Дауншифтинг

ДАУНШИФТИНГ

Глава 1 Он и я.
Глава 2 Мизантроп
Глава 3 Розовая майка, розовые очки


ОН И Я

Как случилось, что у него, мечтавшего стать вторым Эйнштейном, да-да, Эйнштейном, никак не меньше, всё свелось к бунгало у океана, к захолустной дыре, где никто и не слышал про Эйнштейна, рыбацкой деревне, в которой узкоглазые, жёлтые аборигены в рваном тряпье не знают ни слова его языка? Как вышло, что единственным желанием, да и желанием-то это не назовёшь, так всплеск отчаяния в океане безысходности, осталось чёртово бунгало, где можно спокойно спиться, скуриться, сторчаться? Всё к этому шло? С каких пор? Впрочем, ничего удивительного, он был зелен и юн, хотя давно поседел, до неприличия наивен и самонадеян. В отличие от меня, умудрённого жизненным опытом, будь он неладен, действительно, сдался он мне, раз привёл в трущобное бунгало на краю света, впрочем, умри я раньше, с кем не бывает, половины ровесников уже нет, я не имел бы и его, плода ошибок трудных, последнего утешения, прибежища, которое всегда со мной, стоит поднять его со дна, достать из копилки памяти. И сейчас он подсказывает, что тот, мечтательный, остался далеко позади, всё равно что умер, а, значит, бог с ним, нечего о нём и думать. Я лечу в Бангкок. Или Сайгон? Разницы никакой, главное, лечу из морозной, декабрьской Москвы. Таиланд, остановимся всё же на Бангкоке, в это время представляет собой финскую сауну, тогда как в другие месяцы парную в русской бане, значит, ничего, жить можно. Да и куда деваться, билет в один конец, в Москве никто не ждёт, разбейся самолёт, по мне не прольётся ни одной слезинки, ни одной на всю грёбаную Москву, где родился и провёл жизнь, в бездушном городе, где говорят на родном языке, который я не понимаю, - а он, тот, который остался, понимал, или ему только так казалось, - к тому же возвращаться некуда, квартиру пришлось сдать, вырваться из чёрной дыры дорогое удовольствие, денег мало, но на третьесортный гестхаус должно хватить. А нет, можно ночевать и на пляже, на песчаном берегу, под шум волн, укрывшись звёздным небом. Он бы не смог, слишком изнежен, а мне в самый раз, нет, всё же я не зря пожил, годы чему-то научили. Но зачем снова о нём? О том, которого нет. Опыт подсказывает беречь силы. И чувства. Почему? Потому что их осталось мало. Но зачем их беречь опыт подсказать бессилен.
«Температура за бортом минус шестьдесят по Цельсию, в салоне плюс двадцать пять, - объявляет диспетчер, выдерживая паузу, чтобы до пассажиров дошло, и они были сражены контрастом, их уютный маленький мирок храбро сражается со вселенским холодом. – Самолёт находится на высоте четырёх тысяч метров, время в пути девять часов. Приятного полёта!» Может, это тоже рассчитано, чтобы сразить всех чудом техники? Но никто, кроме меня, похоже, не сражён. Я кручу головой, будто ищу стюардессу, вокруг все уткнулись в гаджеты, слабо мерцающие в полумраке салона. Каждый наедине с собой. Человеку прошлого тысячелетия это представляется странным, и немного смешным. Может, потому что я так и не освоил чёртовы интерфейсы чувствительные к прикосновениям? А он бы освоил в раз, он был умнее.
Я прикрыл глаза.
Я вспоминаю.
За окном ровными хлопьями валит снег, как и положено на Рождество, в кухне на раскалённой батарее сушатся мокрые ботинки, меж железных рёбер впихнуты шерстяные носки, он недавно вернулся с лыжной прогулки, катаясь с горы, врезался в огромный сугроб, насажал синяков, подмёрзшие ушибы, отходя в тепле уже давали о себе знать ноющей болью, но он, не замечая её, смеётся – на розовых от мороза щеках играют ямочки, ровные белые зубы… Сколько ему? Четырнадцать? Пятнадцать? На плите пыхтит чайник, дребезжит оловянная, с жёлтой накипью крышка, вот-вот засвистит, закапает «носик». Густеют сумерки, окна уже потемнели, и по запотевшим стёклам плывут одинокие капли. Встав коленом на подоконник, мать открывает форточку, и свежий, морозный воздух врывается на кухню, колыша синеватый цветок газовой комфорки. Надрывно кашляя, в дверях вырастает отец. Война сделала своё дело, как-никак четыре года, что называется, от звонка до звонка, - ранение, контузия и две солдатские медальки (куда они подевались, я не помню, а куда с годами всё пропадает), отец тяжело опускается на стул. Мать молча ставит тарелки. Тишина не вызывает напряжения, она кажется, естественной, обычный ужин в обычной семье. Подросток стоит у окна с зеленеющими в горшках кактусами, ловя ребром ладони скользящие вниз капли, но мысли его далеко, ему кажется, что всё это уже было, а это, действительно так, было множество раз, и чайник, и ужин, и запотевшие окна, и будет повторяться ещё и ещё, всегда, и он будет также безмятежен и счастлив. Через год, зимой, неожиданно умрёт отец, а через десять не станет страны, в которой он жил. Может, тогда его жизнь, тряхнув, как угодившая в яму машина, встала не на тот путь?
Как знать. А что было тогда?
- Ты увидишь третье тысячелетие, - тихо говорит отец. Потом, повышая голос, рассказывает о будущем, словно заблудившийся пастырь, ободряющий спутников. В паузах отец мягко улыбался, а подросток слушает и верит, что увидит золотой век. Его разморило, мысли уводят его всё дальше от кухни, скрипы которой он давно изучил, в таинственное, лучезарное завтра, которое суждено его поколению.
Скрестив на клеёнке варикозные руки, отец снова говорит шёпотом, а потом вдруг поднимается и с размаху захлопывает форточку. Стоявший у окна подросток вздрагивает, ребро ладони прижимается к стеклу.
- А теперь ты навсегда запомнишь этот вечер, - с пророческой улыбкой говорит отец. – Сможешь потом проверить.
- Зачем это? – удивляется мать, застыв с блюдцем в руках.
Отец пожимает плечами.
Я продолжаю думать (глядя в темнеющий иллюминатор, за которым царит космический холод).
Если буддисты правы, и нам суждено переселение душ, вечные странствия и полное забвение предыдущих жизней, то это делает нашу судьбу ещё более одинокой, чем она есть. К тому же отказ от прошлого, отречение от несбывшегося будет предательством. Потому что, хотя бы в памяти, я желаю всегда быть с тем сумеречным январским вечером, когда мог безнаказанно мечтать. Или не быть вовсе.
Но к чёрту об этом.
От меня всё равно ничего не зависит.
Я пытаюсь уснуть, но вскоре понимаю, что от меня не зависит даже это.
- Пристегните, ремни, - раздаётся вежливый голос диспетчера.
- Идём на посадку? – оборачиваюсь я к соседу.
Он кивает, не отрываясь от мерцавшего телефона.
Значит, скоро приземлимся. Сколько авиакатастроф случается при посадке? Половина? Больше? Но к чёрту статистику! Разве она ответит, сядем мы благополучно или нет. Прислушиваюсь к себе – нет, мне не страшно. А хоть бы и разбились, подумаешь, миг – и нет тебя. Разобьётся будущее, которого нет и надежды, которые давно утрачены. А он бы боялся. Тот, который остался в Москве. Да, он панически боялся смерти. Когда у него это началось?
Я вспоминаю (поёрзав прежде в кресле и защёлкнув на ремне металлическую пряжку, которую едва нащупал):
Пугала даже не смерть, а её неизбежность. Да, именно её неотвратимость приводила его в трепет. Слепило июньское солнце, он жил тогда с родителями на даче, к ним пришли в гости соседи, и они пили на веранде чай из огромного самовара, а он вышел за калитку на залитую светом поляну. Ему было лет пять-шесть, не больше. Помню его рваный сачок, с которым он гонялся за бабочками, море душно пахнувших цветов, трав, доходивших до пояса и щекотавших голые коленки, невыносимую жару, заставлявшую то и дело прибегать на веранду пить холодный шипучий квас, а ещё – одиночество, когда он утопал на поляне, слившись с пестрым разнотравьем. Был полдень, и дачники прятались от жары под яблонями на своих участках, так что на дороге возле заборов – ни души. Он рассматривал на ладони жука – зеленоватый отлив, растопыренные лапки, наивное и упрямое желание ползти к его мизинцу, – потом, когда ему наскучило, встряхнул рукой и, прищурив глаз, долго наблюдал за полётом насекомого. И тут случилось это. Его пронзил неведомо откуда взявшийся страх, словно из какого-то другого измерения, кто-то сжал сердце холодной и скользкой, как щупальце спрута, рукой, в мгновенье он осознал: всё это, и жук, и поляна, и солнце – пребудет всегда, а он исчезнет, умрёт, как его бабушка, о которой рассказывала мать, когда они пришли к ней на могилу. И где он будет, когда его не будет? Оцепенев от ужаса, он уже не слышал гуденья пчёл, не видел яркого солнца, крепко сжав сачок, он чувствовал лишь стук собственного сердца. Сколько это продолжалось? Минуту? Две? Потом ему захотелось закричать, и он бросился к родителям. Однако рассказать о своих чувствах не решился. Ему было стыдно за свой страх, взрослые ведь тоже знают, что умрут, но это не мешает им с улыбкой пить чай.
– Ещё квасу? – ласково спросила мать. – Смотри, лопнешь.
– Не лопну, – угрюмо буркнул он, со стаканом уходя в свою комнату.
– Мальчик-то с характером, – донёсся ему в спину весёлый голос соседа.
Целый день он просидел у окна, слушая жужжанье мух, рассматривая трепавшуюся в углу паутину. Он не мог успокоиться, и от того, что за стенкой раздавались голоса, ему не делалось легче. Тогда он впервые понял, что каждый на свете один, раз его никто не спасёт от смерти.
– Сынок, ты не заболел? – мать просунула голову в дверь.
– Нет.
Заболел! И ещё как! Он мучительно искал выход, который нашёл только к вечеру. Конечно, он должен умереть, но не скоро, пока он ещё маленький, а к тому времени придумают таблетку, как от больного горла, он выпьет её и будет жить вечно. Дети изобретательны и умеют себя заговаривать, в ту ночь он заснул счастливым. Чего нельзя сказать о сменивших её в юности, когда он осознал всю наивность своих рассуждений, и страх смерти жалил его даже во сне, заставляя просыпаться в липком поту. Тогда он выдвинул аргумент этического характера, слава богу, хоть на что-то сгодилась этика, с которой его познакомили в университете, он говорил себе, что жить вечно было бы несправедливо по отношению к миллиардам, уже прошедшим по земле, среди которых было куда более достойных, чем он, мечтавший стать вторым Эйнштейном, но пока ведь не ставший, например, тот же Эйнштейн. А позже он поймёт, что люди слишком заняты, чтобы боятся смерти, что от её ужаса, но, конечно, не от неё самой, спасают суета и религия, причём суета больше.
Самолет уже выпустил шасси, колёса мягко коснулись земли.
Станет ли она для меня обетованной?
«Наш самолёт прибыл в аэропорт Хошимина, не забудьте свой багаж».
Багажа у меня нет, деньги и кредитки распиханы по карманам.
Я схожу по трапу.
Значит, всё-таки Сайгон.
В зимней куртке и ботинках на толстой подошве я выгляжу нелепо посреди пыльного тропического пекла. Хоть и сезон дождей, но на небе ни облачка. Я обливаюсь потом, шаркая ботинками по раскалённому тротуару. Плевать! На всё плевать. А он бы чувствовал себя неловко, как же белая ворона, а для щёголя, каким он был, по крайней мере, в юности, быть ею вещь непереносимая. Он так и не научился сносить насмешки и косые взгляды. Впрочем, на меня никто не обращает внимания, похоже, здесь всем всё равно. Как, впрочем, и везде. Через развалившегося на тротуаре бомжа переступают, отводя взгляд. А кто я? И есть бомж. Единственное, что меня беспокоит в связи с моей экипировкой это траты. Да, приходится раскошелиться. Без труда нахожу какой-то блошиный рынок, и тут меня осеняет обменять свою одежду, мысль, достойная Эйнштейна. Каких-нибудь полчаса торга с высохшим от солнца туземцем, состоявшего из междометий, восклицаний и жестов, когда я демонстративно снимал куртку и ботинки, переминаясь босиком на раскалённом, как сковородки в аду, асфальте, пока не поставил ступни в тень от набитого тряпьём тюка, да, всего-навсего полчаса, а времени навалом, его просто девать некуда, - это он любил напевать, вечно бегая с высунутым языком: ямщик не гони лошадей, нам некуда больше спешить, а я не пою, не жду, не надеюсь, поэтому полчаса пролетают мгновенно, - и, в конце концов остаюсь в шортах, футболке и резиновых вьетнамках, к тому же приз - этим я могу по праву гордиться, он бы никогда не решился, воспитание и всё такое - соломенная шляпа, которую я снимаю со столба, надетых один на другой головных уборов, напяливаю её на лысеющую макушку, опуская на затылок поля, и всё это проделываю на глазах у разинувшего рот продавца, о шляпе мы не договаривались, ничего, беру её по праву завоевателя, колонизатора, культуртрегера, хотя какой из меня культуртрегер, прямо скажем, никакой, одна наглая, широкая улыбка: ну всё, настоящий турист, белый в Индокитае, белый и мёртвый.
В отеле на Фангулау, злачном квартале, известном тем, что никогда не спит, за номер ломят двадцать пять долларов, но я соглашаюсь. Душно. Сразу включаю кондиционер, опускаю шторы. Бросаю на кровать пояс с карманами, откуда только что улетел четвертной баксов, спускаюсь в бассейн - любая прихоть за такие деньги, - перехватываю взгляд караулившей в коридоре девицы, - на мгновенье едва не клюю на её юный возраст, а куда экономить, но тут же беру себя в руки. Разрезая голубую воду, пахнущую хлоркой, ловлю себя на мысли, что зубами вцепился в банковскую карточку. Это единственное, что у меня осталось. Единственное, что не подведёт. Вот главная истина. Простая и ясная. Вернувшись в номер, перебираю пояс с деньгами, которые по расчету удержат меня на плаву, прежде чем сопьюсь. Но до этого ещё дожить надо. И выпивка тоже чего-то стоит. Даже в этой дыре. «А ведь и другие рассчитывают только на банковский счёт, - успеваю подумать я, прежде чем уснуть. – Кроме того наивного, оставшегося в Москве».
Во сне я оказался далеко от Сайгона, отеля, себя. Я снова был в Москве, снова был им. В школе или университете, престижном, даже очень - куда он поступил на пару лет раньше сверстников, значит кое-какие основания равняться на Эйнштейна у него всё-таки были, - я, как и остальные ученики, пригнул голову к парте, пока учитель крючковатым пальцем водит по классному журналу, выбирая кого вызвать к доске. Всё-таки дело происходит в школе, в выпускном классе, я узнаю портреты учёных, развешенных по стенам кабинета. Во сне я знаю, что вызовут меня, и не удивляюсь, услышав свою фамилию. Пока я иду к доске, за мгновенье до этого замерший класс облегчённо вздыхает. Задача, которую мне предстоит решить, простая, даже сейчас спустя годы, когда я начисто забыл школьный курс, я понимаю, что она проще некуда, однако, отвернувшись к доске, я начинаю судорожно чертить мелом какие-то каракули, выводить формулы, числовые последовательности, все подряд, приходившие в голову, понимая, что они не приведут к ответу. За спиной раздаётся смех.
- Довольно, - останавливает меня учитель. И не без доли ехидства обращается к классу: - Ну, кто будет спасать утопающего?
Я вижу лес рук, от которого мне делается дурно, будто голосуют за мою казнь, а мой однокашник, веснушчатый, толстый парень, который вскоре попадёт под машину, и оплакивать его на кладбище явится весь класс, не успевший ещё распасться после школы, бойко тараторит решение.
На меня устремляются насмешливые взгляды.
И как я не мог додуматься!
Я горблюсь, опустив перепачканные мелом руки.
Открыв глаза, я ещё сгораю от стыда. Но странно, во сне же я был и тем веснушчатым одноклассником, и учителем, а вся картина разворачивалась в моём мозгу, открываясь передо мной со стороны, значит, будучи её режиссёром и зрителем, я знал решение, таившееся где-то на краю сознания, но безуспешно над ним бился. Почему же я был только мальчиком у доски? Почему от меня скрывалось, что я ещё и другой? И тут решением задачи я черчу на доске своё имя. Как ответ на все вопросы. Так я снова становлюсь собой. И тут просыпаюсь окончательно.
Тихо гудит кондиционер.
Одеяло свисает на пол.
Душно.

