21 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Ночь. « Мы все скованны связью, кто-то душевной, а кто-то кровной. Какая из них сильнее, утверждать наверняка нельзя просто потому, что любой докажет вам обратное, оттолкнувшись от вашей точки зрения. И нельзя будет сказать, что он не прав, переспорить его. Эти связи так похожи, и прежде всего они похожи одним самым ярким свойством, порвать которое не получиться не у кого, но получиться проверить, выяснить настолько ли душевная связь является таковой, как и кровная. При помощи этого каждый может доказать себе любого теста или проверки, что он родственник другому, и что кровь стает во главе всего. То, что называется природным тестом на близость сознаний двух людей, мы обычно называем болезнью, может обыкновенной простудой, или глупой депрессией, но чем-то таким, от чего тускнеет не только один светящийся шарик, но и другой. И когда какой-либо недуг проходит совершенно так же, по одной и той же схеме загораются одновременно две души. Они в это время могут не особо контактировать между собой, не ладить и не говорить ни слова, только глаза не скроют их радости. А пока мы поговорим о том, как ведут себя кровные души и взятые вместе с ними и родственные, отличий, как мы говорили, между ними не существует в этом вопросе. По обыкновению мы всегда становимся хмурыми, и не исключено, что чувствуем то же самое, что и человек болеющий, мы одеваем его одежду, его лицо. Но лицо – это не маска из эмоций, и она, может быть, не видна остальным, так как мы одеваем ее на внутреннею часть своего анфаса. По нашей воле одетая невольно маска либо остается незаметной, если прячется она довольно проворно, или же блистает черным племенем, горит им, что видно во все стороны, а поджигают ее слова. Ведь люди легко выдают себя при помощи слов, казалось, они скрытны, но она фраза и маску видят все. Кто-то смеется, а кто-то уважает, что нашлось место на два настроения. Обычно мы чувствуем боль других, если те дороги нам, следовательно, многие предположат, что мы можем вылечить того, за кого болит душа? Но всегда ли так? И как не опоздать, как вовремя успеть поставить поддержку, и следует давать знать тому человеку, что вы испытываете к нему?» - друг за друга мы боролись не сразу, только когда узнали поближе, когда коснулись того самого чувства, которое созревает подобно плоду на дереве с годами, когда коснулись дружбы и любви. И между ними не стало разницы, оба этих составляющих склеивали нас, как кукол, в которые в детства играли маленькие девочки, расчесывали им золотые, бумажные волосы, в воображенье, заменяя их на настоящие, шелковые. Но когда-то они поняли, что волосы у них искусственные и бросили кукол, может фантазия у них кончилась или выросли. А каждый из нас никогда не бросит другого без объяснений, особенно если связан чем-то общим, начиная с болезни и заканчивая какой-нибудь тайной. У нас же была и тайна под сердцем, и болезнь, и все делало нас крепче, но не могущественнее перед ситуацией, порой мы ломались, как спички, именно мы, но ситуации, случаи, заложенные в нас оставались, и крепли так быстро. А в итоге мы едва не позабыли собственных имен, как Лешка имя Аринки, но не забыли то сильное, связующее звено. И цепи этого звена удерживают нас по сей день, как Черной Подругу с ее дочерью.
Как часто она, великая Госпожа всех собранных теней мира убеждала себя, что ничто не тронет ее сердце, что ничто не заставит ее отречься от своих планов. Но как ошибалась она, когда хотела казаться холодной ко всему, безразличной к людям, а безразличие это, как считала она, возвышало ее превосходство. Откуда она взяла это, почему решила, что отрекаясь от любви, она делает себя неуязвимой. Нежели ей кто-то сказал подобное, внушил ей, той, которая никогда не слушала, и всегда говорила сама, той, которая росла в полном одиночестве и воспитывалась суровым отцом. Но Отец этот, он всегда называл ее своей дочерью, она же не могла и произнести это слово. Казалось, кто-то наложил на него запрет, и если она произнесет его, то губы ее окаменеют навсегда. Хотя этому нет ни подтверждения, никакого письменного упоминания, это заложено лишь в ней…Мы оставили ее на самом интересном месте действия, когда метель не на шутку начала ругать всех и вся, прорывалась в любые плотно закрытые окна, она распахивала их, и, ненавидя все вокруг, надсмехалась над всеми, даже над теми, кто сильнее ее. Но Владелица сроками жизни, как бы странно это не звучало, вовсе не являлось сильной, и стойкость в ней была настолько хрупкой, расшатанной, что один только крик дочери переменил в ней все ее настрои. Или она просто устала сдерживать себя, гнаться за тем, что на самом деле ей не принадлежит. Ведь душа Алексея не досталась ей ни в прошлом столетии, не попадет и в этом, она уже была в этом не то, чтобы уверена, ей встало вдруг все равно. Она задумалась впервые, а зачем, зачем ей все это надо? Ломать судьбы людей, и мучить этого юношу, еще совсем мальчика, уже вступившего на столь страшный путь, связанного этим ужасном, от чего у нее самой помутнел рассудок. Может быть все это время она жила словно по принципу «так надо», но тут поняла, что никому это вовсе и не надо, и она искала вроде бы там, где было ее счастья. Ей не требовалась самая чистая душа не свете, ей нужно было кое-что другое, родное ей, только поняла она в столь неожиданный миг, когда уже разрушила все, что собиралось по крупицам заново и восстанавливалось. Мчась по черному коридору, она то и дело вспоминала, как нелепо секунды назад поступила с Аринкой, ровесницей на вид с ее Привязанностью, как держала ее на морозе, как томила ее и отбирала самое главное, что только и было в жизни черноволосой девушки. Инстинкт, какой-то безобразный, бесцельный инстинкт руководил ей, как тигрицей, держащей в себе злой умысел. Однажды он посетил ее, этот умысел, жадность сковала ее, и с тех пор наверно она стала не просто Черной Подругой, а настоящей дочерью Дьявола. Но заметим, она была в обличье человека, имела такие же потребности, как у всех нас, она не признавала солнце, но, находясь в одиночестве, смотрела на него сквозь тяжелые шторы. Она убирала от себе все, что любила, чтобы только звание не упало с ее головы, а если бы упало, то что, что? Ее бы перестали уважать? Нет, ее никто бы не посмел ослушаться, ее бы полюбили, как Судьбу, как учителя и правителя. Но она давно не была ни королевой, ни кем более, звание Госпожи закрепилось в ней по привычке, со временем оно теряло свои настоящие свойства, а душа Черной Подруги умирала, находясь в вечном заточении, в своем теле.
Ночь во всю повисла над Евпаторией, мягкий снег превратился в неприятный, высыпанный, будто из грязного ковша. Он шел местами, от того все небо обволокла такая туманная муть, что невозможно было увидеть звезд, эти небесные светили, которые способны успокоить в любой час ночи и дня. Правда, днем их не видно. А ведь обращалась она когда-то к ним, наша Черная Подруга, девочкой была, такой миленькой с беленькими щечками, бегала босиком по траве, еще до встречи с сыном Творца, еще до всего, что только люди могли помнить, она говорила с ними вечерами, и слушали эти небесные сказки о самых разных племенах людей, о народах, которые еще говорили на одном языке. Она улыбалась тогда, вдыхая аромат июньских цветов, все ночи просиживала у костра и грела руки, и ничто не билось в ее сердце, никакая одержимость, ни стремления до тех пор, пока люди не искалечили ее образ. Ну а дальше вы помните, добавим, что за все сожжённые книги Черной Подругой, за несчастья, которые она принесла людям, звезды отвернулись от нее и более не слышался ни их шёпот, ни их дыхание. А если б не отвернулись, она бы скорее всего и не стала той, кем сейчас, она бы не неслась в темноте, ища выход, не выбежала бы на улицу, она бы сидела на мягком кресле и гладила волосы Прив, и рядом с ней бы сидел ее любимый человек, и ничего бы не было, ничего. Только тогда и Лешка бы не знал Арины, а она все жила с отцом, и я бы встретила Влатирского в реальной жизни, и никогда бы не коснулась Тишины. Страшно! Страшно, что от любой мысли, все исправить получается какой-то замкнутый круг, где с одной стороны все приобретает положительные аспекты, а с другой этих аспектов нет вообще.
