Машинка

Шел 1976 год, мне тогда было восемь лет и мы с мамой возвращались из Испании, куда ездили раз в два года, на поезде, к ее родственникам, так, как самолет очень дорого стоил. Поезд шел с Белорусского вокзала до Парижа, а там нам нужно было пересаживаться на следующий до границы с Басконией, который отправлялся уже с другого вокзала. Следовательно, домой, в Москву, мы добирались тем же способом, только в обратном порядке.
Мама была привезена в Россию в числе тех детей, членов коммунистической партии Испании, которых впоследствии стали называть «дети войны». Она воспитывалась в детском доме и выросла уже в стране победившего социализма, впитав в себя все его основные принципы, не думая уже возвращаться к себе на Родину, а только лишь посещая ее изредка.
В то время в СССР, с одеждой было не очень хорошо, и мама старалась хотя бы раз в два года покупать ее для всей семьи наперед. И цель нашей поездки заключалась не только в том, чтобы увидеться с родственниками, но и в возможности отовариться модными, современными вещами. Родители тогда получали неплохо, но для того чтобы совершать такие путешествия, все равно нужны были немалые деньги, которые раз в два года можно было накопить. Зато мы с братом были всегда модно одетыми.
Мне исполнилось всего семь лет, и поэтому больше всего интересовали машинки. Я буквально был помешан на них, ведь тут, в Европе их продавали совершенно другие модели, о которых мы в стране ничего и не знали. При этом они все были сделаны более качественно, чем советские, хотя и соответствовали масштабу, который меня интересовал и был 1:43. Попадая, каждый раз на Эстафьон Дель Норте, вокзал с которого отправлялся поезд до самой Москвы – мама несколько расслаблялась, чувствуя себя уже в непосредственной близости от территории страны, принявшей ее в далеком 1936 году, вырастившей и давшей образование – уже ощущая близость состава, пришедшего из Москвы. Сам поезд для нас как бы являлся уже Россией, Родиной для меня и второй Родиной для мамы, которая со временем превратилась в равнозначную с Испанией страной, так, как в ней прошла ее юность, отрочество и молодость.
Каждый раз, когда мы добирались до этого вокзала, можно было расслабиться и истратить последние, отложенные на всякий случай – деньги. И тогда наступал мой праздник, или точнее, как раз тот случай, когда я мог, наконец, получить в подарок машинку, или две, в зависимости от того, сколько оставалось у мамы тогда денег.
- Купи машинку. Ну, купи машинку. Ну, купи, - ныл я всю дорогу до Парижа и по пути с вокзала на вокзал. И на самом вокзале, пока мама перетаскивала чемоданы, набитые вещами в камеру хранения, чтобы свободно перемещаться по вокзалу. Я мог так повторять и час, и два, и три, не уставая. Поэтому легче было просто меня не замечать, чем, каждый раз объяснять, что еще не время, что нужно потерпеть еще чуть-чуть. Сейчас я знаю, что своим упрямым характером обязан в основном маме, и потом уже папе, давшему мне Украинскую фамилию, и я просто ныл в надежде выстрадать подарок.
Но, тогда я не понимал, что маму мне не сломить, она сильнее и упрямее меня во много раз.
- Мащщинн. – сказала женщина продавец, по-французски из очередного привокзального ларька, возле которого я ошивался, разглядывая машинки и канюча у мамы разрешения на покупку.
- Мама, а что по-французски машина так и будет звучать? – спросил я маму удивленно.
- Да, конечно, а разве ты не знал. Понимаешь, есть такие слова, которые на всех языках звучат одинаково. Это, как правило, новые слова, связанные с достижениями научного прогресса, ведь мы живем в двадцатом веке.
- Мне нравится жить сейчас, - сказал я.
- Почему? Ведь ты еще маленький, и не можешь сравнить свое нынешнее время с каким-то другим, в котором ты еще не побывал.
- А разве оно не одно и то же все время?
- Нет. Оно меняется, и меняемся мы в нем с годами.
- Это я понимаю. Но мне не понятно, как может наше окружение измениться, ведь для этого нужно все сломать и построить заново, а это так тяжело и долго, - никак не мог я себе представить.
