Плечо зудело. Единственное, что еще подсказывало, что рука есть, и живая, это то, что левой рукой он нашел ее, она на месте, лежит под боком. Перевернулся на спину и приподнял ее. Пальцы все на месте, но почему-то снова не чувствует их, опять отлежал. Поднимает руку и гладит ее онемевшей ладонью свое лицо, и, наконец-то, почувствовал еле-еле знакомые колики в ее пальцах, ногтях, где-то глубоко в ладони проснулся ручеек, пульсирующий каплями живой воды, бегущей в дрожащие пальцы, в суставы.
- Все, грубо говоря, - прошептал Петр, - все, рука ожила...
Но никто его не слышал, это прекрасно понимал Петр, как и то, что нужно самому с собой говорить, это хоть как-то помогает ему жить - проталкивать кровь по лицевым сосудам, дает возможность напрягаться мышцам не только лица, горла, но и позволяет глубже дышать, проглатывая накопившуюся слюну в носоглотке… Жить, жить и жить.
Собрав все еще имеющиеся в теле силы, напрягая мышцы живота и схватившись обеими руками за раму железной кровати, на которой лежал, приподнял тело и, сбросив ноги вниз, уселся.
В помещение, в котором жил в последнее время Петр, редко, когда кто-то заходил, открывая дверь, тем самым давая малейшую возможность влиться в комнату свежему воздуху, которого так здесь не хватало. Но надышаться им Петр не успевал. Включался яркий свет, слепящий его, и чьи-то сильные руки, в этот же момент накидывали на его лицо мешок и крепко держали за кисти, и, буквально, через несколько секунд, он чувствовал укол в предплечье, и приход за ним опьяняющего состояния сознания и проваливался в небытие.
Да, теперь Петр знал, кем он был, Петром Аркадьевичем Андреевым, бывшим участковым милиционером, а теперь пенсионером Кощьи Нави. Но вот, как он сюда попал, в это маленькое, два на три метра помещение с мокрыми стенами, да железной кроватью, на которой вместо сеток были наварены трубы, не знал. Чего только в памяти не прокручивалось у него, когда от глубокого сна приходил в себя. То пастух Семен, то кузнец Демьян Демьянович, то Марфа с выздоравливающим сыном, и другие какие-то знакомые лица, но имена их вспомнить так и не мог. Но и при всем этом, самое обидное, все они были безмолвны. Стоят и смотрят на него, ничего не говоря, и как он не просил их, рассказать, что же он такого сделал, что попал в это непонятное заточение, они не отвечали. Молчали, молчали!
Вот и сейчас дурман не давал его сознанию восстановить в памяти все произошедшее. Хотя, погоди, погоди, словно кто-то, что-то ему шепчет, советует, нужно только прислушаться к этому шепоту. Так, так, нужно собраться с силами и представить этот дурман, заполоняющий мозг. Что он напоминает? Муть, вот-вот, муть, поднявшуюся в чистой воде. Нужно подождать, хоть немножко подождать, чтобы она осела на дно, и тогда все прояснится.
Как нелегко ждать, ждать, хоть бы только сейчас снова дверь не открылась, а за ней не ударил в глаза яркий свет и какие-то силы не набросили ему на голову мешок, и не укололи дурманом… Чем же они колют ему руку? Шприцом? Точно, точно, шприцом и вводят с его помощью ему в руку снотворное.
Туман в сознании начинает расходиться…
Что же он такое мог сделать, что его держат в тюрьме? В тюрьме? Или в психбольнице? Что же он такое сделал?
Вытерев пот со лба, Петр аккуратненько, чтобы не скрипнуть кроватью, лег на нее, так лучше, так легче думать. Что же он мог такого сделать?
Погоди-ка, погоди-ка, чье это лицо он сейчас увидел, которое растирает ему снегом лицо? Погоди-ка, толстое, со рта вонь идет кислая и щурится: «А-а, пришел в себя. Ну, я сейчас тебе за все отплачу!»