А мы вернемся к ней, столкнулись бы с ней в дверях, приняли бы ее за обезумившую женщину, или за ту, с которой случилось несчастья или скоро должно произойти. Вы ни в коем случае не увидели бы в ней потерянную волей Черную Подругу, в то время узнать ее было практически невозможно, как и поспорить с предназначением и судьбой. Все это было бы бессмысленно, и чем больше небо наблюдала за ней, тем больше находило утверждения в том, что что-то пошло не так, что Госпожа перестала такой являться и теперь ей двигал вовсе не рассудок, а проснувшийся материнский инстинкт. Она бешено и в тревоге смотрела на все, что только ей попадалось. Она разбивала это взглядом, но билось это лишь внутри нее, здесь же в нашем мире она не имела такой огромной силы, и не умела летать, и сейчас ей, как никогда пригодились ее ноги. К крыше, на которую она желала взобраться, вела всего одна единственная лестница с чердака, на котором давно прописались пауки и сделали они это без чьей-то воли, взяли и захотели, и теперь бы точно не одобрили гостью. Потому она не искала долго искать этот самый последний этаж, ми предпочла забраться по аварийной лестнице. Представить только, шлейф от ее черного платья намокал, волочься по мокрой, грязной земле, сапоги ее уже успели быть забрызганному, голову ей продуло так, как еще никогда. Мороз сошел с ума, он как и она не чувствовал покоя, а о ветре говорить не станем, он перенял всю ее жестокость и она боле не являлась самой властительной из всех. Она и не думала об этом, о том, что кто-то станет смотреть на нее, она тут же схватилось рукой в белой перчатке за аварийную лестницу, но поняла, что пальцы ее, вовсе не предназначенные для лазанья, соскальзывают, небрежно содрала с себя их, и все прочее, сбросила с плеч накидку, и наступив на все свои вещи острым каблуком, она потянулась так, как бы смог не каждый из нас. Хлипкие и худые ее руки, скорее тонкие и изящные держали в себе такую силу, что она без труда вмиг зацепилась и за вторую ступень, и затем за перилла, и уже свысока она посмотрела на землю. Все в ней бежало, торопило ее, снег уже схоронил ее брошенные вещи, чтобы те не попали в чужие руки и бил ей нещадно в глаза. Он бросил ее также, обделил своей опекой, как и она когда-то.
Она взобралась быстро, ручки окончились замкнутой петлей, с которой в конце сползала краска и прилипала к вспотевшим рукам. Черная Подруга наклонилась еще раз, и замерла, она впервые побоялась идти дальше, ведь за выступом, сделанным продолговатым квадратом и с черной маленькой трубой сидел дрожавший силуэт, показалась какая-то знакомая, но очень маленькая головка, которую легко было бы сжать двумя ладошками.
Это была она, измученная, упавшая духом, Привязанность, и единственное, на что у нее оставалось силой, было ударять правой ногой о крышу, и издавать такой твердый, но мало кому слышаный звук. Она сидела, верно, опустив ноги, и со ступней ее упали ее туфельки, гольфы протерлись или по какой-то другой причине их не было на ней, покрасневшие от холода пальчики еле двигались. Руками же она обняла свое тело, но не наклонилась, не легла, корпус ее был стойкий хоть, и мотало его из стороны в сторону, как оторвавшуюся леску, но при этом леска продолжала не гнуться. Она знала, что если упадет, то кубарем свалиться с крыши, сломает ребра быстрее, чем Лешка сделает последний вздох, или же упадет назад, и смерть ее будет прекрасной, она увидит туманное небо, попытается вспомнить самый приятный миг из ее жизни, и не успеет найти его, как умрет. Она держала себя верой в то, что ей не так плохо, что она почти не говорит – это ерунда, связки ее лишь замерзли, а не умерли, а вот Лешке хуже в сто раз, у него болит не только горло, а все. Помогало ей это совсем чуть-чуть, внимание свое она заострила на одной точке, от которой не могла оторваться и точкой это – море! Море бурлящее, море, чьи волны можно разглядеть даже в темноте. Оно не замерзало, оно не сдавалось, и не засыпало, хоть ему наверно тоже очень хотелось, но оно не поддавалось колыбельной смерти, как и Созерцательница двух чувств. И говоря с ним молча, она нашла еще один утешительный факт, она если умрет, то умрет с настоящим своим именем, умрет, как та, которая до последнего не отказалась от своего героя. Она видела его мысленно, его голубые глаза, все эпизоды с ним и даже тот, в который впервые представилась Аринке. Она помнила, и смеялась, как зло была настроена против девушки, как и представить не могла, что та станет ее другим, будет для Привязанности единственным человеком, который не станет страшиться ее, и пожалеет ее! Пожалеет ее, как не жалела ни мать, ни брат, с которыми они словно были чужими, не разу не прислонили ее к себе. Она думала так и все четче и яснее склонялась к тому, что умирать ей придётся в диком одиночестве. И тем спокойнее! Перед смертью она не узнает ничего такого особенного, ни один сон ее, ни одна мечта так и не сбудутся. А очнется она уже у кого-то другого, и не будет ни прежних лиц, ни Алексея, будет только мать, которая так и не прижала к своему сердцу. Но все, что она думала Черная Подруга словно слышала и вдруг окликнула ее, да так, что Привязанность поначалу и не разобрала чей это был голос. Уж столь не похожим был тон, само ее имя еще никто так и не произносил его, она дернулась в испуге, как только донеслось до нее:
- Прив, доченька моя!
Дрожа всем телом, она повернулась в сторону матери в пол оборота, еще одно движение и ножка бы ее обязательно соскользнула и летела бы она, летела…Но она удержалась, и как околдованная тем, что обратились именно к ней, она схватилась левой рукой за и без того пересохшее горло и мгновенно поднялась на слабые истерзанные болью ноги. Колени ее практически не гнулись, как и куклы и это стоило ей большого труда, но скажем, что поднимаясь, она еще не видела ни пришедшую Черную Подругу, ни ее силуэт. Все в ней замело снегом, да такой пургой, что снежинки оседали даже на ее ледяном лице, они прилипали к ней, словно нарочно, твердили ей что-то, но она не слышала ничего. Даже и себя то толком слушать перестала, не отпуская ладонь с шеи, она двинулась вперед, как тот час попятилась назад, произнеся:
- Вы, Вы маменька! Не подходите ближе, а то я отойду назад, и брошусь вниз я наугад. Пришли меня сначала погубить, а потом его тело схоронить. Не подходите, маменька! Или вы уже играете с его душой, теперь пришли за мной? Не показывайте мне его тела, вот и сердце мое больше не пело. Вы единственную отобрали награду, вы кому ее отдали, кому? Снегопаду!