………………………………………………………………………………………………..

Красиво уйти не получается.
Может, сама идея была порочна?
Кругом всё убого и пошло.
Уже несколько месяцев, весь сезон дождей, я мотаюсь с места на место по вьетнамскому побережью, как вспугнутая птица, у которой разорили гнездо. Кочуя, словно Вечный Жид, я слоняюсь по узким улицам с хаотичной застройкой, которые и улицами-то не назовёшь, в Вунгтау, в Муйне, мои соотечественники, они, конечно, и здесь, называют её Муйня или Муйнёвка, растворяюсь среди китайских туристов, приехавших словно на военные учения, группами, сметающими всё на своём пути, вышагиваю по набережной Нячанга, в котором, похоже, оседаю дольше других городов. Я ючусь в нём по дешёвым углам в туземных кварталах – стандартные пятнадцать метров, душ, туалет, кухонка, которой не пользуюсь, не умею, да и в забегаловках дешевле. Похоже, я много на себя взял, считая, что смогу прожить и в скотских условиях. Нет, он из меня ещё не вышел. Особенно первое время он был со мной повсюду, пробуждая свои старые, закоснелые привычки. В Нячанге безделье гоняло меня по улицам, заставляя глазеть на однотипные кафе с улыбающимися зазывалами, вдыхать едкий дым от жарящихся на вертеле крокодилов – мясо жёсткое, но приехавшие за экзотикой, готовы сожрать и рептилию, которая запросто сожрала бы их. Может, это пробуждает аппетит? На каждом шагу готовили кур, сардельки, креветки, устриц, мидий и рис, рис, рис, предлагая к блюду палочки или ложку, лишённое элементарной гигиены, всё несъедобно. Но едят. Мимо проносились сотни взвизгивающих клаксонами мотоциклов – как роящиеся пчёлы. Они сводили с ума. Читаю по-русски вывеску: «Массаж для слепых. Дёшево». Я устал, вполне сойду за слепого. На первом этаже хозяин на сносном русском предложил разуться, я тогда ещё не привык, что в помещении, будто в мечети, азиаты скидывают сандалии, оставаясь босыми, потом жестом пригласил на крутую лестницу. Ступни обжёг холодный кафель. Завешенная комната, в которой густел сумрак. После солнечной улицы глаза ещё не привыкли к темноте, я и, правда, ослеп. Посредине пустели два массажных стола, на третьем, поджав ноги, спала на боку молоденькая девушка.
- Меня послали снизу - выходя из роли слепого, произнёс я на ломаном английском.
Девушка молча поднялась. И тут я замечаю её невидящие глаза. Из-за ширмы появилась женщина старше, тоже слепая. На ощупь приблизившись, взяла меня за руку:
- Ложись.
Я растянулся на столе. Женщина, усевшись на мне верхом, стала барабанить по спине рёбрами ладоней. Я вскрикнул
- Больно?
- Больно.
- Больно – карасо!
Мне стало не по себе. Появился коренастый вьетнамец с белым бельмом катаракты. Отстранив женщину, он присел на край стола. Мне захотелось вскочить и убежать. Но его мягкие ладони, уже работали над моей спиной, шеей, сильные пальцы, на мгновенье замерев, давили на затылок. Стиснув зубы, я уткнулся лицом в дыру на столе, разглядев расчерченный квадратами кафельный пол. Я был зрячим в царстве слепых. Со смехом поднявшись по лестнице, два соседних стола заняли русские парни.
- А вас не пугает их слепота? – через некоторое время громко сказал я.
- Есть немного, - отозвался один.
Другой смущённо хохотнул.
Его массировала молодая девушка. Теперь я её разглядел: высокая, с длинными ногами фотомодели. В лучшем случае у неё тут же в доме крохотная комната, где она ест, спит, всё остальное время отдавая массажному салону, в котором заживо погребена.
- Ой! – вскрикнул я, когда вьетнамец вывернул мне ступню.
- Больно – карасо!
Все трое захохотали. И только тут я заметил, что они вполголоса переговаривались. Передвигаясь на ощупь по комнате, с выставленными руками поднимаясь и спускаясь по лестнице, непрерывно окликали друг друга и всё время тихо смеялись. Какое-то довольное хихиканье наполняло комнату, будто урчание сытых кошек.
- Им бы не массажистами работать, а психотерапевтами, - снова громко сказал я. – Тут руки-ноги на месте, зрячий, а жить не хочется.
- Эт-точно!
Русские поняли. Они понятливые, русские, из холодных краёв, где от тоски спасает лишь водка.
Вышел я, когда уже стемнело, жадно взглянув на сверкавший огнями город, низко висевшие звёзды, луну, до которой было рукой подать, и ослепляющая, беспрерывно повизгивающая река мотоциклов уже не раздражала.
Жизнь прекрасна!

Да, я много на себя взял, попробовав ночевать на берегу, в продуваемой всеми ветрами каменной беседке вместе с такими же бомжами из России, молодой парой, которую непонятно какими судьбами сюда занесло. Полночи отбиваясь от кровожадных москитов, мы поглощали местное пойло, какой-то фруктовый самогон, разбавляя его пивом. Даже ром, самый дешёвый из того, что ещё можно пить, был нам не по карману. Под влиянием алкоголя во мне снова пробудился он – я стал жаловаться на выгнавшую меня Москву, на одиночество, в которое она погружала, на долгие зимние ночи, рождавшие мысли о смерти.
- К чёрту воспоминания! - грубо оборвал меня муж. – Зачем смотреть в прошлое, надо жить настоящим.
Под утро, когда комары совершенно остервенели, мои соседи достали бутылку местной настойки.
- На кобре и женьшене, - сделав глоток, протянул её муж. – Хотя косоглазым верить…
Я был совершенно пьян, и вместо рта, прислонил горлышко к ладони, набрав в горсть едкую жидкость.
- От комаров, - растёр я лицо и шею.
- Ну-ну.
Муж кивнул, но было видно, что меня не понял. Прополоскав горло настойкой, я, перегнулся через парапет, и выплюнул её на темневший, коротко подстриженный газон.
- Больше не лезет, извини.
Муж удивился ещё больше. А через мгновенье удивляться пришлось уже мне.
- У тебя есть деньги, - полувопросительно-полуутвердительно, сказал он, поглаживая загорелой рукой каменную скамейку. – Хочешь трахнуть мою жену?
Я со стуком опустил недопитую бутылку. Молча поднявшись, заковылял в ночь по пляжу, загребая сандалиями холодный песок. Я был вне себя. От его предложения я даже протрезвел. Но правда была в том, что я, действительно, хотел его молодую жену. Так почему отказался? Да, я всё ещё оставался им. Как избавиться от его наивного лицемерия? Как изжить? Мы – сиамские близнецы, пребывающие в одном теле, идущие вместе в одно направлении, но глядящие в разные стороны. Неужели только смерть разлучит нас? А она была недалеко. В тот вечер я подцепил какую-то дрянь, разновидность тропической лихорадки, которой наградили меня москиты. Хотя внезапно пробудившийся во мне христианин, упорно списывал всё на греховные желания. Что только не придёт в голову, когда бредишь в одинокой постели, обливаясь потом, когда не можешь найти удобного положения, перекручивая мокрые простыни, когда дрожишь от озноба, так что стучат зубы, а веки делаются тяжелее каменных!
Я вспоминаю (в минуты наступавшего просветления).
Весна, за окном светит солнце, звенит о карниз московская капель, какая-нибудь простуда, ничего серьёзного, но врач уложил в постель на три дня, и валяешься с книгой про пиратов, радуясь, что пропускаешь школу. И знаешь, что поправишься, сказал же доктор, через три дня, и тогда снова встретят одноклассники, учителя и привычное расписание уроков. У постели суетится мать, то и дело поправляя подушки, пичкает микстурой бабушка, и на душе покойно и светло. «Идёшь на поправку, сынок?» - шершавая пятерня отца гладит волосы, а комнату наполняет его прокуренный бас. Прячась в книгу про пиратов, я улыбаюсь, и не понимаю, насколько счастлив.
А тут попался на крючок тропической заразы! Тоже мне рай, тут даже болезни чужие, и царапины без йода не заживают. Температура всё не снижалась, бил сухой кашель. Был ещё сезон дождей, третьи сутки лило как из ведра. Я валялся в гостиничном номере, повторяя в прострации: где моя мать? где отец? Постель у окна, я слушал, как барабанит чужой беспросветный дождь, вспоминал ту московскую капель и думал, что между ними уместилась жизнь. Болеть с возрастом всё труднее. Беспомощность, которую привычно терпишь, когда здоров, обрушивается тогда с новой силой. Чувствуешь себя окурком, раздавленным в пепельнице – одиноким и уже начавшим окаменевать. Стучал дождь. Я продолжал вспоминать детство и вдруг отчётливо понял, что это мой шанс. Нужно ли выздоравливать? Однако организм брал своё, и я боролся, карабкался, горстями глотая антибиотики, и с содроганием доставая градусник. И та московская капель возвращалась с новой силой, будто отзвенела не полвека назад, а вот–вот.
Ещё о болезнях.
Я боюсь СПИДа, сифилиса, даже гонореи, у меня нет медицинской страховки, да и с врачами здесь туго. Зато с гадами всё в порядке. Не только с двуногими прямоходящими, но и с ползающими, летающими, плавающими. Один поцелуй медузы, «португальского кораблика», куска гребешковой слизи с длинными, ядовитыми щупальцами, когда я имел неосторожность искупаться в прибой, оставил по себе неизгладимое впечатление в виде жгучей боли и волдырившихся багровых рубцов. А чего стоят малярийный комар, с которым я познакомился слишком близко, морской ёж, гроза босых ног, и песчаные блохи. Но, боже, о чём это я? После всего пережитого, с моими-то настроениями, полный идиотизм! Всё-таки, вовремя умереть – большое искусство. Тут нужен талант, чувство меры и большое везение. Счастлив Александр Македонский ушедший на пике славы. Что было бы с ним, заживись он на свете? Болезни, неудачи, невозможность сделать то, о чём мечтаешь, короче, обычная стариковская тягомотина. Что говорить, даже переспать с женщиной, выпить бутылку вина или справить нужду стало бы для него проблемой. Мне и то обидно, а Македонскому было бы каково? Может, и к лучшему, что я не Македонский?

               

Из головы у меня всё не выходит тот, из Москвы, оставшийся за бортом моего самолёта. Я не устаю поражаться до чего же мы разные. От макушки до пят, от характера – он слюнтяй, нытик и тряпка, я тоже не джеймс бонд, но всё же – до отношения к алкоголю – он убеждённый трезвенник, абстинент, скучающий на вечеринках, если его туда вынудят пойти, а я только и делаю что пью, - короче, чего ни коснись, мы разные, разные во всём. К примеру, он был женат, а я такого про себя не помню. Жена его бросила, после того как диагноз подтвердился (об этом речь впереди). И правильно сделала, кому такой нужен. Впрочем, всё к этому шло. Кто знает, почему разводится? Разводы, как и браки, устраивают на небесах. Хотя, там заключаются браки, а расторгаются они в преисподней. Так вернее. Или наоборот? В общем, тёмная история. Но дело в другом, в том, что он надеялся прожить вместе до гроба, как сказано в клятве, хранить верность, пусть только смерть разлучит нас и всё такое, а потом долго кукарекал, мол, его бросили, предали, растоптали, вытерли о него ноги, воткнули в спину нож, и не просто, с этим ещё можно было бы смириться, по крайней мере можно было бы это простить, притворившись, что ничего не было, но лезвие ещё и повернули, а это уже ни в какие ворота, короче, переступили потом через его труп, он плакал, жаловался, унижался, одним словом, идиот.
Слава богу, я не такой, слава богу.
Я курю на берегу. Луна над гористым островом серебрит океан, волны набегают с монотонным постоянством. Чтобы уснуть, можно их считать, а в самом деле, почему бы и нет, но я не считаю. Я думаю о справедливости. Утром моим соседом здесь же, на пляже, был сухенький старик, с подвижным морщинистым лицом в огромных круглых наушниках с антенной, похож на инопланетянина. Говорили на плохом английском.
- Чайна?
- О, нет, вьет.
- Из Нячанга?
- Свитзерленд.
- Цюрих?
- Лозанна. Приезжаю во Вьетнам отдыхать.
- У меня много знакомых работают на адронном коллайдере, – выстрелил я наобум. - В ЦЕРНе.
Аббревиатуру ЦЕРН (Европейский Центр ядерных исследований) он не понял, пришлось расшифровать. Однако, соврав, я попал в яблочко, оказалось, он теперь преуспевающий бизнесмен, но бывший физик.
- Где же вы учились?
- В Лозанне, закончил в 1973.
- А как же война?
Он пожал плечами. Ну да, миллионы убитых, а он в Лозанне. Как так? Может, он был богат и родился в Сайгоне? Спросил. Он назвал какое-то место, ничего мне не говорящее, где-то на Меконге.
- Таун?
- Виллэдж.
Вот и пойми, как из деревни оказаться в Лозанне, когда твою землю бомбят. Я не удержался:
- А вы счастливчик, соотечественников жгли напалмом, а вы в Швейцарии.
Он смутился. Но самую малость.
- Зачем смотреть в прошлое? Надо жить настоящим.
Да-да, где-то я это уже слышал.
- И не тоскуете по родине?
Он промолчал. И в самом деле, чего я привязался, сам-то не ахти какой патриот.
Вся в морских брызгах подошла его жена – крупная, не первой свежести европейка, но моложе его. Он тут же легко поднялся, оказавшись ей по плечо, и как-то сразу состарился. Она взяла у него полотенце, вытерев лицо, набросила на плечи. Он стал быстро растирать ей спину. Потом улыбнувшись на прощание, стали собираться. Я отвернулся на бок. Причудливы всё-таки судьбы человеческие. Какое отношение имеет к ним история? Чьи-то кости догнивают в джунглях, а кто-то приезжает на родину туристом.
Я размышляю о справедливости. Справедливости на космической пылинке у эволюционировавших бактерий? Смех, да и только! Нет, мы все пассажиры «Титаника». И хочется крикнуть: «Помогите! Помогите!» Но мы знаем, что никто не поможет. Никто. И стиснув зубы, упрямо продлеваем муки.
Луна уже встала во весь свой огромный рост.
Может, она сорвалась с цепи, и теперь падает на Землю?
Какая разница, мне всё равно. Я сижу на берегу океана и думаю о справедливости. Сижу, курю…


