Россия погрузилась в эпоху баттлов. Куда ни глянь, всюду разворачиваются какие-то битвы "титанов": Оксимирон против Гнойного, Поклонская против Учителя, Усманов против Навального, Сечин против Улюкаева, Кадыров против Мьянмы, Ксения Собчак "против всех"…
Вышло так, что пока страна бурлила и кипела, сотрясаемая баттлами, я одновременно читал два мемуарных сборника: Валентина Катаева – с его поздними, так называемыми "мовисткими" произведениями (включая "Алмазный мой венец"), и Анатолия Мариенгофа.
Когда я добрался примерно до середины катаевского "Алмазный мой венец", прочтя перед этим "Роман без вранья" Мариенгофа, меня вдруг осенило: так ведь это тоже своеобразный баттл! Битва мемуаров. Оба писателя вспоминают об одном и том же времени (революция и первые послереволюционные годы) и практически об одних и тех же людях, которые входили в круг московских литераторов в 20-е годы. Главным персонажем, который накрепко связывает эти воспоминания, является Сергей Есенин (и чуть меньше – Маяковский). Для Мариенгофа Есенин был ближайшим другом, с которым они несколько лет жили в одной квартире, а для Катаева – просто другом (если верить Катаеву).
Оба писателя и поэта особое внимание уделяют первой половине 20-х – лучшему времени для советской литературы. Сам Катаев охарактеризовал его так: "Эпоха Великого Поиска. Все несло на себе печать новизны. Новый кинематограф. Новый театр. Новая поэзия. Новая проза. Новая живопись. Новые имена гремели вокруг нас. Новые поэмы. Новые фильмы. Новая техника." Именно эти годы стали лучшими для тех писателей и поэтов, которые сейчас считаются классиками русско-советской литературы (М.Зощенко, М.Булгаков, С.Есенин, В.Маяковский), поэтому мемуары о том периоде представляют особый интерес - и не только для литературоведов.
Ощущение некоего заочного соперничества между Катаевым и Мариенгофом усиливается тем фактом, что немногие из литераторов "лихих 20-х" оставили свои воспоминания. Маяковский, Есенин и Ильф ушли из жизни совсем молодыми ("Автобиография" Маяковского на полноценные мемуары не тянет), жизнь Булгакова, Зощенко и Платонова так сложилась, что им было не до воспоминаний, Бабеля и Пильняка расстреляли в конце 30-х годов. Юрий Олеша в своих мемуарах "Ни дня без строчки" про 20-е годы написал совсем немного: больше всего страниц он посвятил Маяковскому, пару страниц – Есенину, а Мариенгофу достался буквально один абзац. Олеша был дружен с Валентином Катаевым, но как таковых воспоминаний о друге в его книге нет. Олеша его упоминает преимущественно в следующем контексте: "мы с Катаевым встретили….". Катаев как отдельная человеческая и творческая единица в мемуарах Олеши почти не представлен (и понятно почему – их отношения в последние годы сильно испортились, но к чести Катаева надо сказать, что он в "Венце" отзывается об Олеше с любовью, то и дело называя его гением).
На этом скудном мемуарном фоне воспоминания Мариенгофа и Катаева явно выделяются своим объемом и массой подробностей про корифеев нашей литературы, с которыми они были знакомы лично. Забавный факт: оба мемуариста просто обязаны были знать друг друга. Тем ни менее, в своих мемуарах ни Мариенгоф, ни Катаев о своих встречах даже не упоминают! Для Мариенгофа не существует Катаева, и наоборот. И это еще больше подчеркивает полноценность этого мемуарного баттла: что это за битва, в которой противники дружат? Они должны ненавидеть друг друга!
Подозреваю, что отсутствие теплых отношений между этими литераторами связано с фигурой Есенина. Женщин они не делили, о бытовых конфликтах Катаева и Мариенгофа никаких упоминаний я не нашел (хотя и искал). Остается Есенин.
Анатолий Мариенгоф сделал первый выпад в этой "битве" уже в 20-е, когда события послереволюционной жизни были еще свежи в его памяти ("Роман без вранья", посвященный С.Есенину, был напечатан в 1926-м), а продолжил после войны – в "Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги". А вот Валентин Катаев стал ворошить архивы в своей голове гораздо позже – когда Мариенгоф давно умер, а сам Катаев достиг пенсионного возраста (мемуарные повести "Трава забвения" (1967) и "Алмазный мой венец" (1977).
Я впервые прочел Мариенгофа еще в конце 80-х – почти подростком, когда вышел его первый прозаический сборник в СССР в издательстве "Художественная литература" (1988). Содержание быстро вылетело из головы, но я не забыл, что книга мне понравилась. Когда через 30 лет я перечитал эти произведения, мое мнение о писателе Мариенгофе только улучшилось.