Ноги ее проваливались, будто шла она по сугробам, хотя крыша была покрыта еще совсем тоненьким слоем, который таял после каждого прикосновения ножкой к нему. Хотя Созерцательница двух чувств и шла на мысочках, она то и дело заваливалась в правую сторону, потом в левую и свободной рукой все отгоняла от лица свое видение. Но видение становилось все чётче, и тем удивительнее, не было на лице Госпожи насмешки, какая-то невиданная боль за родную душу, сочувствие стали проявляться в озадаченной Госпоже. Но Привязанность не верила ей, никак Госпоже, никак матери, она и не знала, что так можно. Да, ее тронула ее фраза, и от того замерзать стало ее сердце, оно билось с такой бешенной скоростью, что казалось оно остаться жить, уйдет из этого тела и выберет какое-нибудь другое. Только вот Владелица сроками жизни не позволит этого сделать, она не позволяла и сейчас, отстранив руки от пояса, она протянула их Привязанности, как услышала от нее:
- Вам, верно, мало его смерти, с его светящегося шарика еще не сняли мерки, и ищите затем другие дверки. И вот наткнулись на меня, в чем-нибудь виня? Мне помнилось, мне помнилось, лихое, как девочкой скакала на скакалке, а вы на меня запахнулись палкой. Говорили, нельзя мне подобные иметь привычки, и в уши и в глаза еще б мне вставили затычки. А, что, а что? Меня растили вы слепой, мнимой и больной! Вы посылали меня к здоровым людям, чтобы била я их, портила, как посуду. А я говорила: я не буду, не буду! И его, нашего Лешу до последнего прятала я от вас, до последнего…
На этом ей не стало хватать сил, воздух весь исчерпался в ее легких, и ничто ей не оставалось, как не по своей воле упасть на колени. Она не заметила, как голова ее стала тяжелее, легкие рвались сами по себе, в них затекла порция крови, и забрызгала ими все составляющие ее дыхательной системы, еще чуть-чуть и она бы подобралась к горлу, но пока оставалась ниже. Черная Подруга не выдержала и подбежала к ней, остановившись в трех шагах, тряся головой, она говорила то, что по определению не могло и вылететь с ее губ, но оно вылетала, расправив крылья:
- Знаю, я знаю, никудышная я мать, мне бы только кричать. Но сейчас, я бы сделала все сейчас, чтобы вернуться прошлый раз. Не нужна никакая мне власть, и мне пора давно закрыть разинутую пасть. Все время я боюсь, что потеряю уважение, но ты быстрей меня потеряешь терпение. Прив, Прив он еще жив, жив…
- Не подходите, маменька! Я буду умирать, умру одна, мне поможет луна! Но вы, вы уже бросили меня когда-то, и это было да, глуповато. – она поднялась вновь, и уже плохо различая все вокруг, видела лишь лицо матери, и то, что она заметила, повергло ее в такой шок, что она улыбнулась, наконец поверив ей. Ведь в глазах Черной Подруги больше не было ни вранья, ни злого умысла, и приближались слезы, они накрапывали, они спешили вылиться все, и непременно это сделают.
Привязанность засмеялась, охваченная сумасшествием, она протянула матери свои пальчики, и тут же убрала их назад, помотав указательным пальцем левой рукой напротив рта, как упала. Но Черная Подруга не дала ее голове коснуться и мокрой поверхности, как придерживала ее за плечи, и аккуратно положила на землю голову с застывшей улыбкой. Она присела на колени, коснулась ее щек кончиками пальцев с острыми ногтями и произнесла:
- Моя девочка, моя девочка. Что же надела я….
- Маменька, не печальтесь! – проговорила Привязанность, слегка приподнявшись, и начав ерзать по снегу, руками она сгребала снег, забившийся в ее пальцы. – Что вам от моей боли, я не дочь ваша, коли не дочь. Меня вы выгнали прочь, и я запомнила навсегда, что вы не любили меня всегда. – тут она снова закашляла, нервы ее наколились, натянутые вены готовы были порваться, она смотрела больше не на лицо матери, а на мутное, пасмурное небо. Она понимала, что никто сейчас не подумает, что на одной из крыш знаний в курортном городе Евпатории бьется в горячке дочь Великой Госпожи, дочь сына Творца и та, которую мы зовем по имени Привязанность. Напоследок, а она почувствовала, что через десять секунд потеряет всякую власть над телом, она почему-то, сама того не зная, вцепилась в мамину руку и крепко сжала ее, прислонив к своим мокрым губам, - Мне бы хоть знать, кто моя настоящая мать. Почему она меня положила в корзинку, и не поцеловала при рождении в спинку. Льдинкой, льдинкой скоро я стану…
- Поцеловала, поцеловала… -не выдержала Черная Подруга, не сдержала себя, наклонилась к ней еще больше и губами, с которым стёрлась яркая, алая помада произнесла, - Ты моя, ты родная, я родила тебя от сына Творца, тогда бежала с крыльца. С тобой на руках, я боялась кому-то сказать и тебе рассказать. Ты моя! – и после этих слов грудь ее вознеслась, каменная оболочка сердца ее рухнула навсегда. Тайна ушла, она открылась в эту же секунду, когда Привязанность в последний раз проговорила:
- Мама. Мама.
Она узнала правду, нашла подтверждение тому, что казалось невозможно подтвердить по одной главной причине. Но вот причины рассеялись, они отступили, словно и не было их никогда, не прошло сотня другая лет, и привязанность вовсе не выросла, а была тем маленьким ребенком, с пальчиками, которые еще не успели остыть. Когда-то у нее от переедания сладких лакомств, похвалы или пастилы на новый год на щеках выступал здоровый румянец, он был последствием ее ненасытности, ее стремлением проглотить все больше и большее, и никто никогда не останавливал ее, пока она сама этого не поняла. Черная Подруга глядела на ее мертвые, не белые, а скорее синие щеки, спускалась глазами со потрескавшимся губам, и понимала, кем тогда была ее девочкой, и кем она заставила ее быть, она пыталась превратить ее в того, в кого ей было выгодно. И только сейчас, когда хрипы в груди ее ушли, кровь застыла где-то между легким и артерией, она четко осознала, что, даже умерев, она осталась той, которой являлась всегда, и во чтобы ее не заставляли одеваться, она была собой. Она могла жить и без любви, без всеобщего признания, она умирала сотню раз, но каждой раз вставала с неповреждённым сознанием, за исключением этого дня. Сердце ее действительно остановилось, шумов не было слышно, ни одно признака жизни, о котором так мечтала сидевшая мать. Но она не трясла ее, не целовала в мертвое тело, а покойно прижалась головой к ее груди, и тут же прочувствовала все ее косточки, тоненькие косточки, и ребра, которые впивающиеся к ней в уши. Но она не вставала, она захлебываясь, и пытаясь проглотить слезы, прислушивалась к уже погасшему голосу физической оболочки. Ей мерещилось, что вот она встанет и все будет хорошо, не как раньше, а по новому, она представит ее, как наследницу, подарит ей, да все она подарит, все королевство или же, или же по желанию дочери, оставит ее в покое, будет вновь заплетать ей косы, она станет делать все то, что стеснялась. Если бы только она ожила, но умер и значит и она…А если нет, вдруг еще не поздно. Пристрастие не возвращался к ней с вестями, море не вышло из берегов. Затишье, такое глубокое затишье, боящиеся шевельнуться деревья окружали ее, и она вскочила на колени, подняла голову к нему и с сумасшедшим взглядом произнесла:
- История, кончайся счастьем, мы пережили все уже ненастья. Восторжествует справедливость, я призываю, призываю Божью милость.