МИЗАНТРОП

Когда это началось?
Тогда или раньше?
С какой страницы его жизнь превратилась в дневник неудачника, который он вёл с упрямым постоянством? Почему он не замечал своей жалкости, не пытался что-то изменить?
Насколько представляется, дневник этот выглядел так.
Ровно год назад назад, день в день, мне делали операцию. С тех пор одиночество идёт за мной по пятам. Оно расходится от меня кругами, и как волны от брошенного камня, затопляет всё вокруг. Целый год, а детали всплывают, будто случилось вчера. Диагноз прогремел, как гром средь ясного неба, а как иначе, когда речь о раке, и всё, что было до этого, перестало иметь значение. Меня просто поставили в известность, буднично, как умеют делать врачи, продолжая вписывать что-то в медицинскую карту. Мне предстояла радикальная простатэктомия, даже и не выговорить, ни с того, ни с сего, а ещё месяц назад кто бы мог подумать, что придётся лечь под нож, но теперь начался обратный отсчёт, дни до операции, хронология приговорённого. В интернете вычитал, что онкология простаты у каждого шестого. Но от этого было не легче. Про дополнительные анализы, ужас ожидания, отчаяние, от которого спасал лишь алкоголь, про то, что никто не поддержал, даже те, кого знал бесконечно давно, и писать нечего. Банальность, открывшаяся вместе с болезнью. По боку.
(Где-то тут, а точнее после того, как диагноз окончательно подтвердился, от него ушла жена, о чём он умалчивает, кому же охота говорить про такое, но я напомню, просто, чтобы внести ясность. Ушла, конечно, не сама, вот так вот на ровном месте взять и уйти мало кто способен, но можно спровоцировать ссору, а тут все женщины большие мастерицы, считая это своей гендерной хитростью, прямо-таки даром Евы, можно заставить вспылить, сорваться, особенно, когда нервы и так на пределе, а тогда уже с чистой совестью собирать вещи. «Ты сам этого захотел», «ты сам до этого довёл» или «ты вынудил меня», небольшие вариации в прощальной фразе, брошенной через плечо на пороге, не важны, главное, ты виноват, ты, и только ты, дурная реплика в дурном спектакле, которая, однако, войдёт в историю. И ничего больше. Жирная точка, которая подведёт итог затянувшейся истории любви, если такая и была, она станет последней пулей, контрольным выстрелом в агонизирующее тело брака. Но он ещё надеялся, подумаешь, ушла, с кем не бывает, вернётся, долго метался по опустевшей вдруг квартире, как тигр в клетке, не находя себе место, с красными от бессонницы глазами, вынимая из мятой пачки сигарету за сигаретой, прикуривая их одну от другой, сигарету за сигаретой…)
Перед госпитализацией всё же позвонил одноклассник, передал привет от первой учительницы, с которой я не виделся больше сорока лет.
- Она спрашивает, как ты изменился, а помнит тебя что-то ей горячо доказывающим, с рубашкой, застёгнутой не на ту пуговицу.
Я не знал, как реагировать на эти воспоминания детства, казавшиеся мне неуместными. Я был зол на весь мир.
- Скажи, никак не изменился, и рубашка до сих пор застёгнута не на ту пуговицу.
Номер моей палаты, одноместной, с двумя высокими окнами и просторным, словно общественный, туалетом, оказался 314. В математике число «пи». Холодильник, телевизор с десятком каналов, на кой они сдались, раз у меня есть свой – больничная жизнь, но ладно, пусть.
День пролетел в разговоре с анестезиологом, палатным врачом и хирургом, а ужас бессонной ночи перед операцией передать невозможно. Укололи снотворное – не подействовало. Повторили уже под утро – как слону дробинка. Лежал с закрытыми глазами, повторяя, как в бреду: «За что, господи, за что…» Операция под наркозом – это маленькая репетиция смерти. И я ничего не видел. Когда сделали инъекцию, сразу отключился – никакого туннеля, никакого света в конце. А когда проснулся, то первой мыслью было, как хорошо я выспался. И тут же понял, где нахожусь. В операционную, а после в реанимацию везли на каталке. Как и других, которых я наблюдал накануне. Меня вычистили как червивое яблоко. В реанимации суетились врачи, раздавались приглушённые стоны. Я тоже что-то мычал, но на меня не обращали внимания. Вечером перевели в палату. Не пошевелиться, торчит катетер, дренаж для отвода сукровицы, короче, «пи». А потом была неделя в аду. Больница быстро превращает в кусок мяса, на первый план выходит зад, в который всё время колют, колют. Целыми днями я лежал на спине в проводах, трубках, под капельницей – как перевёрнутая многоножка. Жидкости (четыре капельницы кряду!) входило больше, чем пропускал обратно катетер, мочевой пузырь был переполнен, а все мечты, сводились к тому, чтобы его опорожнить. «Пи» удлинилось до «пи-пи». Вот она инквизиция! Я тысячу раз готов был сознаться в пособничестве дьяволу, в многожёнстве, в чём угодно. Вышколенные медсёстры, с которыми я пытался заговорить, заученно вселяли оптимизм. О болезнях, как о покойниках, говорили только хорошее. Например, что знакомая работала в офисе, заболела раком груди, прооперировалась, прошла три курса «химии» и снова вышла на работу. Зачем? Я хотел было расхохотаться, но мешали швы. Меж тем катетер вызывал массу неудобств. Да что там, ощущения были просто непередаваемые. Организм противился инородному телу, и я постоянно испытывал ложные позывы к мочеиспусканию (так объяснил на своем языке палатный врач). И главное, сделать ничего было нельзя. Дни проходили в том, что прислушивался к этой постоянной щекотке. Оставалось терпеть, терпеть, терпеть… «Пообвыкнешь» – бросила на ходу медсестра, ставившая мне капельницу. Пообвыкнешь, пообвыкнешь… Разве не в этом заключена вся наша жизнь? Три дня пролежал с перебинтованными до колен ногами. Эластичные чулки предохраняли от тромбофлебита. Стопы, остального я не видел, опухли, как при «слоновой болезни». Валялся беспомощный, и мучился метеоризмом: раздутый, как барабан, живот давил на раны. Боль изводила не столько остротой, хотя это тоже было, сколько постоянством. Когда отходили газы, а это случалось в несколько часов раз, было верхом наслаждения. Да, это было счастьем! Газики – как их называли медсестры – пахнут лекарствами. Стыд в больнице теряется быстро. Сразу после операции. Лежишь перед молодыми медсестрами голый с торчащей из сморщенного «огурца» трубкой, в открытую мочишься. Культура, воспитание, куда всё девается? Ходить в «судно» – запросто! (До этого, правда, не дошло). Никакого смущения, никакой неловкости. Засыпал я со снотворным. А просыпаясь ночью, клал под язык новую таблетку. Пока она не действовала, лежал с открытыми глазами, вперившись в потолок, и повторял: «Парень, что они с тобой сделали…» А днём вышагивал по палате с пластиковым мешком для сбора мочи. Он болтался у колена, выбиваясь из-под халата. Я опорожнял его в унитаз, несколько раз в день промывал. «Не коллекционируйте мочу», – пошутил палатный доктор. Они юмористы, врачи, их шутки оттачивались годами. Но я всё равно улыбался. А куда деваться? Мне было безумно жаль себя. Меня никто не навещал. И телефон по-прежнему молчал. Решил, что, выйдя из больницы, заведу новую SIM-карту. Однажды включил телевизор, какой-то фильм – хорошие парни без остановки «мочат» плохих, которых при этом не убывает (всё как в жизни!), герои как на подбор, один круче другого, стрельба, поножовщина, драки. А тут возня с катетером, смех, да и только! О такой ерунде и говорить нечего, покажи её на экране, никто и смотреть не будет. Щёлкнув пультом, я выключил телевизор. Я чуть не плакал.

(Перебирая в памяти этот дневник, я тоже плачу - от смеха, я просто давлюсь им, ах, бедный-несчастный, до чего жизнь довела, нет уж, увольте, теперь я не такой, не плакса, какая там к чёрту слезинка младенца, какое сострадание, если по тебе льют слёзы, значит, они крокодиловы, а кто им поверил, пусть пеняет на себя).

На пятый день после операции страшно забурлил кишечник. «Это он начинает свою неистовую работу», – объяснил палатный доктор. А я «ржунемогу», надо же – неистовую. Точно, швы разойдутся.
В коридоре было восемьдесят шагов. Я измерял его, придерживая рукой пластиковый мешок с плескавшейся мочой, вышагивая, как цапля, взад-вперёд. Ночи приносили кошмары, а дни окрашивались радостью, если был стул, что случалось нечасто. Стул был больше, чем всемирное признание, оправиться по большому было круче, чем сорвать джек-пот. Это больничная нобелевка, только здесь всё было по-честному, оргкомитет не подкупишь. Из окна коридора был виден морг – приземистое старое здание из красного кирпича. По утрам родственникам выдавали тело очередного царя природы, какого-нибудь Петра Ивановича или Ольги Михайловны. Каждый день. Эволюция определённо слепа. Или слепы мы? Во всяком случае, её цель, если такая и есть, для нас наглухо закрыта. Одна тварь пожирает другую, чтобы выжить, но всё равно умирает. Балаган, да и только! А зачем на вершине пищевой цепочки мы сменили мегалодона? Чем не устраивал тот? Или всё дело в том, что это я не чувствую себя мегалодоном? Ну, совсем не чувствую, ни капельки. Тоже мне мегалодон - с катетером и резервуаром для мочи…

(Надо же, да он философ, несомненно, какое откровение, какие истины явлены миру, Эйнштейн, да и только, вот, что катетер делает, и никаких университетов не надо, всего за пару дней).

Врач по утрам приветствовал всегда одним и тем же:
– Ну как себя чувствуете?
– Как живой.
Он улыбался:
– После операции вы выглядите лучше.
– Вы тоже.
Мы оба были остряки, что ещё делать в аду? Но этот диалог оставался за кадром. В реальности я неопределённо пожимал плечами. А когда сняли катетер, понял, что дело пошло к выписке. Не жди, не бойся, не мечтай! Я повторял это с утра до вечера, вышагивая по коридору, уже без катетера, что было непривычно.
Я дремал в предрассветной тьме, свернувшись эмбрионом, в больничном халате с капюшоном на голове. Совершавшая утренний обход медсестра, откинув край одеяла, сделала укол. С её стороны это была любезность, по правилам надо тащиться на верхний этаж в процедурную. Тихонько громыхнула коробка со шприцами. И сквозь сон я вдруг услышал: «Спи, кукушонок!» Ей лет тридцать, она годилась мне в дочери, и при других обстоятельствах я бы оскорбился, но тогда блаженно заулыбался.

(Что с него взять, размазня, рохля, растяпа. Даже машину водить не научился, а туда же. Но он всегда найдёт оправдание. Так и слышу его насмешливый голос: слюнтяй – да, слабак-да, может быть даже слизняк, но хоть не подкаблучник, каких в Москве через одного, нет, от этого, слава богу, избавила жена. Да, он найдёт оправдание своей никчёмности, хотя бы обратив всё в шутку. Но от психиатрии не уйти, не спрятаться, не заслониться даже горькой иронией, её взгляд пронзает насквозь, он самый верный, без всякой там этики, социальной адаптации и прочей чуши, он направлен в самое нутро, в анатомию, физиологию, глубже некуда, а потому психиатр зрит в корень, и теперь совершенно ясно, что тот, из Москвы, определённо был психопатом. Психопатом-истериком).

Осенние ночи протяжные, ещё не рассвело, хотя по коридору уже вовсю шлёпали тапочками на босу ногу. Это пациенты, для врачей было рано. Уснуть всё равно уже не получилось бы, тем более скоро должен был быть обход, а потом завтрак. Я продолжал улыбаться в полусне, и вдруг подумал: а что положительного в моей ситуации?
Как и в любой оно должно быть.
Например, я узнал теперь как умирают.
Узнал, что смерть банальна.
В больнице мир открылся во всей своей простодушной наготе, когда смотришь на него без очков, без искажающих картину рефлексии и интеллекта.
А что ещё я вынес из этой истории?
Что всё пройдёт. А, возможно, уже прошло.
Наконец, главное, что ты не вечен, а в сравнение с этим всё остальное ерунда.
Не густо, прямо скажем, не густо.
В коридоре раздались громкие голоса. Двое мужчин с торчавшими из-под халатов катетерами выговаривали постовой сестре. У них был общий туалет на два бокса. Женщине, которой предстояла операция, сделали в процедурной клизму, и она им воспользовалась.
– С какой стати! – возмущался один, жилистый, с резкими чертами лица. – Это уже второй раз!
– Но она не успела добежать, – оправдывалась медсестра. – К тому же у неё в палате нет туалета.
– Тогда пусть идёт к женщинам, – поддержал жилистого сосед по боксу.
Сестра смутилась.
– Какие проблемы, – выйдя в коридор, громко сказал я. – Можно в триста четырнадцатую, раз господа против.
Замолкли. А лица злые. Ох, не любят ближнего в Москве, ох не любят. А где любят? Может, на Луне?
В ночь перед выпиской разыгрались нервы. За окном все были отвратительно здоровые, ставшие вдруг чужими. Ты и семь миллиардов чужих! Стал жаловаться постовой медсестре, той самой, которая назвала меня «кукушонком» - а ведь и правда подкидыш, подброшенный в этот чужой, беспощадный мир, - начал исподволь, а потом уже залепил в открытую: «Как жить? Меня будто лошадь лягнула». У неё глаза смыкались, но посочувствовала искренне. А потом выяснялось, что она из Твери, у неё маленький ребенок, и она за двести долларов приезжала дежурить в больницу. В её городе работы не было. Через две ночи на третью. Из Твери. Полторы сотни вёрст в один конец. За двести поганых баксов. Я почувствовал себя негодяем. Интересно, о чём она думала, возвращаясь домой в поезде «Москва - Тверь»? Уж точно не о том, о чём в поезде «Тверь-Москва».

(Несколько слов о его бывшей жене. Она была журналисткой, моталась по командировкам, редакциям, а в остальное время сидела за стареньким компьютером с пожелтевшим экраном, выстукивая морзянкой статью за статьёй. Параллельным её миром были соцсети, где она вела непрерывную переписку, избегая при этом живого общения, которое её напрягало. Жена родилась карьеристкой. От своих публикаций в журналах, особенно в глянцевых, она получала удовольствие близкое к сексуальному, - «чёртова извращенка!» - клял он её про себя, но вслух не высказывался, цепляясь за утончавшиеся нити их отношений, готовые вот-вот оборваться, - а заграничные конференции, круглые столы, выступления, неважно какие, неважно о чём, лишь бы о них упоминали СМИ, доставляли ей радость, наполнявшую всю, целиком, от макушки до пят, в промежутках от одного такого события до другого. Искусственная радость, искусственная жизнь, одним словом, творческая личность, личность с большой буквы, не то, что другие. Живя мечтами об известности, жена совершенно не интересовалась деньгами, отделяя одно от другого, что было её ошибкой, и это при всей его близорукости было ясно даже ему - слава рассеется, а кошелёк останется, - но тщеславие перевешивало у неё всё, и она, как мотылёк, летела на мишуру «звёзд».
Может, она была ещё наивнее?)

Я уже сложил в пакет свой нехитрый скарб, забрал даже зубную щётку и туалетную бумагу, оставлять что-нибудь в больнице, плохая примета, к возвращению, и сидел на постели в ожидании выписки. Много времени она не заняла, рак гонит в больницу косяками, так что круговорот здесь бешеный, и на мою койку метил уже другой бедолага.
«У тебя был не рак, а рачок, – бросил мне на прощанье палатный врач. – И вообще от сахарного диабета умирают больше». Нечего сказать, успокоил! Наверное, я теперь должен был скакать от радости? А я ещё с час просидел на кровати, сравнивая, что лучше: рак простаты или сахарный диабет? А ещё вспомнил инсульт, инфаркт. Обозвав себя сумасшедшим, направился в последний раз пересчитывать восемьдесят коридорных шагов. Полвека назад мой диагноз был приговором, а теперь, как пошутил палатный, это – «мужской насморк». По отношению к умершем раньше, а их за века скопилось ого-го сколько, это не совсем честно. Теперь я жил в долг. И это не стоило забывать. Может, я даже слишком задержался?
Вот и закончился мой месяц в чистилище. Теперь меня ждало ослабление эректильной функции и «сухие оргазмы». Это в лучшем случае. И не скоро. К тому же я должен был раз в три месяца сдавать анализы, держать, так сказать, руку на пульсе, потому что возможен рецидив, маловероятен, но всё-таки, как смущённо сказал врач, проще говоря, рак может вернуться. И что тогда? Я старался об этом не думать. Нет, лечение, конечно, останется, химиотерапия, облучение…
Такси, которое я заказал, везло меня в пустую квартиру. По дороге я впервые подумал, что надо улететь в Индокитай. Почему в Индокитай? А почему бы и нет?

