Московский шалопай тех лет

               
  Когда после войны в 1948 году мы с мамой переехали в Москву, я стал учиться в школе для мальчиков и чувствовал себя там чужаком из провинции. Меня напрягали отношения между сверстниками. Не знаю, как сейчас, но тогда царил принцип всеобщей серости и тупого равенства. Встречаясь с незнакомыми ребятами, чтобы сойти за своего, нужно было говорить как можно неграмотнее.  Натыкаясь на парня моего возраста, который угрюмо смотрел на меня, не давая пройти, я говорил:
 – Чё зыришь? Бежи отсюда! – это звучало как пароль.
– Эва, какой Абрам к нам приплыл. А ну покажь, что в карманах! Стой смирно и не рыпайся! – командовал он.               
 – Ты чё?  Недоделанный?! Кто приплыл?  Я что, карась? Те чё, больше всех надо?
– Это наш двор! – продолжал он невозмутимо.               
–  А  ты чё   с меня  имеешь? Я  тоже  здесь  живу.  Вон  –  в  восьмом  корпусе.    Ща  схлопочешь  обормот.  Вали  отсюда,  а то своих не узнаешь.

   На этом дискуссия заканчивалась, и я был признан в кругу дворовых ребят. В школе тоже, иной раз, доходило до серьёзных конфликтов, за которыми неизбежно следовал ультиматум:
 – Давай стыкнёмся после школы !
   И мы двое дрались во  дворе один на один “до первой крови” под возгласы глазеющих друзей:
 – Двое – в драку, третий –  в ср…                – Бей в глаз – делай клоуна!                – За правый глаз не судят!                – По кумпалу,  его по кумпалу!
– Лежачего не бьют!
А вот коллективному избиению по программе “кулак-локоть-коготь”  подвергался тот, кто наябедничал, или, как у нас было принято говорить, “определил” своего товарища.
    Принцип тупого равенства касался и внешнего вида. Если  кто-нибудь приходил в новой обуви, то под выкрики «обновить!» её старались оттоптать. Когда у кого-то появлялась новая кепка с матерчатой пуговкой – её просто отрывали, крича:
– Иждивенец! И-жди-ве-нец! И-жди-ве-нец!
   Если  вы пришли с красивым портфелем, то  от мощного удара по нему ногой сверху он непременно летел в грязь.
   Первые парты в нашем классе занимали те, кто хотел выделиться, или те, кого мама заставила. А меня мама не заставляла, и я сидел на предпоследней парте с Эдькой Шацем. Последние парты имели свои преимущества. Там мы были  менее заметны и поэтому во время урока втихую играли в виселицу (на угадывание слов), в крестики-нолики и в морской бой, а также списывали друг у друга на контрольной.
   Эдька использовал ещё одно преимущество нашего положения. Он потихоньку пожирал подготовленные мамой завтраки под завистливые стоны окружающих: «Ест, давится, а дать не догадается!» Во время урока он был недступен, а вот на перемене воспользоваться вкусным содержимым пузатого портфеля в одиночку уже не мог – со всех сторон раздавались властные окрики:
– Шац!!! Оставляй!
  А затем половина завтрака делилась между окружающими под вопли:
– Я первый заказал!...
– Нет, я!
– Ну вы! Дундуки! Заткнитесь! Это я был первый!
  Шац изо всех сил дорожил моим соседством. Я никогда не пользовался его объедками и поэтому был ему очень удобен.
    Когда Эдька болел, я пересаживался к кому-нибудь на свободное место. Помню, один раз я пересел на последнюю парту к Игорю Подкопаеву, который на уроке листал какую-то книгу про морское минное оружие. Он спросил меня:
 – Мишка,  а как ты думаешь,  можно одной натянутой верёвкой пересечь другую?
 – Это нереально. Конечно нет, – ответил я.
 –  А вот, и да, – сказал он. – На, почитай-ка!

   В книге было подробно описано устройство, позволяющее тралу проходить через трос, натянутый между плавающей миной и её якорем.  Это так впечатлило меня, что после внезапного вызова к доске,  я долго не мог прийти в себя. Ещё бы! Ведь я только что узнал такую  поразительную вещь! Сегодня мы проходим через трос, как будто его не существует, а завтра кто-нибудь догадается, как проникать сквозь стены! Учительница продолжала терзать меня вопросами. А когда по чужой подсказке я ответил совсем уж невпопад, то и получил за это кол. Но то, что я  узнал из морской книги, дорогого стоило. А узнал я то, что силой мысли можно невозможное сделать возможным. И что ещё не всё изобретено, как мне казалось ранее. И впереди нас ждут новые открытия.
    Я вспомнил сказку, где Иван царевич катает яблочко по тарелочке, и оно ему показывает, что  сейчас делает Алёнушка, находясь за тридевять земель. А чего такого могу сейчас делать я? Да всего лишь – позвонить Шацу домой и спросить домашнее задание, и то если телефон-автомат не сломан и не заглотнёт у меня 15 копеек впустую.

   В нашей школе меня особенно поражало отсутствие порядка на переменах. Можно было прыгать по партам и носиться по коридору, лихо играть по подоконникам на фантики, а во дворе – на деньги в пристенок или расшибец. Внутри класса можно было коллективно дубасить тех, кто не мог дать сдачу, скандируя: «Драки, драки, дракачи! Налетели палачи! …» А тот, кого колошматили, клал на свою бедную головушку портфель. Ещё можно было сунуть большой палец в чернильницу, подставить его сзади к лицу толстеющего тюфяка Елагина, измученного учёбой и пирожными, и позвать его оглянуться. В результате на его щеке появлялся жирный отпечаток фиолетового пальца. «А что? Он, ведь, сам вляпался»,– объяснял обидчик учителю. А с Камчатки (так назывались последние парты) было удобно обстреливать впереди сидящих из напалечных рогаток.
 
   Однажды во время большой перемены все дружно повалили во двор школы, и я тоже начал со всеми играть в расшибец.  Мы поставили монеты на кон в виде столбика, но доиграть не успели. Произошло событие неодолимой силы, которое я предвидеть не мог, но которое в дальнейшем так повысило мой авторитет в классе, что меня больше никто и пальцем тронуть не мог. Кто-то крикнул: «Отрыв!», и все,как по свистку, подчиняясь инстинкту самосохранения, побросав всё, рванули со двора, как стая воробьёв при нападении кошки. Всех мгновенно как ветром сдуло.
    В следующий момент появилась небольшая ватага местных хулиганов. Один из них, главарь по кличке Киля, коршуном накинулся на стопку монет, стоящих на кону, и сноровисто сгрёб их в свой карман. Этих ребят наши второклассники знали, смертельно боялись и всегда от них “рвали когти”. Встреча с ними не сулила ничего хорошего. Они могли любого, как говорят в Одессе, сунуть головой в навоз, всегда ходили с бритвами и обдирали богатеньких старшеклассников. Но под горячую руку иногда и малышам “доставалось на орехи”. Я же не был никем предупреждён, не знал, какой опасности подвергаюсь, и чтобы восстановить справедливость,  смело бросил упрёк прямо в лицо главарю:
– Зачем обижаешь?! Это твоё?!               
– Повтори!  –  хрипло зарычал  Киля.

   Никакой  надежды  выбраться отсюда  без хорошей оплеухи у меня  не  было, но  я  упрямо  уничтожал  его взглядом и стоял насмерть, проявляя личное мужество.               
– Не честно! – ответил я.

   Их было пятеро, я – один. И они были гораздо выше и старше меня. А Киля вдруг, совсем неожиданно для меня, широко улыбнулся. Какая-то неведомая  сила заступилась за меня и переломила  агрессию. Известно, что даже самых жестоких посещает иногда чувство справедливости.  Впоследствии  я  прочитал  об этом у А.С. Пушкина в «Капитанской дочке». Так вот, мой спокойный вид и прямой вопрос, которого Киля никак не ожидал,  совершенно его обескуражили.               
– Хорошо,  сколько  тут  твоих? – спросил он тихо,  вынув   все  монеты  из кармана.               
– Вот, возьми 20 копеек,  и  ещё  20, и ещё. Только никому не говори, что я тебе вернул!
– А как звать тебя? – спросил он тут же.               
– Михаил.               
– Так  вот,  Михаил,  деньги   эти  не  вздумай  никому отдавать,   и   если  кто  будет  тебя обижать, скажешь мне. Понял?

   На этом мы  расстались, и я вернулся в класс.  В глазах тех, кто меня так предательски бросил, я был бесстрашным героем, вернувшимся невредимым из кромешного ада. С тех пор коллективные обломы типа «Драки, драки, дракачи!...» были уже не для меня. Киля был моим оберегом. Самые отпетые драчуны, понижая голос, говорили друг другу: «Не дай бог, Килю натравит!»
               