Слышал ли кто ее из людей? Вероятно, нет, но она услышала себя и поняла, как легко ей стало, как в голову ей начали слетаться мысли, ей чудился церковный звон колоколов, они били так чисто, так непорочно, что она впервые не закрыла уши от этого звука. Ведь спрятаться от него она не могла, все переменилось так быстро, так свежо подуло очнувшимся ветром, что она перестала плакать, стерла с ресниц живые слезы, впервые при падении не превратившиеся в льдинки. Одна из них, а затем и вторая упали на запястье дочери, Черная Подруга снова коснулась ее руку и проговорила:
- Не следовала портить жизнь другим, использовать морфин, тогда все было хорошо и с ним…и с тобой, мой Божий ты цветочек, еще совсем ты тоненький расточек. Если видет тебя отец, может, сделает так, что еще ты пойдешь под венец…
- Пойдет, пойдет и это, несомненно. Время, Госпожа, время стало тленно! – суровый и без доли радости голос прервал ее. Он вознесся, будто на ней, опустился с небес, откуда-то с высока, оттуда, где она бывало редко и где все ей казалось не отвратительным, но чужим, сейчас же она думала иначе. Голос этот помимо всего прочего обладал и физической силой, и телом и знакомым ароматом парфюма, но она не узнала его сразу, и зажмурилась, как обычно делала Привязанность, когда предвкушала либо восторг, либо погибель.
Она отпустила ручку дочери и коснулась своего правого плеча, обернулась в ожидании увидеть свет, но нашла его, Пристрастия, своего бывшего любовника и брата своей дочери по предназначению.
- Я вам принес доказательство того, что мы на счастье проиграли! – четко произнес Пристрастие, он смело опустил голову и коснулся губами жаркого лба своей Госпожи, не спросив разрешения и еще чего-то. Он сделал это, не успев одуматься с мыслями, и потому наверно, что иначе бы на нем появилась улыбка, а он никак не хотел ее пришествие к нему в гости, и нескромно задержал губы, потом обошел ее стороной. Присев на правое колено, он уперся им в таявший снег, и кое-что интересное достал из кармана своего пиджака, что-то маленькое, что показал ей не сразу, а потом все-таки улыбнулся, и раскрыл ладонь, преподнеся ее маленький желтый лепесточек, поднятый с полу. Черная Подруга не сразу поняла, о чем он, потому смело коснулась его руки так, что Пристрастие заликовал, принял дозу счастья от ее прикосновения и произнес:
- Это жизнь, их жизнь, ее жизнь.
Он махнул головой на по-прежнему лежавшую без сознания Привязанность, тоже коснулся ее груди, погладил по голове, пока Госпожа рассматривала лепесток. Незначительный с виду, такой крохотный и разорванный ветром он держался на ладони, как символ жизни, и означал то, что они действительно опустили то, зачем гнались, но почему-то были счастливы.
Черная Подруга крепко зажала его в кулаке и вспомнила прошлое, много-много лет отмоталось в ее памяти, предстала пред ней зима, древняя совсем, и такая, когда деревянные сани еще пригождались не только для веселья, но и для возки товаров. Такие же точно сани были у нее, красные, русские, отделанные самым первом мастером на Руси. В один из дней на них накинули шерсть, барские платки, связанные из лоскутных нитей и бросили готовить к езде Госпожи. Приготавливали долго, а потом усадили на них девочку в платочке, маленькую, лет пяти с бледным, но счастливым лицом, с глазками, на ресницы которых уселся снег, пригласили и саму Госпожу. Уселись и ехали сказочную дорогу, лес летел, тройка черных лошадей гнала резво, словно воспринимала приказы, да так, что из под копыт из снег долетал до лица девочки. В отличие от Черной Подруги, дочка ее, наша Прив отвернулась лицом к лесу, расставила руки и закричала что-то на подобие:
- Егегей…
Это выходило у нее резво, и приносило ей неимоверную радость. Она знала, конечно, и больше слов, но лишь «егегей» вертелось на ее языке. И вот она все крутилась, держалась маленькой ручкой в теплой руковичке, другую подняла вверх и будто махала ей оставшейся позади дороге и каждому кустику. Но внезапно, ей захотелось помахать и другой, и она отцепила и вторую руку, увидев, как проехали они торчащий сочок, она решила посмотреть на него и забыв обо всем, наклонилась так, что маленькое ее тело в шубке перевесило и упала наша Привязанность на землю. И как послышался детский крик, как только слезам она дала волю, опомнилась отвлечённая мать, Черная Подруга давай просить ямщика своего остановить их, а тот едет и напевает, за колокольчиками не слышно ничего, кроме его песни:
- Вот мчится тройка почтовая
По Волге-матушке зимой,
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.
-О чем задумался, детина?
Седок приветливо спросил.
Какая на сердце кручина,
Скажи, тебя кто огорчил...
И говорила она ему, и трепала его, а потом, как выскачет, срыгнет с саней и станет ползти к дочери, чтобы утешить ее. А девочка от нее уже далеко, сидит на снегу, перчатки с себя хочет снять и никак, и в рот она их берет, и пытается встать, а Черная Подруга бежит к ней, да никак не может, песнь уже стихла, ямщик остановился, да и тоже побежал за ней. Но Привязанность не унималась, и лишь тогда стали тише ее эмоции, и вмиг прошла боль от несильно ушиба, когда на руках она оказалась у матери. Та взяла ее, подняла, и начала целовать и щечки румяные, и все, что в ней было. Так любила она ее, а потом разучилась, так любила, чтобы вновь потом еще сильней полюбить!
« Мы невольно заражаемся болезнью другого, не в плане физическом, но и моральном. Близкие друг другу души чувствуют не разумом, а сердцем, и не могут уберечь от переживаний, и потому часто сердце это начинает болеть. Вылечиться от этого – невозможно, поддержка лишь может быть вашей микстурой, она успокоит боль, но до конца ее не вылечит. Ведь вылечит лишь тот, за кого мы переживаем, ему это под силу, только ему…»
***
21 декабря. 2018 год. Сон Арины. « Мы создатели своего будущего, никто не другой не в праве им распорядиться. Именно мы, хотя порой многие предполагают, что то, что их ждет в дальнейшем, зависит не только от них, но и от действующих лиц в их судьбе. В этом они не правы. И мы докажем им обратное, просто потому, что нельзя быть уверенным в том, что бросив свою жизнь, положив ее на плечи Бога, она пойдет сама по себе, и все в ней будет ровно так, как предначертано. Это большая ошибка, ведь когда, к примеру, мы вяжем шарф из шерстяных, теплого цвета ниток, мы вяжем его сами, начиная от выбора ниток и спиц, кончая его формой и длиной. Уж согласитесь, что подобное вы не станете расспрашивать у друзей или еще кого-либо, так как предложить они могут все, что угодно и вот шарф уже получиться другим, вы станете вязать его таким, каким его увидели ваши собеседники. И вот окажется, что качество его совершенно не соответствует вашим стандартам, шея будет натерта от шерсти, и сам цвет будет выглядеть угнетающим. А вы просто напросто доверились ближнему родственнику, тому, кто дал вам совет сшить его бардовым, но вот беда, бардовый цвет вы абсолютно не любили. Тоже самое обстоит и с будущим, оно строиться на всем том, что уже случилось в прошлом, и какую пряжу вы выбрали в один день, оно тоже запомнит. Конечно, в конце нашей жизни мы всегда упираемся или приходим к одному, к тому, к чему наш путь лежал, но это уже называет предназначением. А мы пока говорим именно о том, как построить будущее, как не ошибиться с выбором нитей, как распределить время так, чтобы успеть до полуночи связать все задуманное и не оставлять оставшийся краюшек на завтрашний, следующий день. Ведь, оставив что-то на потом, можно и вовсе к этому не прийти: забыться, углубиться во что-то более интересное и все – пропала поделка, пропало и будущее! Так нельзя поступать, нельзя швырять каждый день и случай, нельзя забыть его, хотя вы то, разумеется, и можете постараться выбросить его из памяти, но рано или поздно этот случай напомнит о себе, и кончится клубок голубых нитей. Останутся нелепые желтые! А вам нужны ли жёлтые? Нужно ли вам другое будущее, построенное не вами? Как защитить свое дальнейшее существование, свою жизнь от натиска прошлого? Как уйти от этой гонки прошлого и настоящего, и как не потерять то, что должны настигнуть?» - слушая других, мы правда, забываем прислушиваться к себе. Уже начинаем задумываться, а зачем это делать, когда есть те, кто подскажет, кто уведет, кто возьмет за руки и споет одну из своих песен? Подумаешь, что песни у каждого из нас свои любимые, нас познакомят с другой, и мы тоже сделаем ее своей любимой. Да, часто мы становились жертвами друг друга, отказывались от чего-то, как Аринка от чая по вечерам, не желая оставлять Лешку одним, как отец Аринки от лишней встречи с дочерей, боясь нарушить ее то тихую, то бурную жизнь. Он и любил ее, всегда ждал, но никогда не приходил к ней без звонка и не появлялся перед ее глазами вообще. Вы скажите, что это странно. Но он никогда и не писал ей писем, за исключением редких дней, когда на его брови спускалась хандра и призывала его выговорить любимое его имя, имя Арины! Он считал, и наверное считал абсолютно правильно, что уделяя дочери мало внимания, он дарует ей свободу, н ни в чем не ограничивает ее действия, как мать Лешки сына, ни предъявляет к ней ни одной претензии, какую бы с легкостью мог выдумать, как выдумывают многие родители. И именно потому он заслуживает всю ласку дочери, ее внимание, и когда она тогда рассказала ему про свою мрачную жизнь, про болезнь русоволосого юноши, он не обвинил ее ни в чем, не заставил отречься, ничего не предложил, а лишь прислонил к себе. Таких людей мало, и большинство, кто с ним не согласен, считают их черствыми и безразличными ко всему. Но те, кто разговаривают с подобными типами, благодарны им за спокойствие и уют в жизни!