………………………………………………………………………………………………….

Жара стоит несусветная, солнце слепит так, что не спасают даже тёмные очки.
Полдня отбиваюсь от вопросов русских туристов. Мы сидим в приморском кафе, несколько раз меня подмывает встать и уйти, но идти некуда, и я покорно поддерживаю разговор. К тому же они щедро угощают, то и дело наполняя доверху рюмку. Водка дармовая, они привезли из Москвы несколько бутылок, которые, надо же, благополучно пережили самолёт.
- И как вы удержались? – с деланным удивлением интересуюсь я.
- Летели на казённом горючем. Авиакомпания ставила, и дозаправки не потребовалось.
Они ржут. Я называю их гусарами и московской братвой, а водку – подарком родины. Мы пьём. Вскоре, когда местные темы – кулинария, женщины, рестораны, - исчерпываются, их разбирает любопытство.
- А что же ты, - после первой же рюмки мы, конечно, на «ты», как и подобает соотечественникам, - несколько месяцев здесь делаешь?
Вопрос, который всегда застаёт меня врасплох.
- Ничего. - Это чистая правда, но ответ их не удовлетворяет. Тогда я развожу руками: - Просто живу.
Но этого тоже мало. Сами они вырвались из Москвы в отпуск на десять дней, и не представляют, как можно иначе.
- Просто живёшь? – недоверчиво переспрашивает один с наметившейся лысиной.
- Да, просто живу.
Они молча наливают рюмки, но концы с концами у них не сходятся, и это мешает им сосредоточиться на выпивке. Да что там говорить, просто отравляет её. Они переглядываются, будто обнаружили в своих рядах шпиона.
- А на что? – решается, наконец, всё тот же с лысиной.
- Да, на какие шиши? – тут же поддерживает его сосед, блестя запотевшими очками.
Я ждал этого вопроса.
- Сам не знаю.
Это тоже правда. Но кого она удовлетворит? Тогда я привычно перехожу ко второй линии обороны.
- Птицы небесные не сеют, не жнут, - говорю я с улыбкой, - Господь заботится о них.
Лучше бы я молчал, недосказанность вырастает между нами колючей проволокой. Мне уже хочется с невозмутимым видом залепить: «Ладно, ребята, раскусили, я ворую. А как иначе?». Но им не до шуток, те, кто угрюмо не уставились в стол, сосредоточенно вглядываются, будто доходы написаны у меня на лбу. К тому же где здесь воровать, мы же не на Руси.
- Небось, квартиру сдаёшь? – неожиданно бросает мне соломинку неугомонный с лысиной.
- Ага, сдаю.
Недоумение сразу исчезает, всё встаёт на свои места.
- Так бы сразу и сказал, а то птицы небесные, - достаёт из-под стола очередную бутылку очкастый. – Давай, земляк, со свиданьицем.
От этого я никогда не отказываюсь, к тому же после местного пойла водка идёт на ура.
После очередной бутылки, которым я уже сбился со счёта, как и положено, началось братание. Со всех сторон ко мне полезли обниматься.
- Россию-то вспоминаешь? – хрипло спрашивает лысый, сверкая прослезившимися глазами.
- А как же! – чересчур поспешно отвечаю я. На самом деле никакой ностальгии я не испытываю, привязывают к себе не поля и берёзки, а близкие, которых у меня не осталось. А где быть одному – какая разница. Но сказать так, значит их обидеть, подтолкнуть вступиться за родину - о, я знаю, именно так и будет! – пусть лучше думают, что я страдаю на чужбине, сохну по дому, схожу с ума без лесов, серенького неба и грязи по колено, иначе, какой же я русский. – Вспоминаю каждый день.
Они не улавливают иронии, удовлетворённо кивая.
А я стараюсь вовсю, отрабатывая выпивку. Я смеюсь, доливаю в пустеющие рюмки, как могу, поддерживаю беседу. В общем, притворяюсь живым. К вечеру, который наступает всегда в шесть, будто выключают лампочку, я уже совершенно пьян.
- Щёлкнемся? – предлагает приставучий с лысиной. – На память.
Мы сбиваемся в кучу.
- Чииииис!
Вот и всё. Встреча земляков на чужбине. Улыбки, радость, прекрасное настроение. На фото. Не в жизни, конечно, нет.
И таких встреч много.
Правда, сценарий у них всегда один.
Любопытство, улыбки, выпили – разбежались.
Оно и понятно, это я врос здесь пнём, а им надо всё успеть – побольше увидеть, купить. Они же туристы. Их брата я насмотрелся. Да уж, перевидал много, всяких и разных. И каждый раз сталкиваясь с ними, я хочу спросить, ну зачем вы приехали? У вас что, шило в заднице? (Сам-то я не в счёт, я здесь по делу). Вопрос крутиться на языке, но не слетает, я же воспитанный, зачем портить им настроение, ну приехали, и приехали, кто я такой, чтобы лезть в их дела. Я механически улыбаюсь, даю какие-то советы, в которые сам не верю, короче, строю из себя опытного путешественника, старожила, местного патриарха, ловлю на себе уважительные взгляды, а сам думаю всегда об одном и том же. О путешествиях. Об их генезисе и смерти. О том, что начал их убивать ещё поезд, а самолёт, похоже, доконал окончательно. О том, что со сверхзвуковыми лайнерами изменился сам смысл путешествий, теперь это скорее переезд с места на место, доставка собственного тела авиапочтой. Путешествуя верхом или в двуколке, смотрели по сторонам, перемешивая впечатления от пейзажей с воспоминаниями, мечтами, снами, чувствовали, что перемещаются не только в пространстве, но и во времени, которое медленно течёт рядом, как оставшаяся позади река. Впитывая перемены, осознавали, что путешествуют. Поезд сократил время созерцания, проложенная раз и навсегда железная колея лишила неожиданностей, однообразный стук колёс вгоняет в сон. Проплывающие мимо пейзажи не дают собой любоваться, дальше, дальше, в них не успеваешь всмотреться, почувствовать всю их прелесть, равно как и безобразие. Они быстро надоедают. Остаётся чай, который разносит проводник, и бесконечно похожие беседы с попутчиками. А чем любоваться в самолёте? Горами облаков? Лицами стюардесс? Коротая время, уткнуться в глянцевый журнал или телевизор над креслом. Путешествие сегодня сводится к командировке, бизнес поездке, когда тело переносят из точки А в точку В, а мысли устремлены к тому, что будет в точке прибытия. А ничего и не будет. Всё то же самое. Заснул в Европе, проснулся в Азии. Будто телеканал переключил. Калейдоскоп картин, который мозг, не успевая перерабатывать, сваливает кучей в тёмные подвалы памяти. Доминикана? Был, как же, помню, как сейчас. Жара, ром, мулатки. Индокитай? А как же! Угодил в сезон дождей. Пиво, азиатки, морепродукты. Правда, дорогие, как и в Китае. Ото всех слышишь одно и то же! А рассказать другого не могут, всё сливается в череду отелей, ресторанов, кухонь. Кому это интересно? Тому, кто недавно их посетил? К тому же телевизор, рекламируя турпоездки, расскажет гораздо увлекательнее. Поэтому лучше, как в старые добрые времена, путешествовать пешком. В крайнем случае на ослике, как Христос, несомненно обладавший способностью к телепортации. Тогда сохраняется смысл путешествия. Его хождение из города в город, медленное, с бесконечными остановками, впечатляет в Евангелие наравне с чудесами, которые он творит между делом.
Да, всё это крутиться у меня в голове, пока я с улыбкой подсказываю, как найти удобный отель, дешёвый и не то чтобы совсем уж клоповник, советую (даром, как же не порадеть соотечественникам!) снять номер с окнами на запад, иначе замучает солнце и никакие шторы не спасут, и ни в коем случае не питаться при отеле, там всё втридорога, а лучше потратить время до ближайшей забегаловки, где кормятся местные, себя-то уж они не обманут, подсовывая перчёную тухлятину – так и говорю «перчёную тухлятину», каждый раз вызывая смех, - объясняю, как найти пляж потише, почище и со спокойным морем – да-да, оно вдоль побережья разное, вы не знали, так знайте, в бухтах даже шторм не доходит, вечный штиль, а бывают и ураганы, но не бойтесь, редко, - если, не дай бог, ужалила медуза, трите это место мокрым песком, потом лаймой (будто бы это поможет!), я говорю, а внутри меня распирает смех, тоже мне бесплатный путеводитель, которому нельзя верить, ни одному слову, потому что он повторяет расхожие мифы, лжёт на ходу, а сам думает всегда об одном и том же, о путешествиях. Меня так и подмывает сказать им об этом, но я молчу. Точнее, продолжаю давать идиотские советы, снискивая уважение, а иногда и что-нибудь покрепче, то, что можно разлить.

С операции прошёл уже год.
А что было сразу после неё? Ни в какой Индокитай я, конечно, не улетел. Как ни крути, это был жест отчаяния, на такое сразу не решишься. До Индокитая надо ещё созреть, и я почти год болтался в Москве, сузившейся до квартиры, надеясь, не пойми на что. Я привычно погружался в одиночество, безденежье, тоску, будто и не было операции. День был снова похож на день, а ночь на ночь. Утром я обнаруживал себя в той же старой квартире с растрескавшимся потолком, чтобы потом, выйдя из неё, надо же хоть изредка спускаться за продуктами, топтать те же улицы.
Лекарства от эректильной дисфункции, прописанные в больнице, не очень-то помогали, и это вгоняло в депрессию. Краем сознания я понимал, что ещё вчера был бы счастлив остаться евнухом, лишь бы жить, а сегодня недоволен оргазмом «средней выраженности». Про «среднюю выраженность» было написано в брошюре, прихваченной из больницы. На самом деле оргазм был таким же. Только в руке ощущался не жезл, а мягкий, сморщенный огурец. И я постоянно протекал, капля за каплей, так что приходилось ежедневно менять прокладки. Чёртово недержание! Врачи деликатно умолчали, что операция повреждает мужской сфинктер. И в самом деле, зачем им было расстраивать раньше времени, лучше отложить правду на потом, оставив с ней один на один. Они же большие дипломаты, эти врачи, и опыт у них колоссальный. Не личный, правда, не личный.
В интернете прочитал анекдот. «Доктор, у меня не стоит» «А вы что сюда трахацца пришли?» Но мне было не смешно. Совсем. Передо мной стояла проблема. У меня не стоял.

Мимо скользит змейка. Я не боюсь. Во мне скопилось столько яда, будто меня укусили десять тысяч змей.

А что было потом?
Была частичная импотенция, и для восстановления эрекции врачи посоветовали «самопомощь». Попросту мастурбировать. А ещё я пробовал жаловаться, хныкать, ныть, плакать в жилетку. Всем подряд. Встретив случайного знакомого или соседку по подъезду, с которой всю жизнь прожил на одной лестничной площадке.
Она: Собрался погулять?
Я: Да. А ты?
Она: Возвращаюсь из поликлиники, колола витамины. Если что со здоровьем случится, рекомендую.
Я: У меня уже всё случилось. Оперировал онкологию.
Она: А у меня приятельница недавно умерла от рака, сгорела за три месяца. Помнишь её?
Я: Нет.
Она: Ну, мы ещё вместе в магазин ходили. И у меня что-то с желудком.
Я: Извини, тороплюсь.
И с остальными было не лучше, менялись лишь местоимения: он, они, эти, те…
А чему удивляться?
Район, в котором я вырос, славился шпаной. Моими однокашниками были дети из неблагополучных семей, рано узнавшие жизнь. Раз на уроке физкультуры я подвернул голеностоп, и меня отправили домой. Сопровождать меня вызвался конопатый мальчишка, и я ковылял по улице, опираясь ему на плечо. Лодыжка распухла, у меня текли слёзы, которые я размазывал по щекам свободной рукой. За углом конопатый бросил меня: в его планы входило прогулять школу, а не тратить на меня своё время.
– Но мне же больно! – закричал я.
– Кого еб.т чужое горе.
Я навсегда запомнил злую улыбку и резанувшую меня фразу.
А действительно, кого еб.т чужое горе?
Это случилось давно, в другой жизни, с другим человеком, точнее, подростком, которому только предстояло стать человеком, но, может, всё началось ещё тогда?
Вполне возможно, вполне.

Змейка проползла, спрятавшись за раскалённым камнем.
«Коконат, коконат!» - кричит проходящая мимо загорелая торговка с корзиной кокосов на голове.
Я демонстративно отворачиваюсь.

Итак, мастурбировать.
Но сколько?
Два раза в неделю для моего возраста, пожалуй, будет достаточно, понедельник и четверг, два мужских дня. По двадцать минут перед сном. Ощущение, что вернулся в детство. Та же порнография перед глазами, тот же сухой, когда семя ещё не сформировалось, оргазм. Вспомнилось, как впервые брызнувшая струя напугала меня до смерти. Белая, вязкая жижа, выстрелившая на одеяло. В то время с детьми об этом никто не говорил, и это была моя постыдная тайна. Сколько мне было? Двенадцать? Тринадцать? Я не помнил. Зато сейчас мне было точно пятьдесят шесть. И «плейбой» под подушкой сменили порносайты. Время не стоит на месте, и прогресс налицо. А оргазм оказался совсем даже не сухой, струя какой-то жидкости заливала монитор, стол, стекая на пол. Сразу вытирать не было сил, тут пасовал даже мой педантизм, так что капли высыхали, оставляя разводы.
Через месяц мне захотелось разнообразия. На сайте я перебрал уже все разделы – мастурбация, пары, групповой секс, свингеры, оргии, БДСМ, связывание и т.д. и т.п. Это было не просто. Секс индустрия тоже не стоит на месте. И всё же порно надоедает. По большому счёту всё одно и то же. Или у меня скудная фантазия?
Я думал (боже, какой я умный!):
Мечты, одиночество, онанизм. Это стороны одного треугольника, бусы одного монисто. Они слагаются из генов, привычек, наследственности. Они слагают образ жизни. В детстве к ним относишься как к радости, в старости – как к естественному и необходимому злу. Они рождаются из беспомощности, независимости, гордости, скуки, брезгливости, из особого рода самостоятельности, инфантилизма, из повышенной требовательности, самомнения, робости, из несоответствия миру и страха предательства. Вечные спутники, которые никогда не изменят, не бросят, не подведут. Мастурбируя на площади, Диоген сожалел, что другие страсти нельзя удовлетворить также просто. Но он забыл остальные слагаемые автономности – одиночество и мечты.
Все они прокляты Богом. «…И станут они одной плотью», – налагает Он запрет на одиночество. Еврей, первым изливший семя на землю, наказан, а любой церковник скажет, что мечтания – грех. Потому, что они делают равным Богу – таким же одиноким, независимым, творящим миры. Имея атрибутом самодостаточность, Бог оставил за собой этот modus vivendi.
Вероятно, наш мир был зачат на постели – в сладком томлении, в исступлённом и неутолённом желании. Как и любой другой, он – греза, плод акта с самим собой, сотворённый от скуки или отчаяния.
Ну и к чему всё это?
Нет, я неисправим.
И мне нужна женщина.
Нет, женщина мне нужна. Нужна массажистка. Стимуляция как медицинская процедура.
Обзвонив агентства, я быстро убедился, что это мне не по карману. Тогда стал искать через знакомых, аккуратно подбирая слова. О чём идёт речь? О нетрудной ручной работе, два раза в неделю по полчаса. На женскую честь никто не покушался. Годилась любая. Но я никого не нашёл. Дали телефон одного массажиста. Брал недорого. Но зачем он мне? И всё же я позвонил. Когда разговорились, он объяснил, что ему нужны деньги, чтобы содержать семью на Кавказе, думал делать женский массаж, а звонят одни мужчины.
– Гомики?
– И би. Представляешь, просят раздеться.
– И?
– А куда деваться. Мог ли я подумать.
– А я?
– Понимаю. А ведь среди моих клиентов и женатых много. Спрашиваю: разве жена не может то же самое сделать, дело-то нехитрое, и тратиться не придётся?
– А они?
– Мычат, краснеют. Не понимаю, зачем им жёны. У нас на Кавказе не так.
«Ну, ещё бы, – хмыкнул я про себя, – у вас на Кавказе другие люди».
А вслух подыграл:
– У нас давно разводится пора, а держат метры. Да, ещё дети, совсем забыл.
Он рассмеялся.
– Всё понимаю, надоели друг другу, устали. Но почему не оказать мужу услугу?
– А зачем? Им это лишняя работа. Отношения от сих до сих.
Он промолчал.
– И как жить вместе?
– А кто сказал, что вместе? Всё давно порознь, каждый сам по себе. Ладно, друг, что посоветуешь?
– Понимаю, ты ко мне и за бесплатно не придёшь. А я бы мог, по-дружески.
– Исключено.
– Тогда даже не знаю. Дай объявление.

