусства. А это требовало тщательной и кропотливой работы - и в размещении картин, и в оформлении работ, и даже в освещении, если это было возможно. Потом надо было нанести последние штрихи - проверить уже готовые бирки под каждой работой, что-то, возможно, перевесить, конечно, со спорами с работниками выставочного зала, которые считали, что нельзя улучшать хорошее. А что-то, возможно, и удалить. Всякое бывало...
Они условились, что Оля придет к назначенному времени сама, а Алексей, по возможности, встретит ее у входа. Если не встретит, пусть она подойдет прямо к организаторам и назовет себя - там будут готовы ее принять.
Алексей уже начал встречать первых посетителей, хотя до открытия было еще полчаса. Он приветствовал входящих, здоровался, приглашал начинать осмотр, но тут подошел директор выставочного зала и попросил минут на пятнадцать выйти из зала.
- Извините, мы не могли отрепетировать раньше - наши девчата готовят вам сюрприз.
Алексей вышел за ворота на платановую аллею, встречал там гостей, которым можно было входить в зал, пожимал руки знакомым, обменивался с ними одной-двумя фразами, поворачивался к другим. Оля пришла со скрипкой, еще издали они увидели друг друга, Алексей призывно поднял руку. Она подошла, улыбаясь, мельком взглянула на афишу выставки - внимание ее было приковано к Алексею, он ведь должен познакомить ее с тем самым художником... И вдруг на афише увидела фамилию.
- Так это выставка того художника, которого я ищу?
Алексей улыбнулся.
- Я ж говорил вам, что он непременно будет тут... Не обманул...
- Его зовут так же, как и вас?!
- Дайте вашу руку, - он широко улыбнулся, - Будем знакомы...
Оля, ничего не поняв, смотрела удивленно. А Алексей продолжал улыбаться так, словно солнце светило у него из глаз.
- Да. Простите, это была шутка. Вот вы и нашли меня...
Девушка с некоторым сомнением смотрела на Алексея, но теперь уже услышала, что кто-то из приходящих, вручая Алексею цветы, называл его по имени и отчеству. И то, что поздравляли именно его, и на афише была фамилия того художника, которого Оля искала, не оставляло никаких сомнений. Она вдруг расцвела, глаза ее лучились неизъяснимым светом, она с такой теплотой, если не сказать - с восторгом - смотрела на Алексея, что он невольно разулыбался:
- Что-то случилось? - он видел - внутри у Оли что-то пело, выбрызгивалось наружу большой радостью. Она тоже не могла сдержать улыбку.
- Я потом скажу...
Наконец, Алексею дали команду - можно входить в зал. Он взял Олю под руку.
- Пойдемте, я представлю вас организаторам. Они объяснят, когда вам играть.
Это действительно был сюрприз. В зале погас свет, высокий нежный голос Робертино Лоретти запел "Аве, Мария". Сначала две горящие свечи, потом еще две, плавно скользящие под музыку в руках балерин, стали спускаться с антресоли зала вниз. Когда, завороженная музыкой и плавающим светом свечей, публика увидела балерин на нижних ступенях лестницы, двое юношей в черных фраках, так же, как бы скользя по воздуху, расставили горящие свечи по ступеням лестницы. Балет под музыку "Аве Мария"... Казалось, эта фантастика никогда не кончится. Мелодия лилась и пела, и детский прозрачный голос обволакивал слушателей нежными солнечными лучами, и пары скользили в полумраке зала, и балерины в руках партнеров порхали, как мотыльки... И свечи, как путеводные звездочки, вели зрителей вверх по лестнице прямо в небо...
Все остальное - цветы, речи, грамоты, поздравления - это было понятно, это было обычно и несколько утомительно. Алексею хотелось скорее перейти к той части открытия, ради чего он и работал последние пять лет - дать зрителям возможность посмотреть что и как наработал он за прошедший период. Конечно, поскольку это была персональная выставка, он выставил много картин и графических работ, которые уже показывал раньше. Некоторые из таких были особо значимыми для него, этапные работы, когда ему удавалось найти новые сюжеты, и получалось удачно, другие - когда он освоил новую технику, и у него получалось что-то, как он считал, интересное. Выставка была разнообразна - было что посмотреть. Так ему казалось, так ему хотелось, чтобы так и было. Он не ждал благодарностей, он хотел сказать людям - мир, в котором мы живем, прекрасен. Для него именно это было самым главным в том деле, которое он называл - моя живопись.