   С первого по четвёртый класс все занятия с нами проводила в основном Елизавета Васильевна. Её приказной метод преподавания нам порядком осточертел. Иногда какой-нибудь остряк-самоучка своей репликой поднимал у всех бурю восторга. И частенько, хорошо посмеявшись вместе со всеми, Елизавета выставляла этого смельчака за дверь. Больше всех доставалось Лёшке Черпаку. Он был заводила и большой выдумщик. Все привыкли моментально хохотать над его шутками, что бы он ни ляпнул. Я заметил, что скажи то же самое кто-нибудь другой, такого эффекта бы не было. Он умел с таким мастерством подать шутку, что она била точно в цель. Лёшка был не только остроумен, но и очень артистичен.
    Помню, как-то по радио передавали сказку, в которой волшебник произносил заклинание "Снип-снап-снурре! Бурре вазелюрре!" На следующий день, когда мы пришли в класс, Лёшка, вспрыгнул на парту и громко крикнул:
– Снип-снап-снурре!
  Одновременно он, как дирижёр, широко взмахнул руками. И в такт его движениям со всех сторон грянуло такое оглушительное:
– Бурре, вазелюрре!!! – что из учительской к нам испуганной толпой прискакали все преподаватели.
    Мы же потом удивлялись, как это Лёшка умудрился овладеть нашими сердцами и безоговорочно подчинить нас своей воле? На следующей перемене кто-то захотел повторить этот успех, но у него ни-че-го не вышло. И у другого, кстати, тоже. В дальнейшем я подружился с Лёшкой, и он стал моим жизненным компасом. Оказывается, он рос так же, как и я, без отца и в ещё более тяжёлых условиях. В его коммуналке было не пять, как у нас, а тринадцать комнат, и его мама  пахала с утра до вечера, с трудом добывая хлеб насущный.
   
   Классный  руководитель Елизавета Васильевна была немолода, но за свою долгую жизнь так и не усвоила мораль басни И.А. Крылова «Стрекоза и муравей». Прочитав её нам, она  сказала, что в итоге муравей пригласил стрекозу на танец и вообще они полюбили друг друга. Вот тебе раз! А рассказывая нам про Великую Отечественную войну, Елизавета сказала, что если страны хотят повоевать друг с другом, то это, вообще-то, нормально. И вся вина Гитлера не в том, что он на нас напал и погубил столько жизней, а в том, что напал без всякого объявления, то есть, не предупредил заранее.
 
   Однажды, демонстрируя нам на классной доске решение задачи, она ошибочно заменила умножение сложением. При умножении два на три у неё получилось пять. В отличие от остальных я никак не мог это пережить и тут же вскипел:
– Елизавета Васильевна! А вот там будет шесть, а не пять.
– Михайлов, уймись! Или пойдёшь за дверь, как твой друг Черпак, если будешь мне дерзить! – резко осадила она меня.
    Все молча тупо списывали с доски, а я один упрямо продолжал решать по-своему. В результате я решил задачу, а они – нет. Елизавета впала в ступор, долго смотрела на доску  и молча шевелила губами. Тогда я возник опять и виноватым голосом пропищал:
– А у меня получилось.
    В это время кто-то постучал в дверь класса, Елизавета в испуге икнула и пошла посмотреть кто там. Перед тем как высунуть голову за дверь, она нехотя процедила сквозь зубы:
– Все списываем у Михайлова, – то есть ловко самоустранилась от поиска своей ошибки.
   Естественно, все тут же кинулись к моей парте, сталкиваясь лбами. Затем моя тетрадь стала порхать, как бабочка  – один вырывал у другого, и в результате она вся тут же была порвана в клочья. Вернувшаяся Елизавета сказала:
– Так тебе и надо! Не будешь умничать!
  И я решил молчать и больше не высовываться.
    Елизавета относилась к нам, как к крепостным: могла стукнуть по голове линейкой или классным журналом, могла вытащить за шкирку из-за парты и дать пендаля ногой, любимчикам могла незаслуженно ставить высокие оценки, а богатенькому тюфяку Елагину позволяла во время урока бегать в буфет. Там проводилась лотерея,  впервые разрешённая в школах, а Елагин горел мечтой выиграть главный приз – ёжика в клетке.
   Неуважительное отношение к нам со стороны Елизаветы вызывало у нас с Лёшкой справедливое чувство протеста. Мы решили нарисовать карикатуру, как она даёт пинка под зад ученику, и отправить в популярный юмористический журнал «Крокодил». Но наши эмоции сразу же угасли после того как мы узнали, что сам  Н.М. Шверник, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, вручил ей в Кремле орден Ленина. Мы ходили с такими кислыми рожами, как будто наша жизнь дала глубокую трещину. И думали, что, наверно, это мы такие недалёкие и недоделанные, что ничего не понимаем.
    А что же Елизавета? А в ней что-то щёлкнуло, и она стала вести себя достойнее и скромнее. Видно, положение обязывало и ей теперь стыдно было быть хамкой, а то как бы орден не отобрали. Мы подумали: «Хорошо бы всем учителям дали по ордену Ленина, вот бы жизнь настала!»
 
    Помимо притирки во время учебного процесса приходилось осваиваться с местными порядками и вне школы во внеурочное время. Я учился играть во дворе в футбол и бывало попадал мячом в окна подвальных квартир. Если я отмерял огромными шагами одиннадцать метров до своих ворот, то тут же получал бурный упрёк от своих противников: "Не-ет! Таким шагом ты только в уборную бегаешь!" Ещё – я с интересом наблюдал, как в дворовой голубятне старшие ребята ловили чистопородных голубей. Мы любили играть в казаки-разбойники, палочку-выручалочку, салочки и другие дворовые игры. Но в отличие от сверстников я никогда не снимал гвоздиком висячие замочки с чужих почтовых ящиков, не приляпывал горящие спички к потолку, не прыгал на подножку во время движения трамвая, не ловил на чёрном ходу бродячих кошек и не относил их в мешках на Трубную площадь, чтобы сдать в меховую артель.
    Зато вместе с другими ребятами я забирался на крышу соседнего шестиэтажного здания. Для этого мне приходилось сначала с замиранием сердца вылезать из слухового окна на чердаке нашего дома, пробираться по самому краю крыши нашей пятиэтажки, а затем карабкаться вверх по стене ещё на один этаж, хватаясь за вбитые кем-то скобы. В этот момент кто нибудь из нашей малолетней братвы пел на популярный мотив "Марша авиаторов":
   Всё выше и выше на крышу
   Мы лезем вино выпивать,
   А если заметит нас шухер,
   Бутылками будем швырять.
С этой нашей верхотуры, расположенной вблизи торчащей, как палец в небо, высоченной колокольни Высоко-Петровского монастыря, открывался изумительный вид на всю округу. Как говорится, Москва ведь на семи холмах строилась. Распахнутая перед нами круговая панорама была, как нарисованная на полотне. Особенно нравились залитые солнцем восхитительные вышки высотных зданий и кремлёвские башни. Все они казались гораздо ближе и как будто были игрушечными. Как же они манили к себе и заставляли разглядывать себя часами. И все, кто был вместе со мной на крыше, молча любовались этой величавой красотой, подобно посетителям Эрмитажа и Третьяковки.
   
   Как-то раз, ещё во втором классе, мой друг Лёша загорелся  очень заманчивой идеей. Расскажу по порядку. В нашем районе на Охотном ряду открылся кинотеатр «Стереокино». Там постоянно шёл интересный фильм «Машина 22-12» с любимцем всей страны Михаилом Жаровым. Кроме того, в киножурнале перед этим фильмом показывали цветущий яблоневый сад, и создавался стереоэффект, как будто ты реально перемещаешься в этом ароматном весеннем саду, а не сидишь на тоненьком откидном стульчике в спёртой атмосфере.
    Лёша заметил, что при входе контролёр отрывает корешки билетов и кидает в большую банку на столе. Корешков этих там – как листьев в осеннем парке. Кроме того, выходя из кино, не очень культурные люди выбрасывали оборванные билеты прямо под ноги. Людей таких – тучи, а билетов – кучи. Нам остаётся всего лишь склеить  вершки и оторванные корешки. И тогда можно будет смотреть этот фильм вечно. И никакого вреда мы никому не принесём, ведь мы будем сидеть на свободных местах. Я подумал, что мне очень-очень повезло в жизни с таким находчивым другом. 
   И вот мы, два сопляка, решительно пошли на штурм “большой банки”. У входа в кинозал стояла тётка с курносым и длинным, как у севрюги, носом. Она мне сразу не понравилась. Как и рассказывал Лёшка, “севрюга” отрывала  билетные корешки и бросала их в большую банку.  Мы с Лёшей друг за другом запустили руки в эту банку и, захватив часть корешков в свои маленькие кулачки, бросились вон, пытаясь улизнуть на улицу незамеченными. Но  “севрюга” нас сразу засекла и подняла истеричный крик: «Держи их!!!» Мы пытались прорваться на улицу через узкую входную дверь, но не тут то было. Уже скоро начинался сеанс, и народ валом валил нам навстречу, не давая выбраться на волю.  Мы не учли главного – время работало явно не на нас.  Поэтому “севрюга” тут же вцепилась в нас и не отпускала до прихода милиции.
    В милиции Лёша омочил слезами весь мундир сержанта, но наотрез отказался сообщать свой адрес.
 – Ну  что  ты   ревёшь   в   три  ручья?    Смотри,   какая   лужа   натекла,   –  говорил дежурный  и  продолжал под непрерывные  Лёшкины  завывания:               
– А  вот  твой  друг  –  молодец,  ни  слезинки не уронил. Недаром   на   нём  военная шапка,  –  милиционер  правильно  решил,   что  у  меня  отец  военный  и,  похвалив меня, он скорее добьётся нужного результата.               
– Ну что, сынок?  Ведь у тебя отец военный?               
– Да.               
– Твой  отец  на  войне  не  был трусом,   так  и  ты имей смелость признать, что вы сделали глупость.               
   Я ответил ему кивком головы. Запираться, не было смысла и пришлось полностью “раскололся”. За что, я и получил от него устную благодарность. После  чего, по вызову из милиции моя мама сорвалась с работы, примчалась в отделение и получила под расписку нас, двух маленьких, но очень коварных негодяев.