За что? Кто это? Такое знакомое лицо, и еще оно что-то ему говорит. Что? Жаль, что он тогда промазал. Что значит промазал? Погоди-ка, из ружья промазал. Так это он хотел убить Семена и его, а за что? За что же? Фу-у!
Ну, грубо говоря, за что он, Сорока, хотел с ними разделаться? Сорока, так, так, Сорока, наконец-то просвет в сознании начался. Где же ты Сорока, и почему ты сорока, это же птица. Птица, а ты Леша Большой, точно, точно, Алексей Большой, фамилия-то, какая у человека, а? Сам-то чуть больше метра ростком, а фамилию носит не по себе. А чего же это его Сорокой прозвали? Да любитель сплетни собирать и разносить их, а как тронешь его словом, тут же развоняется, хуже говна, и такой переполох вокруг себя поднимет.
Так, чем же я ему не угодил? А-а, на пастуха Семена прошлым летом бандиты напали, избили мужика до полусмерти и половину стада увезли. Еще и Илье Марфиному, что мимо в тот момент проходил, досталось. Да, да, да! А когда парень стал работать у кузнеца. Погоди-ка, до этого же он сильно болен был, точно, точно, и поднялся потом, грубо говоря, и стал подмастерьем у Демьяна Демьяновича. А когда стал зарабатывать, стал расплачиваться с людьми за коров, вот и подумали люди, что действительно это Семен их скот продал. Точно, точно, а Сорочина тоже захотел с него ни за что деньги получить, якобы и его там корова была. Да.
Петр улегся поудобнее. Вот такие дела получаются, а Сорочина наглец, и стрелял он как-то ночью в Семена, а вместо Семена тогда у двери я стоял. Такие дела. И приметил я гильзу, а потом узнал, что это ружье у Сорочины имеется, он стрелял. А ружье-то это на него не зарегистрированно, так? Точно, точно, и когда я его за руку, так сказать взял, он и решил разделаться со мною и разделался.
Так, значит, я не в психбольнице нахожусь, и не в тюрьме? Кто знает. А что же мне тогда чудились костер с разными напастями да со страшилами, демоны. Наверное, во сне все это было? Может, грубо говоря, и так. А зачем же они держат меня здесь, да колют снотворным, или я все-таки чего-то не помню, и в самом деле в психбольнице нахожусь? Есть ведь в городе такая больница, и в милиции пара таких кутузок есть. Или я все-таки убил Сорочину?
Погоди, погоди, так Сорочину или Сороку?
Послышался звук отпираемого замка и вспыхнул яркий свет…
- 2 -
- Ну что, пришел в себя? - кто-то настойчиво, как утренний звонок будильника, терзает и терзает нервы, словно щекочет и щекочет пятки, аж невмоготу, и спрятать их от щекотки невозможно...
Петр попытался разомкнуть глаза, но это было так же, невозможно, как и приподнять тяжеленную голову.
- Ну, пришел он в себя или нет? Бек, смотри, ну-ка облей его водой, или снегом разотри. Бек, - будильник звенит и звенит, продолжая раздражать нервы, да и его голову кто-то трясет и трясет.
- Ну че, пришел в себя? Слушай, Бек, да Касьян вместо него нас на кол насадит, да шашлык будет делать. Бек!
«Касьян, Касьян, Касьян», - маленьким перезвоном подключился второй будильник, ну это уже совсем невмоготу.
- Ты че ему уколол, Бек, промедол? Бек, промедол? Что ты глаза прячешь, что ему вколол, водку?
Это слушать уже совсем невмоготу, хочется скинуть со стола этот раздражающий будильник, но и это Петру сделать не удается, в голове тяжесть, гул, а звук раздавливает височную часть и затылок.
- А куда промедол дел, сволочь! Да я че из-за тебя страдать должен, Бек? А-а-а, сволочь, ты че делаешь, а-а-а?
Так может кричать человек, которому больно, которого режут, что ли. Как ребенок прям, который просит пощады у пацанов, издевающихся над ним.
- А-а, что ты сделал! – уже не кричит, а пищит, еще и харкает в лицо прямо.
И что это за будильник такой, что это за будильник, кто выдумал его с человеческим голосом?