И когда торжественная часть закончилась, в зале стало светло, празднично и шумно. Алексей, смущенный поздравлениями, но вынужденный еще и еще выслушивать их от разных людей, ходил по залу от одной картины к другой, что-то рассказывая или выслушивая вопросы. К некоторым из посетителей он хотел подойти сам, с кем-то поздороваться, особенно с теми, кого давно не видел, некоторые, иногда совсем незнакомые, ловили его за рукав, что-то говорили, и надо было их выслушать и поблагодарить в свою очередь. Обычная суета в момент открытия любой выставки, когда много народу, много суждений, много мнений. Когда «героем» суеты был не он, наблюдения человеческого бурления в выставочном зале были для него особым и приятным ритуалом.
Он подходил к художникам, они обменивались впечатлениями, высказывали замечания по той или другой работе. Это был процесс, когда чутко улавливаешь потоки мышления художника, тонкости творения. Но обязанность быть в центре внимания всегда смущала Алексея. Ему казалось, что каждому из присутствующих он уделяет недостаточно внимания, что людям, таким благожелательным к нему, чего-то он недодает, и он прилагал все усилия, чтобы это было не так. И понимал, что не может разорваться, и все равно смущался невозможностью быть одновременно в разных местах. По этой причине Алексей никогда не любил свой день рождения. Все подходят, поздравляют... Это его родителей надо поздравлять. Сам-то он ничего не сделал, чтобы родиться. Что он такой – какой? - это не заслуживало поздравлений. Кому-то он нравился, другим – нет. А поздравляли все. Дарили подарки, и это тоже смущало его больше всего – хотелось тут же отдариться, но это выглядело бы как-то непонятно. Не по правилам. В день его рождения самой большой радостью для него был бой полночных курантов – наконец-то день рождения позади.
Праздник постепенно сходил на нет, и зрители начинали расходиться. Зал пустел, оставались только самые близкие. И все еще переживающий, все ли получилось хорошо, Алексей успокаивался и был рад поговорить с кем-то из оставшихся более основательно и неторопливо.
Оля все играла. И все так же улыбалась. Какой-то восторг распирал ее, она вся светилась, руки ее двигались с такой легкостью, что музыка подхватывала окружающих, несла их куда-то, легко обволакивая их воздушным эфиром... Репертуар у нее был бесконечным, как и любовь к музыке. Весь вечер Алексей ждал, когда же он будет иметь возможность пройти с Олей по залу, чтобы показать ей свои работы. Как он показывал бы своей дочери - не хвастаясь, но ожидая заслуженного одобрения. Он откровенно признался себе, что хотел бы услышать от этой девочки что-то в этом роде и усмехнулся - распускаю "павлиний хвост". Много лет зрители, посещая его выставки, писали восторженные отзывы, потом подходили, чтобы лично поблагодарить за приятные впечатления. Дважды - это были женщины - ему сказали:
- Вышла после вашей выставки, и так мне легко на душе стало...
Такие отзывы зрителей он считал особенно ценными.
Выслушивая похвалы, он тоже всегда благодарил и говорил, что ему приятно доставить зрителям удовольствие. Это на самом деле было так. В жизни всегда хватает всяких сложностей. Если есть у тебя возможность, постарайся увеличить количество положительных эмоций...
В то же время Алексей всегда помнил Александра Сергеевича - "хвалу и клевету приемли равнодушно"... Это помогало ему критически оценивать самому свои работы. Что бы ни говорили, он знал, что у каждой работы есть свой зритель. С ним так было несколько раз - картина, которую он вроде бы закончил, угнетает его самого, как-то диссонирует, что-то в ней то ли не дописано, то ли лишнее. Тогда он прятал ее с глаз долой, чтобы вернуться много позднее, под настроение. Бывало, он доводил такие работы до того совершенства, когда уже мог показать зрителям. Иногда бывало, что на такую работу, несуразную, неоконченную, падал глаз кого-то из зрителей, и тот вдруг взрывался восторгом - Вот это красота!!!. Так что у Алексея были полные основания не восторгаться слишком сильно своими достижениями, но и не умалять их. Что же касается ситуации с этой девочкой - ему действительно хотелось произвести на нее впечатление "крутого" художника, хотелось, чтобы его картины ей понравились. Почему так? Он и сам не знал...