- Все происходит незаметно, постепенно, еле-еле. Ты даже ничего и не поймешь. Но, потом, через много лет, когда станешь взрослым, сможешь сравнить себя нынешнего с собой будущим, впрочем, как и все свое окружение.
Разговаривая, таким образом, мы переходили от ларька к ларьку, где я производил инспекцию всех имеющихся в них машинок, чтобы выбрать, ту, одну единственную, которая мне больше всего понравится.
- Ты выбрал что-то? – спросила мама.
- Да. Вот эту, или эту, а может быть еще вон ту, в том первом ларьке.
Мама знала только Испанский язык и не понимала по-французски, но тем ни менее она умудрялась каким-то образом общаться с продавцами, и те ее понимали. Наконец я определился, выбрав модель старинного Пежо, примерно дореволюционного периода. Он продавался в красивой, прозрачной коробке и был покрашен в белый цвет с красно черными вставками. И что самое главное, это то, что на коробке, как и нужно было мне, имелась надпись 1:43.
Моей радости не было предела. Я как бы окунулся в то время, когда мир был еще иным. То есть, конечно тогда все уже существовало: и электричество, и двигатели внутреннего сгорания и авиация. Но было каким-то еще не таким вездесущим, как сейчас, тем самым сохраняя в себе некую таинственность, или непостижимую тайну. Мне почему-то захотелось в этот день погрузиться в это прошлое. Сама атмосфера этого старого парижского вокзала с  металлической конструкцией дебаркадера, покрытого стеклянной кровлей располагала к этому. Мне казалось, что именно тогда-то и было все по настоящему, не так, как сейчас, с налетом некой искусственности. Люди того времени мне представлялись более мужественными и целеустремленными, сосредоточенными на чем-то главном, на чем именно я не мог понять в силу своего малого возраста, но скорее догадывался, чем понимал, что возможно что-то произошло тогда непоправимое и невозвоатное. Мне казалось, что теперь нам всем уже никогда не узнать о том времени, которое ушло, кануло навсегда в вечность, оставив после себя много неразрешимых проблем, разбитых судеб и неразрешимых дилем. Но, в силу своего возраста я не мог это понимать, и только чувствовал. Достав машинку из коробки я присел рядом с мамой на длинную, деревянную скамейку в зале ожидания, в который мы зашли переждать то время, которое оставалось до того момента, когда подадут наш поезд. На ее другом конце сидел какой-то мужчина, пожилого возраста, опустив голову вниз в задумчивости.
Он был одет как-то странно, как будто не из этого времени, в длинное черное, старое, но очень аккуратно сохраненное пальто, темные брюки и начищенные ботинки с слегка оторванной подошвой на одном из них, кажется правом. На голове у него была самая настоящая шляпа. На вид ему, как я теперь мог бы понять, было лет восемьдесят. Для моего детского возраста это был очень старый и дряхлый человек. Седая, длинная, заостренная книзу борода, удлиняла, заострив его лицо. Он сидел, оперев свои руки с длинными пальцами на деревянную, лакированную трость, и вдруг повернул голову в нашу сторону, а точнее прямо на меня. И в тот момент, когда я заметил это и посмотрел на него, наши глаза встретились на какое-то мгновение, и я отвел свои - стесняясь. Мне вдруг стало мучительно жалко его. Но почему? Отчего на меня вдруг нахлынуло это чувство жалости к этому человеку? Может быть, виной этому послужили его глаза, которые, как мне показалось тогда, были сосредоточенно грустны и задумчивы. Ему не нужно было раскрывать рот для того, чтобы что-то произнести, они говорили сами за него, и рассказывали о том многом и страшном, что ему пришлось повидать на своем веку. Я не понимал еще, что именно это может быть, но каким-то немыслимым образом чувствовал это. Он отвернулся и уставился на огромные вокзальные часы, которые висели здесь возможно еще с тех пор, когда он попал сюда впервые, много лет назад. И мне показалось, что я понимаю кто он такой. Ему удавалось каким-то немыслимым образом гармонировать с атмосферой этого сооружения, пришедшего в наши дни с самого начала века и принесшего с собой всю ту сказочность своих ажурных конструкций, переплетенных высоко над головой сложнейшим рисунком металлических ферм. И не смотря на то, что везде, в каждом углу лежали кучи мусора, шныряли арабские семьи с тюками и сумками, в углах спали негры, что-то все же говорило о том, что порядок здесь когда-то был, и вся эта разруха только лишь временное явление, навязанное нам лишь неправильным ощущением реальности, захламившей этот дворец из стекла.