         Этого урока нам хватило на год-два. А потом Лёшка придумал очередную шкоду. Однажды мы гуляли по чётной стороне Тверской улицы (в наши годы улица Горького) от Елисеевского магазина до Филипповской булочной. Лёша называл её Бродвеем. Люди шли по этой стороне двумя плотными встречными потоками. Двигаясь не спеша, как и все, мимо освещённых витрин магазинов, мы, вдруг, заметили, что на неоновой вывеске булочной заискрили провода. Затем там появился небольшой огонёк, как пламя свечи. Он колебался под ветром, но не угасал. Мы остановились и глядели на него с открытыми ртами, так как он находился на высоте второго этажа. Затем к нам из любопытства стали подходить другие люди, заинтригованные вопросом, чего это мы там разглядываем. Толпа вокруг нас нарастала, как пчелиный рой. Потом многие, ради смеха, стали увлечённо скандировать:
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло!
 Люди в доме в испуге облепили окна и смотрели на нас и на улицу, не понимая, что вызывает такую буйную радость толпы. Огонёк на стене, конечно, им не был виден. Когда вся толпа, задрав головы, не отрываясь, завороженно смотрела на второй этаж, Лёшка дёрнул меня за рукав и тихо сказал:
– Я знаю, что делать, – в его глазах заиграли плутовские искорки.– Пойдём в магазин!
 В магазине он набрал пачку прекрасных глянцевых листовок с призывом: «Пейте “Советское шампанское!”» Эти листовки, размером с тетрадный лист, были очень талантливо и красочно оформлены. На них были изображены солнце, синее море, горы, покрытые яркой зеленью, сочная кисть винограда и бутылка шампанского. Мы вышли из магазина и по предложению Лёши стали тихонечко подсовывать эти листовки под воротники задравшим головы и орущим во всю глотку, а значит и ничего не чующим шутникам. В этот момент они были похожи на  тетеревов на току. Огонёк, однако, вскоре погас, и толпа с нашими листовками рассеялась.
   А мы, получив опыт плутовства, стали циркулировать в потоке по Бродвею взад-вперёд и подсовывать эти листовки гуляющим парочкам. Все идущие сзади, не подозревая, что их тоже околпачили, хихикали над идущими впереди. Стоило  им обнаружить такие же листовки у себя за шиворотом – чувству их негодования не было предела.
         Мы очень увлеклись своей затеей. Но, как известно, против всех не попрёшь,  и нашему развлечению пришёл конец. Услышав сзади милицейский свисток, мы бросились бежать. Бегали мы хорошо, и чтобы нас поймать, пришлось бы попотеть. Но брошенные на нашу поимку всего два милиционера, надо отдать им должное, и не думали за нами гоняться. Они предположили, что мы местные и знаем на этом отрезке улицы одну лазейку. Это был парадный подъезд с обратным выходом в проходной двор. А подъезды тогда  были со свободным доступом. Вот в нём-то они и устроили для нас засаду. Именно там и засел второй милиционер. Ему оставалось только ждать, когда загонщик спугнёт этих двух лосей, то есть нас. Как говорится, на ловца и зверь бежит. Всё гениально просто.
   Так вот, по свистку милиционера я рванул вперёд и надеялся только на быстроту своих ног. А Лёшка решил схитрить и кинулся в этот подъезд. В результате приготовленная для нас мышеловка захлопнулась, и его замели в отделение милиции. А там нашлись люди, не лишённые чувства юмора. И чтобы нам впредь   неповадно было  затевать подобные забавы, ему пришили одну листовку сзади, а другую спереди, то есть сделали из него “сэндвич”.  Затем его привели на Бродвей и заставили прогуливаться по тому же маршруту под гоготание прохожих.  Лёша был первый рекламный “сэндвич” в СССР. Это было настолько неожиданно, что течение двух потоков на этом участке улицы превратилось в один. Все хотели поглазеть на необычное явление.  Выгуляв Лёшу какое-то время, его отпустили восвояси. В общем, поступили довольно гуманно.
 
   Учёба в школе шла ни шатко ни валко – лишь бы не оставили на второй год. В шестом классе наш коллектив пополнился второгодниками, которые и матерились и курили. По мере нашего взросления количество учеников этой категории всё увеличивалось. А фразы, произносимые на уроке английского: «Who is absent?» и «Please, close your books!» – «Кто отсутствует?» и «Пожалуйста, закройте ваши книги!» – мы между собой с дешёвой бравадой нецензурно коверкали.  Дольше всех от этой заразы держались те, кто сидел на первых партах. Они  считали себя самыми рафинированными и непогрешимыми. Такое мнение было и о замухрышке Ефремове, который сидел на парте, примыкающей к столу учителя. Но наша учительница английского языка, миловидная молодая женщина лет тридцати, открыла нам глаза на этого паиньку. Так вот, сидим мы тихо на уроке английского, скрипим простенькими перьевыми ручками. Макаем их в дурно пахнущие чернильницы и выводим в тетрадках английские буковки. Вдруг у Ефремова падает  ручка. Он, естественно, лезет под парту, чтобы её подобрать. Ни училка, ни мы, поначалу, не обратили на это никакого внимания. Но когда он  повторил это в пятый раз, её выдержка и терпение лопнули:
– Ефремов,  ты  долго  ещё  будешь  подглядывать  мне под юбку? – сказала она  и в сердцах так хлопнула толстым классным журналом по столу, что мы все вздрогнули.
 – Какое бесстыдство! Прекрати немедленно или я расскажу, как ты недавно устроил туалет в классе!
 
    Её угроза возымела действие, он покраснел как помидор, пообещал, что больше не будет, и действительно больше ей под юбку уже никогда не заглядывал.
   Последние слова учительницы произвели на меня неизгладимое впечатление. Я всё время мысленно представлял себе ужасную картину, как  Ефремов сидит и тужится в уголке класса, а в этот самый напряжённый текущий момент раздаётся скрип двери и на пороге – училка английского. Я бы умер на месте, не надевая штанов.
    Позже, когда закончились занятия, я прикинулся любознательным следопытом и всё-таки узнал, где собака зарыта. В коридоре я пристал к англичанке: «Ольга Петровна, а что значили ваши  слова – “устроил туалет в классе”?»  И эта интеллигентнейшая женщина возмущенно сказала мне то, что сдерживалась говорить при всех. Оказывается, она застукала его, писающим в наши чернильницы.
 
    Весной этого года произошло событие, которое потрясло всю страну – скончался великий Сталин. И не только наша страна, но и весь мир замер в напряжённом ожидании: какие перемены произойдут в нашей жизни в ближайшее время и как повернётся наша жизнь в дальнейшем. Занятия в школе прекратили на три дня, и когда мне надоело глядеть на подурневшие от слёз лица соседей, я пролез по крышам и всё-таки прорвался в очередь в Дом Союзов, где происходило прощание со Сталиным. Так вышло, что попрощался я с ним семь раз. Как я это сделал, написано в рассказе: «Прощание со Сталиным и пропажа Почётного Караула». Попасть в эту очередь по-честному (да особенно в последний день) было очень сложно. Тем более что в Москву нахлынуло такое множество людей со всей страны, что галоши, потерянные в людской давке, впоследствии вывозили грузовиками.
   
