«Белые рабы» Иностранного легиона.
Как эмигранты вступали в него.
(Продолжение. Предыдущая часть :http://www.proza.ru/2017/12/12/624)
Одним из вариантов дальнейшего устройства своей судьбы для беженцев-мужчин, вывезенных Врангелем из Крыма, была вербовка во французский Иностранный легион.
Почему измученные многолетней войной люди вновь выбирали для себя службу в чужой для них армии – тема отдельного разговора.
Очень интересные и подробные описания причин, вызвавших у многих тысяч людей, такое решение, оставил один из беженцев-казаков врангелевской армии, И. Лунченков, написавший книгу воспоминаний «За чужие грехи. Казаки в эмиграции», которая была издана в Москве в 1925 году.
Лунченков в эмиграции был членом казачьего Круга, входил в состав его финансово-контрольной комиссии а, следовательно, был прекрасно осведомлен о самых «деликатных», финансовых вопросах деятельности «верхушки» врангелевской армии и довольно обстоятельно рассказал об этом.
Сам Лунченков, вместе со своими товарищами-казаками, прошел весь тернистый путь сидения в лагере на острове Лемнос и прочих скитаний беженца-эмигранта.
Он подробно рассказывает, как им жилось:
(Напомню, что 126 кораблях к турецкому берегу прибыло около 130 тысяч человек, из них 60 тысяч входили в состав армии, остальная цифра в 70 тысяч человек приходилась на „гражданских беженцев").
«Армия состояла из трех корпусов: донского в 30 тысяч человек, добровольческого в 20 тысяч и кубанского около 10 тысяч.
Сплошь облепленные людьми суда с оригинальным грузом сгрудились в бухте Мод, у входа в Мраморное море; на всех судах трепыхался французский флаг—с одной стороны символ того, что барон со своей армией находится „под покровительством" этой державы, с другой, что эта держава считает себя уже хозяйкой этих судов...
Положение сгрудившейся на пароходах людской массы было кошмарным. Без пищи и воды, в ужасных антисанитарных условиях, положительно съедаемые паразитами, главное же—без какой-либо определенности, люди быстро деморализовались, превращаясь постепенно в покорное стадо. Этой участи, конечно, избегли эмигрантские верхушки, быстро съехавшие по разным протекциям на берег и рассыпавшиеся по европейским столицам.
С злобой наблюдала серая рядовая, главным образом, казачья масса эти сцены.
— Пьер, Пьер, а где же место номер девятнадцать? Боже — где же моя девятая картонка!? Пьер, осторожней с Джимми, хвостик, хвостик не прищеми ей!?— суетилась в турецкой лодке около парохода эмигрантская дама над вывезенным добром и собачёнкой.
— Ишь, мать твою в три погибели, — пускалось ей с борта,—девятнадцать у тебя чемоданов, девять картонок, сучка в ручках, а у Пьера твоего ручки в брючках, а тут пузо голодное... За вас, бабушку вашу так, дураки, воевали!...
Серой массе, особенно казакам, пришлось не легко. Прежде всего, одолевал голод. Систематического питания не было. Время от времени французы присылали подачку, но она вызывала скорее озлобление, чем удовлетворение, так как ложка консервов да кусок шоколада в медный пятак только разжигали и так обостренный голод…»
В таких тяжелых условиях беженцы провели на кораблях более месяца. Затем французское командование (а Турция тогда была оккупирована войсками Антанты) разрешило начать их перемещение на берег:
«Приступив к расселению беженцев, французы в первую очередь высадили добровольческий корпус Кутепова, разместив его на пустынном полуострове Галлиполи у входа в Дарданеллы.
Кубанцы, во главе с атаманом генералом Науменко, были отправлены на остров Лемнос.
Донской корпус, численностью около 30.000 человек, был размещен в районе Чаталджи, в 50 километрах к югу от Константинополя на европейском берегу, причем дивизия генерала Калинина находилась в лагере при станции Хадемкей, тут же при станции— штаб корпуса, бригада генерала Фицхелаурова— в Кабадже (соседняя станция) и в Чилингире—дивизия Гуселыцикова.
Пустынен и мрачен вид Чаталджи—холмы с скудным бурьянком, без кустика и деревца, гнилой болотистый ручей и серое, серое свинцовое небо—таков неприглядней пейзаж казачьих лагерей.
Жильем, если можно назвать жильем то, что отведено было казакам в Хадемкее, служили наполовину разрушенные сараи, а в Чилингире... овчарный хлев, давно заброшенный турецкими пастухами, как непригодный даже для загона овец.