(А она была молода, его жена, прямо-таки неравный брак, задним числом всё выглядит именно так, но тогда – нет, он её очень любил, и, казалось, она его тоже, а тут такое, всё-таки жаль его, наивного, до слёз жаль…)

Я вижу женщин, много женщин, своих и чужих, женщин, с которыми давно расстался, и с которыми встречались мои друзья. Я молод, постоянно шучу и заразительно смеюсь. Вокруг изнывающий о жары город, город моей юности, тонущий в тополином пуху. Чиркая спичками, я пускаю вдоль бордюров огненные волны, которые бегут до пересохших решётчатых водостоков. Мне улыбаются прохожие, я люблю их всех, и чувствую себя любимым. Просыпаюсь я с горькой слюной на губах. Светает. За окном скрежещут об асфальт железные двери открывающихся вьетнамских лавок. Я лежу, уставившись в белеющий потолок, и не могу придти в себя. Сон сыграл со мной дурную шутку. Вновь и вновь я вспоминаю его, перебирая увиденные лица, живых и мёртвых. Больше мёртвых. Мне хочется плакать, но вместо этого я смеюсь. Над тем, кем был во сне.
Я закрываю глаза.
Я больше не сплю.
Я думаю.
Люди злы, потому что несчастны. Их надо любить, но на расстоянии. Не вступая с ними ни в какие отношения, не имея с ними никаких дел. Единственно доступное на земле счастье – это счастье мизантропа.
А он, надо отдать должное, в осуществлении желаний был неутомим, просто какой-то бульдозер! Если что-то задумывал, то напрямую шёл к цели, не считаясь с затратами. Да, в энергии ему было не отказать, иногда, правда, это приводило к тому, что он попадал впросак.
«Признавашки» – сайт без регистрации, абсолютно анонимен. Машина присвоила ему ник «Аноним # 7234» и предложила в собеседники «Анонима # 6245».
Аноним # 6245: Привет.
Аноним # 7234: Привет. Как дела?
– Тебя можно оттрахать?
– Вряд ли. Я мужчина под центнер.
– Хмм… Будь аккуратнее в настройках. Они автоматически выставляют «девушка».
– А где их искать?
– Кнопка наверху справа.
– Спасибо, друг! А тут клюёт?
– В целом не очень. Но как повезёт.
– Желаю удачи.
– И тебе.
Насмешка, да и только, а сколько было надежд. Но это же только начало, ещё ничего не потеряно, он настойчив и упрям, такой не спасует, не поддастся, и, конечно, у него всё получится, он ещё покажет. Да, он своё возьмёт.

Как выразить свои чувства? Может, в моей речи слишком много слов-паразитов. Но если вдуматься, все слова – паразиты. Как монахи-молчальники, можно, вполне, обойтись и без них. Не считая, конечно, таких как: «гамбургер», «диетическая кола» или «вечерний сериал».

Он был наблюдателен, дотошен, если за что брался, то шёл до конца, вникая в самую суть, стремясь во всём разобраться. А главное, он делал выводы, неординарные, далеко идущие. Это касалось всего, в том числе и его последнего занятия.
Он заметил:
На сайтах виртуального секса подавляющее число мужчины. Женщинам вирт не нужен. Им подавай семью, детей. Рулетка в видеочате выбирает случайного партнёра, но прежде выдаёт длинный их ряд. Мелькают юноши, мужчины, старики. Спустив штаны, они демонстрируют свои причиндалы. С голодными, напряжёнными глазами, прикованными к монитору. Самцы в ожидании самки. Многие обнажены. Я перезапустил рулетку. И снова в меня впились десятки голодных глаз. Снова мастурбируют сотни мужчин, разбросанные по всему миру. На улицах, в машинах, кафе это уверенные, энергичные мужчины, встроенные в общество, короче, мужчины как мужчины. А вечера они проводят на порносайтах, в видиочате. Отдыхают после рабочего дня. На меня это производит удручающее впечатление. Уж лучше порно, оно эстетичнее.

………………………………………………………………………………………………….

Весна была ранняя.
Солнца, правда, не хватало из-за облаков, но снег сошёл.
Мне, наконец, повезло. На одном из сайтов нашёл её. (Я же говорил, он себя ещё покажет!) Тридцать девять лет, Милана. Возраст соответствовал внешности, а имя было, конечно, вымышленное. Впрочем, и я для неё стал Андрей. Почему нет, «Андрей» мне понравился. Я не знал, были ли у Миланы другие партнёры, но дважды в неделю она проводила время со мной. (Он как обычно не договаривает – конечно, подозревал, что были и другие, к которым отчаянно ревновал, готовый их растерзать, но виртуальная реальность накладывает ограничения, укорачивая руки до «мыши»). Мы мастурбировали, пили вино, разговаривали. Ничего особенного, обычный постельный трёп. К дистанции быстро привыкаешь, как к телефону. Мозг легко обмануть, вскоре он уже не чувствует различий. Нет тактильных ощущений, зато есть свобода. Объятия, поцелуи, чужая слюна. И запахи не всегда приятные. А тут стерильность и простор фантазии. У кого она, конечно, развита. С Миланой мы проводили пару часов он-лайн, обычно перед сном. Наверно, она возвращалась с работы, ужинала, а потом переодевалась в нижнее бельё. О времени мы заранее не договаривались, я просто ждал её звонка. Месяца оказалось вполне достаточно, чтобы изучить не только её тело, но и привычки. Или мне только казалось? Наверно, она тоже думала, что знает меня, а я ничего не сказал ей про операцию. Бывает, я начинал умничать, а она слушала. Не думаю, что ей на самом деле было интересно. Но она терпела, не подавая вида, и я за это был ей благодарен. Выстраивать отношения в виртуальной реальности проще, и мы прекрасно поладили. Я привязался к ней, идя во всём навстречу. Она захотела видеть, как я кончаю, и была удивлена.
– Это всё для меня?
– Тут больше никого нет.
– Ну, ты даёшь!
Я не стал её разочаровывать, выдав причину моего половодья.

(Да, приблизительно так всё и было, кроме того, что этот чудак всё больше думал о Милане, убедив себя, будто влюблён, будто сможет опереться на ту, которой, по сути, не было).

Москва бурлила.
На носу были очередные выборы, и телевидение заполнили бесконечные дебаты. Спорили ни о чём, а эксперты строили прогнозы, всячески скрывая, что голосование поменяет шило на мыло. В почтовый ящик опустили бесплатную газету. На первой полосе красовалось фото очередного кандидата. Только этого мне не хватало! На моей памяти сменилось столько правительств, что я уже не могу решить, какое из них было хуже. Москва, Москва, тысяча и одна Москва! Как же она надоела со своими сказками телевизионных шехерезад, раздающимися с регулярностью колокольного звона, с разговорами, сводящимися к барышам, - а как иначе, купеческий город, тут нажива в крови, а проценты, скидки и займы на языке, - с бессмысленной суетой, беготнёй по магазинам, рынкам, бутикам, ярмаркам и базарам, короче, бегом с препятствиями, по кругу, с бесконечными сплетнями – кто с кем, почему и за сколько, в общем, Москва-ква-ква, со своим пугающими масштабами, нет-нет, город как город, но в нём слишком много москвичей, со своей толкотнёй, грызнёй, работой локтями, изо дня в день, изо дня в день, - если бы за место под солнцем, а чаще за угол на парковке, тротуаре, в очереди, впрочем здесь такое солнце, она светит да не греет, - всё это просто осточертело, обрыдло, навязло в зубах, набило оскомину, засело в печёнках!

(Он забывает, что сам был плоть от плоти этого безумного города. Нет, хорошо всё-таки, что он остался в Москве. Там ему и место).

Милана была замужем, и однажды я поинтересовался:
– А супруг сейчас дома?
– Да. Но у него отдельная комната. И свой компьютер.
Она рассмеялась.
Я тоже.

Прошло уже гораздо больше трёх месяцев, но анализы я не сдаю. Зачем? Если рак вернулся, лучше этого не знать? Курса облучения я не выдержу, да и нужной аппаратуры в Индокитае нет, а может и есть, да не с моими деньгами, значит, придётся возвращаться в Москву, короче, целое дело, заведомо проигрышное. А всё же мысли об этом неотвязны, хорошо бы знать, знать наверняка.
Но я - страус, прячу голову в песок.

………………………………………………………………………………………………….

Был серый мартовский вечер.
Боже, как трудно что-то наладить, и как легко всё испортить!
Из виртуального свидания с Миланой.
Мы были уже обнажены.
– Выключи, пожалуйста, радио.
– Мешает сосредоточиться?
– Дело не в этом.
– А в чём?
– В том, что СМИ взбесились.
Она хрипло рассмеялась.
– А что тут смешного?
– Хочешь прочитать лекцию?
– Ты против?
– Валяй, меня это возбуждает.
Снова хриплый смех. Я накинул плед, став похожим на римского сенатора.
– СМИ давно вышли из-под контроля. Не потому, что стали свободны, перестав подчиняться владельцам, а потому что пошли вразрез с развитием человечества. Разве можно относиться всерьёз к девяноста девяти процентам того, что транслирует телевидение? Разве это не оскорбляет чувства и разум?
– Ты слишком умный.
– Да при чём здесь это!
Я уже завёлся.
– Скажешь, СМИ только средство? Но и винтовка средство. И пулемёт. И ядерная бомба. Технический прогресс в какой-то момент создаёт угрозу, и тогда его нужно обуздать. Электронные СМИ стоило бы ограничить, как распространение ядерного оружия. На пути дегуманизации они играют определяющую роль. С помощью СМИ легко управлять. А с помощью ядерного фугаса – убивать. Но в обоих случаях средство перечеркнуло цель. СМИ подсадили человечество на иглу: достаточно показать по телевидению лошадь, и на улицах у неё будут брать автографы.
Милана расхохоталась, хлопая в ладоши.
– Известные люди, калифы на час, мелькающие в телевизоре, не отличаются никакими заслугами, кроме умения стать по ту сторону экрана. Они проникают нам в мозг, оккупируя сознание, и этому невозможно противиться. В отличие от гутенберговской эпохи наше время не оставляет ни малейшего шанса иметь собственное мнение. Печатное слово только помогает построить образ - аудиовизуальная культура оперирует с уже готовыми. Газету можно отложить, задумавшись о прочитанном, снова к ней вернуться, а новостная лента поглощается сразу целиком, как горькое лекарство. Тут и нейролингвистическое программирование, и окно Эвертона, которое ежедневно распахивают перед нами. При этом не нужен двадцать пятый кадр. Остальных двадцати четырёх вполне достаточно.
Она нетерпеливо щёлкнула пальцами. Но я сделал вид, что не замечаю.
– Осуществляя информационный вброс, можно заставить говорить о чём угодно. Правда – это то, во что верят миллионы. Незаметно оценивая события, очень просто навязать нужную точку зрения. Обычно нам предоставляется выбор из пары готовых рецептов, но эмоции, подменяющие доказательства, явно выделяет один из них. Это пропаганда? Безусловно, но другого нет.
Она подавила зевок, прикрыв губы ладонью.
– А кто делает новости? Кто решает, какие события важны? И зачем про них нужно знать? С помощью СМИ выпасают человеческое стадо. Впрочем, сегодня оно напоминает скорее колонию бактерий. Жижу, размазанную по поверхности планеты. Увеличивая информационную температуру, её можно заставить бурлить, искусственно подогревая страсти, которые на самом деле ей чужды. Главное, не давать время задумываться, осмыслить. Впрочем, человечество в массе уже разучилось это делать. Это неудобно, трудно, болезненно. Гораздо приятнее повторять внедрённые истины, считая их своими.
Я хотел произвести впечатление? Ничего подобного, меня просто несло.
– Это закон психики, детское сознание, всегда выбирающее путь наименьшего сопротивления. Человек гутенберговской эпохи был глубже, вдумчивее, трезвее смотрел на вещи. Конечно, коллективным сознание манипулировали и тогда, но современные технологии превращают его во флюгер, который мечется на ветру. Человек до телевизионной эры находился в своём маленьком мирке, из которого его было трудно выгнать. Примеряя свою систему координат, он имел твёрдое представление о мире, а потому был психологически устойчивее. Да, он твёрдо усвоил границу между тем, что знает, и что не его ума дело. Людей было трудно сбить с раз и навсегда усвоенной точки зрения, превратив в толпу оруэлловского мира, где Океания всегда воевала с Австразией, а через мгновенье, когда оратор говорит противоположное, не воевала никогда.
Было видно, что Милана не читала Оруэлла, но мне было уже всё равно.
– СМИ расширяют горизонты, делая поверхностным. Гомо телевизионикус имеет представление обо всём. Но ничего не знает. Однако его убеждают в обратном, заполняя сознание массой ненужных знаний, образов, фейков. Может ли он ориентироваться в информационном хаосе? Нет, но к его услугам всегда находятся лукавые пастыри, слепые поводыри, говорящие головы голубого экрана. Они предлагают множество версий, происходящее в их интерпретации обретает кристальную ясность. А по другому каналу другую. И на следующий день третью. Впрочем, кто держит в памяти вчерашний день? Поэтому, что творится сейчас покрыто туманом, зато бывшее десятилетие или столетие назад очевидно и прозрачно. За прошлое некому заступиться, СМИ делают с ним всё, что угодно, поэтому для массового сознания оно всегда однозначно.
Ну, чем я сам был не СМИ? Мне тоже необходим слушатель. Или мне как раз он был совершенно не нужен?
– Сегодня мало кто осознаёт, что прошлое также непредсказуемо, как и будущее. Эта мысль смущает. Как говорил Ницше, удобнее жить в придуманной истории, где сходятся концы с концами, а осознавать, что прошлое – это континуум без выделенных эпизодов, сплошная бездна, которая смотрит на тебя, весьма неуютно. История – это платье, сшитое из клочков событийного континуума, без которого чувствуешь себя незащищённым. Без этих иллюзий голого короля человек не отличим от животного. При этом платье может быть любого фасона, может даже регулярно перекраиваться…
Милана нетерпеливо поёжилась.
– Я всё поняла, Андрей, давай трахаться.
– Извини, но я сейчас не могу.
– Кончил от своей речи?
– Не сердись, давай, правда, в другой раз.
– Иди к чёрту, извращенец!
Милана удалила меня из списка контактов.
Так могло было быть. Но так не было. Потому что не было никакой Миланы. Я так и не смог никого завести. При всём своём красноречии не смог уговорить не то, что на два свидания в неделю, а даже на мимолётную связь. Так зачем я выдумал Милану? Я сходил с ума? Да, я потихоньку задвигался. И тогда опять вспомнил про Индокитай.