Ставший известным как поэт-имажинист, Мариенгоф был умным и ироничным прозаиком, который умел блестяще совмещать комедию и трагедию. Подобный талант встречается нечасто. Трагедия почти всегда связана с чьей-нибудь смертью, а юмор и смерть сочетаются плохо. Не так то просто вспомнить, кому удалось органично упаковать их под одной обложкой. Мне на память приходят лишь две вещи, напоминающие прозу Мариенгофа: "Воспоминания" (1931) Тэффи и "Незабвенная" (1947) Ивлина Во.
В прозе Мариенгофа смертей хоть отбавляй. "Роман без вранья" заканчивается алкогольной деградацией Есенина и его гибелью. В "Циниках" действие разворачивается на фоне послереволюционных кошмаров, которые стали обыденностью ("В селе Гохтале Гусихинской волости крестьянин Степан Малов… и его жена Надежда… зарезали и съели своего семилетнего сына Феофила"), а главная героиня в конце повести заканчивает жизнь самоубийством. В "Мой век…" все люди, которым и посвящены эти мемуары, тоже безвременно умирают (отец автора, Есенин, Качалов и сын Мариенгофа).
Но смерть человека отнюдь не является поводом, чтобы все повествование о нем превращать в трагедию (все люди умирают и этого не изменить). До того как умереть, человек живет, а значит, смеется. Вы можете возразить: но ведь не каждый человек это делает! Например, Михаил Андреевич Суслов этого не делал, да и Игорь Иванович Сечин лишен такой способности. Тут вы не правы – смех характерен для любого гоминида: когда М.А.Суслов находился рядом с начальством, которое рассказывало анекдот, то Михаил Андрееевич смеялся больше и задорней всех – это подтверждают многочисленные фотографии; да и Игорь Иванович умеет поржать как конь – например, когда вручает корзинку с колбасками очередному визитеру, который берет ее и с ужасом гадает: задержат или нет?..(правда, не знаю, можно ли назвать ржание смехом?…)
Вот и Мариенгоф находил в любой жизни повод посмеяться, даже когда улыбаться совсем не хочется: "на сковородках шипят кровавые кружочки колбасы, сделанные из мяса, полного загадочности; в мутных ведрах плавают моченые яблоки, сморщившиеся от собственной брезгливости…".
Многие истории из жизни в изложении Мариенгофа выглядят как настоящие анекдоты, а его история о Маяковском и Коганах – настолько смешная, что кажется просто выдумкой рассказчика. Подозреваю, что нечто подобное действительно происходило, просто в блестящем изложении Мариенгофа весьма обыденная история превратилась в гомерически смешную, а оттого не слишком правдоподобную. Гораздо позднее именно в таком стиле будет рассказывать о своей жизни Сергей Довлатов, из-за чего я никогда не мог понять, пишет он правду или тешит читателя байками. В случае с Мариенгофом таких сомнений гораздо меньше – есть ощущение, что все так и было, как рассказывает автор.
По Мариенгофу его совместная жизнь с Есениным – это целая череда забавных и анекдотичных ситуаций, которые Мариенгоф весьма красочно описал. Да, время было жуткое и не располагало к веселью, но эти парни были молоды, и им казалось, что все у них впереди! Впереди вся жизнь и, разумеется, слава. Это оказалось не совсем так – Есенина впереди ждала только слава, а Мариенгофа – жизнь. Всероссийская слава пришла к Есенину очень быстро, но и жизнь его закончилась, едва успев начаться. "Вятка" умудрился так быстро разрушить себя алкоголем – как удается не всякому солевому наркоману. А вот Мариенгоф удачно женился, не спился и благополучно дожил до 60-х годов. Он не пострадал во времена сталинских чисток (а ведь после "Циников" был одним из самых явных кандидатов на расстрел из писательского цеха!), но его пути-дороги со славой так и не пересеклись.
На Олимпе русской литературы Мариенгоф должен быть в одном ряду с Платоновым, Зощенко, Пильняком, Ильфом и Петровым, но его там нет. Он остался в истории русской литературы только в качестве известного поэта-имажиниста 20-х годов, который был другом Сергея Есенина. И в этом нет ничего удивительного. Для Советского государства этот поэт и прозаик был абсолютно чужд, что хорошо заметно по его "Циникам" (1928), герой которых явно напоминает самого Мариенгофа: " - Работает ли в вашем доме водопровод?… - Час тому назад водопровод действовал. Но ведь вы знаете, Ольга, что в революции самое приятное – ее неожиданности"; "В самом деле, Владимир, с некоторого времени я резко и остро начинаю чувствовать аромат революции… - Я тоже, Ольга, чувствую ее аромат. И знаете, как раз с того дня, когда в нашем доме испортилась канализация". За такой сатирический взгляд на Советскую власть у нас по головке никогда не гладили, но, к счастью, для Мариенгофа к концу 30-х про него просто забыли (он к тому времени уже переквалифицировался в драматурги), и в расстрельные списки он не попал.