- Бек, Бек, ты, что это творишь, синий, синий, наркоман проклятый! Ах-ах-ах-кха!
- Молчи, сука, молчи, жри сам воду, жри!
И, наконец-то, будильник затих, и холод пошел по телу, холод мокрый, ледяной, не дающий дышать. И напрягая мышцы рук, Петр, чтобы найти хоть какой-то глоток воздуха, поднимает голову и дышит, дышит, а мокрый снег лезущий в нос, рот не дает надышаться.
Петр открыл глаза и ничего не поймет, кругом белая холодная пелена, стена пелены, хрупкой, мокрой. Снег? Да это же снег, снег, и найдя в себе силы, как можно выше поднял голову, и увидел перед собой мужика, сидящего в снегу, и что-то толкающего в него. И пополз, пополз, подальше от него, в кусты, за кусты, и покатился с обрыва, больно ударяясь обо что-то твердое, то тут, то там, пока не ударился о новую стену, не пустившую его тело дальше.
И пришло с этим в голову новое непонятное чувство свежести и прохлады, освежающее сознание, смывающее тяжесть с век и пленку со зрачков.
Петр открыл глаза и осмотрелся, и не верит своим глазам, он в лесу, а не в той закрытой тюрьме с железной кроватью, и будильник успокоился, не визжит больше:
«Ну че, пришел в себя» и «Касьян»…
«Касьян, погоди-ка, погоди-ка, Касьян, - Петр уселся и полностью облокотился спиной о дерево. – Касьян, Касьян? Погоди-ка, да это же тот самый прокурор. Касьян-прокурор, да это же он тогда кричал у костра Демона Кощея. Да что это в голову за глупости лезут, какой Касьян, какой прокурор?»
- Мент, где ты? – раздалось сверху, и опять будильник заверещал.
«Да какой же это будильник, да это похоже тот самый Бек, который только что давил того пищащего мужика «ну че, пришел в себя». Теперь, значит, и меня хочет задавить, но нетушки», - и Петр, озираясь по сторонам, забрался поглубже под дерево и, оглядевшись, пополз дальше.
- Сорока, ищи, а то вместо него пойдешь на шашлык!
Это уже другой голос, не Бека, отметил про себя Петр, но такой же знакомый. Его он слышал в машине… Только что, когда его привезли сюда. Как же его звали? Знакомый голос, кто он? - никак не мог отвязаться от этой мысли Петр. И голос его очень хорошо слышен, грубоватый, спокойный, значит, тот совсем рядом и нужно вставать на ноги и бежать, быстрее, быстрее бежать. Бежать пока не станет совсем темно, пока не совсем сядет солнце. И Петр, поднявшись, раскачиваясь в стороны от бессилия в ногах, еле-еле, пытаясь хоть как-то удержать свое равновесие, пошел дальше. Но не успел, что-то сильное ударило его по голове и, теряя сознание, Петр услышал голос Сороки: «Поймал, вот он, готовенький! Бек, уважаемый Гриф…»
…Веревки сильно стягивают локти, сложенные и стянутые впереди, и в кончиках пальцев, чем-то стянутых сзади шеи, чувствуется сильное давление, словно накачивают их изнутри каким-то веществом, и они вот-вот лопнут. А его тело тащат по снегу, спина и затылок постоянно стукаются о пни, ветки, но Петр не вскрикивает от боли, и не из-за смягчающего эти удары мокрого снега, а от какого-то безразличия к ней. Безразличия!? Да-да, и не от того, что мышцы его тела атрофированы от долгого бездействия. Нет, он прекрасно чувствовал болевые тычки в спину, в позвоночник, в шею и затылок, но наслаждался этими ощущениями, осознавая, что это последние минуты его жизни.
К сожалению, это все будет именно так, и он был не в силах хоть на какую-то минуту удлинить свою жизнь, остановить танец смерти, которым будет дирижировать Касьян. О его будущей смерти рассказывал кому-то в машине, в которой везли Петра, Бек. И когда вытаскивали Петра из машины, он все-таки успел мельком мазнуть своим взглядом второго, того мордоворота, детину с ручищами-кувалдами-лопатами, с перебитой посередине и вылезшей вверх переносицей.