Да уж, интеллектуальной фанаберии у него было не отнять, просто целый вагон и маленькая тележка, вот и получил своё. Даже если бы Милана и существовала, то отказала бы ему, ну, кто с таким свяжется, разве совсем уж дура, тут он правильно подметил, всё же критика у него присутствовала, при всём его красноречии нормальную женщину ему было не видать, как своих ушей, а всё почему – слишком много гонора, скрытого, конечно, но от этого не менее неприятного. Как он бичевал СМИ, тоже мне, первооткрыватель, другие также всё видят, и ничего, живут, вон сколько каналов, один не нравится, выбери другой, который покажет удобную для тебя правду, а на остальные закрой глаза, но нет, ему подавай истину для всех, истину в последней инстанции, болван.
И всё же надо признать, он был способен удивляться привычному, подвергать сомнению общие места, ставшее давно банальностью. Прямо, бунтарь! Настоящий революционер, которых свет не видывал! У него обо всём было своё мнение, буквально по каждому вопросу, у того, кто остался в Москве.
Я высовываю язык и, передразнивая его, обращаюсь к морю (он, наверняка, услышит, где же ему ещё быть, как ни в волнах, растворявших всё – прошлое, судьбы, надежды): «Ти такой смишьной!»
Я коверкаю язык, будто ребёнок, но это, его смехотворность, в сущности, правда. А ребёнком был он. Капризным и эгоистичным. И он выдумал себе Индокитай. Тот, который имеет такое же отношение к Индокитаю, как он ко мне. Вот он настоящий Индокитай, Индокитай без Индокитая, теперь я здесь, под пальмой, сквозь которую легко пробиваются солнечные лучи, у океана, который ленив, как и я, и, кажется, также ко всему безразличен.
Я вспоминаю.
Глубокое детство, за плечами ранец. В сиреневых сумерках скудно горят жёлтые фонари, растущие из сугробов, мимо которых проносятся редкие машины. Идти трудно, ноги вязнут по щиколотку, и дорога в школу кажется бесконечной. «Давай быстрее. – Мать берёт за руку. – Иначе опоздаем». Проводив меня, она пойдёт на работу, а я думаю, что взрослому в сапогах идти легко, не то что маленькому в тяжёлых резиновых калошах. Я готов заплакать. Но мать тащит за руку, не обращая на меня внимания. И только у школы, целуя в замёрзшую щёку, стирает губами холодную слезу: «Ну что ты, сынок, не капризничай». Она уходит, не оборачиваясь, а я ещё долго смотрю, как её сапоги оставляют мелкие следы, пока не исчезнут в сумерках. Семь обледенелых ступенек, тяжёлая дверь. Гардероб, в котором переодевают сменную обувь. «Мама мыла раму». «Чтобы сложить дроби надо привести их к общему знаменателю». Всё просто и ясно. Потому что всё впереди. А потом мама умерла, оставив немытые рамы, а общий знаменатель ни с кем так и не был найден. И совместная жизнь не сложилась. Но стоит ли переживать? Худшее позади. И лучшее тоже.

Москва, обычный вечер.
Я сидел в кресле, уставившись на стенные часы.
Стрелки медленно ползли по циферблату, вслед мыслям, текущим по привычному руслу.
Считая минуты, я коротал время.
Наконец, пришёл долгожданный час. Полирнуть сучок, погонять лысого, передёрнуть затвор, придушить одноглазого удава, потеребить жезл, подёргать огурец, разрядить рыбец, исполнить соло, намочить бельё в собственном соку, а в моём случае ещё забрызгать монитор струёй непонятно из чего состоящей жидкости. У меня комплексы. У меня появились чёртовы комплексы! Но дело есть дело, и я упрямый. Двадцать минут, не меньше. Я засек время и зашёл на порносайт.
Через час, накрывшись с головой одеялом, я думал:
Что лучше: перебирая годы десятками, сбиться со счёта или едва успеть загнуть три пальца? Почему три? Чтобы сложить фигу. И напоследок показать её миру.
Ещё через час, ворочаясь с бока на бок и никак не в силах устроиться:
Я повёрнулся на сексе? Хотя это и сексом-то не назовёшь. И всё равно в моём возрасте это неприлично. Значит, повёрнулся. Ещё бы! Повернёшься тут. В моей-то ситуации. Впрочем, психика дело такое, с кем не бывает. Но я точно рехнулся, раз заговорил о приличии.
Впрочем, я сошёл с ума позже. Определённо, у меня поехала крыша. Я чокнулся, свихнулся, тронулся умом. Я рехнулся, ополоумел, завернулся, когда решил лететь в Индокитай.

Из пляжного кафе раздаётся радио, настроенное на молодёжную волну. Впрочем, это только мне так кажется, сейчас все каналы молодёжные, других нет. Эти задорные, хихикающие интонации безумно раздражают, но воскресенье, пляж переполнен местными, и приходиться терпеть. Через час это бесперебойно льющееся из динамиков веселье, ди-джей тараторит так, что не успеваю следить, когда надо уже смеяться, а ведь то и дело раздаётся чей-то заразительный хохот, может, именно для этого, в помощь, так сказать, тем, кто тупит, не догоняет, наталкивает меня на размышления (а куда же без них, от них, как от мозгов, если, конечно, они есть, никуда не денешься):
Увы, не только на этом захолустном пляже, а на всём белом свете царит сегодня культура «хи-хи». Да уж, действительно хи-хи, она шагает по планете в полный рост, эта культура подростков, которые точат зубки, передёргивают, подтрунивают, иронизируют, глумятся, стебутся, осмеивают всё на свете, особенно прошлое, в отношении которого они просто беспощадны, демонстрируя презрительное превосходство, прямо-таки безжалостные, строгие судьи, от них не дождёшься ни милосердия, ни снисхожденья, но дальше этого дело у них не идёт. А может, так и надо? В них сама жизнь, отрицая прошлое, бьёт ключом. Она бездумна, ветрена, глумлива, но какой же ей быть ещё, чтобы удержаться на плаву, не замечая опасностей, которые стерегут на каждом углу, не обращая внимания на ежечасные трагедии и своё одиночество во Вселенной. Короче, виват «хи-хи»! Я и сам под её влиянием становлюсь поэтом. Складываю вирши, которые лезут в голову после пары стаканчиков злой вьетнамской настойки (а она у меня всегда под рукой, благо дешевле некуда, спивайся – не хочу):
«Не будь паяцем
Зачем смеяться
Над светом этим?
Зимой и летом
Смерть здесь обетом
Её замес
Повсюду здесь.
И всё равно
Здесь всё говно».
Каково? Не Блок, конечно, не серебряный век, но сойдёт, для Индокитая вполне.
Или это уже разжижение мозгов?

В чём сходство Москвы и Индокитая? А оно есть, притом фундаментальное. (Для меня, конечно, только для меня). И там, и здесь дни пролетают одинаково бессмысленно, а их копилка стремительно пустеет. Но в тропиках этого не замечаешь. В любое время года сгустившиеся в шесть часов сумерки топором отрубают голову дню. И кажется, время стоит. Или бегает по кругу, как белка в колесе, что, в сущности, одно и то же. А ещё в Индокитае, как и в Москве, радостью можно делиться только в интернетовских соцсетях. Радостью, но не горем, нет.
С местными я не общаюсь, да и на каком языке, а если спрашивают, откуда прибыл, что случается крайне редко, отмалчиваюсь. В общем (то ли от тоски, то ли от того, что стал забывать русский, в голову лезут рифмы с двузначной семантикой):
«Я расскажу всё про себя
Но – про себя.
Оставлю память по себе:
Прожил один, сам по себе…»
Короче полная чушь! Стишок, само собой, но и какая, к черту, память, если всё время молчишь? Да прожужжи о себе хоть все уши – забудут, а тут даже и помнить нечего: забулдыга в рваных шлёпанцах и соломенной шляпе, тьфу, да и только…
А как не молчать?
Кругом азиаты.
Я, как разведчик на вражеской территории, которому приходится держать рот на замке.
С соотечественниками, правда, тоже особо не поговоришь, только спьяну, а пить с туристами зарёкся. В последний раз делал это на вечернем пляже с пухленьким бурятом из Улан-Уде, который за то, что ставил выпивку, считал возможным трещать без умолку. Закусывали папайей, выплёвывая косточки прямо на песок, и бурят долго распространялся о том, что местные фрукты против наших дрянь, тьфу, да и только, одни солёные огурцы чего стоят, короче заморские чудо-плоды не катят, - тут я согласно кивнул, действительно, вода водой, и дело не в моём патриотизме, - а он, ободрённый, заверил, что спиртное лучше всего идёт под жирную баранину, на худой конец, его можно запивать и кумысом, как это делают у них в кочевьях, тут я пожал плечами, мол, не знаю, но раз так говорит, значит, так оно и есть, и он продолжил разглагольствовать в том же духе - о еде, женщинах, юртах, степных травах, которые колышутся, как море, но пахнут – не сравнить, и т.д., и т.п. Спасла меня его слабая толерантность к алкоголю, ну как же, закусывали не его любимой бараниной и даже не запивали кумысом, иначе бы он ого-го сколько продержался, а так после третьей бутылки у него стал заплетаться язык, после четвёртой бурят совсем расклеился, и его пухлое тело распласталось на песке. Достав из его кармана телефон, я вызвал такси, помог ему забраться на заднее сидение, и, хлопнув дверцей, с чистой совестью отправился домой. Бурят снимал гостиницу в двух кварталах от моря, но, верно, неправильно назвал адрес, и таксист завёз его в какую-то рыбацкую деревню. Бурят всё валил потом на таксиста, но что было между ними, кто же знает, только посреди ночи его высадили. Он сразу позвонил мне, пьяный-пьяный, а сообразил, впрочем, от такого приключения быстро трезвеешь:
- Выручай, брат! Я не знаю, куда идти.
- А ты где?
- Чёрт его знает! Кругом одни косоглазые, квакают по-своему, как лягушки.
При этом он сам вылитый вьетнамец. Для меня, конечно, местные, наверняка, отличают.
- Маяк видишь?
- Да.
- Встань лицом к морю. Он от тебя слева?
- Да.
- Не сходи с дороги. Скоро буду.
Я нашёл бурята сидевшим на корточках посреди шоссе. Его обтекала река байков. Местные встают рано, ни свет, ни заря начинают вкалывать. Бурят был в одной майке и дрожал от холода. Увидев меня, он стал пританцовывать, точно снова опьянел, а после полез обниматься. Деревня оказалась довольно далеко, мы выбрались только к утру, а бурят всю дорогу орал в окно такси: «Попали в косоглазию, мало вас американцы мочили!».
Нет, с такими пить – себе дороже.
И вообще спиться не так легко.
Может, добавить Марью Ивановну?
Это было бы кстати, к тому же совсем не сложно.
Повсюду в кафе стоит сладковатый запах – марихуана, русские зовут её Марьей Ивановной, официально она запрещена, но продаётся на каждом углу. Торговцы ею, бронзовые от солнца, морщинистые велорикши, обычно с уголовным прошлым, доходяги, у которых из-под тряпья торчат рёбра, подмигивают, засунув большой палец в рот и отставив мизинец. Имитируя кальян, они часто вдыхают воздух, делаясь похожими на сосущих палец младенцев. Но лица у них далеко не ангельские. Хитрые прищуренные глазки сверкают из-под выжженных бровей, и, стоит замешкаться, они хватают за руку, сунув под нос свой товар. Я прохожу мимо с надменным видом. О, если бы они знали, с каким трудом он мне даётся! Я пока алкоголик, но не наркоман. Вот именно, пока.

………………………………………………………………………………………………….

Раскошелится на девочку? Надо же, я гонюсь за удовольствиями, значит, цепляюсь за жизнь. А приехал умирать. И зачем было строить из себя бог знает кого?
Я слушаю на ютубе (меня это успокаивает), воспоминания молодого немецкого солдата, служившего в группе армий «Центр» и погибшего под Сталинградом.
«…мы с товарищами поспешили посмотреть, кто же нанёс нам такой урон, и свернув налево от нашей колонны, поднялись на маленький холм, возвышавшийся над дорогой. Здесь уже собрались солдаты и офицеры с оружием наготове, которые смотрели на что-то, что скрывали от меня их фигуры. Подойдя ближе, я увидел картину, преследовавшую меня потом долгими бессонным ночами. На пригорке находился совсем неглубокий окоп, вокруг которого были видны немногочисленные воронки то ли от мин, то ли от снарядов малокалиберной пушки. Рядом с окопом было распластано тело русского солдата, присыпанное землёй от близких взрывов. На бруствере стоял пулемёт без щитка, его кожух охлаждения ствола был туго замотан грязными тряпками, чтобы хоть как-то удержать вытекавшую воду из пробитых в нём пулями дыр. Тут же лежал второй мёртвый русский в измазанной кровью форме. Его правая рука, покрытая пылью и кровью, так и осталась на пулемётной рукоятке. Но самое поразительное в этом мертвеце было то, что у него не было обеих ног практически до колена, а кровавые обрубки были перетянуты то ли верёвками, то ли ремнями, чтобы остановить кровотечение. Видимо, пулемётный расчёт был оставлен русскими на этом пригорке, чтобы задержать наше продвижение, и, вступив в бой с шедшей впереди частью, был сразу обстрелян артиллерийским огнём. Это было откровенным самоубийством, и вызвало оживлённое обсуждение наших солдат и офицеров. Офицер ругался, что эти скоты убили, как минимум, пятерых его солдат, ехавших впереди колонны. Солдаты обсуждали, какой смысл было вообще занимать оборону на этой высотке, которая вся простреливалась, и которую можно было обойти с тыла. Меня тоже занимали эти мысли, и я решил поделиться ими с нашим старослужащим, который стоял рядом и молча протирал мундштук своей курительной трубки куском шинельного сукна. Он всегда так делал, когда его что-то сильно расстраивало или тревожило. Подойдя к нему вплотную, я как бравый солдат с надменным смешком сказал: «Ну что за идиоты, эти русские? Что они вдвоём могли сделать с нашим батальоном на этом поле?» И тут мой старший наставник неожиданно изменился. От его прежней солидности, основанной на боевом опыте, не осталось и следа. Он вполголоса, так чтобы не слышали остальные, прорычал мне сквозь зубы: «Идиоты? Да мы все вместе взятые не стоим двоих этих русских! Запомни, сопляк, война в России нами уже проиграна». Я остолбенел, а он, приподняв подбородок, посмотрел на бескрайний русский горизонт, и трижды кивнул, будто соглашаясь со своими скрытыми мыслями».
Да, богатыри не мы.
И страдальцы тоже.
А рай не заслужить хандрой и слезами.
И ведь это было совсем недавно, каких-нибудь два поколения назад.
Сейчас я вообще уже перестал понимать, с чего так раскис. Подумаешь, операция, а кто их к моему возрасту не перенёс, разве покойники. Одиночество? Но разве кого-то минует чаша сия? Доживаешь без любви, созерцая вялый член? Так мужчина, как арбуз, живот растёт, а кончик сохнет. Радуйся, что живота нет. Считаешь остаток бездарно проводимых дней? Брось, иных уж нет, а те далече. Тоже мне, разнюнился. Да тебе ещё позавидовать можно. А заодно и воду на тебе повозить. Надо почаще вспоминать тех двоих русских, да и немцев тоже, будет меньше жалости к себе, тьфу, даже сравнивать стыдно…
Рядом с моей конурой, три на четыре метра, туалет в общем коридоре, расположился пятизвёздочный отель с тропическим садом. В нём было несколько маленьких бассейнов на открытом воздухе с золотисто-красными рыбками, которых по утрам кормила немолодая горничная-азиатка. Белого, даже оборванца вроде меня, азиаты пускают повсюду, и, прячась от солнца под разлапистой пальмой, я наблюдал, как она кидает прозрачную воду кусочки хлеба, которые отщипывает от батона, как на них бросаются блестевшие чешуёй рыбы. Перехватив мой взгляд, азиатка улыбнулась и жестом пригласила к соседнему бассейну с темневшей, казавшейся, совершенно безжизненной водой. Аккуратно придерживая двумя пальцами остаток батона, она легонько поводила им по воде, разгоняя плававшую кое-где листву, и в то же мгновенье вокруг него всё забурлило, забулькало, закипело, размокший хлеб в её руке стал подрагивать, оттого что его рвали на части, кусали, тащили вниз, в темноту, многочисленные челюсти. Азиатка чуть приподняла хлеб над водой, так чтобы он касался её поверхности, и под ним замелькали усатые, как у сомов, рты, хищно раскрытые пасти, кромсавшие батон и плюхавшиеся обратно в тяжело черневший бассейн. Маленькие бессмысленные глазки, острые зубы, какие-то уродливые крабьи тела, на мгновенье зависавшие в воздухе, были отвратительны. Я спросил азиатку, что за твари обитают в этой маленькой преисподней посреди райского сада, но она развела руками и отпустила остаток раскисшего батона, который тут же погрузился на дно. И всё стихло. Азиатка ушла, а я подумал, что от плоти, брошенной в этот бассейн через мгновенье останется лишь скелет. Какое ужасное место! Но разве наш мир не такая же алчная, жрущая, темнеющая бездна? И как можно говорить о его чудесном устройстве, восхваляя милосердие Создателя?
Но что-то меня занесло, договорился до богословия, к чёрту.

