...костюм инквизитора, мечтателя и страстотерпца, – аккуратный, но потёртый уже пиджак, под которым – поблекшая чёрная рубашка без галстука... а ещё лучше – тёмный свитер под горло, отпаренные, длинноватые брюки и круглоносые, сбитые и дурацкие полуботинки-самошлёпы. Руки в карманах пиджака. Плечи – вперёд. Сутуловат. Беспокоен и боится определённости во мнениях окружающих его обывателей. Мнения эти, как убедился он давным-давно, большей частью упрощены и греховны. А ещё он боится того, что сам заведётся, разнервничается и собьётся с мысли.
В тёмном коридоре, из которого он приходит, пахнет старым деревом и высохшим лаком. Там изредка гудят мужские голоса.
Иногда инквизитор, утирая платком веки и ноздри и неудобно подёргивая шеей, уходил по скрипучей лестнице глубоко вниз, сворачивал в один из своих подвалов, долго шёл по невыровненным плитам куда-то ещё вниз и вкось (только он один досконально знал лабиринт подземелий этих), и где-то там, в невесть какой слепой кишке обширного каменного брюха, открывал с большим трудом низенькую, но тяжеленную дверь. Тканью копоти оборачивал себя смердящий факел и оседал плывущим пламенем от духоты темницы.
Инквизитор покашливал и зябко дёргался под пиджачишком своим. Глухой и почти слепой тюремщик, провонявший ржавчиной и испражнениями, кряхтел и гундел неторопливо, снимая цепи с обомлевшего еретика с покалеченными ногами и ртом, искажённым провалами выбитых зубов.
Инквизитор осторожно и не без брезгливости усаживался в неудобное и холодное кресло, тюремщик подтаскивал еретика поближе и пропадал в углу. Вонял факел. Сыро. Страшно. И, поверьте, скушно. Потому что никакой это был не еретик и не возмутитель, а такой же строгий приверженец здравого рассудка. Но только своего собственного рассудка, в чём он опять-таки ничем не отличался от инквизитора. Различало их одно – еретик признавал существование иных Вселенных, инквизитор же не допускал того, что не мог различить его взгляд на природу.
Этого еретика инквизитор не мог истребить в силу заведомого бессмертия подобной личности. Потому-то и оказалось, что как раз этого он должен убедить, а не просто уничтожить, этот был какой-то не совсем сам по себе... хотя и с виду – просто мужик, ничей не приверженец... вобщем была тут какая-то незавершённость мизансцены, загадка текста, возможно простенькая, но от того не менее мучительная. Бессмертие, одним словом. Инквизитор даже получал от споров этих некое извращённое удовлетворение – с ним, с полумёртвым еретиком, обижался на него, прощал иногда ему упрямство, а иногда не прощал и приказывал тюремщику ломать суставы оппоненту, и был тогда страшно недоволен собой. Ужасно недоволен...
– Н-да... – инквизитор нахмурился и, опустив голову, пошевелил сплетёнными пальцами. – Распутная, ни за что не ответственная жизнь, отягощённая... – он поднял правую ладонь подобно египетскому богу, – ...подчёркиваю: отягощённая талантом и музыкальностью чувств. Душа, не узнавшая настоящей, жерновами висящей на теле, любви, с детьми, с нищетою; тело, не узнавшее смертельной усталости... Льняные кудри, пьяная улыбка и безусловная трагичность уничтожения собственной жизни! Постепенного, постепенного, – добавил недовольно инквизитор, – уничтожения! С уходом в область полузапретного плода, лакомой подпольности!
– Что может лучше исказить нравственность нескольких поколений? Такие искушения нельзя предлагать людям - нечестно!
– Эк, тебя! Куда вынесло – несколько поколений! – зашипел еретик сквозь дырки от зубов. – Была ли она, нравственность? Ну что ты цепляешься к мертвецу? Ну что не успокоишься никак? Он дал тебе столько, сколько смог... Очень много, я считаю, дал... – и еретик охнул, переворачиваясь и перебирая руками по полу.
– Ну не знаю, честное слово... Коли так уж неймётся, уж коли так уж хочется влезть в его могилу, – ну узнай ты сначала мир, в котором он жил! А? Покажи, пожалуйста, сплошной, непрерывный поток лжи, предательств, приспособлений души и тела к друзьям этим, к родным всяким там, да – к собственному убожеству, наконец!.. сквозь которые он прокарабкивался как мог! Покажи, в конце концов, ту конструкцию, в которой он честно старался понять себя и мир вокруг, и не пил... и, между прочим, не пил, считаю, очень долго!
Еретик с трудом подполз к колонне, прислонился к ней плечом и кое-как расположил на камнях полумёртвые ноги. Только после этого он взглянул на инквизитора, жмуря грязные складки у век, и облегчённо выдохнул.
– Ну что ты всё выдёргиваешь из всеобщей конструкции одну её часть и показываешь всем: вот, глядите пожалуйста, какая неполная, некрасивая и бессмысленная! Он же прошёл свой путь, честно зашёл в тупик – на, смотри, думай! Вот стихи его, увеличившие количество гармонии на земле этой – на, прочти, утишься! Нет же – не туда, видите ли, зашёл!
– Да не восстановить ту конструкцию, пойми ты! – закричал, наклоняясь, инквизитор, и ненависть мелкой судорогой дёрнула ему верхнее веко. – Да как же вы не сообразите все, что полной правды не воссоздать уже никогда и никому: шёл он куда-то или пускал пузыри в выгребной яме – не доказуемо уже всё! Остаются только мифы!
...Изначально, по условию, по свойству времени и памяти!.. По бесконечности этой правды, наконец!
...Что касается же гармонии, уважаемый коллега, – то от тех мест, где «во бору со звонами плачут глухари» удрал он при первой же возможности и никогда туда уже не возвращался, поменяв их на пошлость кабацкой Москвы и такой же кабацкой Европы. Соврал он, получается! Ловко соврал!
...А в колокола на весь свет бухнул! А смазливую мордуленцию свою на портреты пустил! А идея мерзости, как свободы, осталась! – инквизитор угрюмо отвёл глаза на факел и, расстроившись вконец, резко встал и вышел, не велев ничего выскочившему из тьмы тюремщику, махнул рукой только и побрёл обратно по каменной кишке с редко и смрадно чадящими факелами. За одним из поворотов он вдруг вытянулся и ожесточился лицом, рот его сверкнул мелкими и многочисленными зубами и он даже пробежал несколько шагов, сутулясь и скалясь совершенно чудовищным ликом, но тут же спохватился, перевёл дух и, перекрестившись, обрёл нормальный вид и походку, и вышел на свет в ещё большем огорчении.