Как бы она хотела с ним поговорить, как желала положить голову на его плечо в теплой кофте, и чтобы он напоил ее крепким чаем с бергамотом, она мечтала об этом, ощутить этот вкус больше всего на свете. Вкус не только обжигающего напитка, но и льющейся на нее заботы. Она ощутила себя одинокой в тот миг, когда перед глазами ее покосилась дверь, все перевернулась, и она упала без сил, раненная на пол. Но кровь Аринки на месте раны от разбитого окна быстро запеклась, царапины заживали быстро, их боль убаюкивал залетающий снег в продуваемый кабинет. Она не чувствовала ни жёсткой поверхности, ни видела и место, где находилась. Мозг ее перешел в какое-то неопознанное состояние, которое было глубже и явнее сна, сильнее сна! И попала она в него так внезапно, словно кто-то навел на нее гипноз. Может и Черная Подруга, или скорее всего сам разум ее захотел отключиться и забыть все то, что приносило ей боль. В ней исчезла так мгновенно мысль о Лешке, что ему надо помочь, что он совсем один, и никто не принесет ему ампулу. Она летела между двумя световыми столетиями и куда-то падала, потом снова летела, свет бил ей по закрытым глазам и вот она уже где-то далеко. Здесь нет ни тепла, ни холода, понятия появляются лишь тогда, когда ор них вспомнят, а она еще не вспомнила. Рука ее по началу не чувствовала ничего, словно перевязали ей запястья, а потом что-то деревянное, позолоченное и покрытое глянцем стало пробуждать ее стоящую. Да, она стояла, в своей привычной одежде, в черной юбочке и заправленной во внутрь белой рубашке, с оторвавшейся у выреза на груди пуговицей. Она тут же коснулась маленького, скромненького своего воротничка и открыла глаза. И первое, о чем она подумала, было: « « Это я. Я Арина» Она нашла себя еще более худой, чем обычно, волосы ее были заплетены в две косы, и положены на плечи, заколка невидимка держала ее левую прядь, которая всячески падала ей на лоб. Она узнала себя и ей полегчало, пока она не поняла, что стояла у какой-то не плотно прикрытой дверью, обернувшись, она увидела какой-то длинный, незнакомый и сверкающий коридор. Он то мелькал, то был четким, какие-то завядшие цветы стояли в крупных, треснутых горшках и еле держали свои несчастные головы. И в тоже время, стоящие в противоположной стороне от них другие, назовем их декабристами, были посажены в маленькие, но очень аккуратненькие горшочки. Она не стала особо зацикливаться на них, посмотрела себе под ноги, удивилась, что на мысочках ее не было ничего кроме черных колгот, стрелки от которых шли по самую голень. Ей вдруг стало неудобно, она смутилась, но прежде, чем пройти внутрь, а она хотела пройти, она встала поближе к белой двери, приятно пахнущей стариной, чем-то задыхлым, и принялась глядеть.
Она не мгновенья поняла, что ей виделось, одно знала точно, что за дверью зал, танцевальный зал, не большой, что она приметила тут же. Какие-то ножки, изумительные, стройные чистые ноги, в длинных коричневых гольфах летали. Они то отрывались от земли и делали поворот, то снова разворачивались к ней эти мысочки, не перестающие тянуться вверх. За ними, на заднем плане пыталась взлететь и другие, но они только подпрыгивали, хмурились усталые ноги и, казалось, что все их движения были деревянными. Никак они не гнулись, никак им было не достичь пластики. Четыре ножки вскоре остановились, нерешительность блеснула в них, а азарт, желание и не зажигалось. Они скромно и медленно уходили все дальше и дальше, и тем явнее и чётче стали виднеться их икры, надутые немного от перенапряжения. Казалось, не смотря на свою способность истинно и живо танцевать, они все равно пытались парить, они стремились к этому, даже не имея крыльев за спиной. Причем, видно было, что они и не пытались приобрести их, стать той, которая преподавала им урок и так ровно делала три поворота сразу на обнажённых мысках, которые не были защищены и пуантами. Они смотрели на всю эту красоту, и отходили все дальше и дальше, но каждая ножка из них знала, что совершенства им не достичь. Вскоре все ножки стали уже вышли поле зрения Аринки, они забились наверно в какой-то дальний уголок, и сквозь тишину пробилась тонкая скрипка. Тончайшее прикосновение воздуха и звука повлекло за собой удивительную мелодию, чистую, не напрягающее сознание и не зарождавшее ни одну мысль в томных головах. О, удивительная скрипка! Как умело на ней играла женская рука, да женская! Ее нельзя было спутать с мужской, с твердостью мужского и сильного нажатия. О скрипка она залетала в умы каждого и поселялась на долго, и никому не приходило желание не слушать ее, заняться чем-то иным. Не слышалось и шепота, он растворился, он присел на музыкальные ноты и не хотел боле шевелиться, как и глаза. Аринка не видела эти восхищающиеся взгляды, ни в коем случае не завистливые, а изумительно заинтересованные взгляды, но чувствовала их, будто смотрели они сквозь дверь и на нее, но между тем, они были прикованы уже не только к ножкам, но и ручкам. Изящный, тонкий силуэт в приталенном черном платье присел на пол, ручка, белая и длинная с невообразимо тоненькими пальчиками коснулась пола указательным и среднем пальцами, которые точно побежали по зеленой дорожке, по лугу и тот час оторвались. Танец подходил к концу, когда ручка, оторвавшись от пола, была протянута вверх, к небу, а Аринке стал заметен локоток с ямочкой, довольно глубокой ямочкой, в которой она увидела пульсирующую вену и еще одну деталь. И она свела ее с ума, душа в черноволосой девушке задрожала, ведь увидела она маленькую, темно коричневую точку на внешней части сгиба, на локте. Она не поверила своим глазам, и еще больше уперлась глазами в маленькую щелочку, и разглядела и талию. Эту талию она не забывала никогда, кукольный стан, это был кукольный стан ее матери!