И когда уже не осталось в зале тех, кто рвался поговорить с ним, он подошел к Оле.
- Спасибо вам. Очень люблю скрипку. Пойдемте, покажу выставку.
Они шли от картины к картине, скорее, Алексей только следовал за Олей, потому что знал каждую из работ вдоль и поперек, и единственной его целью было - ответить на ее вопрос, если ей захочется что-то спросить. И еще, конечно, он незаметно, как делал всегда, если вот так же показывал кому-то свои картины, наблюдал за реакцией зрителя. Оля радовалась каждой картине, встречала их улыбкой, но экспозицию смотрела как-то поверхностно.
Алексею показалось, что Оля чаще оглядывалась на него, не особо уделяя внимания картинам, как будто картины ее мало интересовали, что-то другое ее волновало. А он любил каждую из них, как своего ребенка, и ревновал зрителей за то, что не уделяют им должного внимания. Все же иногда Оля останавливалась перед какой-либо из работ и долго смотрела на изображение. И вдруг улыбалась одними глазами, ничего не говорила, вздыхала коротко и шла к следующей работе. И широкая улыбка не сходила с ее лица. Только где-то уже в середине зала, посмотрев больше половины экспозиции, повернулась к Алексею:
- Как много у вас цветов...
- Мне как-то сказали - мужчина, а пишет цветы... Вроде бы должно быть по-другому. Отец был на фронте, а мы с мамой и сестрой пережили войну тут недалеко, в горах. Я с детства люблю лесные и полевые цветы. Так получилось...
Этим "так получилось" он как бы извинялся, что вот он - мужчина, а делает не совсем мужское дело.
На антресоли зала у него были выставлены акварели и графика. Так же молча они прошли до графической работы "Кафедральный собор области войска донского". Большой, величественный, он не казался одиноким на огромной площади. Здание было настолько совершенно и гармонично, что только на такой площади, как на постаменте, и мог стоять храм, символ божественной власти. Домишки вокруг, деревья только подчеркивали устремленность собора в небо. Тут Оля остановилась. Она долго смотрела, как будто изучала каждый уголок этого листа.
- Хорошая работа, - сказала Оля просто. - Вы говорили, что отовсюду, где бываете, привозите какие-то зарисовки, этюды, наброски... В Новочеркасске вы тоже были?
И Алексей стал рассказывать, что жил в Новочеркасске семь лет, учился там. Мимо собора он ходил в институт три года ежедневно, а потом перешел в общежитие, но все равно любил выйти на площадь, чтобы увидеть собор. Хотя внутри был только один раз, зашел посмотреть - сказали, что там закончили реставрацию. Тогда он не был еще крещен, не знал, как вести себя в храме. Видимо. это было понятно не только ему самому. И хотя храм был совершенно пустой, а он стоял смирненько, только иногда чуть поворачивал голову и скашивал взгляд, чтоб посмотреть росписи, подошла вредная старушенция и прогнусавила: - Здесь не музей, здесь божий храм. На этом знакомство Алексея с убранством новочеркасского собора и закончилось. Но на само здание он любил посмотреть с любой стороны.
- А я родилась в Новочеркасске, - вдруг сказала Оля. - Меня крестили в этом соборе...
- М-м-м-м... Времена поменялись.
Алексей помолчал.
- У меня необъяснимая ностальгия по всему донскому, может потому, что отец мой - чистокровный казак. Для него Дон - всегда - батюшка! Если хотите - один эпизод из моей жизни. Они с мамой поженились и жили в Ростове, пока не началась война. Отец пролежал в госпитале после войны целый год. Он вернулся в октябре сорок шестого, мы переехали сюда, и родители решили поехать повидаться с матерью отца, которая пережила войну в Шахтах, и заехать в Ростов - туда после войны вернулся брат отца. После Ростова мы едем на поезде в Шахты. Надо сказать, что сразу за Ростовом железная дорога в единственном месте подходит вплотную к руслу Дона - местечко Аксай. И поезд вдруг останавливается. В сорок шестом, сколько помню, мы больше стояли, чем ехали. Пассажиры не удивились, только побежали спрашивать - когда поедем. Никто не знал. Мы стояли, а в окне на фоне заката лежало зеркало реки - пожалуй, в этом месте самое широкое русло Дона - в этой точке в Дон возвращается река Аксай. И отец стал просить маму - Это же Дон! Я быстро... Мама боялась, что поезд тронется неожиданно, но отец все-таки соскочил с подножки. Я помню его, наклоненного к воде - он плескал водой, потом набирал воду в ладони и плескал себе в лицо. Вернулся он через несколько минут, веселый, счастливый... - успел повидаться с Доном.