По описанию Петр узнал его, вернее догадался кто это. Слышал он раньше о нем, пусть отдаленно, но в милиции знали его, как неприкосновенного бандита – Грифа, или как между собой еще называли его – Чистильщика. Почему так, точного ответа никто не знал, а так, кто-то из далека кому-то шепнул, и понеслось, что ни говори, а у фантазии крылья имеют огромную силу, вознесут, кого хочешь и на Луну, и на Марс, да хоть куда, только подпитывай их. Вот и брехали о нем разное, кто, как о главном охраннике крупного вора в законе, кто – мэра, или еще выше…, а кто и вовсе выдумывал, что – прокурора Касьяна. Поэтому и не лезли к нему, да и жил тот скрытно для всех, редко когда на глаза попадался в кругу элиты, куда простому «менту» и не дотянуться. А вот, когда среди местной мафии разборки начинались, да кто-то исчезал из них, говорили – дело Грифа.
Ну, не было у Петра знакомых в прокуратуре, чтобы узнать побольше об этом человеке, а там ребята многое, о чем знают, да молчат, пока команды «фас!» не получат.
Петр попытался напрячься и сконцентрировать тело, чтобы хоть как-то управлять своими мышцами, но не смог, так как ноги, за которые его держат и тащат, не дают этого сделать, а снег, лезущий в рот и в глаза, за шиворот и в уши, не дает даже глубже вздохнуть.
- Хватит, - раздался голос Бека. – К этому дереву привяжем его, там, - куда-то ткнул он вперед, - его и насадят на кол, а в том костре изжарят, - и, ткнув в поясницу Петра, смеется.
И снова огромная сила схватила Петра за плечи, подняла и ткнула спиною во что-то твердое, кажется дерево.
- Вяжи, Сорочина, глухой, что ли? Вяжи, я сказал, я поддержу его, - Бек нервничает. - У, сволочь ментовская, если не оклемается, я с тебя тогда, Сорочина, слышишь, я с тебя тогда кожу сдеру, и буду вязать из нее веревки, понял?
И снова провал в сознании.
- Ну, че, пришел в себя? Сорочина, ты у меня петухом скоро станешь, только не кукареку кричать будешь, а по-вороньи каркать! Слышишь? Смотри, если не придет в себя, сам зажарю тебя вместо шашлыка.
- Бек, Бек…
- Не ной только. Запомни, если он, через пять минут не придет в себя? Ты понял, Сорочина, то тогда, хоть кому молись, не поможет, понял? Кому хочешь, молись! Я все равно вместо этого мента тебя Касьяну отдам. Понял? И скажу, что это не ты, а он, понял?
Петр приоткрыл глаза и наблюдает за раздраженным мужиком, терзающим второго за грудь. Неужели это Сорочина? Вроде он. Ах ты, Леша Большой, ах ты зараза, ах ты падаль: «Фу-у», - и снова полетел куда-то вниз, в черную пасть пропасти.
- О, ты слышал? - залепетал плачущим голосом Сорочина. – Бек, ты же слышал, он только что фукнул! Фукнул! - и начал постукивать по лицу Петра. – Петр? Петр Аркадьевич? Петр Аркадьевич Андреев, Андреев? Приходите в себя, Петр Аркадьевич? Во, во, Бек, смотрите, он глаза открыл. А, смотрите.
- Ну, смотри мне, курица петушиная.
- Бек, Бек, а может сегодня они и не приедут сюда, и все отложится на потом? Ну, посмотрите сами, какое тепло грянуло, вся дорога размякла, снег, как болото, даже трактор гусеничный еле-еле прет. Ну, посмотрите же сами!
- Только не вой, Сорочина, нытья только твоего здесь не хватало. Местное начальство уже все здесь, и Касьян тоже, а будет ли тут областное, мне наплевать, понял? Ты меня понял?
- Да, дождь собирается, вон уже капли по лицу бьют, и громыхнуло как(!) где-то, слышал? Неужели гроза с дожем?