Одно только осознование, кого она увидела в сий миг, повергло ее не просто в шок, а заставило с легкостью, впервые без раздумий осуществить мечту своего детства. Она отложила это желание сравнительно недавно, месяца назад, как только в жизни ее появился Лешка, она просила Творца лишь о его здоровье, и покое, который даже и не снился ей, а бился в ее умирающем, вместе со своей любовью, сердцем. Но теперь она вспомнила про то, чего ожидала около десяти лет, а ожидала она встречи с матерью. Не той встречи, чтобы увидеть ее издалека, а чтобы коснуться волос, чтобы голос не пронесся, а проник внутрь нее. И отложив все принципы, забыв в одночасье все приготовленные речи, она воровалась в зал, но шаги ее быстро стихли. Она только распахнула дверь и тот час опустила руки, любопытные глаза, успевшие окружить ее мать, мгновенно разбежались и оставили танцовщицу стоять спиной к черноволосой девушке. Она посмотрела почему-то в левую сторону, нашла, что скрипка уже лежала одиноко на деревянном стульчике, взятом сюда, словно с какой-то дачной террасы. Инструмент блестел золотым покрытием, и в тоже время тихо дремал. И тут Аринка поняла, что боится повернуть голову в сторону матери, ей страшно сказать ей что-либо, увидеть ее так близко. А что она скажет ей? Кем она стала? Она стала жертвой собственной любви, и она стояла перед ней именно из-за собственного бессилья и не уверенности. Наверно потому, когда она уже нерешительно подняла вперед свои глаза, на нее уверенно смотрел гордый, ничуть невстревоженный взгляд. Брови, отдававшие в рыжину, были слегка приподняты, словно лоб держал их, как мог. Губы были сложены не трубочкой, а в какую-то мечтательную улыбку, волосы, доставшие до плеч, оставались такими же, какими их в последний раз видела Аринка. Они лежали слегка накрученными, она даже помнила, что мать накручивала их на старые бабушкины щипцы, и обожгла край запястье по неосторожности. Аринка взяла во внимание ее руки, сложенные друг на друга, оставленные у груди. И нашла на этом самом запястье маленький, едва приметный шрам, тут же глаза ее округлились, но через мгновенье снова перешли к лицо. Ах, как она смотрела, смотрела так, как будто не узнавала свою Аринку и перед ней стояла обычная девушка лет семнадцати с черными косичками. А тут губы ее пополнели, щеки приподнялись, и показались белые, ровные зубки, которыми она прикусила нижнюю губу и сделала шаг вперед. Хотела что-то сказать, но Аринка, сама того не ожидая от себя, отошла чуть назад, с недоверием она взглянула на силуэт матери, как та хмыкнула себе под нос и произнесла:
- Неужели не подаришь матери объятье, или хоть какое, простое рукопожатье? Не узнали меня, забыла родного ты человека, а ведь из одного мы века. Я на руках тебя носила, и грудью этой вот кормила. Я помню, как цеплялась за мою рубашку, и с ладошки кормила живущую у нас пташку. Помнишь желтую канарейку, дыню по субботам мы клали на тарелку…Да, ты стала своем иной, не озорной. Кажется, умерло в тебе беззаботное детство, и уже далеко до кокетства. Что таится в твоих глазах?
Аринка все молчала, она уже уперлась спиной в дверь, ощутила как по ногам ее дул сквозняк, который доносился из того странного коридора с цветами. Ей вдруг захотелось уйти, не отвечать матери ни на какие вопросы, к тому же ее смущали затихшие и усевшиеся на пол в уголок девицы, которые так смотрели на нее, так рассматривали ее, будто пожирали взглядом. От этого Аринке стало дурно и душно, что она с претензией и опаской посмотрела за мать. Не прошло и мига, как та поняла ее, взглянула на своих учениц и тех сдуло так быстро, что вот перед Аринкой вновь повис открытый вопрос, как она начала:
- Я вас забыла, мама! Забыла вашу я осанку, как летом, в жару вы одевали панамку. Как вы отцу меня не доверяли, сюда, в похожий зал меня вы брали…
- О, нет! Те залы были облицованы человеком, а этот скорее построен веком. Ты знаешь, где мы с тобой говорим? Зал Госпожи – необозрим. Тут все сводиться в бесконечность, и действия мои закручены в беспечность. Не выбираю я часы - меня, где хочешь, там ищи. И нет у жизни тут указов, воспринимаются слегка лишь мелкие проказы. Но здесь не бьют за непослушанье, и не предъявляют сотое руганье. Здесь сам себе найдешь ты наказанье, а коли хочешь, ты заройся в книги, и почитаешь про улочку цветочной Риги. Я много отдаюсь здесь танцу, ко мне приводят в день по новобранцу. И ножки их учу летать, а не мыски соперникам топтать. Хотя и нет здесь тех, кого зовут врагами, бывает правда одного, меня, к примеру, и отрывают и с руками. В почете уважение и честность. Здесь не приветствуется лестность. Ты спросишь, что за мир таков? А обернись, он состоит лишь из твоей мечты, будет так, как захочешь ты. Но принято и отдавать поклон, и чтоб с груди свисал колон. Мы Госпожу свою считаем королевой, и не говори, что левой. Я не во Власти темных сил, мне этот мир, он так мне мил. Не отобрали у меня свободу, и я счастливая, правда, без роду. Но я смотрю, по мне ты не питаешь скуки! Тебе по вкусу что сейчас? – она говорила так пленительно, так воодушевленно, и видно было, что из сердца ее выплескивалось все то, чего не могло в нем ужиться. Наверно потому мать полностью не узнавала в этой женщине свою мать. Ее переделали, всю, или она сама себя заново слепила! Этого понять никак нельзя было, но это бросалось в глаза так ясно и твердо, что Аринка с ужасом глядела на мать, которая так и не подошла к Аринке, но вдруг поинтересовалась ее жизнью.
Казалось, этот вопрос Аринка ждала всю свою жизнь от любого близкого человека, от брата, от отца, от друзей, на которых бы могла положиться. Не станем считать, что друзья эти наоборот считали нужным попросить поддержки у нее, и в конце концов вечерами, годы назад, считая звезды, упавшие звезды, а случалась эта красота в августе, она мысленно отвечала на то, что у нее наконец спросили. Но это не вызвало в ней ни капельки радости, как тогда, когда она могла рассказать о книгах, о путешествиях, о которых прочла, о гербарии из полевых цветов, о небе, манящем ее детское сознание. Да, она помнила, как лет в 12-14 все было залито в ней более яркими красками, она даже в одежде предпочитала пестрый желтый, и когда небо покрывалось тучами, она усаживалась за кухонный стул и вспоминала ее, свою маму! Она представляла, как бы мать погладила ее по голове, развязала ей пучок, как бы спросила о том, какой мальчик ей нравиться больше или кто любит ее больше, чем она саму себя. Аринка рассмеялась бы подобному, смех этот был бы доказательств ее светлого взгляда на мир. Но со временем все пропало, и чем ближе приближался судьбоносный возраст, чем мрачнее становился ее вкус, разрушались предпочтения и все мечты ушли. То ли ветер сменил свою направление, то сама она поняла то, что никогда ей вопрос подобный не зададут, ни от кого она не услышит эти слова, они пройдут стороны, прилетят к другому, но не к ней…А они взяли и врезались в нее, пробуранили в ней лед, и теперь из этой скважины лилась вода, много ледяной воды, но как бы не опускала она в нее руку, все никак не могло поймать ни рыбки, ни одной, как и не одного слова. Она только приблизилась к матери, дошла до станка с золотыми, облицовочными ножками, уходящими в ровный, чистый ламинат, развернулась к ней лицом, спрятав руки за спиной, и хотела было ответить, как собеседница ее сделала это за нее.