В этом хлевнике были сбиты один к одному, вповалку, без крыши, под открытым небом, под мелким моросящим осенним дождем двенадцать тысяч человек, уже достаточно измученных раньше месячным сидением на пароходах.
Отсутствие сносной питьевой воды, бань и какой-либо дезинфекции, страшная скученность, положительно съедавшие казаков паразиты, питание впроголодь, без горячей пищи сделали то, что тотчас же по расселении развились эпидемии тифов и даже чумы.
Лазаретов не было, не было медикаментов, хотя у стороживших казаков французских колониальных войск все это было, тут же рядом, в трех шагах, но все это было не для казаков.
Призрак смерти повис над лагерями—больные лежали рядом со здоровыми, тут же умирали, и подолгу лежали неубранные трупы, паразиты перебирались с мертвецов на здоровых и заражали их, бредили целые хлевы с людьми, порой трудно было отличить больного от здорового, порой казалось, что призрак смерти возьмет в свои цепкие лапы весь корпус. Хоронили гуртом. Невысокие холмы, братские могилы... только они знают, только они скажут, сколько умерло в лагерях Чаталджи…
Для того же, чтобы казаки не разбегались, лагеря были окручены проволокой и вокруг них расставлены часовые из сингалесских негров».
Вот в таких, поистине скотских, условиях и держало французское командование остатки войск Врангеля, чье правительство Франция, совсем недавно, официально признало.
Даже своих врагов, германских военнопленных, в условиях недавней мировой войны, французское правительство содержало в более приличных условиях, чем многолетних русских союзников, добровольно прибывших под их покровительство…
Но, может быть, эти скотские условия хоть как-то компенсировались мягким режимом содержания русских беженцев, их усиленной кормежкой?! (Ведь Франция тогда была богатейшей колониальной державой, победительницей в Первой мировой войне, получала от Германии многомиллиардную контрибуцию и уж никак не могла пожаловаться на отсутствие продовольствия!)
Вот что было на деле:
«Пища... о ней много говорить не приходится— ложка консервов, четверть фунта черствого хлеба да несколько грамм гнилых сухих овощей—вот суточный паек казака.
Топлива не выдавалось, его негде было и достать, полученный рацион проглатывался в сухую. Немногие здоровые время от времени ходили за десятки километров в поисках кустарника, конечно, под конвоем.
Но принесенного хвороста на всех не хватало. Озябшие и продрогшие казаки тянулись по ночам к сложенным рядом с лагерем пустым разбитым ящикам из-под снарядов, доставшихся французам в европейскую войну от германцев.
Но такие попытки стоили смельчакам порою жизни, так как исполнительная бдительная стража расстреливала „грабителей" на месте.
Большие мучения для курцов приносило полное отсутствие табака.
Первое время люди маялись, перебиваясь сухими листьями и просто травой, но потом курительный вопрос был разрешен—начали курить вату, добываемую из старых телогреек.
Вата быстро поднялась в цене на импровизированной лагерной бирже, и запасливые барахольщики заделались лагерными богачами.
Небезынтересен между прочим один из многочисленных способов добывания казаками денег: ночью, с большой опасностью для жизни, выкрадывались у французов артиллерийские снаряды, затем в укромном месте, с не меньшей опасностью для жизни, эти снаряды разряжались, и порох по дешевке продавался частным охотникам. Не обходилось и без жертв; так во время операции разрядки погиб сотник Шестернин и еще до десятка казаков…»
Характерно, что эти «невзгоды и лишения воинской службы» не слишком-то затрагивали казачью «верхушку», которая использовала пользовала эту ситуацию для своего обогащения.
Лунченков так рассказывает об этом:
«Командиры, чуя, что в казачьих карманах еще звенит последний грош, всячески старались вытянуть его оттуда. А лучшим способом для этого явились открытые ими лавочки. Заведовали этими лавочками только генералы, проявившие самую рьяную жадность к наживе. Пользуясь тем, что выход за проволоку и общение с живой жизнью рядовому казаку недоступны, они устанавливали на продаваемые продукты и товары цены в 200 — 300% выше средне-рыночных. Особенную жадность проявили „лавочники" генералы Гусельщиков и Фицхелауров, при чем Гусельщиков всегда сидел в своей торговле вдрызг пьяный.
Нарекания казачьей массы на шкуродерство генералов-лавочников заставили генерала Абрамова назначить ревизию, причем в лавке генерала Гусельщикова корпусный контролер Зарапов наткнулся на большие хищения, о чем и составил соответствующий акт.