- А вы, Оля, долго там жили?
- Можно сказать, я там не жила. Себя я помню уже в другом месте. Это мама мне рассказала, когда я была уже подростком, что родилась я в Новочеркасске. В метрике тоже написано, но в детстве мы же не смотрим в метрики...
Они пошли дальше по антресоли, и Алексей заметил, что несколько раз Оля оглянулась на собор. Но больше ничего не сказала.
И когда они уже спустились в зал, Оля с особой теплотой, какой он прежде не замечал за девушкой, смотрела на Алексея и все так же широко улыбалась. От этой улыбки, предназначенной явно только ему, Алексей несколько смутился. Если всю неделю, когда они встречались каждый вечер, она была несколько отстраненной, несколько замкнута, как будто берегла что-то внутри себя, то сегодня она вдруг открылась, распахнула всю себя ему навстречу. Это было неожиданно и тревожно. Он не мог понять ее состояния, и потому смущался. А Оля продолжала:
- Много у вас хороших работ. Мне понравился осенний пейзаж, и вид на город с мыса, очень хорошие, очень нежные незабудки. Действительно странно, что мужчина пишет так много цветов и пишет их так. И вообще приятно то, что у вас нет современного желания всех поразить, неважно чем. Вся эта абстракция... А когда увидишь ваш ромашковый лужок, когда хочется побежать по нему босыми ногами...
- Да, много хороших работ, спасибо, - повторила она.
- А вам спасибо за скрипку - вы очень украсили выставку...
Они уже спустились в зал, когда дежурная зала вдруг громко позвала:
- Алексей Иванович! У вас выключен телефон. Вас вызывают.
Алексей отметил про себя, что Оля вдруг как-то растерялась, сделала к нему невольное движение, как бы собираясь удержать его, но он уже громко прощался с оставшимися пока еще посетителями выставки:
- Простите меня, мне надо срочно уйти.
И обратился к Оле:
- Не могу остаться, срочно вызывают на работу, без меня не разберутся. Вы когда уезжаете? - говорил он уже на ходу, забирая у дежурной свою борсетку.
- Завтра. Автобус в шестнадцать. С автовокзала. Я еду поездом... Но я хотела бы поговорить с вами...
- Я приду проводить. Постараюсь пораньше. Увидимся...
Время поджимало, он ушел стремительно, теперь его ждали другие дела.
Алексей освободился только в девятом часу. Идя по набережной домой, он вспоминал открытие выставки, посетителей, отдельно - художников, с которыми общался, суммировал их отзывы. Хотя на таких мероприятиях не было у них принято глубоко критиковать, но все же кое-что было высказано. Он с благодарностью принимал такие замечания. Вспоминал и опять переживал чудо балета при горящих свечах. Музыка "Аве, Мария" продолжала звучать в нем. Он вспомнил, как впервые слушал орган в Соборе Парижской Богоматери. Когда из-под купола собора, откуда-то с небес, ощущаешь легкое божественное дуновение. Настолько легкое, что только душа вибрирует в такт музыке. Тогда он, совершенно советский человек, вдруг понял, что слышит шепот Бога...
Все получилось даже лучше, чем он предполагал. И девчата выставочного зала очень постарались с таким красивым началом. И Оля - какая находка! Вот такую бы им с женой дочку... Когда все только замышлялось, не было даже намека на скрипку. А тут - просто ниоткуда - подарок... Скрипка оказалась как нельзя кстати. И очень перекликалась с музыкой "Аве...". Все в одном стиле. Душа его пела от ощущения большой удачи, прекрасно созданного произведения искусства, каким получилось всего лишь мероприятие под названием "открытие персональной выставки".
Вечером ему звонили знакомые, поздравляли, обещали прийти, кто не смог сегодня. И потому он не сразу вошел в размышления, сожалея, что так быстро пришлось ему распрощаться с Олей, которой он хотел в благодарность за музыку, а если честно, то и просто за то, что она оказалась такой родной, подарить какую-нибудь картину. Не все его родственники были для него родными, хотя он никогда этого не подчеркивал, и некоторые из его близких знакомых были большими родственниками для него, чем те самые. Таких было немного...