- Можешь не отвечать, ни к чему вспоминать, - сказав это, она медленно подошла к дочери, коснулась ее черных косичек, осторожно сняла с них резинку и распустила и без того непослушные волосы. Через секунду она хотела коснуться и другой косички, лежавшей на правой части груди, как Аринка опередила ее, отвела волосы назад и вытянула шею ввысь, выпрямив осанку, - Ах, да отвыкла ты от материнской ласки, все видишь на людях чужие маски. Вот плакала в один из дней ты в комнате у женщины одной, что поначалу ходила стороной. Ты прибегала к ней, конечно, в ночь, когда было совсем не мочь. Ты находила в ней все утешенье…
Черноволосая девушка, ощущая над собой давление матери, мгновенно узнала, о ком она говорила. А рассказывала она все это чуждо, никак чувствовала Аринка, а безразлично, с полным осуждением и понимаем. Она все не отпускала косичку дочери, стала расплетать ее, как Аринка решительно отошла от нее, тяжело дыша. Она не смотрела ей в глаза, озноб прополз по ее спине ящеркой с длинным, склизким хвостом. В мыслях ее екнуло: « Татьяна. Татьяна». Где она была? Как не пришла, как осталась незаметной? И почему Аринка сразу не пошла к ней? Она хотела схватиться за голову, отвернуться и убежать. Подняв глаза и смотря на уставившуюся на нее, чужую ей женщину, она мельком взглянула на запертые твердо двери, и заговорила:
- У вас нет права их судить, во мне всю грусть будить! Вы никогда их не держали руки, не слышали и кроткого такого стука. Вы не берётесь, мама, жизнь мою приплетать к канонам, я уйду от вас без поклона. Наверно, потому что сложились другие устои, и я отпустила вчера, все свои конвои. Больше нет у меня защиты, я как вы, не жила в полной элите. Я ночами и правда не знала о сне, но в этом нет ни чьей вине. Я выбрала себе дорогой мне круг, хотя он немного получился преслывут. Вон, вон, вы слышите: идут? Я слышу, как вы здесь, мама, в почете, но вы поймите, что давно погребены в гроте!
От этих слов Аринке стало душно, но такая смелость, какая зажглась в ней тот миг, уже редко не бралась за нее. Или. Скорее всего, она сама, сделав себя несчастной и умело убедившись в этом, перестала бороться, и когда последний миг, шанс ей был дан, она не сделала ничего, как упала на холодный пол. И вот сейчас, стоял перед озлобленной, совершенно не разделяющей ее позицию женщиной, уже не ее матерью, она осознавала, что не добрела до двери не случайно. Намеренья ее вели девушку именно сюда. Она, как и все мы, как каждый из нас, из людей на всем земном шаре, не смогла обойти соблазн. Она приняла она, кое в чем себе дала слово, но забыла, кажется, что его следовало бы выполнить. Ведь обещала она именно себе. Она обещала скрыться от сюда поскорее, не вести длинных бесед, поцеловать бренную оболочку матери в щеку и вернуться туда, где кончится ее жизнь. Но пусть она кончится там, а не здесь. Там, где пахнет родным, где она прислонит к себе подушку, на которой он спал, увидит эту мокрую вмятину, и станет самой счастливой, будет стоять, а может и ляжет, но она будет лежать счастливой. Нет, она не разлюбила мать! Такого быть не может, она, не видела ту, которого жаждало ее сердце. Ее так легкомысленно обманули еще в детстве. Но, обманули Темные силы, это они позволили довериться им? Нет, это она не так их поняла, и в не в силу возраста, а потому, что мы порой желаем видеть больше, чем возможно. И вследствие этого, как Аринка получаем что-то похожее, но другое и мы отчетливо понимаем, что не станет тем, чем мы бы хотели видеть. Но, не смотря на это, у матери Аринки остались все ее черты, а характер, о нем судить нельзя, она его толком и не знала или позабыла, но только он все равно не внушал ей столько теплых чувств, как раньше. Ее нервная походка начинала приносить Аринке беспокойство, и она еще больше въелась в стену, кажется, хотела сломить ее, уронить всем своим тяжелым напором. Но та стояла нерушимой, и держала ту обманутую самой собой же, не временем, его смехом, а собой!
- Ну, хорошо, а неужели не прогуляешься со мной в саду? Там зацвели давно декабристы, и слышны детские свисты. Они катаются с ледянок, не потому что нету санок. А потому что лучше так скользить, и легче жить. Я согласилась на сделку с Госпожой, чтоб еще раз повидаться с тобой! – женщина всячески оборачивалась куда-то назад, прислушиваясь ко всему, что долетало до ее ушей, но прежде она стала подходить к Аринке, протянула ей свою кисть руки, и продолжила, - Да, ты полагаешь, я ушла нечестно. А жизнь твоя, ведь без меня – прелестна! Тогда б ты не уехала учиться туда, где на тебя не свалилась бы груда труда, где не встретила бы его глаза. Ах, глаза! Я смотрю на тебя, свою дочь, а вижу его отраженье, и как твое сердце срывает с себя онеменье. Признайся честно, ты сейчас была всей другой, и может быть со мной. Но я б тебя конечно по иному воспитала, и не любила бы ты тех, кто волей слаб, потребностей своих отличный раб…
- Прекратите, мама! В какую загоняете меня вы яму? – Аринка не выдержала, и резко схватилась за мамино запястье. Вернее за тонкую руку этой женщины, она попала в том место, где явно выступала неприятная на ощупь, посиневшая мертвая кость. Мать в сий миг попыталась отдернуть руку, чтобы спрятать то, что не должно попадаться в поле зрение других, но Аринка уже с совершенно другим настроем шла на нее, говоря, - Еще хоть слово о любимых, все станет для вас воспоминаньем дней тех мнимых! Оставьте, вы меня, оставьте, мне дайте плыть по горному теченью, и на пути сгребать все камни, и закрывать в избе своей ржавеющие ставни. Мне мама воздуху мне мало, зачем, зачем мне ваше одеяло? Когда мертвы, когда вас уж нет, уж, сколько лет! – на этом она отпустила ее, и обошла мать кругом, как через секунду, та развернулась ее к себе и так искусственно ей наврала, что Аринка поверила, поверила!
Но мы все же предположим, что она поверила ей по другой причине, что взгляд матери все еще обладал этой пленительной силой, и туманностью, которая с легкостью обхватывала сознание. Она коснулась плеч своей дочери и поцеловала ее в остывающий лоб, поцеловала так нежно, так чисто и добро, что Черноволосая девушка тут же поняла, откуда в ней жил этот жест. Она вспомнила вечер, о все прекрасные и в тоже время мучительные вечера, в которые она гасила лампу, с ледяными ногами забиралась на кровать, касалась его горячего лба и целовала, совершенно так же, никак иначе! И ему становилось легче, дрожь из рук уходила тут же, и какой-то сладкий сон пытался украсть его, но потребность же мешала телу, но не мешала разуму! Подумать только, что от этого поцелуя наша героиня ощутила какой-то приятный запах чая с сахаром, заверенного и настоявшегося около часа, и теперь ей словно преподнесли его на блюдечке к носу, и она, отведав его, принялась смотреть на маму, и отдала ей практически все свои мысли.