Однако это делу не помогло, и Гусельщиков продолжал наживаться на казачьих копейках до конца существования лагеря…»
Для того чтобы «подтянуть» падающую дисциплину и хоть чем нибудь «занять» мающихся от голода и условий неволи людей, командование затеяло в лагерях строевые занятия и прочее военное обучение:
«Затрубили сигнальные рожки, забили мелкой дробью барабаны, немедля обозначилась впереди овчарников „передняя линейка", замелькали погоны, ордена, во всех углах овечьих хлевов послышалось— „встать! смирно!" и торопливая читка рапортов, „на носках и живо" забегали с кислыми минами, делая „молодцеватый вид", больные, полуголодные люди...
Строевая казарменная жизнь вводилась быстрым темпом со всеми своими неотъемлемыми прелестями — дисциплинарными наказаниями, а порой мордобоем и поркой».
Вместо ожидаемого «укрепления воинского порядка», все это бездумное «закручивание гаек» в полутюремных условиях жизни, привело казаков к кровавому бунту:
«Медленно наслаивалась злоба в измученных человеческих сердцах, упорно искал выхода мозг припертых в тупик людей, все сумрачней нависали казачьи брови и все чаще метались злобные огоньки в потухающих глазах.
В жуткую, темную, мокрую осеннюю ночь, в памятную ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое декабря 1920 года, злоба брызнула, и над генеральскими головами разразилась гроза.
История, предшествовавшая памятной ночи, вкратце заключается в следующем: казачьи верхи во главе с Богаевскам и Абрамовым все время подыскивали другое место, куда можно было бы перевести корпус; эта заботливость атамана проистекала не из-за указанных неудобств расположения корпуса, она объяснялась просто—близость Чаталджи от Константинополя запугивала казачьи верхи, боявшиеся постепенной утечки людей и распыления корпуса.
Богаевский все время шептал французам о том, что казачья масса (под влиянием, конечно, агитаторов!) может быстро деморализоваться и стать угрозой Константинополю; французы, пуще огня боявшиеся „большевистской опасности" и видевшие ее, где надо и не надо, поддались на эту удочку.
И вот—в жуткую, темную, мокрую, осеннюю ночь в набитые людьми овчарники вползла весть:
— На Лемнос. На остров Лемнос... Голый
остров, а кругом море... Остров... французские
штыки... русские генералы и море...
Зашевелилась, зловеще насторожилась масса.
— Не ехать! Всем не ехать! Не выдавать зачинщиков!..
Злоба, голод, призрак смерти и порыв отчаяния безысходности сжали людей в комок. Не замечая того, „лихие молодцеватые" вначале тихо, даже незаметно для себя, открыли импровизированный митинг.
Быстро метнулась весть об этом в штабы.
И вот—в казачью гущу, крепко матеря, окруженный сворой офицеров, ввалился полупьяный Калинин.
— Что это!? Митинг!?.. Большевики!?. Завтра же всех зачинщиков—в расход! Завтра же всем собираться для посадки на пароходы и отправления на Лемнос!
Дикий вой озлобленных, измученных людей да сотни кружек, котелков и всего, что попало под руку, полетело в „группу начальников".
Начальники отошли „на заранее занятые позиции", митинг продолжался...
Через час по шоссе со станции от штаба корпуса и казарм сингалезцев в прыгающих огнях факелов четким шагом в полной боевой готовности двигалась рота французских колониальных войск. Вел ее Калинин».
(Этот полупьяный Калинин, который для расправы с казаками привел роту вооруженных сенегальских стрелков, был командиром казачьей дивизии, расположенной в этом лагере. Своих казаков, или юнкеров, для карательных целей он найти не сумел.
А ведь его подчиненные были практически безоружными, т.к. все оружие, включая личное, французами у казаков было изъято еще при сходе с кораблей на турецкую землю).
Далее события продолжались следующим образом:
«Рассыпавшись в цепь по всем требованиям полевого устава и согласно последним опытам долголетней войны, оцепили французские солдаты, во главе с русским генералом, безоружных, беззащитных людей.
Бомбой разорвалась весть по хлевам о французско-генеральском нашествии.
— Отцы! Спасайте! Нас бьют генералы и французы,—разнеслось, гулким эхом разлетелось по лагерю.
Лагерь вспыхнул!