    Из всех мальчишек нашего класса только мне удалось совершить прощание с вождём и тем более такое многократное. Потребность такого повтора была вызвана тем, что фактическое прощание в траурном зале было молниеносным и составляло в движении не более шести секунд.
    Весной этого же года, то есть когда нам с Лёшей было по тринадцать, я встретил его на улице с каким-то подростком немного старше нас: «Познакомься это Рыба». Видимо, это было прозвище. Рыба был крепкий парень с властным характером, привыкший командовать. Он был какой-то хапошник – всегда  себе на уме, любил поживиться за чужой счёт, грубо отпихивал младших со своего пути: «Пшли вон! Не видите, Я иду!». Чтобы уступить кому-нибудь место в трамвае – да боже упаси: «А что, я ведь заплатил», – говорил он. И где Лёха отыскал этого обормота?
   Тем не менее он был для нас прикрытием от наезда  старших ребят.  Но однажды, эта вера в его крутизну была с треском разрушена. Как-то, когда мы  втроём шли по Петровскому переулку, в котором я жил (тогда улица Москвина), на другой его стороне  распахнулась дверь подъезда, из неё вышел мой оберег Киля и крикнул Рыбе:
– А, это ты, придурок?! Опять охренел? Или я тебе недодал прошлый раз? Барыка с тебя имеет. И Цыгана ты подвёл под монастырь. Мишка отверни ему башку! Я разрешаю. Он знает за что. И скажи, что так и было.
   После чего раздался раскатистый смех, а Рыба весь съёжился и заискивающе стыдливо улыбался. Даже смотреть было противно, и весь авторитет его сразу испарился. А следом за Килей вышел ещё один парень и бойко крикнул вдогонку Рыбе знакомую дворовую фразу:
– Бей его, я его знаю!

    Прошла неделя или две, и Рыба всё-таки втянул нас в неприятную историю. Он принёс увесистый золотой нательный крестик, обручальное кольцо, косой крестик с бриллиантами, золотой кулон и сказал, что у него умерла бабушка, и он взломал её шкатулку. Теперь требовалось реализовать найденные там драгоценности. Для этого Рыба уговорил нас пойти вместе с ним за компанию в скупку на Петровке, что напротив Столешникова переулка.
   Когда мы пришли туда, он как будто язык проглотил, долго мялся,  никак не решался подойти к оценщику и вообще был ни рыба ни мясо. В конце концов, трясясь как осиновый лист, он попросил, чтобы кто-нибудь из нас двоих помог ему, а сам затаился на заднем плане. И мне пришлось первым “брать знамя и идти в атаку”.  Я предъявил в окошечко тряпочку с сокровищами. Сотрудник скупки их внимательно рассмотрел, немного чем-то потёр, что-то на них капнул, взвесил и сказал мне, сколько это будет стоить, по баснословно низкой цене скупки. Я бы даже сказал – по оскорбительно низкой цене. При этом ребята стояли за моей спиной: Лёша – за моим левым плечом и дышал мне в ухо, а Рыба –  где-то поодаль, поближе к выходу, в глубоко надвинутой на глаза кепке, как будто от кого-то прятался.
    Узнав цену, мы отошли, посоветовались и, трясясь от страха, решили всё же сдать золотишко и брюлики. Но оценщик сказал, что без паспорта ничего брать не имеет права. У нас с Лёшей будто камень с души упал и как-то сразу отлегло от сердца. На нет и суда нет.
    Мы облегчённо вздохнули и решили пойти домой. Ну, что ж делать? Не получилось, так не получилось. Товар не наш, и теперь пусть этот придурок сам решает свои проблемы. А то мы волнуемся, переживаем, а этот гад совсем обмяк и прячется за нашими спинами. Тоже мне крутой! Правильно Киля хотел отвернуть ему башку. Однако этим дело не кончилось. На выходе из скупки ко мне подошёл один интеллигентно одетый мужчина и тихим голосом, подобным слабому шуму падающей листвы, не двигая губами, вкрадчиво  прошептал:
– --огу --о--очь.
   Должно быть, я внушал ему больше доверия, чем остальные ребята. Выйдя вслед за ним из скупки, я коротко объяснил ему в чём дело и позвал Лёшу с Рыбой. Мы пошли в соседний подъезд. Конечно, пришлось немного скинуть цену, чтобы этот жучара не соскочил с крючка. Рыба деловито пересчитал деньги за рыжовьё, а незнакомец и не торопился уходить. Он уже приятным баритоном поинтересовался, а нет ли у нас случайно ещё чего-нибудь. От неожиданности я чуть не грохнулся на пол, а Рыба, наоборот, оживился и, сказав многозначительное: «Угу»,– подтвердил это кивком головы. После чего в распыл пошёл и крестик с бриллиантами.
    Получив у незнакомца ещё приличную сумму, Рыба сделал  щедрый жест и пригласил нас отметить свершившуюся сделку. Куда бы вы думали? Ни за что не догадаетесь! А в «Стереокино». Ещё он сказал, что незнакомец следил, как приёмщик проверял наши изделия, и что в подъезде можно было бы вместо них подсунуть ему фальшивые. Рыба на глазах, буквально, переродился. Куда делась его недавняя робость и нерешительность? Он считал, что мы обязаны поддержать его, и тоном, не допускающим никаких возражений,  требовал, чтобы теперь мы все втроём пошли в кино.
    Но у нас от нервного напряжения тряслись поджилки, как будто мы спилили ёлку на Красной площади. Да и тень воспоминаний  о позорном провале нашего предыдущего бандитского налёта на  злополучную “большую банку”  тоже давала о себе знать. Рыба ликовал, а мы нет. Настроение было паршивое. Всё вокруг было унылым и мерзким. Нам с Лёхой казалось, что концентрированный запах кошачьей мочи в этом подъезде пропитал и нашу одежду и душу. Мы, как под гипнозом играли в какую-то чужую игру.
    Первым пришёл в себя и отказался от щедрого предложения Лёша:
– От винта!Я больше никуда с тобой не пойду.
– Что-о?!... Молчи в тряпочку! Ты чё корячишься? Мишка, двинь ему по шее! Приведи его к общему знаменателю!
   Но, к его удивлению, я тоже заартачился:
– "Уж больно ты грозен, как я погляжу". И вообще, не учи учёного, съешь ... печёного. Тебя хлебом не корми, дай покомандовать! Отвали от нас! Я никогда не видел столько денег, и меня от них, честно говоря, просто тошнит.
   Мы с брезгливым презрением решительно отказались от его угощения.  По сути, мы ведь оказались пособниками сбыта драгоценностей, не принадлежавших Рыбе, и вообще неизвестно, где он их взял. А это и для нас было подсудным делом. Особенно для меня – ведь я играл главную роль в их продаже. Честно говоря, от этого дела пахло жареным. С каждой минутой у меня к Рыбе росло чувство отвращения.
– И что ты так раздухарился, позорник? А в скупке-то обтрухался, гнида. Мы те чё, шестёрки, таскать каштаны из огня? А теперь “дай по  шее”.  Знаешь что?  Пошёл ты к едрене фене! –  сказал я, как отрезал, и тем самым запер на замок калитку наших отношений
 
– Ну и чёрт с вами! Я теперь сам знаю, что делать с этими деньгами, – сказал Рыба.
    На том мы и расстались. Фини та ля комедия. Мы с Лёшей пошли в одну сторону, а он – в другую. В дальнейшем  мы постарались поскорее забыть этот инцидент, как будто ничего такого и не было вовсе. А о Рыбе с тех пор не было ни слуху ни духу. Он как будто как в воду канул и больше никогда не появлялся на нашем горизонте. Да, честно говоря, он нам и вовсе не был нужен. Мы пришли к выводу, что тёмные  дела добром не кончаются.
          Следующим классом был седьмой. Он был для нас в некотором роде волшебным. Начиная его, мы считались ещё детьми, а заканчивали уже подростками. После седьмого некоторые ребята уходили из школы и поступали кто в техникум, кто в профтехучилище, а некоторые даже умудрялись устроиться на работу.
   К сожалению, в шестом классе у Лёши не заладились отношения с математичкой. Она была необъективна. Его ответ у доски на её уроках напоминал бой быков. Она всячески ехидничала над ним и старалась сбить с толку, даже когда он принимал правильное решение. Она не успокаивалась, пока не добивалась своего, и как будто специально старалась сделать подножку. В ней было столько неприкрытой ненависти, что Лёшиной маме ничего не оставалось, как перевести его в другую школу.
    “Отряд не заметил потери бойца”, и мы продолжали учиться в седьмом, думали о будущем, закаляли характер, но  некоторые закалялись чрезмерно и задирали нос. Так, высокий и плотный Витька Букин стал физически подавлять малахольного Ефремова. Это было заметно всём, кто сидел рядом на первых партах, и в том числе Сашке Сурину, сыну директора Мосфильма.  Сашка водился с какими-то хулиганами и в самом конце учебного года  натравил их на Букина, чтобы его проучить.
    А эти пацаны, выполняя заказ, “немножечко” переборщили. Когда после уроков Букин, ничего не подозревая, вышел во двор, его отозвали в сторону и окружили незнакомые ребята. На всякий случай, чтобы не ошибиться и действовать наверняка, они поинтересовались:
– Ты, будешь Пукин?            
– Не Пукин, а Букин, – ответил Витька.               
– Ну, так получай! – сказал стоящий сзади и  воткнул ему в спину нож.
          