- А мне плевать, будет дождь или нет, Сорочина. Мне на это пи-ли-ва-ть, понял?
Где-то поблизости раздалось мычание коров. Петр «проснулся», пришел в себя, неужели он услышал сейчас мычание коров? Где же это он, в раю? Приоткрыл глаза, и поверить не может тому, что увидел вокруг себя: огромное светло-серое пространство без леса, недалеко расставлены шатры.
«Нет, это не шатры, а бревна, - приходит к нему новая мысль. Вдали, что-то похожее на трибуны, справа – народ, стоящий около бугра. - Нет, это не народ, а что-то похожее на него, вроде и люди, но зачем они в колпаках тогда? Может это какая-то сила нечистая? Фу-у», - и голова Петра, потеряв равновесие, уперлась подбородком в грудь.
Но новая сила любопытства придала ему силы, и он, задрав голову, начал рассматривать все по сторонам. Невдалеке стояло несколько привязанных к столбу коров, и к другому столбу - женщина, и плакала, кричала, какие-то дерзкие слова. Только о чем, он никак не мог расслышать, и вот Сорочина подбежал к ней и с размаху по лицу ударил, и воткнул кляп в ее рот. Неужели это Анна Павловна, неужели Устьянова, фермерша наша? Присмотрелся, вроде она, вот тебе и на, а ее-то зачем сюда приволокли?
- Вроде все нормально, - услышал он рядом с собою чей-то спокойный голос, - никто нам не будет больше мешать.
Петр повернул голову в бок, рассматривая стоящего рядом незнакомого человека. Точно, это тот самый детина в черном кожаном плаще, полноватый, с перебитой переносицей. Где-то все же его видел? Где? Вроде у Медведева Демьяна. Да, да, похож, неужели сам слуга Касьяна. О как! Потирает свои кулаки, и после грома, раздавшегося с небес, смахнул с лица капли дождя, кому-то стоящему в стороне, приподняв высоко руку, махнул, мол, начинайте. Так что ли? И, буквально, тут же, через несколько мгновений, после его взмаха раздался бой барабанов и громкое песнопение той нечистой силы в надетых колпаках. Вспыхнули ярким пламенем костры, осветив все вокруг себя, и… сила покинула Петра, и его голова свисла вниз, и с нее потекли ручьи воды.
- Петр, Петр, - заверещал, буквально, в это же момент тонкий голос Сорочины. – Ну, дорогой, приди в себя, Петя, Петенька! Петр Аркадьевич, ну приди в себя, ну приди! Петенька, приди…
«Не допросишься», - подумал про себя Петр и заново «прыгнул» в черную бездну...
- 3 –
«Разыдитесь туманы серые, над пучинами вод темяных,
Нощи вещей путь в мир отворите, под землей шевельнись-пробудись
Ящер-змей велик земли держатель,
Великий сотрясатель яви свой лик!
Гой!»
И разверзлось в этот миг небо темное, и сверкнула молния, прокалывая своею белою стрелою его. И раздался взрыв небесный, да такой мощный, что затряслись от страха костры горящие, вздрогнула земля под ногами людей.
«О-о-о, - запел могучий голос Касьяна. Хорошо рассмотрел его лицо при свете молнии Петр. Но что-то эта молния была какой-то необычной, уж больно долго она озарялась, пуская свои светлые лучи на одетого в темный плащ Касьяна, стоящего на бугре, под воткнутыми в землю истуканов. Посмотрел в обратную сторону Петр и нашел истоки тех молний – вместо них били из-под земли яркие фонари прожекторов, освещая капище, на котором верховодствует черным праздником Касьян. - О-о-о! Яви свой лик! Гой-й-я! Гой-й-я!»
- Гой-й-я! - подхватила его голос нечистая сила страшил в колпаках, с головами коровьими да львиными, козлиными да вороньими и заплясали, захороводили вокруг костров-великанов. - Гой-й-я! Гой-й-я!