С палашом, на всякий случай припрятанным под шинелью, с не отданным французам наганом, тоже сохраненным на „всякий случай" (казаки— народ запасливый), с дубиной и чем другим, случайно подвернувшимся под руку, сгрудились казаки около своих хлевов.
Быть может, все обошлось бы тихо, но вперед к казакам опять ринулся Калинин, и посыпалась его отборная матерщина.
Не сдержалось чье-то горячее сердце, не стерпела чья-то раззудившаяся рука—вылетел вперед молодой да вихрастый, взял левой за погон, а правой—в морду!
Еще крепче сжалась в кулак казачья груда, ухнула, визгнула, улюлюкнула и... понеслась куда глаза глядят.
Французские стрелки отступили, „не приняв, как говорят штабные реляции, сражения" и оставив „на месте боя" новенькие «льюисы» да несколько человек убитых и раненых французов и казаков.
А разгоготавшаяся, злобой плюнувшая толпа искала выхода тому, что таила так долго.
— Бей офицеров! —неслось по лагерям...
Ночной бой окончился с жертвами — с обоих сторон были убитые и раненые.
Когда французские солдаты отступили, а русские генералы просто бежали, когда страсти понемногу улеглись, наиболее инициативные, энергичные и смелые поняли, что дальше им оставаться здесь нельзя, и под покровом ночи, быстро собрав свои несложные пожитки и выбрав командиром бывшего на стороне казаков войскового старшину М. И. Мартынова (из станицы Кагальницкой), ушли, куда глаза глядят.
По полученным позднее сведениям, отряд Мартынова в 2 тысячи человек с боем перешел греческую границу и был интернирован в Болгарии.
Для оставшихся рассвет не предвещал ничего доброго. И действительно—чуть только забрезжил свет, казачий лагерь был окружен тесным кольцом французских войск из всех родов оружия. О сопротивлении после ухода наиболее активного элемента нечего было и думать.
Молча, стиснув зубы, грузились казаки на пароходы для отправления на Лемнос.
На „Решид-Паше" и „Доне" (ирония судьбы!) была отправлена первая партия пленников на „Остров смерти"—так стали звать казаки, еще не побывав, ненавистный для них остров».
Итак, после этого бунта, часть казаков дивизии Калинина самовольно ушла из лагеря, и направилась в сторону греческой границы, а оставшихся погрузили на пароходы, чтобы перевести на «остров смерти» Лемнос.
Как выяснилось, это сделать было не так-то просто:
«В пути, на „Решид-Паше" озлобленная казачья масса пыталась расправиться самосудом с виновниками переселения во главе с генералом Рубашкиным и полковником Грузиновым; темные трюмы парохода избавили их от заслуженной кары.
В бухте Лемноса с „Решид-Паши" на берег вышла только небольшая группа офицеров; сорганизовавшаяся в пути казачья масса категорически заявила прибывшему на борт представителю французского командования о своем нежелании сходить на берег и... предъявила требование об отправлении в Советскую Россию.
Хотя такое заявление было полной неожиданностью для французов, все же они пошли навстречу казакам, потому что... потому что французы давно уже искали случая избавиться от лишних ртов.
Разрешение было дано, даже было уплачено капитану за рейс Лемнос—Новороссийск.
На „Решиде" взвился красный советский флаг и первая партия саморепатриантов немедля избрала совет. (!!!)
Ужасы Чаталджи и беспросветность эмигрантщины для полутора тысяч человек остались позади.
Остальным предстояло пережить новые пытки „Острова смерти"—Лемноса».
Современный читатель может предположить, что этот рассказ казака Лунченкова о бунте и «саморепатриации» полутора тысяч донских казаков дивизии генерала Калинина, на пароходе «Решид-Паша»в Советскую Россию, является его выдумкой, или «красной пропагандой».
Однако его полностью подтверждает другой эмигрантский журналист (и «лицо приближенное к самому Врангелю»), Г. Раковский, который в своей книге «Конец белых. От Днепра до Босфора», изданной в Берлине, тоже упоминает про этот эпизод:
«…на турецкий пароход „Решид-Паша" из разных лагерей было собрано французами до трех с половиной тысяч беженцев и строевых казаков, которые решили возвратиться домой. Без всяких предварительных переговоров с большевиками, без всяких гарантий неприкосновенности, реэвакуируемые были отправлены в Новороссийск, и там переданы в руки большевикам…
Долго не возвращался „Решид-Паша". В лагерях энергично боролись с реэвакуационным настроением, подвергая всяким репрессиям „неблагонадежных". Их выселяли из палаток, ставили в худшие условия питания, подвергали своего рода остракизму и даже создавали из них своеобразные дисциплинарные батальоны».