Для подарка он приносил с собой несколько работ, чтобы предложить Оле выбрать. К дарениям вообще у него было определенное отношение. Уже давно он не торопился никого одаривать своими работами, даже если ему самому хотелось сделать приятное какому-то человеку. Он давно понял, что произведения искусства больше других подарков подвержены закону "нравится-не нравится". Деловой подарок всегда можно приспособить к чему-нибудь. Картину же можно передаривать, если она тебе не нравится, много раз. И она никому не подойдет. Как это случилось в рассказе Антона Павловича о подаренном канделябре. Поэтому Алексей при дарении всегда предлагал человеку выбрать. Так было честнее - и подарок сделан, и человек получит то, что ему не надо будет куда-то сбагрить.
Теперь, когда внезапно выяснилось, что Оля уезжает, когда его так же внезапно вызвали на работу, и он не сделал задуманное, нужно было подготовиться более тщательно. Конечно, можно было бы разложить прямо на автовокзале свои картины - выбирай! Понятно, что это будет некрасиво - нельзя так показывать картины. Их, картины, тоже надо уважать. Придется самому выбрать одну. Он стал вспоминать, какие из работ Оле понравились. Снимать что-то из экспозиции сам Алексей считал кощунственным - выставка, как произведение искусства, уже состоялась. Но что-то похожее, аналог... Из римейков, которые он рисовал специально на платанку - это тоже неуважительно, уже к Оле. Незабудки? Все-таки, не такие у них отношения. Он долго перебирал в памяти свои работы, которые оставались дома, но ни одну не мог привязать ни к тем местам, где запечатлены характерные символы города, ни к чему-то, что напоминало бы ей о встрече с ним, художником.
И он решил, что, верно, самым подходящим для нее подарком будет лист, где нарисован Новочеркасский собор. Он долго крутил головой, но так ничего лучшего и не придумав, решил нарушить свое же правило.
Утром он пришел в выставочный зал, еще раз выслушал поздравления от работников выставочного, поблагодарил девчат за выдумку с балетом, но твердо сказал, что поменяет одну работу. Он был, конечно, именинником, и ему разрешили это сделать. Очень интересовались, почему так, но он промямлил что-то несуразное, но так и не сказал правды.
Он пришел на автовокзал, как и обещал, заранее, держа в руках свернутый в трубочку и упакованный лист с рисунком. Оля с дорожной сумкой была уже на площадке, где проводилась посадка. Они отошли в сторонку, чтоб не мешать пассажирам, да и чтобы им не мешали поговорить. Алексей протянул Оле сверток:
- Это вам. На память... От меня. За прекрасную музыку. Вы так здорово украсили мое открытие... Для меня - как будто дочь моя играла... Спасибо, и спасибо... Это - моя работа, надеюсь, вам понравится. Хотел, чтоб вы сами выбрали, что вам по душе, но, видите, вчера мне пришлось быстро уйти...
Потом они поговорили о каких-то необязательных дорожных делах - на чем, когда, сколько ехать, какая там погода... Обычный прощальный разговор между своими. Вроде бы и все сказано, но и стоять молча как-то неприлично - будто просто ждешь - когда же ты, наконец, уедешь. Алексей все ждал, когда Оля заговорит о том, о чем хотела поговорить, как она сказала вчера при прощании. Он поглядывал на Олю. Вчера она держалась так свободно, но сейчас было видно, что ее что-то тревожит, она вдруг стала прятать глаза, чего за все дни их знакомства не было не разу, краснела и трудно дышала, видимо, разговор был для нее важным. И все-таки, она не заговаривала. Чего-то боялась? Он припомнил все их встречи, ни разу он не видел раньше, чтобы такое напряжение возникло между ними в разговоре.
Время шло, никакой важный разговор не стоило затевать за минуту до отъезда, и он решил помочь ей:
- Вы хотели о чем-то поговорить? - спросил он как можно мягче, стараясь вызволить ее из напряжения, в котором Оля проводила эти последние минуты перед отъездом.
- Да.
Она вздохнула, коротко взглянула на него и опять опустила глаза.
- Алексей Иванович, мама советовала найти вас. А я все думаю... И потом... вы сами сказали... Простите меня, это не только потому, что ваши картины ей понравились... Вы ведь жили в Новочеркасске?