Здесь никто не читает. Вьетнамцы быстро перенимают западные ценности, примеряя, так сказать, прогресс - телевизор, интернет. Никто не читает, кроме меня. (И то, в интернете, а где же ещё, книг я не видел со времён Москвы). Вот недавно попался фантастический, так было сказано в аннотации, роман. Написан так себе, но сюжет держит, хотя странноватый. В городской многоэтажке пропадают жильцы, сначала одинокие, старики, потом семейные, но этого никто не замечает. Соседи продолжают жить своей жизнью - ходят на работу, смотрят футбол, обсуждают вечерние сериалы, короче, всё остаётся, как всегда. Фабула захватила меня, и я ждал интересную развязку, подходящее объяснение, перебирая известные рецепты – маньяк, вирус, развивающий бродяжничество, тайная организация, похищающая людей, возможно, инопланетяне, рассказ же фантастический, переправляющие человеческие образцы в далёкий космос, больше, правда, в голову ничего не приходило. Хорошая книга, как револьвер со взведённым курком, который медленно подносят к виску, чтобы выстрелить в конце, но ничего подобного в романе не оказалось. Он словно оборвался на середине, поразив недосказанностью. Вначале я испытал досаду, как никак просидел над парой сотен страниц, потом меня охватила злость, надо же, как провели, украв драгоценное время, я так и произнёс «драгоценное», хотя не знал, куда его девать, можно сказать, поиздевались над наивным читателем, но постепенно я стал задумываться: а почему, собственно, роман фантастический? Разве мы замечаем соседей? Печалимся, когда они переезжают? Скорбим после их смерти? В каком-то смысле роман стал казаться мне философским, и это искупило его нудность, какой же ещё быть философии. Однако оставалось одно «но». Ведь если бы так пошло, то дом бы быстро опустел, в романе не упоминалось, что квартиры пропавших заселяют новые жильцы. Что хотел сказать этим автор? (В его глупость мне не хотелось верить, в конце концов, надо обладать кое-каким умом, чтобы написать роман). Возможно, что нас можно незаметно перетаскать по одиночке, как кур из курятника, а мы, земляне, этого не заметим? Или это роман-метафора? Роман о нашем одиночестве? А может, роман-предостережение? Я так и не понял. Короче, публикуют разную дребедень, благо интернет не бумага, пара кликов, и – готово…

На девочку, одну из тех, с которыми ходят, взявшись за ручки, престарелые англосаксы, слушая их непрерывное щебетанье, я так и не раскошелился, - от этого меня удержал страх подцепить какую-нибудь венерическую прелесть, ну не пуританский же стыд, хотя и не без этого, воспитание есть воспитание, - а вместо любовных утех, слабая, конечно, замена, но всё же, потратился на экскурсию по вьетнамским кварталам, сам-то я, получив перевод за московскую квартиру, временно перебрался в европейский, благо недорого, можно позволить. Гидом выступал «дух Нячанга», как он себя называл, парень с лишней женской хромосомой, которому двадцать шесть, но на вид не больше пятнадцати. Одиночество, видать, совсем меня доконало, раз дошло до его общества, но он был тоже из Москвы, а это сближало, как заключение в одном концлагере. Несколько часов мы бродили по вьетнамским кварталам, где без него я бы в два счёта заблудился. Узкие кривые улочки, на которых едва разойдутся два пешехода, метра полтора не больше. Никаких фонарей, освещение только из окон. По обеим сторонам решётчатые заборы с высоким, в рост, калитками, вместо дверей - за ними сразу начинается дом. На полу открытых веранд сидели женщины, ползали дети, а мужчины распивали баночное пиво. Почти в каждом доме на полную громкость орал телевизор с огромным экраном. «Берут в кредит», - поясняет «лишнехромосомный». Ещё бы при такой нищете не до супермаркетов. Дома примыкают друг к другу, стена к стене, в сущности, это одно длинное здание, общежитие, разрезанное для семей. Прошёл дождь, и по улицам текла грязь. Запах солёной рыбы, к которому, впрочем, быстро привыкаешь, поначалу бил в голову. Стены настолько тонкие, что всё производит впечатление карточных домиков, если не сказать, спичечных коробков. Встречались и маленькие балконы, наподобие эркеров. «Самострой, - рассмеялся мой гид, - вьетнамца выдержит, тебя - нет». Показывали футбол, Вьетнам против Мьянмы, и каждый гол сопровождался криками. Сквозь железные прутья было видно, что игра ниже плинтуса, уровень дворовых команд, но не скажешь же. Остановившись у компании, я задрал вверх большой палец: «Вьетнам!» Повернувшись, ощупали взглядом. Пьяные, шальные глаза. Чужак! Не зная, чего ждать, молча отошёл. На окраине мы попали на опустевший, тёмный рынок, кругом мусор, куски намокшего под дождём размалёванного картона, разбитые ящики с торчавшими острыми досками, раздавленные фрукты, рыбные отбросы, а стенами этой рыночной крепости служили контейнеры с товаром. Я отчаянно замахал рукой, и через полчаса мы, наконец, выбрались из этого гетто. Мне должно было быть жалко обитателей этих трущоб, но я испытывал только брезгливость. Шагая рядом с «лишнехромосомным», то и дело повторял вполголоса:
- Живут чёрт знает как, хуже наших.
Он делал вид, что не слышит. И только когда я с ним расплатился, оскалился:
- В чём-то и лучше. По крайней мере, детей любят и своих не обижают.
И я услышал, как травили «лишнехромосомного» в московской школе, как били его во дворе, как издевались над ними сверстницы, заставив уехать к чёрту на кулички.
Я почувствовал себя напыщенным придурком.
В конце концов, каждый живёт, как может.

Может, всё-таки, преодолеть страх и снять девочку?
Похотливый старикашка!
Плевать, значит, я ещё жив.
А спиться, действительно, не так просто. И вообще умереть – дело трудное. Конечно, имеется в виду не пуля, верёвка или окно в небоскрёбе, на которые не хватает духу, а что-то более естественное. Растянутое самоубийство. Не такое быстрое, как вскрытие вен в тёплой ванне, но и не такое медленное, как курение. А может, я ещё не готов? Или выбрал не подходящее место?


РОЗОВАЯ МАЙКА, РОЗОВЫЕ ОЧКИ

Камбоджа, Камбо, Кампучия.
Вьетнам для самоубийства не годится - там слишком много работают. Это гудящий улей, в котором каждому отведёно строго определённое место, подчиняет своим ритмам, мешая сосредоточиться. Стройными рядами отправляются только на казнь, например, войну, под барабанную дробь и палку надзирателя, а добровольная смерть, как ни крути, проявление индивидуальности, тут нужен творческий подход, а для этого требуется расслабленность и лень. (Массовое самоубийство отметём, это гипноз, попугайство, подражание, обезьянничанье, от которого и так трещит по швам жизнь, положившая мимесис в свою основу, не хватало тащить его и в смерть.) И в этом отношении Камбоджа идеальна. Море, солнце, джунгли. Смерть караулит здесь на каждом шагу, только выбирай. Впрочем, за тебя это сделает какая-нибудь малайская гадюка, очень милая и неразборчивая, малярийный комар или мутировавший вирус-убийца. О песчаных блохах и солнечных мухах, почему-то оккупирующих тень, я не говорю – они, конечно, кусают так, что только ойкаешь, но не до смерти, нет. А вот скорпионы, ядовитые пауки и прочая расплодившаяся в райском климате живность отправляют на тот свет быстро, надёжно и чётко. На фоне ясного неба и жизнерадостных кхмеров. Понимаешь, почему они верят в переселение душ, без метемпсихозы тут никуда, труба, да и только, впору сразу повеситься. А она выручает – местные при красных кхмерах забили мотыгами, бамбуковыми палочками и прочей экзотикой миллиона полтора сограждан, считай, каждого четвёртого, и ничего, живут, рис жуют. И не только рис, а тарантулов и скорпионов тоже, хотя, честно говоря, блюдо так себе. Кхмерская религия, смесь тантрического индуизма, буддизма и шиваизма, осталась для меня за семью печатями (похоже, она предписывает в качестве спасения только кальян и любовное ложе), но их лёгкому отношению к смерти можно позавидовать. Короче, умирать здесь одно удовольствие. Брюшной тиф, дифтерит, антисанитария, а медицины никакой.
Я осел в Сианкувиле, средоточии жары, пыли и скуки.
На местном базаре с тысячами зелёных мух купил по случаю розовые очки – это было символично, учитывая перемену моего настроения, - и уже в тон им такого же цвета майку.
Многочисленные экскурсии во всякие там храмы Ангкора и прочие развалины, безусловно, познавательные, мне не к чему, и я пускаю их по боку. Я и так много узнаю. Да, мои университетские знания, надо признать, имели множество пробелов, просто-таки белых пятен. К примеру, что я знал про ганджубас? Разве мне было известно, что он и есть план, драп, анаша, гашиш, мацанка, шала, просто трава или дурь, и что всё это разные производные от канабиса, нашей конопли? И как я жил без этого? Одному богу известно! А свернуть косяк? А умение торговаться с лениво поглядывающим из своего трёхколёсного тарантаса тук-тукером, который иначе сдерёт втридорога? А рынок, где каждый норовит объегорить? Верно говорят, век живи – век учись! Есть навыки совершенно необходимые, без которых никуда, это не картошку чистить и не книжки читать. Ещё недавно я слабо разбирался в пиве, ну пиво и пиво, пенится, плещется, пузырится, холодное лучше, чем тёплое, бродильный напиток, от которого с возрастом пучит живот, вот и все знания, убогие, на троечку, да и то натянутую, а ведь у пива сотни (сотни!) сортов – у баночного, бутылочного, разливного, - технологии приготовления придают ему разный вкус, цвет, запах, надо уметь выбирать, какой именно солодовый продукт подходит вам, и не вообще, а здесь и сейчас, нет, можно, конечно, обойтись и без этого, пить, что подвернётся, но это значит обкрадывать себя, обделять, обворовывать, лишать земных радостей. Искусство жить в современном мире - это искусство потреблять. А это вам не хухры-мухры, не хрен собачий и не щи у тёщи хлебать, это большое искусство, да что там, величайшее из искусств. Тут нужен определённый склад ума, не всякий и справится, например, человек прошлого тысячелетия точно нет, разве Эйнштейн, ну Менделеев там или Лейбниц, а рядовой учёный, или какой-нибудь инженер средней руки с заплесневевшими мозгами, так и останутся за бортом цивилизации. К правильному потреблению надо готовить с детства, тут нужна среда, учителя, подающие пример, но кроме того, чтобы ориентироваться в джунглях супермаркетов, чтобы чувствовать в них, как рыба в воде, а не стремиться выскочить при первой же возможности наружу, судорожно глотая воздух, необходимы неординарные способности, врождённый дар. Конечно, тут женщины дадут любому фору, но, если родился мужчиной, ну, что поделать, не повезло, выход тоже есть – учись, догоняй. Шопингом теперь можно заниматься и не выходя из дома, набивая корзину по интернету. Хотя бродить меж полок, конечно, заманчивее – пробуждается инстинкт охотника, древний, как мир, но если лень – шкуры доставят завёрнутыми в глянцевую упаковку.
Разве об этом могли мечтать?
Прогресс в потреблении – прогресс во всём!
Взять электронику, создавшую виртуальную реальность. Ежедневно выходят тысячи (тысячи!) приложений к айфонам, айпадам, планшетам, смартфонам. Теперь можно всю жизнь провести в телефоне! Телефон есть – звонить некому? Не беда, это раньше грозило одиночество, а теперь в соцсетях ожидают тысячи (тысячи!) друзей – пости, комментируй, лайкай. А электронные рассылки (рекламные, но всё же), которые приходят ежечасно? О тебе помнят! И даже в день рождения ты получишь поздравление, красивую открытку, видео, или ещё какую безделицу, неважно, пустячок, а приятно, от твоей почты. А миллион (миллион!) электронных игр – бродилки, стрелялки, спортивные симуляторы, квесты, стратегии, аркады? Это не кубики, не занудные шахматы, тут мозгами надо раскидывать, иначе подстрелят и начинай заново. Впрочем, это тоже не беда, теперь смысл любой игры, чтобы играть. Играть и играть! Одиночество, где твоё жало? Скука, где твоя победа? А вокруг идёт постоянный аукцион, темпы жизни не дают оглянуться, развивая мгновенную реакцию и мёртвую хватку - одно соотношение цены и качества, которое стучит в голове, как счётчик, чего стоит! А информация? Вокруг происходит столько всего, только успевай поворачиваться! Конечно, тут нужна сноровка, да ещё какая, это же целая наука, но все, безусловно, счастливы родится в нашу эпоху, а ушедшим поколениям остаётся нам только завидовать.
Ненавижу всё это!

В интернете прочитал статью жены, количество комментариев зашкаливало, похоже, она становилась известной. Но сердце не ёкнуло, внутри ничего не шевельнулось. Воспоминания больше не пробуждали глухой обиды, не отдавали в висках пульсировавшей болью. Простить значит забыть. Да и как она смогла бы разделить рак? В конце концов, на электрическом стуле у каждого своё соло.
После её статьи меня сразу посетила муза:
«Я занимаюсь любовной сверкой
С Веркой.
Потом делюсь слезой солёной
С Олёной.
Я обретаю мир с надеждой
С Надеждой.
И назван я любимым соней
Соней.
А ты мечтаешь о карьере
В карьере»
Достойный ответ. И мести в нём гораздо меньше, чем правды. Что ни говори, поэзия меня по-прежнему не подводит. Даже с похмелья. Даже, когда раскалывается голова. Впрочем, писать с жизни легко. Рифмы так и льются, так и льются. Вместе со слезами. Как звали, кстати, вчерашних кхмерок? Об их имена сломаешь язык, я звал их по-русски: Вера, Надя, Олёна, Соня, и они хохотали. Я подцепил их в каком-то баре, всех четырёх, мой скромный бюджет трещал, но выдержал. Они здесь дешёвые, кхмерки. А оптом – скидки. В своих розовых очках и розовой майке я был неотразим. Стишок, дело понятное, сильное преувеличение. Оргии не получилось. Какая там к чертям оргия, даже с виагрой. Даже при том, что неутомимые кхмерки старались вовсю.
Важная деталь: я по-прежнему протекаю, как худое корыто, но в Индокитае нет мужских прокладок, и приходится использовать женские.
Зато афродизиаки на каждом углу.
Обидно!