    Получив проникающее ранение лёгкого и пройдя  несколько  шагов, Букин  упал, а банда спокойно удалилась. Вызванная скорая помощь, увезла его в больницу.  А   ведь по дури могли и сердце задеть. Конец этой истории мне неизвестен, так как после седьмого наш класс расформировали и та половина, в которой находился  я, была переведена в соседнюю с нами  женскую школу. Произошла реорганизация образования, и началось совместное обучение с девочками.
   Хоть Лёша и учился теперь в другой школе, мы продолжали с ним встречаться, правда, уже реже. Как-то, когда я пришёл к нему во двор, он познакомил меня с одним парнем, живущем в его доме. Это был Вовка Юрих. Мы все были одного возраста.
    Однажды мы втроем гуляли по той части Страстного бульвара, где была конечная остановка трамвая №27, где он медленно разворачивался по полукругу, чтобы  начать свой обратный путь. Там Юрих начал показывать нам, как надо прыгать на закрытые двери двигающегося трамвая, чтобы уйти от погони. Когда очередной трамвай, дребезжа и позванивая, проходил мимо нас, Вовка с бесшабашной лихостью кинулся на его двери, ловко пырнул их ногой, вышиб себе место на подножке и, растопырив руки, впился в дверной проём мёртвой хваткой.
    Немного раньше один из наших одноклассников тоже демонстрировал нам своё умение прыгать на ходу на подножку трамвая, но при соскоке с ним случился конфуз – он полетел кубарем и перевернулся через голову. Затем он всё же встал и, видно, от обиды, не оглядываясь на нас, пошёл домой.
    И теперь мы с нетерпением ждали, когда же Юрих исполнит заключительный кульбит и полетит по земле колбаской. Но он не доставил нам такого удовольствия. Выполнив свой рискованный трюк, Юрих легко спрыгнул на дорогу и пробежался с десяток метров вдоль трамвайного полотна. Вернувшись к нам, он продолжил бахвалился как петух гамбургский:
 – Ну, что? Видели? Ни один мильтон (милиционер) не догонит! Я ещё не то могу. А недавно я тут в  Елисеевском   тиснул  у  одного  лётчика   классные   кожаные   меховые  перчатки.               
– И тебя не поймали?! – тут же вскрикнули мы.
– Не-а. Меня, правда, замели, но доказать  ничего не смогли и отпустили. Я их (то есть перчатки) тут же перекинул напарнику, а он смылся. Если голова на плечах есть – работать (значит  воровать) можно. Ещё можно дунуть в глаза табачной пылью. Хотите, могу взять на стажировку.
– Возьми свою бабушку,– ответил ему Лёша.

     Ещё я дважды встречался с этим Юрихом. Один раз это произошло в июне 1954 года,  когда седьмой класс был у нас уже за плечами. В тот день скульптор С. Орлов вместе с подмастерьями только что сваял памятник Юрию Долгорукому, сидящему на кобыле, которую с минимальными затратами переделали в коня. До той поры Орлов занимался исключительно скульптурной мелочёвкой. Особенно хорошо у него получались дудочки и петушки, а теперь он замахнулся на самого князя.
    Со всей Москвы на площадь перед Моссоветом стекались представители районов столицы посмотреть, чего он там натворил. Они проходили между двух шеренг конной милиции, вертя  вертя в поднятых руках какие-то бумажки. Остальных горожан ближе чем на 500 метров не подпускали. Ну, так, на всякий случай. А то мало ли что... Ожидали прибытие аж самого С.М. Буденного.
    Мы пробрались через огромную толпу к самому началу конного коридора. До памятника было ещё так далеко, что мы его вообще не видели. Юрих, желая показать свою удаль и крутизну, сказал:
– Ша! Стоять! Смотри, как надо!                – А ты чё, прыгнешь через лошадь?                – Та, не.  Пропрусь хитрым штопором.   
И мы, вытянув шеи и встав на цыпочки, видели, как он действительно спокойно шёл в этом  узком  ручейке  приглашённых  представителей,  вертя над головой какой-то бумажкой,  пока,  наконец,  совсем  не скрылся  из вида.  Нас это  так заело,  что  мы просто не находили себе места. Зачем же мы, как проклятые, стоим в полукилометре от памятника  и его  даже  не видим,  а  какой-то Юрих  на раз, в лёгкую, облапошил стражей порядка. Надо тоже что-то предпринять.
 
   Но делать ничего не пришлось, так как Юриха вскоре с позором погнали обратно. И каждый милиционер, сидящий на лошади, подгонял его пинком или хорошим подзатыльником. Увидев это, мы были отомщены и успокоились. Теперь всё вернулось на круги своя. То есть, у милиции на всякий хитрозадый штопор тоже кое-что имелось. Теперь Юриха и пожалеть было можно, бедненького, ведь ему порядком досталось. Вот так и в жизни. Если кто-то выделяется из коллектива, то завистники желают ему провала. Мол, не высовывайся! Мы спросили Юриха:
– А шо  за бумажку ты тыкал в нос каждой лошади?               
– Бумажку?  А-а.  Так  то ж   мне   бабушка   письмо   прислала  из Бердичева.
– И какой же кобыле оно пришлось не по душе?
– Та, попалася одна привереда из Большого дома.
– И дом сильно большой?
– Хлопцы, так с него ж Магадан видать. 

   В  другой раз  я  повстречался  с  ним,  когда  готовился  к экзаменам  в десятом  классе,  а он  на улице  торговал  арбузами.  И опять он пытался показать мне своё превосходство: 
– Ну,  ты  всё учишься?  Ну, учись, учись.  А я  вот себе  уже  на  дачу  наторговал,  –  сказал  он  весело  и  лихо  воткнул  нож  в  арбуз.   –Э-э-эх!
   Я  подумал: «А  может у него  “не  все дома”?» – и хотел молча пройти мимо, но не удержался:
– Так   я – буду  учиться!    А  ты  учи. И учи до одури – “Ой,  мамочка   роди  меня обратно!”