Так что этим свидетельствам Лунченкова можно доверять.
Оставшихся казаков ждали еще более тяжелые условия жизни на острове Лемнос, откуда самовольно сбежать уже было невозможно:
«Песчаный, спаленный знойными лучами южного солнца, Лемнос не привлекателен уже одним своим внешним видом. Серые раскаленные камни, а среди них бедные, малочисленные рыбачьи лачуги—вот и весь Лемнос.
Стараниями русских генералов и французских штыков он превращен был в казачью тюрьму.
Кроме проволоки и часовых на стороне тюремщиков теперь было и море, зорко охраняемое французским крейсером и миноносцами.
Размещены казаки были в палатках, разбитых на клейкой, липкой грязи (дело было зимой); ни бань, пи других дезинфекционных мер не применялось, я заразные болезни, главным образом, тифы свирепствовали так же, как и на Чаталдже.
Для „аристократии" был казачьими руками оборудован отдельный городок со всеми удобствами и даже претензиями на красоту—среди удобных, теплых офицерских бараков были расчищены дорожки, устроены газоны и цветники с неизменными „друглавыми орлами" и прочими дорогими генеральскому сердцу прогнившими уже символами.
Казачий лагерь жил трудной походной жизнью. Вставали в пять часов. Без завтрака (из ложки консервов и четверти фунта хлеба его никак не выкроишь) начиналась „строевая подготовка". Прежде всего—„утренний осмотр", ставший для казаков, между прочим, „пыткой", так как трудно было выглядывать „лихо и молодцевато" в одеянии из французского тряпья.
Затем до обеда строй. Особенно усиленно занимались муштровкой, так как всегда ожидали прибытия какого-нибудь „начальства и связанного с этим парада. Репетициям парадов и смотров не было конца…
Казачьи парады доставляли неиссякаемое удовольствие детишкам греческих рыбаков, с гиком и улюлюканьем носившимся вокруг обозначавших „шаг на месте" бородатых станичников.
И только впавший в Крыму в транс „правитель и главнокомандующий" Врангель в своих приездах, здороваясь, орал:
— Здорово, орлы!
Правда „орлов" правитель не допускал к себе близко и во время его приездов они были в густом оцеплении вооруженных юнкеров…»
Отметим, что для «поднятия духа» врангелевское руководство старалось проводить следи казаков даже своеобразные «политзанятия» и даже обнародовало разные оптимистические предсказания, от прадедушек нынешних «ясновидящих»:
«Интересно, что для подбадривания казаков время от времени этими политпросветчиками выпускались точные сроки падения Советской власти.
Наибольшим успехом среди всех предсказателей пользовался проживавший в Константинополе контуженный эпилептик офицер Адашевский.
Во время своих частых припадков он по дням, числам и месяцам „предсказывал" грядущие события, а окружавшие его слезливые дамы, считая его прозорливцем, записывали бред больного.
Так был составлен календарный план России на целый год.
Этот бред был издан отдельной брошюрой в Константинополе, а потом перепечатан белградской газетой „Новое Время" для широкого употребления.
Нужно ли говорить, что все предсказания Адашевского не сбылись, и слава его быстро померкла.
Характерно то, что не верившие, конечно, Адашевскому командиры всех степеней и рангов усиленно подсовывали казакам его бредни.
В таком стиле велась вся агитация „политпросветителей" и контрразведчика полковника Зайцева».
Но все это уже мало помогало:
«Уже с первых дней прибытия на Лемнос казаки стали искать выход из положения, избавления от бесцельности дальнейшего пребывания в частях и физических и моральных истязаний генералов.
Наиболее решительные и отчаянные головы группами и даже в одиночку уплывали с „Острова смерти" на украденных у рыбаков лодчонках за сотни километров на материк, переправляясь, главным образом, к весьма популярному тогда в казачьей массе Кемалю-Паше.
По слухам, у Кемаля были сформированы особые казачьи части и успех его в прорыве греческого фронта был достигнут именно этими частями.
Когда французское командование убедилось в том, что силою ему казаков не удержать, что остающиеся вовсе не представляют той надежной для них боевой массы, о которой им напевали услужливые Врангель, Богаевский и Абрамов, когда, наконец, содержание казаков стало обременительным, было решено не препятствовать распылению этой массы, с одной стороны, разрешая желающим уехать в Советскую Россию, с другой—переходить на вольное беженское положение тем, кто самотеком, хитростью и просто обманом уйдет с острова.