Мне показалось, что он, как будто что-то хотел мне сказать, но не решался открыть рот, но, что-то сдерживало от этого шага и не давало заговорить с посторонними людьми на улице первым. Может быть воспитание, а может и бесполезность такой беседы с людьми из совершенно другого мира.
«Эмигрант» - прозвучало в моей голове страшное слово. И я, сам не зная почему, испугался его. Но, почему я его тогда боялся, мне стало ясно только спустя много-много лет, а сейчас я просто испугался и инстинктивно как-то прижался к маме. Она же, моментально почувствовав мой испуг, поняла, откуда он произрастает и сказала:
- В этом зале ожидания очень много нищих и бомжей из-за того, что вход в него бесплатный. Не надо было заходить в него.
- А кто это такие – бомжи? – удивился новому слову я.
- Это люди без определенного места жительства и сокращенно это звучит, как БОМЖ, объяснила мне мама.
Дедушка, переместив всю тяжесть своего худого тела на палочку, попытался встать на ноги, и ему это удалось не сразу. Наконец, найдя определенно положение, позволяющее обрести устойчивость в вертикальном состоянии, он, распрямившись целиком посмотрел еще раз на эти, как будто показывающие не наше время – часы и, прихрамывая на палочку, двинулся в нашу сторону, видимо разгадав наше намерение удалиться.
- Извините за то, что я прерываю вашу беседу. Осмелюсь представиться, князь Кириловецкий Иван Константинович. Вы не из России? – спросил он нас.
И тут я понял, что не ошибался, боясь этого непонятного мне, и от этого такого страшного слова.
- Да мы из России. Меня зовут Соледад, а это мой сын Владимир, - нервно ответила мама.
- И я тоже оттуда… , - ответил он задумчиво, - И как там? – добавил он через пару мгновений.
Он говорил на каком-то другом, незнакомом мне языке. Я, безусловно понимал каждое его слово, но не мог не заметить того легкого налета времени на каждом произнесенном им звуке, интонации слов, выдерживании пуз. Мои родители так не говорили, ему же удалось каким-то немыслимым образом, законсервировать свой язык в чужой стране, и тем самым он остался неизменным, таким, каким и был в тот момент, когда оказался оторванным от основной массы его носителей.
- Нормально. Хорошо, - настороженно ответила мама.
- А вы Эмигрант? – спросил я.
- Скорее белоэмигрант, - с легкой, грустной улыбкой ответил он.
- Вы белогвардеец? – спросил я.
- Если хотите. Да, – сказал он.
- Вы кого-то ждете? – спросила его мама.
- Да. То есть, нет. Я просто живу здесь рядом недалеко от вокзала и иногда прихожу посмотреть на вокзал, точнее на поезда. А в это время будет поезд в Москву. Иногда я встречаю здесь Русских, но очень редко. И вот сегодня – вы.
- Вы одинокий человек? – спросила мама.
- В какой-то степени – да, - с грустью сказал он.
- Вы родились в Москве? – спросил его я.
- Нет мальчик мой в Санкт Петербурге, в 1895 году. Это было очень давно, и мне кажется, что я уже стал забывать это время. Но одно я помню очень хорошо, то, что оно было и я в нем жил, – произнес дедушка.
- Я никогда не был в Ленинграде, - сказал я.
- Вы знаете Володенька, что такое революция? – спросил он меня, явно и не надеясь на ответ.
- Да. Я октябренок, - сказал я.
- Вот, по - этому теперь я и живу здесь во Франции.
- Нам пора идти за чемоданами, скоро уже подадут наш поезд, - нервно произнесла мама.
И мы встали, попрощавшись с пожилым Русским человеком, который и не пытался нас остановить. Ему было приятно только от того, что он встретил кого-то с той, не забытой им, такой родной земли, где он теперь не может жить, и которую ему больше не увидеть никогда.