И заново, под танец нечистой силы вздрогнула земля, закачалось все вокруг, и раздался сильный свист из нее. И на виду у всех, и закричавшей от страха нечистой силы, взметнулся ввысь между трибунами и капищем белый газ, освещенный кострами. И в этот же миг, два из них, горевших рядом, когда одеяло ползущего по земле газа-тумана накрыло их, потухли. И запах от них идет такой неприятный, вонючий, похожий на тухлые яйца.
«Ой-я! – раздался усиленный во сто крат голос Касьяна. - Гой-й-я!»
Газ, похожий на низкий туман, продолжает расползаться, туша один за другим костры. Страшилы бросив свой хоровод кричат и, бросая на землю - в туман колпаки, звериные маски, бегут в разные стороны. Туман, меняя свой цвет с белого в темно-желтый, все ближе и ближе подбирается к коровам, к женщине, привязанной, как и Петр, к столбу. Коровы замычали и, срывая вбитые в землю деревянные столбы, обезумившие от страха, бегут за страшилами.
Туман покрыл прожектора, но они не погасли и бьют своим светом сквозь движущие волны бело-желтого марева. Оно, добравшись до бугра, начинает покрывать его подножие, но бьется как озерная волна о каменистый берег, и не может подняться наверх, до капища, расположенного на этом бугре, с Касьяном и вбитыми в него истуканами.
Но Касьян, занятый своею молитвой, не обращает внимания на обезумевших от страха стоящих внизу и на трибунах людей, и, закинув голову вверх, продолжал громко говорить в рупор, обращаясь к невидимому демону:
- Чернобоже ледянее во мраке-окияне,
Во бездонных пучинах, во всемногих личинах,
Во Велесовых падях, во Кощеевых ратях,
В имени несказанном, во погостье нежданном,
Во нощи мраколице, яко уголь в оковице,
Тайноликий наше Боже, гой еси Сернобоже?
Гой!
И снова произошел мощный толчок земли, и всполохнулся вверх новый фонтан бело-желтого газа. Но Касьян словно не слышит этого, и будто бы не чувствует сотрясения земли, и продолжает:
- Гой Чернобоже! Гой мраколице!
Навии води по мироколице,
Во зиме ледян, во свете темян,
Во ино кощен во гневе взрощен,
Не зрим николиже в оковице,
Гой чернобоже! Гой мраколице!
Гой!
И разверзлось небо, и яркий свет ударил из ночной темноты, и лучами, словно прожекторами, освещая в поисках происходящего на земле. Петр, щуря глаза от яркого света, следил за лучом небесным, рыщущим по земле, по плотному ковру душащего его тумана. И вдруг раздался оглушительный звук, и оглохший от него Петр, как мог сильнее открыл рот, чтобы хоть как-то спасти свой слух. Но ничего больше не слышал он, но то, что увидел, повергло его в испуг. Ударила молния из «прожектора» небесного, прямо в то место, откуда из-под земли вырвался сильным фонтаном газ, и после этого, что-то черное вылезло из него, то ли Демон - роста великого, освещенный белесыми искрами или гора земная, все выше и выше, и замерло.
И в одно мгновение упало назад, в землю, и когда исчезло, новая молния ударила из небесного «прожектора», похожая на дубину, которая долетев до земли, превратилась в огненный крест, пылающий ярким серебряным светом, который держит в руках своих неведомой величины, на человека похожий с крылами белыми, ангел. И вошел он в землю, за той скалой или демоном, неся впереди себя крест, и – исчез… Из того места, куда они вошли, долго вырывалось ярко-желтое пламя. Земля вздрогнула, задвигалась из стороны в сторону, и закрылась в том месте, куда вошел ангел, но свет не исчез, словно луна освещала все вокруг себя, но Петр не искал ее.
Горячий жар пошел по его телу, когда подняв голову в светлую часть неба, из которой пришел с крылами ангел, увидел огромную черную птицу, парящую в осветленном воздухе и спускающуюся к земле, к трибунам. А за ней появилась в том же месте вторая птица, несшаяся к капищу... И, черные вспышки взрывов, раздавшихся на трибунах и на капище, обдали горячим воздухом все вокруг себя. И провалился Петр в туманную молочную мглу…
- 4 –
- Кто ты? – ударил гром или спросил человеческий громоподобный голос.