Она помолчала. Алексей кивнул, он же сказал ей вчера, что учился там, жил семь лет... даже ходил в собор...
- Я все же спрошу... - повторила она.
Она подняла глаза, смотрела на него, и было видно, что говорить дальше она и очень боялась и очень хотела. Следующие слова, которые она решилась-таки произнести, ошеломили и ее самое, и Алексея.
- Вы мой отец?
Такая мольба, такая тревога выливалась из ее глаз, что Алексею захотелось зажмуриться. Он не знал историю ее рождения. Вероятно, мама не говорила ей об отце. Что уж там могло произойти? Девочка, видимо, задавала по этому поводу много вопросов, и, скорее всего, мама придумала что-то... И специально не сказала ничего, кроме этого настойчивого - найди... В том, что сказала Оля, что Алексей сам знал, исходя из жизненного опыта - не было ничего неординарного. За жизнь он насмотрелся всякого. Ему всегда было жаль одиноких женщин и матерей-одиночек. Неустроенность в жизни всегда обидна, и Алексей переживал за таких, хотел бы всех их защитить, всем дать счастье. Это было не в его силах, и только это мирило его с такой жизнью и прощало. "Бедная девочка,- подумал он, припоминая ее внимание к собору вчера на выставке... - Она ищет хоть какие-то зацепки, мелочи, которые могут помочь ей решить этот жизненный ребус... Она еще не знает, что именно собор я принес ей в подарок... и воспримет это как признание?"
Вопрос его ошеломил, но ответ он знал сразу. Такого не могло быть. И все же он не торопился ответить. Он вдруг почувствовал, что счастье само идет ему в руки. Как он полюбил эту девочку! Как ему было приятно встречаться с ней, вести длинные разговоры. Она точно была его родственницей - она думала так же, как он, она оценивала обстоятельства, да саму жизнь - так же, как он. Она была родной. В этом убедили его все их встречи. Ни разу не было, чтобы они не понимали друг друга, ни разу ничто в ней не отвратило его растущее к ней чувство.
Если бы он был один, возможно, он не задумался бы даже, и, потупив глаза, соврал. Мол, был грех, о последствиях которого он не предполагал. Конечно, потом обязательно будет встреча с ее мамой, захочет ли она принять его вранье? Он не будет специально встречаться с мамой Оли. Но жизнь непредсказуема. Вдруг той захочется посмотреть на человека, который признал свое отцовство ее дочери? И тогда все может открыться. И сказать, что ему надо подумать - это тоже не будет понято. Оля взрослый человек, и, конечно, понимает - если грех был - мужчина, по крайней мере, может что-то предполагать, если даже не знал заранее. Ответом - я подумаю - он просто поставит себя в ложное положение. Сразу появляется двусмысленность - что-то вычисляет? Хотя ведь может и вычислять, прежде, чем признаться, что могло быть.
- Оленька, - сказал он мягко. - А вы бы понастойчивей расспросили маму. Может, она и сказала бы вам...
Оля опустила низко голову и сказала тихо, но спокойно:
- Мама сильно болела... Это она сказала - найди этого человека... это твой отец...
Она вопросительно смотрела на Алексея... Она ждала и надеялась...
"Вот это поворот!"- Алексей глубоко вздохнул.
Ей очень хотелось, чтобы этот, полюбившийся ей человек, оказался бы ее отцом. Она уже поняла, что в этом случае, она обретет уверенность в жизни, опору, родного человека, которого не было рядом с ней со дня смерти мамы. Но она понимала и то, какую сумятицу она вносит в семью Алексея Ивановича, жену которого она не знает, и которая может отреагировать на признание, если оно будет, неизвестным образом. Она вдруг испугалась того, что произошло, и ей захотелось поскорее уйти, уехать от этого вопроса, наверное, она напрасно задала его Алексею Ивановичу. Те хорошие отношения между ними, которые сложились, могли бы оставаться и дальше, не задай она этот вопрос. А он молчит... А он молчит... И от понимания неотвратимости такой беды, когда она сама все сломала, у нее вдруг покатились слезы. Она отвернулась, чтобы Алексей Иванович не увидел... Она по-своему поняла его молчание. Может случиться, что заплакала она рано, может быть, еще есть надежда... И все равно надо ждать, что он ответит...