- Пойдем, пойдем со мной в тот край, что лучше будет, чем закрытый рай. Я покажу тебе свои покои, и дочитаем мы историю, тот миф про Трою. И покажу тебе я все деревья в снеге, как к нам едет мужичок на телеге. Затопим к вечеру камин…
- Камин. – сладко и околдовано произнесла Аринка, это теплое слово сгорело ее изнутри. Какая-то магическая сила пронеслась ее телу, и вот руки ее больше не принадлежали ей, мысли тоже собрались в какой-то пышный шарик, иголки с которого исчезли, и она осталась стоять околдованная лаской.
Это слово было ей не то, чтобы не привычно, она не помнила его, этого маминого прикосновениях, тех эмоций, которые обхватили ее со всех сторон и в прямом и в переносном смысле. Вокруг нее тут же оказались стоять эти милые дамочки, в лицах их она разглядела не то, чтобы мудрые, скорее заманивающие фразы. Они вроде бы молчали, что-то показывая руками, поднимали над головой рукава и тут же опускали свои белые, воздушные шлейфы. Когда они не танцевали, ученицы ее матери, то все они казались совершенно одинаковыми, размышляли, как один, стояли и шептались между собой, почему-то замыкая вокруг Аринки и ее матери продолговатый круг, который растягивался в овал. Но Аринка не спешила выбраться из него, она оставила это все. Будто все, что ее беспокоило, ее тревожило отошло на тот план, на который обычно кладут скучные книги, в надежде их потом прочесть, но случайно забывают. А если и обнаруживают потом, то не рады, наоборот огорчены, потому что мятые их страницы напоминают им о том, что они что-то не доделали в своей жизни. А кого это, когда в каждый данный Творцом день человек врывается с целью, с мечтой, с планом, от которого в один прекрасный момент устает душа. Вот и Аринка устала, нет, тело ее, побитое морозом, все равно могло встать, могло бороться, но душа, соединившись с ее натурой как-то безвкусно и лениво взглянула на окружающий мир. Она подумала, протягивая маме руку, а почему бы и не пойти с ней? Ну почему стоит отказывать себе в этом, ради него, например, ради Леши? Ведь, выздоровев или наоборот, умерев он не станет ей принадлежать, она будет иметь его рядом, гладить и развешивать его рубашки, но сердце его будет отдано не ей. Да, да, может читатель забыл, и мы сами хотели перечеркнуть весь лист, и называть то ошибкой, что во снах наш герой стремился к Тишине. И никакой век не спасет, не сможет уберечь его от этого. И тут ей стало больно, так, что впервые она захотела любить не для себя, а чтобы и ее любили. Она до этого не требовала подобного, была скромна, тряслась от страха, переживала, молилась, как бы в уже отломленных ампулах появилось бы лекарство. Но белую жидкость не приносил воздух, ни чудо, ее доставала она сама, или же никто! Никто! А может ей пора стать ей, самой собой, тем никем, она захотела! Чтобы отдохнуть, чтобы обнять самого родного человека на свете, хоть уже и отправившегося в иной мир, но остававшегося там родным, роднее всех на свете.
Аринка стояла спиной к тем дверям, из которых пришла, а те словно отдалялись, отъезжали от нее на прикрепленных к ним маленьким колёсикам. Их, если вы вдруг предположили, никто не отодвигал выход для Аринки, она сама, чем ближе была к матери, тем горячее в ней билось желание пойти с ней. Забыться и пойти! Круг постепенно нарастал, беленькие силуэты мелькали так быстро со всех сторон, что у затмившейся девушки скрутило и руки и ноги, и ей владел лишь голос, голос из детства:
- Пойдем, Ариночка, пойдем! Туда, туда…
«Туда» обрушивалось на нее так мягко, так сладко, что еще бы миг и она полностью отдалась бы матери, она бы вывела ее в сад и все бы стало так нелепо, так чудно, но Аринка была бы счастлива. И мать, в ней исчезла всякая злоба, ее белое лицо, изысканный стан двигался вперед, извиваясь не змеей, а ужом, безобидной змейкой, обитающей в русских лесах. Но все нарушилось внезапно, так, как обычно случалось всегда. И Аринка не могла противостоять услышанному, не могла завернуть свое сердце или вырвать его вовсе. Откуда-то сверху на нее пролился его голос, голос! Он слышался эхом, заточенным в глухих стенах или на одном из лестничных пролетов. И не было ей ничего более знакомо чем оно, чем осознование того, что он крикнул ее имя. Алексей, нет, ее Леша, ее юноша с русоволосой головой, он просил ее о помощи, не так, как всегда, а по новому, с надеждой с полной верой:
- Арина, Арина, помоги! Помоги!
И она резво убрала руку, отстранилась, чуть не повалилась назад, но что-то неведанное поймало ее, удержало. Право, она обернулась и поняла, что не может бежать, и что на нее накинута какая-то помятая из бело-серых кусков ткани смирительная рубашка, какую обычно одевают на душевно больных в лечебницах. Она задохнулась от понимая того, что эти милые руки танцовщицу прикоснулись к ней жесткой силой, на ее спине и по бокам стали завязывать крупные узлы, тянули ее в разные стороны, мусолили ей даже голову. Единственное, что она могла это мотать распущенными волосами, и то, те больше мешали ей, чем ее врагам. Мать смеялась, да так контрастно прорывался ее смех сквозь крик Лешки, что Аринка была готова заплакать. Но она уже не видела, не матери, ничего боле, ее связывали все туже и туже, пока в голове ее не вообразилось одно слово, вернее их было два, но она почему-то поняла сразу, что в них ее спасание. Ведь ей не завязали рот, и не закрыли глаз, и сделав большой глоток воздуха, она выкрикнула в сторону матери:
- Я люблю! Я люблю его!
Тот час замерли, оскалились танцовщицы, она опустили свои костлявые, уже морщинистые, постаревшие руки. Аринка с бешено колотившимся сердцем попыталась снять с себя эту жуткую рубашку, но узлы никак не поддавались ей, пока она не упала на колени. Все расступились, мать хотела броситься к ней, но тут ее же ученицы были ясно против нее, она скрестили руки, и не пускали ни мать, ни себя. Фраза, произнесенная Аринкой, не только являлась приказом для всех, но и вызвало одну странную, но приятную женщину в розоватом платье, в туфельках, чье цоканье мгновенно приблизилось к двери. Она показалась в дверях, протягивая девушке руку и крикнула так легко:
- Скорее, дорогая, скорее!
Аринка не помнила, как сняла себя эти туго затянутые узлы, как чуть не споткнулась о разбросанные тряпки, как обернулась, чтобы взглянуть на мрачную мать. Она видела точно, как бежала по какому-то коридору с незнакомкой, к которой прониклась доверием с первых секунд, и все ей казалось, что видела она себя со стороны. За ней звонко захлопнулась та дверь, стал выключаться свет с таким звуком, словно в люстрах лопались дешевые лампочки, а по бокам от нее собирались в целые все треснутые горшки, и все цветы с опущенными головами, поднимали их и раскрывали свои лепестки, уснувшие в пыли. Что-то старое вновь засыпало, новое просыпалось. Незнакомка ей улыбнулась алыми губами, и толкнула вперед. И была с ней рядом Любовь…
« Чтобы дошить то, что хотели, чтобы не бросить дни, не стоит обращаться к прошлому. Никогда! Иначе вы так и будете останавливаться, вязаные клубочки будут распутываться или вовсе падать с ваших колен, убегать от вас, а вы так и не догоните их. Очень важно держать в своей голове то, с чем вам придется жить, от этого и будет зависеть до шьете ли вы то, что действительно хотите. Или не хотите…»