- У меня внук очень похож на вас Володя. Но, он с родителями живет в Лионе и я его очень редко вижу, – уже вдогонку нам произнес он.
Но, мама крепко и уверенно держа меня за руку, уводила в сторону камеры хранения.
- Мама, а прочему он не может вернуться? – спросил ее я.
- Не знаю. Он живет здесь, у него тут квартира. Зачем ему возвращаться? – прагматично ответила мне мама.
- А почему ты так резко решила уйти? Ведь он совсем безобидный? – спросил ее я.
- Потому что он может быть шпионом, или кем угодно. Вдруг он нас завербует, а нам потом проблемы в Москве не нужны! – объяснила мне мама.
Я не сопротивлялся, зная, что скоро подкатит наш поезд, и мы окажемся в уютном вагоне, с трехместными купе и третий человек может так и не подселиться к нам до самой Москвы. Я знал, что нас ждет долгая и интересная дорога, через много стран в ту, где родился я, и уж никак не мог подумать тогда, что через каких-то сорок лет эта самая страна станет и для меня такой же агрессивно - чужой, с той лишь разницей, что я при этом не буду называться этим страшным словом – Эмигрант. И это будет одно единственное различие между ним, этим забытым Князем, и мной. Только одно. В остальном же я, попав в новое для себя время, окажусь таким же невостребованным в своем будущем, как и он. И так же не смогу вернуться туда, где можно обрести себя прежнего. Время изменит мир, но не тронет меня, всего лишь слегка переделав внешне, внутренне оставив таким же, только сделав несколько умнее, опытнее и глубже. И только эта старинная машинка, останется в моей коллекции моделей в масштабе 1:43, которая будет растрачена, и разворована целиком, спустя годы. Но эта, подобная колеснице, тележка, с двигателем внутреннего сгорания, будет все так же вести меня сквозь все временные пояса, и коллизии, оставаясь по-прежнему таким же полноценным транспортным средством, каким, и была всегда, не смотря на политические строи, вождей, и положение в обществе.

• * * *
•
Недавно, разыскивая нужное мне исполнение старой английской песни «Вечерний звон», я случайно набрел в Ютьюбе на черно-белый отрывок из старого советского фильма, в котором очень удачно были изображены чувства эмигрантов, так называемой «первой волны». В нем, как вступление перед песней, разыгрывается сцена в Русском ресторане, в Париже, где участвуют: пришедший клиент, заказывающий давно забытые в этой иноземной жизни, но такие родные Русскому сердцу - блюда, официант, солист, исполняющий песню, и вообще несколько случайных лиц русских людей, оказавшихся в данный момент в зале. Этот довольно беглый, по верхам – сюжет, показывает всю трагедию раскола Русского общества, но не рассказывает ее последствий, как бы давая нам на откуп додуматься самостоятельно об этом.
Я показал на работе этот отрывок своему другу, с которым всегда делился своими «находками». Он очень внимательно, на одном дыхании, вместе со мной посмотрел этот четырехминутный сюжет.
- Ну, как тебе? – спросил я его.
- Да… Глубоко…  - сказал он, и тут же добавил, - А тебе не кажется, что все это снято с некой иронией, как пародия?
- Да. Снималось это именно так. И артисты там играют тех, кто пытается выжить в не знакомом, Европейском обществе, которое не похоже на то Российское, канувшее в прошлое навсегда – прикрываясь несвойственными им доселе приемами, взятыми из своего нового окружения. Но, если еще лет сорок назад это смотрелось с иронией, и даже слезы людей, слушающих песню, в этом дорогом ресторане вызывали улыбку, то теперь это выглядит настолько реально, что от этого, становится вдвойне грустно, - сформулировал я.
- Именно! Эти придавленные враждебной атмосферой чужого, навязанного им мира люди, чудесным образом приобрели совершенно современный вид, став спустя годы, нашими современниками, ведь и мы теперь вынуждены быть изгоями в своей стране, защищаясь от нее масками, которые нам всем пришлось надеть на себя, - заключил он.
- Как меняется время, и как оно повторяется при этом. Но его коварству нет придела, – сказал я.

20.12.17г.