По распоряжению французов открыта была запись желающих возвратиться домой, и „Решид-паша" после удачной выгрузки первой партии в Новороссийске стал совершать время от времени периодические рейсы между „Островом смерти" и Республикой Труда. На „Решиде" возвратилось на родину до 8.500 человек.
Кроме того, французами открыта была запись для поступления в „Legiones etrangeres"—колониальные французские легионы в Африке, главным образом в Тунисе и Марокко...
Часть казачьей массы соблазнилась предложением французов и до трех тысяч записалось и уехало в легионы. Условия службы таковы: в Марселе, куда сосредоточивали всех легионеров перед отправкой в колонии, подписывается контракт на пять лет, при чем в контракте есть оговорка, что каждому начальнику предоставляется налагать на провинившегося подчиненного дисциплинарное взыскание в виде удлинения срока службы. Жалованье 100 франков в месяц на руки и 100 франков в фонд, каковой выдается по истечении срока службы. Пища и обмундирование от правительства».
На первый взгляд, неплохие условия, особенно для тех, кто в голоде, грязи и болезнях месяцами томился в полутюремных условиях лагерей острова Лемнос, не правда ли?!
Отправка в Марсель (!) там подписание контракта, переход на паек и содержание, полагавшееся французским солдатам, все это не могло не прельщать голодных и измученных людей…
Давайте посмотрим, какие условия жизни и службы В РЕАЛЬНОСТИ там оказались.
Очень подробный рассказ об этом оставил Эраст Николаевич Гиацинтов, написавший книгу воспоминаний «Записки белого офицера».
(Э.Н. Гиацинтов был кадровым офицером русской императорской армии, участником Первой мировой войны, в которой он дорос до чина штабс-капитана.
29 октября 1918 года он прибыл в Добровольческую армию и получил назначение во 2-ю батарею 1-го отдельного лёгкого артиллерийского дивизиона. ( Впоследствии это - артиллерийская бригада генерала Маркова).
Отец Э. Н. Гиацинтова в годы Гражданской был членом Особого совещания при Главнокомандующем В. С. Ю. Р. генерале Деникине. Брат Эраста Николаевича также служил в армии генерала Деникина.
Эраст Гиацинтов перенес тяжелую форму воспаления легких, а затем был назначен на бронепоезд «Генерал Корнилов».
Во время похода Деникина на Москву служил в разведке Марковской дивизии.
В Крыму, уже во время службы в рядах Русской Армии барона П. Н. Врангеля, в августе 1920 года, Э.Н. Гиацинтов был произведён в капитаны, а затем и в подполковники (в 26 лет!).
Вместе с остатками марковской дивизии он был эвакуирован на остров Лемнос, где он и записался, в качестве РЯДОВОГО СОЛДАТА во французский Иностранный легион).
Вторая часть его воспоминаний, посвященная службе в этом французском легионе так и называется: «Белые рабы».
Вот, как он описывает процесс заключения контракта, для поступления на службу в Иностранный легион:
«За время пребывания остатков русской армии, эвакуированных из Крыма, на берегах Босфора, Дарданелл и острове Лемнос, несколько тысяч человек, прельстившись широковещательными анонсами французского командования, записались волонтерами во Французский иностранный легион.
Никто из записавшихся не имел представления о том, что такое легион, и руководствовались главным образом тем, что было напечатано в анонсах.
Условия были таковы: 1) каждый подписавшийся становился на положении французского солдата с момента подписания контракта; 2) жалование 100 франков в месяц; 3) служба во французских колониях; 4) при заключении контракта выдается пятьсот франков; 5) срок службы пять лет.
Ввиду большого наплыва волонтеров, на Лемносе была устроена врачебная комиссия, производившая медицинский осмотр. Осмотр был чисто формальный, так как все без исключения были признаны годными…
Из всех четырехсот человек вернулось с осмотра только трое, причем двое из них, пройдя на следующий же день, были приняты, а третьему такое путешествие пришлось совершить три раза, но в конце концов он был признан годным. О том, как нас осматривали на этой комиссии, свидетельствуют трое принятых с первого же раза: у одного не было четырнадцати зубов, у другого кисть правой руки была исковеркана ранением до такой степени, что он с трудом мог держать ею легкие предметы, а у третьего на теле были следы восемнадцати ранений…
Когда записавшихся набралось четыреста человек, им был устроен осмотр генералом Бруссо, который произнес длинную речь...он подтвердил все напечатанное в анонсах, прибавив, что ста франков более чем достаточно, тем более что все необходимое получается от казны.