    Перед тем как наши школьные тропинки разошлись в разные стороны, Лёша познакомил меня ещё с одним своим другом – Борькой Сазоновым – красивым голубоглазым парнем, учившимся в соседней школе. Мы были с ним  одного возраста и находились в одной социальной группе – его отец так же, как и у нас с Лёшей, бросил семью. Борька не был отягощён интеллектом –  при всём желании назвать его успешным учеником было никак нельзя. А однажды, увидев в его дневнике пятёрку по пению, Борина мама охнула:
– И он ещё поёт!
Из-за хронической неуспеваемости его оставили на второй год и поэтому он на один класс отставал от нас с Лёшей. Своей внешности он уделял внимания больше, чем учёбе.  Он носил обувь на высокой каучуковой платформе и очень модную тогда кепку-букле, которая прикрывала высокий стильный кок его причёски. Такие кепки стиляги нашего района шили себе в ателье головных уборов в Столешниковом переулке. Он прекрасно рисовал, был знаком с западным музыкальным миром, хорошо танцевал и очень нравился девушкам.
   Мы часто проводили с ним вместе свободное время, часто бывали друг у друга, вместе встречали Новый год, проигрывали копии иностранных пластинок, сделанные им на рентгеновских снимках. Он умел фотографировать и проявлять и научил этому меня.  А я помогал его маме в учёбе по химии на её курсах повышения квалификации. Борька ей помочь никак не мог, так как в химии был ни бум-бум. В течение года он никогда не просил у меня помощи по школьным заданиям, но когда наступила пора экзаменов,  запаниковал. Ему нужно было во что бы то ни стало  сдать экзамен по русскому языку (написать в классе сочинение на заданную тему). Иначе у него была бы катастрофа.
    Чтобы ему помочь, я пришёл заранее в их класс и залез в стенной шкаф, стоящий рядом с его партой. Сидя в этом шкафу, я при слабом свете, едва пробивавшемся через узкую щель, перелистывал тетрадные листочки чужих сочинений, огромная стопка которых лежала у меня на коленях. Нужные ему – я передавал через приоткрытую дверь.Мы фантастически быстро справились с сочинением, и можно было бы его сдать, но мы решили поостеречься, не лезть на рожон сломя голову и немного обождать. Времени было – хоть отбавляй. Борька отпросился в туалет и вскоре вернулся, держа в руках кулёк жареных пирожков с повидлом.
– Так ты за этим ходил в туалет, Сазонов? – спросила учительница, с плохо скрываемым недовольством. – И как же ты оголодал на нервной почве! Неужто все их съешь? 
– Ага!  Страсть как есть хочется!
– Ну, ну. Я посмотрю, как ты справишься.
Боря одной рукой поправил стильный кок, тряхнул головой и гордо проследовал к своей парте. Затем он воткнулся на своё место. Производя мягкую посадку, Борис нежно обнимал пирожки, чтобы не замарать уже написанное сочинение. На самом деле, Борька ходил за пирожками для меня, чтобы скрасить моё унылое пребывание в этом стенном гробу, хотя  его никто  об этом и не просил.  Я был  приятно удивлён, увидев первый ароматный пирожок перед своим носом. Но после третьего запротестовал:
– Я больше не могу!
– Ешь! Кому говорят! Я же обещал.
– Вот сам и ешь!
– Не подводи меня, пока она ничего не заподозрила!
– Хоть убей, больше не могу! Сыт по горло!
Тут я с силой выпихнул обратно очередной пирожок, , который я уже успел люто возненавидеть. И надо же было такому случиться, он плюхнулся прямо на Борькино сочинение.
– Сазонов!  А что у тебя там за возня? – спросила учительница.
  Да, это я ловлю мух ноздрями, Олимпиада Васильевна,– пошутил Борька.
В классе раздался смех,  а  Липа  подошла к его парте.
–  То-то я смотрю, у тебя пирожки по парте прыгают, как живые.
Липа стояла прямо напротив моего убежища, и в щёлочку я даже разглядел её насупленные брови. Я был ни жив, ни мёртв – весь съёжился, зажмурился и замер, затаив дыхание. В этот напряжённейший момент я многократно повторял, как молитву:"Что сейчас будет!...  Что будет... Не дай бог обнаружит! Не дай бог обнаружит..." И видно бог отвёл от нас эту нависшую над нами беду.
  Я очень обрадовался, когда Липа угрожающе строго начала распекать Бориса:
 – Сазонов, ты уж выбирай – или пирожки, или сочинение. Ну, какой же ты растяпа, право!  Что за жирные пятна? Как хочешь, Сазонов, но такую грязь я не приму. Попробуй переписать до конца урока или получишь два.
Она отошла от Бориса и в сердцах добавила:
– И дались тебе эти пирожки!
Мои мысли в этот момент, как ни странно, полностью совпадали с этим её высказыванием. Меня так и подмывало вылезти из шкафа,  поддакнуть Олимпиаде и сурово спросить его за эти пирожки, но я вовремя сдержался.  А  Борька больше не донимал меня своими пирожками и что есть мочи, как проклятый,  стал переписывать сочинение. Получилось криво косо и не так аккуратно, но всё же худо-бедно экзамен он сдал.
   Это позволило ему в дальнейшем реализовать свою мечту и поступить в архитектурный техникум. Конкурс туда был большой, и опять ему потребовалась моя помощь, но уже после сдачи экзаменов. Надо было присутствовать при передаче взятки учителю физкультуры из этого техникума. Когда Борис протянул ему, как эстафетную палочку,свёрнутые в длинную трубочку семь сотенных купюр, физрук не то что взял, а на манер акулы схватил их чуть не вместе с рукой. Он молниеносно засунул деньги в карман, даже не считая. А сотня тогда была по размерам наполовину больше нынешней тысячи. Он, видно, очень нервничал и осторожничал, но я потребовал:
– Нет, уж вы пересчитайте! Пересчитайте при нас! Здесь и сейчас! А то потом будете доказывать, что не знали, что берёте.
Борька наступил мне на ногу, но я не унимался, требуя справедливости:
– Ведь всё в жизни должно быть по-честному!

  При слове “по-честному” он вздрогнул и побледнел. Затем, убедившись, что всё спокойно, послушно вынул трубочку, оценил её по толщине и мгновенно опять запрятал, сказав:
– Да, конечно, ты прав. Честность превыше всего!! Уважаю! – и даже похлопал меня по плечу.
– И что? Теперь есть надежда, что Бориса зачислят?
– Как два пальца обосс... .
– О, как!

    А в дальнейшем Борис узнал, что, оказывается, физрук никакого отношения к его зачислению и не имел.  Просто он стриг деньгу со всех неуверенных (а ведь все трепетали).  И  если кого-то не зачисляли, то деньги возвращал: «Извини, в этот раз не получилось, но уж в следующий... Зуб даю...». Так вот, Борьке, несмотря ни на что, всё-таки подфартило и в техникум его зачислили.

    Перед началом занятий в восьмом классе новой школы я решил захватить место поближе к доске. Лучше всего мне подходило место в левом ряду у окна. Такое желание было связано с тем, что у меня начало падать зрение, а на задних партах мне приходилось щуриться. И почему-то отличники всегда сидят на первых партах. Может это поможет мне лучше заниматься? В школе было такое негласное правило – какое место захватишь в первый день, такое тебе и останется постоянно, пока ты сам не пересядешь на освободившееся другое.
    Протискиваться я научился и, когда нас запустили в класс, я, растолкав отличников, занял их место, как и хотел, на первой парте слева. Рядом со мной сел Эрик Бабицкий, парень совсем из другой школы. И мы просидели с ним вместе на одной парте до окончания школы. Ложкой дёгтя в этой бочке мёда был только один последний день. А Шац, Сурин и ещё много других, с кем я учился раньше, по воле судьбы в эту школу не попали.  Мои дела в учёбе на новом месте постепенно пошли лучше. Особенно я сосредоточился на математике, где, начиная с девятого класса, получал одни пятёрки. Хотя по другим предметам таких же высот я не достиг. Эрик всегда занимался лучше, чем я, и смотрел на меня с превосходством. А однажды, он открыл мне секрет достижения успехов:
– У тебя есть недостатки?               
– Конечно есть, – ответил я.
– Ты знаешь, как самосовершенствуются китайцы? Они вешают над кроватью список своих недостатков, и как изживут какой-нибудь, то вычёркивают. А если не вычеркнешь до окончания школы, то и будешь как дурак жить с ним всю жизнь.

   Он считал, что уже все свои недостатки давным-давно изжил и поэтому перестал с ними бороться. Чтобы получше ознакомиться с тем, кто сидит с их сыном за одной партой, профессорская семья Эрика пару раз приглашала меня на обед, чтобы потом я у них и позанимался вместе с ним. Они жили в Глинищевском переулке (раньше улица Немировича-Данченко),  рядом с рестораном Астория. У них была отдельная квартира из нескольких комнат и два балкона. Мы занимались в отдельной комнате. И что было для меня очень важно, там имелся выход на балкон. Я раньше никогда не бывал на балконе и теперь наслаждался видом с него на идущих внизу горожан.
    Когда после обеда отчим Эрика стал вести частный приём больных, нас просто заткнули в нашей комнате, и никому не было до нас дела. Всё внимание взрослых устремлялось на обслуживание клиентов. И степень уважения зависела от толщины их кошелька. А мы вместо того, чтобы упорно заниматься, не менее усердно играли на балконе с проходящими внизу людьми. Мы бросали на тротуар привязанный за нитку бумажный рубль и дёргали её, когда кто-нибудь хотел им завладеть. Азартнее всего пытались схватить его те, кто выходил из ресторана. Сразу было видно – деловые люди.
    В связи с этим параллельно стоит вспомнить провокационную затею одного журналиста. На выходе из здания в Нью-Йорке он выложил одну мелкую монету и спросил миллионера, который её подобрал:
– Сэр, что вы почувствовали в этот момент? 
– А я почувствовал, что стал на один цент богаче, – ответил тот.
   Значит, жадные богачи не презирают даже мелкие деньги, если они сами идут к ним в руки. В нашем случае ловля рубля прохожими была сравнима разве что с ловлей бабочки, порхающей у самого вашего носа. Вроде – вот она, рядом. Машешь, машешь руками, а всё мимо, всё впустую. Потом плюнешь с досады и пойдёшь дальше. Вот так было и в нашем эксперименте – мы ни разу ни проиграли, и наш рубль порхал и порхал. Игра была настолько захватывающей, что нам было не до занятий. Мы совершенно забыли про уроки, пока  на второй день  нас не засекла с соседнего балкона одна малюсенькая козявка – младшая сестра Эрика. Естественно, она тут же наябедничала маме. И что можно было ожидать от такой мелкой сопли? После этого меня к ним уже никогда не приглашали.

   Эрик поддерживал отношения со своим предыдущим классом, а в нём был с десяток ребят, любителей верховой езды. И я вместе с ними по субботам ездил в парк Сокольники, в конноспортивный центр, где напрокат можно было не только скакать на лошадях, но даже и делать вольтижировку в составе группы. Когда я впервые услышал от ребят это слово, то подумал, что это неприличное ругательство. Но оказалось, что это – выполнять гимнастические упражнения на лошади при её движении на манеже  шагом или рысью. В кругу любителей конного спорта было не принято говорить “кататься на лошади”. Помню тренер, под присмотром которого мы занимались, всегда на это зло огрызался:
– Запомни! Катаются – на трамвае! И не сиди, как кошка на заборе! Распрямись!