В стриптиз баре полуголые, топлес, азиатки трутся о дюралевые шесты, запах пота, марихуаны, спиртного, оглушающая музыка – не возбуждает. Надо преодолеть себя, заставить, привыкнуть. Но потребуется время. А сейчас я позорно бегу, сматываюсь, покидаю поле битвы. А дома - странное, неподходящее слово для убогой комнатушки с проржавевшей, визжащей пружинами кроватью, - меня снова захлестывает волна отчаяния, накатывает, что называется, по самые уши, казалось бы, ни с того, ни с сего, а на самом деле, конечно, и с того, и сего, в моём положении оно и должно преобладать над остальными чувствами, доминировать, слагая реквием для одной струны. Отчаяние чередуется с приступами страха, невыносимыми особенно по ночам, когда самые обыкновенные вещи, умывальник, шкаф, кое-как цепляющееся за спинку стула мятое полотенце, становятся в темноте колючими, хищными, готовыми растерзать. Угрожающе урчит холодильник, настенные часы отсчитывают годы лесной кукушкой, стучат топором палача. Это психоз, не может быть никаких сомнений. Трясущимися руками я сворачиваю косяк. Сладковатый дым быстро заполняет комнату, и через мгновенье я уже смотрю в темноту невидящим взором.
В окне проплывает луна.
По стенам с механическим постоянством цокают гекконы - и как только глотки не надорвут!
Я разгоняю рукой дым, чтобы владелец угла не догадался о моём пристрастии, впрочем, он, конечно, знает, и валюсь на постель.
Стены, стулья и умывальник постепенно встают по своим местам, а холодильник урчит уже миролюбиво, как сытый кот.
Я совершенно успокаиваюсь, ничего, бывает.

Из открытого кафе в густевшие сумерки ползли клинья света, лизавшие подножья пальм. Столики пустовали, только мы заняли один с краю, у самого подножья ночи. Мы играли в шахматы, и тени плясали на валких фигурках. Он делал вид, что засыпает, а сам напряжённо думал над каждым ходом, я же делал вид, что думаю, а сам засыпал. Тем не менее, каким-то чудом выиграл.
- Поздравляю, вам сегодня везёт, - натянуто улыбнулся он, пожимая руку.
- Да, - виновато согласился я.
Но как может везти в шахматы одному богу известно.
Он представился экономистом. Но после третьей партии, проигранной, как и предыдущие, и выкуренного на двоих косяка, заменившего трубку мира, признался, что здесь в бегах, что он разорившейся банкир и на нём висит долг, на который можно скупить пол Камбоджи.
Я покачал головой. То ли уважительно, то ли сочувственно. Но он понял это как индульгенцию на дальнейшую исповедь. И я услышал про жену, отсудившую при разводе не только детей – по этому поводу он сокрушался весьма умеренно, - но и половину имущества, а оно было дай бог каждому, одно перечисление, а он не преминул им заняться, не упуская ни детали, заняло полчаса – я засёк, бросив через плечо взгляд на висевшие в углу часы, - к тому же его заграничная недвижимость, предмет особой гордости, ну там, вилла, яхта, всё как водится у людей, была во избежание ненужных вопросов, ну, вы понимаете, всё это нездоровое любопытство, когда суют нос в чужие дела, переписана на её имя.
- А вы счастливы в браке? – неожиданно спросил он, почему-то решив, что я женат. Может, мой вид бродяги наталкивал на это, и он искал родственную душу?
- Счастлив? Какой там. - Я не стал его разочаровывать. – Мужчины и женщины – два подвида гомо сапиенс, всё что им остаётся, это жить в симбиозе. Но общего языка им не найти.
- Вот-вот, - энергично закивал он – мы с Марса, они с Венеры. Или скорее, мы с Венеры, а они с Марса, учитывая их кровожадную воинственность.
Я улыбнулся, а он, поощрённый, снова начал перечислять, что оттяпала у него жена. После каждого наименования он приговаривал: «А ещё она лишила меня самого дорогого», тут я ожидал какую-нибудь утрату из области чувств, но он переходил к следующему предмету, составлявшему раньше его имущественный ценз, без которого теперь он никто. Это становилось нестерпимо, я уже хотел было встать, но он, видимо, поняв, что злоупотребляет моим вниманием, сменил тему.
- Что они сделали со страной, - безо всякого перехода вздохнул он, пригубив пива из кружки.
Я кивнул, хотя и не представлял, кто такие «они». Но он, судя по всему, знал. Может быть даже лично.
- Чёрти что, - шумно отхлебнул он пива, поощрённый моим пониманием. – Налоги грабительские, прямо вымогательство. Не налоги, а узаконенный рэкет.
Он ругал государственные структуры, и мне казалось, что передо мной зачитывают книгу жалоб.
- Да, государство у нас то ещё, - подбросил я поленьев в огонь, и потом долго слушал про чиновничий беспредел, притеснение полицейских и невозможность честного бизнеса.
- И где же выход? – прерывая его излияния, поинтересовался я. Мне были безразличны и власть, и государство, и кризис, который оно переживает. Я заранее не верил ни одному рецепту моего собутыльника, выслушав тысячи подобных, но мне нравилось его заводить, наблюдая, как он горячится, забыв даже про пиво. Всё-таки я вампир. Но мне не хватало эмоций. А тут такой случай. И делать-то ничего не надо, оставалось только поддакивать, слушая про снижение учётной ставки, экономическую либерализацию, увеличение одних тарифов и обнуление других, каких именно я не понял, но сосредоточенно поправил розовые очки, с которыми не расставался, про развитие кредитной системы, - а куда же без неё, это основа основ, она отвечает за оздоровление товарно-денежного обмена, - про зоны свободной торговли, про тотальную приватизацию, ну, разве не ясно, не вмешивайтесь в рыночные механизмы, и они, заработав, сами выведут экономику из кризиса, подняв на небывалую высоту и т.д. и т.п. Я не ошибся, не услышав ничего нового. Переводя на доступный язык, надо устроить всё так, чтобы было удобно банкирам. Глаза у него налились кровью, он брызгал слюной, захлёбывался словами. Я кивал снова и снова, так что розовые очки сползали на нос, а сам думал: хватит его кондрашка или нет? Наконец, мне надоело.
- Вот такие, как вы, и довели страну, - бросил я, вставая. - Научитесь сначала играть в шахматы.
Жаль, я не увидел, как вытянулось у него лицо – резко развернувшись на каблуках, я зашагал в ночь.
Через час. Я уже сижу в плетеном кресле-качалке, курю, вглядываясь в темнеющее море.
Я думаю на что мне плевать. Сказать на всё, будет правильно, но слишком общо. К тому же прозвучит идиоматически. Плевать на свою жизнь? Ну, это и так ясно, иначе, что я тут делаю. Плевать на других? Этим тоже никого не удивишь, это, так сказать, принцип выживания, дважды два. Через полчаса размышлений я прихожу к выводу, что перечислить то, на что мне плевать, места не хватит, и всё же я имею в виду нечто конкретное. После беседы с бывшим банкиром, хотя бывших банкиров не бывает, как не бывает бывших воров, убийц, и вообще подонков общества, мне стало плевать, не говоря уж о самом банкире, на него плюнуть одно удовольствие, плюнуть и растереть, на современное мироустройство.
Мне плевать, на конкурировавших акул капитализма, плевать на динозавров-социалистов, идеалистов-революционеров, боровшихся за всеобщее благо, плевать на то, что их всех смели интернациональные стаи серых крыс, снюхавшихся, трусливых, беспринципных, а, главное, абсолютно ни в чём не разбирающихся. Я не сказал вчерашнему банкиру, что капиталисты давно утеряли возможность присвоения прибыли, не сказал, впрочем, он и сам это знает, что деньги теперь присваивают частные банкиры, а значит, капитализм в его классической форме умер. Однако и начатки коммунизма, выродившегося за три поколения, также исчезли, о чём трубят сейчас на каждом углу, а значит, не стоило и распространяться.
Мне плевать, что сегодня происходит смена формаций, и человечество попало в некое аморфное межформационное состояние, где властвуют банкиры. Конечно, это межформационное состояние, новое для человечества, и в его названии нет места корню «капитал» или «коммунизм».
Мне плевать, что на планете вряд ли когда ещё существовала цивилизация, имеющая столько слабоумных чиновников, политиков, ученых, идеологов, ввергнувших общество в такое состояние, когда одни строят капитализм, который уже не построить, а другие ведут неистовую борьбу, курам на смех, с его призраком. И всех обирают ушлые пройдохи, незаконно выпускающие деньги и присваивающие этим девяносто процентов труда населения.
Мне плевать.
Мне трижды плевать.
И всем, похоже, тоже.

Облачно, лезть в воду нет ни малейшей охоты, и я уже час наблюдаю как ветер колышет пальмовые листья.
«Какого чёрта я здесь делаю? – иногда вырывается у меня. Тогда на меня поворачивают головы с соседних топчанов. Это иностранцы, по-русски ни бельмеса, и я зло повторяю. – Да, какого чёрта?» Они отворачиваются, точно поняли вопрос, на который у них тоже нет ответа. Но скорее им нет дела до свихнувшегося русского, подумаешь, таких здесь пруд пруди. Мне за себя не стыдно. Чихать я хотел на всех, тем более на тех, кто меня не понимает. Я смотрю на веер пальмовых листьев, и вдруг вспоминаю бога.
«Жаль, что тебя нет, - слетает у меня с языка. На этот раз на меня уже не обращают внимания, так что я смело повторяю: - Да, дружище, очень жаль».
А всё-таки разговаривать с собой не прилично - лучше молиться.
Можно даже вслух.
Но разве это не одно и то же?

Осточертело всё. Надо менять декорации. Но надоело здесь – надоест и там.

Я на допросе у Бога. Самого его, впрочем, нет, допрос ведёт какой-то мелкий клерк небесной канцелярии. Через его руку, я вижу, как он сажает кляксы в протоколе, не обращая на них внимания.
- Хотел ли ты быть полезен человечеству? Ближнему? Самому себе?
Ответ: трижды нет.
- Страдал ли ты от этого?
Ответ тот же.
- А мог ли бы ты быть полезен?
Я энергично киваю.
- Нас жесты не устраивают. Мог или нет?
- Мог, и ещё как!
- Кто же повинен, что ты оказался не у дел?
- Уж точно не я.
- А кто, по-твоему?
Я задумываюсь.
- Давай быстрее, тут очередь – подгоняет меня клерк. И добавляет доверительным шёпотом: - Это ни на что не повлияет, просто рутинная работа.
- Перед судом?
- Если до него дойдёт. Так кто?
- Может быть, бог?
- Ага, так и запишем. Во всём виноват бог.
Я понимаю, что подписал себе приговор. Теперь до суда точно не дойдёт. Но это же правда!
- Правда, - читает мои мысли ангел. – За неё тебя и отправят в чистилище. У нас любят правду, но, чтобы попасть в рай, надо научиться врать.
- Где это «у нас»?
- Как где? В аду, конечно.
- А с какой стати я в аду?
- Сюда попадают все праведники. Наивные, недотёпы, недоразвитые, школяры, верящие словам. Короче, болваны.
- Так у вас всё устроено, как у нас?
- Нет. Это у вас устроено как у нас. А как, впрочем, иначе?
Я пожал плечами.
- Ну, у тебя будет время подумать, - клерк стукнул печатью и, помахав бумагой в воздухе, выждал, пока затвердеет сургуч. «Да у них всё по старинке, даже интернета нет», - успеваю подумать я, прежде чем слышу:
– Тысяча триста двадцать семь лет!
Я сражён. Но странным образом, меня удивляет даже не длительность срока, а то, что его число не круглое.
- А за что двадцать семь?
- За пререкание!
Мне вручается свёрнутая бумага, и я лечу самоходом в чистилище.
Где-то на полпути среди мелькавших облаков, я просыпаюсь с горечью во рту. Надо же, тихий ужас! И это после косяка на ночь, который должен приносить сон младенца. Лучше, конечно, грёзы юноши, но не этот же бред. Одним словом, кошмар вместо эротических снов. Я сплёвываю под кровать. Хорошо всё-таки, что бога нет. Можно, конечно, обмануть себя, точнее свой мозг, потому что никакого «себя» нет, а есть лишь набор программ, записанных на подкорке, и слагающих «я», так вот мозг можно перепрограммировать, провести, надуть верой в бога, в бессмертие, в то, что всё ещё наладится, стоит изменить обстоятельства, образ жизни, например, уехать в заморские края, начать заботится о здоровье, бегать по утрам, посещать тренажёрный зал, без пропусков, регулярно, будто ходить по нужде, начать думать позитивно, короче, изменить образ мыслей. Но мне не удаётся. Ну, никак. Наверно, это моя проблема, только моя, тут уж никто не поможет. Хотя, чего я артачусь непонятно, тут все выгоды налицо. Ясно же, что лучше боятся бога, чем смерти. Мимо него есть хоть какой-то шанс проскочить. Кроме того, он и, правда, может оказаться всепрощающим, всемилостивым, но тогда уж, извините, точно не всемогущим, раз кругом столько зла. А сдалось мне тогда его прощение, если он ничего не может?
Я улыбаюсь своему софизму.
Я лежу в постели, курю.

В Камбодже опускаются быстро. Уже неделю я не моюсь, хожу не чёсанный, небритый, от моей одежды – вылинявшей на солнце майки и драных, засаленных шорт – уже пованивает, но кхмеры не замечают. Здесь все такие, а уж русские – не туристы, конечно, нет, - и подавно. Когда меня по безденежью выперли из очередной гостиницы, то в зеркале, висевшем в холле, я успел заметить страшилу, в старой соломенной шляпе с выбившимися во все стороны соломинками и треснувших розовых очках, похожего на огородное пугало. А внутри меня точно набили рваным тряпьём – чучело и есть. Без желаний, без чувств. Последним умерло любопытство. Всё и так наперёд известно, всё видано-перевидано, всё давно изжито.
Русские туристы, которых непонятно каким ветром занесло в эту дыру и с которыми мы всё время просиживали в местных забегаловках – о, тут я был незаменимым гидом! – посадили меня в свой отходивший автобус, совершенно пьяного, вероятно перепутав с каким-нибудь чемоданом, потому что их состояние мало отличалось от моего. В счастливом бесчувствии я был доставлен в Пномпень. К их чести сограждане не бросили меня на улице, скинувшись на дешёвую гостиницу. Я уже дошёл до того, что мои вещи были всегда при мне, а в карманах звенела мелочь, оставленная собутыльниками, лезшими при прощании целоваться. В сущности, мне было всё равно где пить. Я жалел только о розовых очках, потерянных где-то в дороге. Когда утром с тяжёлой головой я выполз, словно ящерица, под резанувшее глаза солнце, то первое, что увидел был госпиталь. Пномпень как-никак столица, хоть и застрявшей в Средневековье страны, оказалось, здесь можно даже провериться на онкологию. После операции прошло уже полтора года, я с этим всё тянул и тянул, а тут воспринял открывшуюся возможность как знак. Два дня я ходил вокруг госпиталя, как новобранец возле призывного пункта, пока, наконец, не решился. Никаких была, не была, просто во мне победила апатия, я впал в сонную одурь. За анализ я расплатился остатками денег, оставшись голым, каким пришёл в мир, и уже к вечеру получил результат. Он не оставлял сомнений: рак вернулся. Меня это не удивило. Я был этому даже рад. Значит, Пномпень. Лечиться я не буду.

Октябрь – декабрь 2017 г.
Москва – Сайгон – Муйне