Окончил он свою речь тем, что высказал уверенность в том, что ни один из записавшихся не пожалеет о своем решении».
Вроде бы, условия были приемлемыми и даже неплохими: 100 франков на всем готовом (напомню, что как раз в это время приятель Дж. Оруэлла, русский капитан Борис нищенствовал в Париже на два франка в сутки, ночуя на полу в каком-то «клоповнике»), 500 франков «подъемные» - казались нашим беженцам приличными деньгами, ради которых можно было рискнуть своей жизнью, воюя с полудикими аборигенами, во французских колониальных владениях.
«Процедура подписания контракта длилась очень недолго. В канцелярию нас впускали по три человека. Каждому задавали одни и те же вопросы: имя, фамилия, национальность, возраст, род оружия и профессия. Предпоследний вопрос задавался, как я узнал впоследствии, только русским. На все эти вопросы можно было отвечать что угодно, так как никаких бумаг при опросе не предъявлялось. По окончании опроса контрактующий внимательно осматривает наружность волонтера, записывая свои наблюдения в контрактный лист, затем добавляет данные медицинской комиссии сведения о росте и особых приметах на теле и после этого дает ему лист для подписи.
Не помню хорошенько содержания написанного в контракте, т. к. времени для прочтения дано не было, но пробежать его мне все-таки удалось.
Ничего из того, что было напечатано в анонсах, там не было, а стояло только, что подписавшийся ознакомился с такими-то и такими-то параграфами таких-то статей и обязуется с этого дня служить Французской Республике верой и правдой в течение пяти лет.
По простоте своей я предположил, что именно эти параграфы были напечатаны французским командованием для всеобщего сведения, но на самом деле это было совсем не так. И впоследствии мне так и не удалось ни узнать содержания этих таинственных параграфов ни увидеть легионера, ознакомленного с ним».
Как видим, текст с условиями контракта был составлен так туманно, что даже хорошо образованному человеку, отлично знавшему французский язык (кем и был подполковник Гиацинтов) они были непонятны.
Для обычных же наших солдат и казаков (почти поголовно малограмотных, или неграмотных) это и вовсе было «китайской грамотой» и тут они полагались на слова своих офицеров, которые перевели им обещания французского генерала Бруссо, «агитировавшего» за вступление в Иностранный легион.
На пароход, который должен был перевести будущих «легионеров» в учебный лагерь, они уже шли в сопровождении французского сержанта:
«Сопровождал нас французский сержант, с которым я разговорился. Поговорив со мной о разных посторонних предметах, он неожиданно задал мне вопрос, что заставило нас всех совершить такую глупость.
Я спросил его, что он хочет этим сказать.
"Да вот вы все были свободны, никакого преступления за вами не числится, а вы добровольно отдали себя в рабство".
Я ему на это рассказал все, что было говорено генералом Бруссо и его штабным, но он только расхохотался и, повторив несколько раз "Mon Dieh, quelle sottise"*, (* Боже, какая глупость (фр.), больше об этом разговора не возобновлял.
Этот разговор на меня произвел довольно неприятное впечатление, но мысленно я себя успокоил тем, что этот сержант, по всей вероятности, антимилитарист».
А вот сам французский учебный лагерь, гле легионеры должны были пройти переподготовку, оказался неким аналогом военной тюрьмы строгого режима, всеми порядками которой заправлял полупьяный сержант с наклонностями садиста:
«Внешний вид лагеря очень неприятно поразил нас. Подвели нас к высоким воротам, по сторонам которых тянулась изгородь, опутанная колючей проволокой. Непосредственно за воротами находились несколько небольших деревянных домиков, в которых, как мы узнали впоследствии, жили начальствующие лица и охраняющие лагерь арабы стрелкового полка....
Через некоторое время изнутри барака послышался возглас и непосредственно за ним из дверей полетели на нас одеяла…
Каждый из нас получил по три одеяла, по смене белья, исключая носки, котелок, ложку и кружку...
Никакого освещения не полагалось, и помещение предоставлялось освещать самим легионерам. Все расположение лагеря было окружено колючей проволокой и повсюду стояли часовые-арабы.
Одним словом, лагерь производил впечатление пересыльной тюрьмы, а не помещения для людей, добровольно поступивших на службу. К моменту нашего прибытия в лагере находилось около семисот человек. Над всеми этими людьми бесконтрольно властвовал француз-сержант.