А Алексей думал о том, поймет ли его Жанна, если он вдруг скажет - вот, моя дочь. Конечно, он расскажет ей правду. Они мечтали о ребенке. О малыше, которого они будут нянчить, брать на руки, обнимать крепенько и передавать друг другу - вот - мама, а вот - папа... и будут ходить с ним за ручку, а потом подарят ему сестричку, а может, еще и братика... Но ведь Оля - не ребенок. Взрослый человек, даже если бы и оказалось, что это его родная дочь. Но тогда как Жанна отнесется к этой взрослой девушке, столь неожиданно вошедшей в их жизнь?. Наверное, ее будут терзать сомнения, правду ли он ей сказал. Алексей уже подсчитал - Оля родилась как раз в то время, когда они с Жанной бегали друг от друга. Наверняка подумает, ну, может, решил, что нашел, может же такое быть? И тогда между ними уже никогда не будет полного доверия и согласия. Нет, так делать нельзя. И девочку эту жалко. Она не нашла своего, родного, но и суррогатный ей, конечно, не нужен. Пусть нет мамы, проверить трудно. Но сможет ли он сам всю оставшуюся жизнь жить во вранье. Ложь во благо? во спасение?. Нет... Он вздохнул.
- Оленька, мне очень жаль, но этого не может быть. Я жил в Новочеркасске так давно... - Он задумался. - И потом не бывал там. А в те годы, когда вы родились, я жил в Сибири... Не огорчайтесь. И не стыдитесь своего вопроса, думаю, для вас он естественен. Дело житейское, как говорил Карлсон.
Он улыбнулся ободряюще. Ему не хотелось огорчать эту милую девушку, встреча с которой стала счастливым эпизодом, увы, только эпизодом, его жизни.
- Поезжайте. Все у вас будет хорошо - и консерватория, и оркестр. Вы умница и труженица. Такие люди не пропадают.
Он старался не показать, что переживает за нее - такая светлая, душевная, и такие коллизии в жизни. И говорил так, чтобы приободрить ее, отвлечь от вопроса, который всегда должен иметь ответ для любого человека, но жизнь складывается все же из другого. Алексей был уверен, насколько он узнал эту девушку, что сил у нее на все, к чему она стремится, хватит.
Место в автобусе у нее оказалось у окошка, грустная, она смотрела на Алексея, но как-то боковым зрением. И когда автобус стал пятиться назад для разворота, Алексей поднял руку и сказал громко, чтобы Оля услышала:
- Будете в у нас в городе - дайте знать.
Он подумал еще - не надо терять друг друга, но сказать это вслух не решился.
К сожалению, ничего больше сделать для нее он не мог.
Алексей ехал домой и все думал об этой девочке. Он был благодарен судьбе за неожиданный подарок, за то знание, которое приобрел за эти две недели - где-то на земле живет хороший человек. Он вспоминал их первую встречу, и знакомство, которое было обыкновенным, и не предвещало никаких более глубоких отношений. И все было радостно для обоих, и доставляла удовольствие каждая встреча. Она не могла не задать этот вопрос, для нее это была жизнь. И ответить на него по-другому Алексей тоже не мог.
В том, что у Олиной мамы, да в чем-то и у самой Оли, жизнь сложилась вот так, не было его вины. И все же он чувствовал что-то похожее на вину - у девочки была какая-то надежда, а он невольно лишил ее этого. Наверное, ей хотелось бы, чтобы жизнь ее в чем-то изменилась, если бы на ее вопрос Алексей ответил утвердительно. Если бы в силу каких-то жизненных обстоятельств, он не смог бы дать такой категоричный ответ, ответил бы что-то неопределенное, у нее осталась бы хоть какая-то надежда. Найдутся ли у нее теперь силы, чтобы искать кого-то другого в другом месте? Алексея это вроде бы не касалось. Не касалось? Он поставил себя на ее место - жалеет ли она теперь, что сама задала этот вопрос? Он все думал и думал... и не находил ответов на все эти вопросы.
Он поставил машину в гараж и вошел в подъезд. Этот радостный и грустный эпизод кончился, и теперь он думал, как расскажет жене об этой девочке, об их встречах и том вопросе, который она задала ему при отъезде. То, что жена воспримет его встречи и прогулки совершенно искренне и с полным доверием, Алексей не сомневался. Но огорчение, что, вот, могло состояться и не состоялось, потому что не могло состояться, не проходило...
А вечером пришла телеграмма от жены -" Возвращаюсь. Сказали - у нас будет! Люблю тебя..."
2017