    В первый день занятий я, от неумения привставать на стременах, набил себе такие синяки на пятой точке, что они всю неделю не давали мне покоя. Получив столь ощутимый опыт верховой езды, я без сомнений поверил, что будёновские конники определяли своих врагов, скрывшихся в станицах среди мирного населения, по покрасневшей заднице.
   Мало-помалу мне стало приятно чувствовать себя среди нового коллектива единомышленников. Конные скачки стали для нас азартным аттракционом. Некоторые ребята входили в раж и повторяли заезд за заездом, а каждый заезд стоил восемьдесят копеек (билет в кино для сравнения, например, стоил от тридцати пяти до пятидесяти копеек).  Надо ли говорить, что наши кошельки изрядно худели. Как-то раз, когда мы возвращались из Сокольников на метро, один из  ребят, которого называли Крюшон, предложил:
      – А давайте, кто пройдёт по вагону на четвереньках, тому скинемся по рублю. 
 
   Мы весело согласились, думая, что это абсурдная шутка. Но он тут же почапал по проходу на своих четырёх, задрав кверху зад. Народу в вагоне было немного. В основном все сидели и ржали над ним, а одна старушка, видно, в страшном испуге стала неистово креститься, видно, приняв его за низвергнутого с небес антихриста.   После этого Крюшон снял кепку, и мы накидали в неё обещанные деньги. Кто-то другой, позарившись на прилично собранные деньги, сказал:
- А я тоже так могу, – и повторил эту выходку.
 
   Потом это сделал другой, третий и так далее. Платить приходилось всем, ведь договор – так договор.  Мои финансы таяли и таяли, и, в конце концов, чтобы их восстановить мне тоже пришлось  исполнить этот номер. Когда все прошлись по одному разу, то поняли, что таким образом богаче ну никак не станешь, и прекратили смешить окружающих.
 
   Когда до последнего школьного звонка оставалось полгода, уже надо было определяться, куда идти дальше. Я решил, что пойду в технический вуз, и навалился на математику. Чтобы хорошо подготовиться к поступлению, приходилось решать примеры повышенной сложности. По совету Эрика я даже посещал платные курсы в Ломоносовском университете. А на такой предмет, как история, времени совсем не оставалось. Я думал: «Ну и что? На экзаменах в технические вузы её всё равно ведь нет». Школьные выпускные экзамены сдавались в две смены. Некоторые ребята хитрили. Ученик, идущий в первую смену, наносил на билет призрачную тень пальцем, натёртым карандашом. Это позволяло его приятелю, сдающему во вторую смену, выучить и вытащить именно этот билет. Такая шулерская схема работала безукоризненно. А что мешает нам с Эриком попробовать так же? К чему учить все билеты? Мне казалось, что мы запросто обштопаем нашу историчку Клокову, что всё будет шито-крыто и что пятёрочка-то теперь у меня в кармане. Но на этот раз судьба сыграла с нами злую шутку.
    Эрик, придя на экзамены в первую смену, немного переволновался и не смог натереть палец карандашом. Тогда, чтобы не нарушить нашу договорённость и меня не подвести, он в самый последний момент сунул большой палец в чернильницу и прижал его к билету. Не трудно догадаться, что на нём появился отвратительный жирный тёмно-фиолетовый отпечаток. Эрик добросовестно сообщил мне номер этого билета.
– А в каком месте ты опорочил его белизну?
– Да в самом центре.
– А смогу ли я безошибочно его обнаружить?  – не унимался я. – Вдруг эта метка еле видна?
– Да, нет. Ты не сможешь его не найти, – сказал он с тяжелой гробовой интонацией.

   Когда подошла моя очередь сдавать, я подошёл к разложенным на столе билетам, но, увы, нужную мне метку не обнаружил. Видимо, тот гад, который был до меня, взяв свой билет, сдвинул остальные так, что они слишком налезли друг на друга. Тогда я попросил дрогнувшим голосом:
– Р-р-аз-ре-ши-те мне  раздвинуть билеты.

   Мой неожиданно нелепый вопрос насторожил экзаменационную комиссию:
 – А зачем? Они от этого слаще не станут, – оживилась, поначалу было задремавшая,   член комиссии – учительница  географии. 

   Все, вытянув шеи, впились глазами в мою протянутую руку и следили за ней, как за шариком рулетки.  Когда я всё же раздвинул беленькие прямоугольники (на обратной стороне которых было напечатано по два вопроса), перед всеми предстала весьма неприглядная картина. Среди билетов выделялся один, с большим фиолетовым пятном посредине, как синяк под глазом.  Мне показалось, что этот глаз ехидно подмигнул мне, как  пиковая дама Герману в одноимённой повести А.С. Пушкина, и вспомнилась зловещая фраза Эрика: «Ты не сможешь его не найти». В висках стучало, мысли путались: «Что делать? Провал! Тянуть другой билет? Провал! А что если.... Всё равно провал! Провал! Провал! Уууу!»  Надо было на что-то решаться. Я ничего не видел, кроме этого синяка, и когда он ещё раз дёрнулся, резко накрыл его рукой.  Комиссия наблюдала за мной с повышенным интересом.
– А почему ты выбрал именно этот билет? – забеспокоилась Клокова, приведя меня в крайнее замешательство.
 – И в чём же здесь подоплёка, коллеги? Я что-то не пойму, – обратился к членам   комиссии седовласый завуч.
– Ну-ка, давайте посмотрим, кто у нас в первой смене отвечал на эти вопросы,– предложила Клокова.  – Кто, кто-о-о? Бабицкий?! Так, они же сидят на одной парте. Ну, так теперь всё ясно.
  Я потупился и надул губы.  Атмосфера накалялась,  ничего хорошего от этого суда инквизиции я уже не ждал. Учительница  анатомии Вероника Арнольдовна медленно смерила меня взглядом снизу доверху. И когда, в конце концов, наконец, добралась до моего лица, сказала низким голосом, чтобы разрядить затянувшуюся паузу:
 – Михайлов, не рефлексируй! Признавайся, голубчик, ты кроме этого, другие-то билеты учил? А?
      Вся комиссия прыснула со смеха:         
– Михайлов, с тобой не соскучишься! О-хо-хо-хо! Хе-хе-хе!

    Не смешно было  только мне. Пришлось соврать, что, учил. А что было делать?
 – Ну, тогда пролей нам свет на глубину твоих знаний! Тяни другой билет! – закончила свою мысль симпатизировавшая мне анатомичка.

    Я повиновался. А могли ведь и не допустить к сдаче. А тогда – «волчий билет» и прощай институт. Взяв другой билет, я, конечно, старался  “пролить свет”, но почему-то всё время лил мимо и никак не мог вспомнить боевой путь конницы Будённого.
– Михайлов, ты же не айсберг в безмолвной Антарктиде? – ощерилась географичка.

   У меня был такой жалкий вид, как у командира полка, у которого украли полковое знамя. Клокова заёрзала на стуле и забеспокоилась, как бы я не отхватил пару и не попортил ей отчётность.
 – Попробуй танцевать от печки. Прочти вопрос и, если хочешь, можешь подойти к карте, – бросила она мне спасательный круг.

    Я на еле гнущихся ногах кое-как доковылял до большой карты, висевшей на классной доске. И только тогда, действительно, что-то начало вытанцовываться. Там весь  путь конармии был тихонечко помечен коротенькими тоненькими стрелочками, которые издали не были видны членам приёмной комиссии. Тут я, как утопающий схватился за эту спасительную версию (а другого и не оставалось) и быстро ожил, почувствовав, что не всё потеряно. Я бойко, почти взахлёб перечислил все населённые пункты продвижения нашей конницы. Второй вопрос билета дался  мне легче, чем первый, и в целом я ответил на четвёрку. Комиссия зашушукалась. Сначала я услышал голос географички:
– Чего с ним нянчиться?
   Затем подал скрипучий голос наш завуч:               
– Я, конечно, с вами полностью солидарен. Боржомчику не желаете?

   Вот тут-то в самый критический момент в яростную и можно сказать кавалерийскую атаку пошла Вероника Арнольдовна. Сокрушая всё на своём пути, она победоносно решила исход битвы в мою пользу:
– Коллеги, это же бросит тень на репутацию всей нашей школы. Нет, нет и нет! Я ка-те-го-ри-че-ски против! Уж если мы с вами разрешили ему отвечать, то теперь  необходимо этот ответ оценить. Самое большее, что мы можем сделать,  это снизить оценку на один бал. Смотрите, как он бле-стя-ще рассказал нам боевой путь конницы Будённого и дал такую ясную картину героического порыва.  Я абсолютно уверена, что он так же хорошо знает и остальные билеты.