Груб он был невероятно и почти никогда не бывал абсолютно трезв.
У него были еще два помощника, простые солдаты, тоже французы, и кроме того в его же распоряжении состояла полурота арабских стрелков. Может быть, официально при лагере числился какой-нибудь офицер в качестве коменданта, но во всяком случае мы его никогда не видели...
Течение дня разнообразилось добавочными поверками, количество которых находилось в полной зависимости от настроения сержанта. Иногда такие поверки производились для проверки находящегося у нас на руках казенного имущества, причем каждый день надо было выносить что-нибудь в отдельности-один день рубашки, другой день - кальсоны, третий - одеяла и так далее.
Большей же частью они производились без всякого видимого повода только для того, чтобы потешить сержанта.
Понятно, что грубому, полуграмотному солдату необыкновенно льстило, что перед ним выстраивались несколько сот человек из которых добрая половина были офицеры.
Зато совершенно непонятно, почему французское командование не нашло возможности командировать в лагерь хотя бы одного офицера.
Недостатком офицерского состава объяснить это нельзя, так как константинопольские улицы были переполнены фланирующими офицерами.
Довольно часто сержант обходил бараки. При входе его в барак все должны были вскакивать, а старший командовал "fix" (смирно).
Впоследствии, попав в часть, мы узнали, что эта команда подается исключительно офицерам.
В обращении с нами он был необыкновенно груб, разговаривал со всеми на "ты" и в первое время даже пробовал рукоприкладствовать, но, получив должный отпор, оставил эту меру воздействия.
В расположении лагеря находился темный погреб, который был обращен сержантом в карцер.
Сажал он под арест без всякого разбора за самые незначительные проступки. Иногда погреб бывал настолько переполнен, что арестованные могли там только сидеть, прижавшись вплотную друг к другу.
Срок ареста определялся исключительно настроением сержанта, так что арестованный совершенно не знал, когда его выпустят.
Между прочим, по французскому дисциплинарному уставу сержант может только оставлять без отпуска на четверо суток и только adjudant (подпрапорщик) имеет право арестовать не больше, чем на одни сутки.
Наш же сержант держал в карцере по восьми суток и больше».
Вот в таких «условиях», русские добровольцы-легионеры, большинство из которых были офицеры, провоевавшие по несколько лет в окопах Первой мировой и Гражданской войн, имевшие ранения и боевые награды, проходили «курс переподготовки» для службы во французском Иностранном легионе.
Но и это еще не все. Очень быстро русские легионеры поняли, что они являются «людьми второго сорта» даже для арабов из лагерной охраны:
«Дело в том, что хотя по условию мы считались французскими солдатами со дня подписания контракта, однако никакими правами и преимуществами не пользовались. Кроме пищевого довольствия, которое составляло не больше одной четверти нормального, мы не получили ничего.
Жалованья нам не выдавали, сказав, что мы его получим по приезде в часть. Вместе с тем не выдавали таких необходимых вещей, как мыло, табак, спички и так далее. Бараки не освещались и не отоплялись.
После распродажи собственного имущества приступили к казенным одеялам…
Арабы, несшие караульную службу в нашем лагере, видя такое безобразное к нам отношение со стороны французов, держали себя очень вызывающе. Да и как могло быть иначе, когда им поручали обыскивать нас и во всех столкновениях между ними и нами виноватыми оказывались мы.
Несколько раз дело доходило до кулачной расправы, причем в этом случае победа всегда бывала на нашей стороне. После таких столкновений карцер обыкновенно переполнялся русскими. Поводом к аресту служило указание араба, что такой-то принимал участие в свалке. Арабы же всегда считались правы и никакого наказания не несли....
Каждый барак жил своей особой жизнью; между некоторыми бараками отношения были дружелюбными, между другими была острая вражда. Всех, однако, объединяла ненависть к французам…
Еще была одна работа, на которую назначали какой-нибудь барак в виде наказания: это зарывание старых отхожих мест и вырывание новых.
Каждый день на кухню назначали людей одного барака в помощь поварам. Очередь строго велась самими легионерами, причем ходили на эту работу по старшинству прибытия в лагерь. Этот наряд все очень любили, так как только тогда мы, попавшие на кухню, наедались досыта...»
В следующей части поговорим о том, как была устроена служба и быт русских «легионеров» в мирных и военных условиях.
Продолжение:http://www.proza.ru/2017/12/26/1113