Петр, услышав его, расставил руки в стороны, как птица крылья, в этот же момент перестал кувыркаться, и, почувствовал, что живот и грудь его упирается на край твердого клубящегося, как молоко, тумана. Попробовал потрогать его, но рука и не почувствовала твердости, провалилась внутрь, только единственное, что ощущает сырой холод, выдавливающий его руку назад. И только теперь понял Петр, что он попал на «спину» ветра, гонящего по небу облака.
- Кто ты? – раскат грома хрипло разразился над ним.
И только теперь Петр увидел впереди себя две зеленые точки, к которым летит все ближе и ближе, и дыхание от испуга начинает спирать - это глаза. Чьи-то огромные глаза, с черными зрачками, которые вырастают и превращаются, каждое из них, в ту же черную бездну, в которую совсем недавно падал. И ближайшая из них поглотила его в себя, в свое черное ледяное пространство. И тело дрожит от леденящего воздуха, ползущего под кожу, в суставы и кости, сковывая их каменным льдом, пробираясь болевыми ударами тока все ближе к сердцу и мозгу.
- Кто ты? – громыхнуло грозою.
- Петр, - единственное, что только и смог вымолвить, дрожа от холода, Петр.
- Ты – пыль! – громыхнуло в ответ.
- А ты? – не сдержался Петр, ожидая, что это его последние слова, и он сейчас превратится в ледяную глыбу, которая от удара обо что-то рассыплется и его тело превратится в пыль.
И в это же мгновение черная ночь, неожиданно начала разрушаться, съедаться темно-зеленым дымом, растворявшим в себе ее. И только теперь он увидел перед собой огромное, как скала – изваяние изумрудной скалы, напоминающей истукана, который без рук и ног возвышается столбом из тумана, в далекую высь, куда Петра несет ветер. И увидел Петр его голову, огромную, бородатую, а глаза у истукана не живые, как и он сам, словно вырублены скульптором из камня, или – льда. Но… опустились его зрачки и смотрят на летящего Петра.
- Кто ты? – обратился к истукану Петр. - Кто ты? Кто тебя изваял?
- Я, - и вновь услышал он глушащий его слух гром.
И в этот же момент Петр снова потерял опору и кувырками полетел вниз или вверх, сталкиваясь с летящими кубарем мычащими коровами, страшилами в колпаках, с баранами с человеческими телами… И с размаху врезался в снежную гору.
- Петр, ты живой, Петр? – кто-то, как надоедливая муха, жужжит ему прямо в ухо, и дергает его за плечо. И так не хочется открывать глаза, а спать, спать и спать. А она продолжает жужжать, а вовсе это не муха, а Сорочина, который боится, что Петр уснет, и тогда вместо Петра его черти насадят на вертел и понесут костру.
Но нет, нет, хватит ему уже и того, что с ним произошло, пусть теперь это Сорочина поймет, что такое быть мясом. Мясом! Мясом? Каким мясом? Не хочу быть мясом. Умер я, Сорочина. Это ты меня бил, это ты надо мною издевался, это ты на меня, как шакал из-за каждого угла тявкал, прячась за чужие спины, это ты в меня стрелял. Нет, Сорочина, я для тебя мертв, на-ка выкуси.
И увидел Петр, как разверзлась перед ним снежная глыба. И увидел Петр, как черти ударили рядом с его лицом о землю своими копытами, схватили они Сорочину. И какой крик у Сорочины громкий и писклявый, как у пищащего от боли кролика, аж уши сверлит. И глаза у Сорочины на выкате, красные, как Солнце на закате, и зрачков на них уже совсем невидно.
«Так тебе и нужно, Сорочина! Так тебе и нужно, шакалья морда, - во все горло хочет крикнуть Петр, но не получается, горло забито какою-то смолою, не дающей дышать, и отхаркаться от нее невмоготу, и кашель давит... – Кхе, кхе, кхе…»