    А Клокова, как я думаю, успокоившись, что после такой защиты, двойка нам с ней теперь уже не грозит, всё же решила меня ущемить в угоду завуча и географички, чтобы погасить их недовольство:
– Михайлов, рискую тебя огорчить, но за твоё свинство больше тройки ты не заслужил, и то очень жирно будет! Скажи ещё спасибо Веронике Арнольдовне!

   Во время этой тирады я стоял ни жив ни мёртв и уповал только на мою мать-заступницу – анатомичку, не зря ведь я когда-то починил ей ручку на портфеле. Встретив после экзамена меня в коридоре, она высказала мне с негодованием:
– Как же тебя угораздило так вляпаться?! Передай Бабицкому "спасибо" за такую медвежью услугу! Это же явная провокация!
– Конечно, он обормот, но ведь у нас обоих рыльца в пушку.

    Закончив десятилетку, я подал документы  на поступление в автомеханический институт. Теперь пришла Борькина очередь помогать мне. Из всех экзаменов я, так же как и он, панически боялся провала по письменному русскому.  Какая будет тема сочинения, невозможно было даже предположить. Тогда я сказал Борису известную ленинскую фразу: «Мы пойдём другим путём». Я собрал взаймы у друзей огромную стопку сочинений (высотой в полметра), часть  из которых сунул себе под ремень, а другую оставил у Бориса дома (всё незаметно спрятать у себя на брюхе было невозможно). Те тетради, которые были у меня, стиснули мне живот до  позвоночника, казалось, ещё немного и глаза вылезут из орбит. А ведь надо было ещё как-то подавать в организм кислород. Кислород-то у нас ещё не отменили. Было жутко тяжело.
    Вторую часть сочинений Боря должен был принести в институт через час после начала экзамена, когда уже разрешат по одному выбегать на пять минут по нужде. Мы условились, что он будет меня ждать в институте у ближайшего на нашем этаже туалета. На экзамене была объявлена та тема, которая, к великому счастью, была в моих шпорах (шпаргалках). Написав часть сочинения, я, как и договаривались с Борей, отпросился, якобы, в туалет. А на самом деле, я изнемогал от груза ненужных тетрадей, ставших мне такими ненавистными,  (уж очень они  давили на живот). И конечно, ещё нужно было успокоить его, что всё в порядке. Я представлял себе, как он там бедный стоит в тоске и тревоге на туалетном пороге. Наверно, весь испереживался, сочувствуя мне.
    Но в условленном месте его не было. Что за чёрт! В итоге с этой стопкой тетрадей под ремнём мне пришлось в бешеном темпе оббегать все туалеты института. Может, он бедненький, что-то перепутал? Но, увы, бедненьким нигде и не пахло. Пахло только  туалетом. Тетради я сбросить не мог, так как их надо было возвращать обратно. Да, и отпущенного мне времени уже не оставалось, поэтому пришлось галопом возвращаться на место и продолжить экзамен под физическим и моральным гнётом. Как говорится в басне: не пролезла морда в кувшин. Когда я всё же закончил сочинение, меня не покидала тревожная мысль, что с Борей что-то случилось.
   Я немедленно поспешил к нему, чтобы, во-первых, узнать причину нарушения им  плана нашей боевой операции, а во-вторых, чтобы забрать оставшиеся тетради. Когда я пришёл к нему, эти тетрадки сиротливо лежали на подоконнике. Его мама сказала, что самого Бори нет дома, и он приедет, скорее всего, только завтра, так как уехал на дачу к бабушке в Сходню.  Оказывается, она и сама ждала его сегодня, но он почему-то не приехал, а связи с ним нет. Я не стал посвящать её в наши дела, а сам запереживал. Может с ним что-то произошло в дороге?
   Он появился на следующий день и как ни в чём не бывало спросил:
– Ну, что, сдал?
– Сдал, то  сдал,  но  чуть кривым не стал.
– А что так?
– Да ты посиди-ка три часа со сдавленным брюхом. Чуть кишки не лопнули. Хотел тебе сбросить, а тебя  – ищи ветра в поле. Думал, что с тобой что-то стряслось. Хорошо ещё с темой угадал. А если б она осталась у тебя дома, мне бы был полный кирдык.
– Не стони! Ты, ведь, написал? Ничего же страшного не случилось? Так?
– Да, нет, Боречка, совсем не так! Ты что,  специально,  что ли не пришёл?  Чтобы я провалился?! – удивился я.   
– Ну, я знал, что  ты всё равно же  сдашь. Куда  ты  денешься? – ответил он и даже не извинился, что фактически меня предал.   

    В этот момент я перестал понимать, что происходит.  А произошло страшное. Я потерял друга. Друга, с которым вместе рос, на которого  полагался, как на себя, и за которого всегда стоял горой. Может всё-таки, здесь была замешана зависть? Это было в моей жизни первое, но, к сожалению, не последнее предательство.
   
      Все школьные годы, за исключением старших классов,  я проводил в летних пионерских лагерях. За лето было три смены. Причём получалось так, что каждую смену я начинал в другом лагере. Наверно потому, что в маминой организации не было своего лагеря и мне давали путёвку в один из других.  Поэтому в каждом лагере я опять был чужаком, что не очень здорово. Сначала меня записывали в пионерский отряд в соответствии с  моим возрастом, а дальше всегда повторялась одна и та же история.
    Наш отряд выстраивали в одну шеренгу и проходящие мимо нас вместе с нашим пионервожатым дяденька или тётенька клали на меня глаз и тыкали пальцем: «Ты!» – как будто кроме меня никого здесь и не было. Это значило, что теперь я должен буду  участвовать в изнурительных тренировках на сцене по быстрому построению живой пионерской пирамиды. Обычно после исполнения этого номера всегда играл туш и гремела овация. В другом лагере мне приходилось  осваивать китайские танцы. В третьем –  разучивать и сольно исполнять испанскую боевую песню  «Идут стальные колонны…».  В четвёртом – петь  в хоре песню «Улетай на крыльях ветра…» из оперы А. Бородина «Князь Игорь» (правда, тогда я осип и молча разевал рот, чтобы не мешать остальным производить впечатление на зрителей) и т.п. 
   А могло быть и того хуже – могли сделать  председателем совета пионерского отряда. Тогда по военному образцу при построении надо было быть всегда первым и ежедневно сдавать рапорты на пионерской линейке. Мой отказ никого не интересовал. Мне говорили: «Так надо, и всё!»
   Иногда мне удавалось избежать этой участи, когда я совал за щеку два грецких ореха и делал идиотскую рожу. В некоторых случаях, это помогало, но не всегда. Бывало, что шагавший рядом с тётенькой наш пионервожатый упирался в меня взглядом: «Михайлов, что с тобой? Не придуривайся!» И тут же, как пистолетный выстрел в лоб,  звучало: «Ты!»
   Временами и до нас докатывались изменения во внешней политике. Например, если была ссора с Китаем, то китайские танцы запрещали напрочь, хотя я наловчился так исполнять китайский танец “северного льва”, что мне безоговорочно пророчили первое место на смотре художественной самодеятельности и обещали подарить коньки. В другой раз испанскую песню отменяли из-за сложных отношений с Испанией. А частенько программу могли закрыть и без объяснения причин. Вот так же в стихах Маршака перечисляются конкретные причины для пьянства, а последняя – пьянство без причин.

   Когда я дорос до старших пионеротрядов, мама стала регулярно давать мне небольшие карманные деньги, которые я тратил не на папиросы (зачем себя травить?), а на книги и тетради или на томатный сок и пирожные. Как то, когда приближался срок возвращения из лагеря домой, я, особенно не выбирая слова, похвастался друзьям, что скоро мама должна будет дать мне очередные деньги, и неожиданно получил такой мощный отпор из всех орудий, который запомнил на всю жизнь:
– Ты в своём уме?! Не мама тебе, а ты ей должен и всю жизнь! Заруби себе на носу и больше никогда не заикайся, что мать тебе должна!
 
  Конечно! Какие это были хорошие и добрые ребята!

   Вот так пронеслось детство одного из московских шалопаев. Сейчас кажется, что это было совсем недавно, вчера  или позавчера. Наши матери были очень заняты на работе, и многим из нас не хватало мужской жёсткости воспитания, потому что отцов-то рядом фактически и не было. Коридор наших вихляний в области поведения был очень широк. И надо отдать должное нашим матерям – они ценой огромных усилий смогли всё же удержать нас, норовистых скакунов, в узде и не дать свалиться в обрыв. Мы это помним и благодарны им.


        12.12.2017 г.                Михаил Михайлов
 
    P.S.    Люди добрые, подайте ваш отзыв. Чёрный иль белый, только не горелый. Подайте, кто может...