Казалось бы, время писателя Мариенгофа могло наступить в период "перестройки", но ему немного не повезло. Сборник его прозы напечатали в 1988-м – как раз в те дни, когда на нас обрушилась лавина произведений русских писателей, которые были запрещены или давно не переиздавались. И в результате Мариенгоф затерялся среди "Детей Арбата", "Чевенгура" и "Архипелага ГУЛАГ".
Если уж не везет, то до конца. В 21 веке про Мариенгофа вспомнил писатель Захар Прилепин, который занялся его пиаром, в том числе включив биографический очерк о нем в свою книгу "Непохожие поэты". И это крайне странно. Мариенгоф писал как раз для тех, кто является прямой противоположностью этому любителю пострелять в соседей, и чем мог увлечь поэт-имажинист политрука Прилепина – совершенно непонятно.
Перейду к Катаеву. Его мемуарная проза явно проигрывает в сравнении с произведениями Мариенгофа. Более того, вряд ли "Траву забвения" и "Алмазный мой венец" вообще стоит относить к этому жанру.
Сначала следует сказать о стиле поздней прозы Катаева. Сам писатель для своих поздних произведений придумал термин "мовизм", но на самом деле никакого особого стиля в этих повестях не было – все это филологические выдумки. Просто выйдя на пенсию, Катаев стал писать, что хотел и как хотел, не оглядываясь на общепринятые литературные правила.
В "Траве забвения" мы видим сборную солянку из классических мемуаров и выдуманной истории, в которой действует аватар автора – Рюрик Пчелкин. Это историю обрамляют воспоминания Катаева о своем литературном учителе Иване Бунине и друге (приятеле) Владимире Маяковском.
"Алмазный мой венец" совсем иной – он похож на дневник, объединяющий разрозненные воспоминания. Правда, обычный дневник пишется о недавнем прошлом, а Катаев вспоминал события, которые произошли очень давно. Учитывая, что наша память выдает нам прошлое определенными кусками, то и крайняя фрагментарность "Венца" вполне объяснима. Более того, события, которые описаны в повести, находились на таком расстоянии от предающегося воспоминаниям автора, что вряд ли вообще возможно было написать нечто похожее на мемуары, не имея горы настоящих дневников (а писал Катаев не по дневникам).
После "Травы забвенья" Катаева уже обвиняли во лжи (это сделала Л.Брик) и чтобы избежать подобного после выхода "Алмазный мой венец" Катаев придумывает "гениальный" прием: в тексте повести он заменил имена и фамилии реальных людей на клички ("птицелов", "королевич", "соратник", "мулат"). В тексте повести автор не раз возвращается к жанру своей работы и своей оригинальной выдумке, стараясь объяснить читателю, как правильно надо относиться к его произведению:
"Вообще я в этом сочинении не ручаюсь за детали. Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров… Это свободный полет моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся в моей памяти. В силу этого я избегаю подлинных имен, избегаю даже выдуманных фамилий….. Во всяком случае, ручаюсь, что все здесь написанное чистейшая правда и в то же время чистейшая фантазия".
По-моему мнению, Катаев создал какую-то неведомую зверушку, к которой непонятно как относиться.
С одной стороны, люди, которые были в теме, воспринимали эту абракадабру без всяких скидок на полет авторской фантазии. И обвинения автора во вранье не замедлили появиться. Вениамин Каверин об этой повести в своих мемуарах написал так: "развязная ложь – главная черта этой книги".
С другой стороны, стремление автора ограничиться воспоминаниями без реальных имен вызывает раздражение обычных читателей. Чтобы не думал автор, но люди воспринимали его книгу в качестве мемуаров, и брали ее в руки, чтобы прочесть о Маяковском, Есенине, Зощенко и прочих великих. Некоторые из этих легенд вполне узнаваемы и под весьма замысловатыми кличками, но ведь там много действующих лиц! Это сейчас можно открыть Интернет и узнать, что "мулат" – это Пастернак, а без Гугла как об этом догадаешься?… По сути, замена реальных имен на клички убила мемуары как таковые.
Плюс во всем этом только один: оригинальный прием Катаева сделал книгу неисчерпаемым источником удовольствия для литературоведов. Ничего не имею против - прекрасно, когда люди могут испытывать многократные оргазмы от расшифровки литературных текстов, но ведь обычным читателям (к которым я отношу и себя) от мемуаров нужно совсем другое. Нам нужна чистая правда! Именно она помогает нам строить и жить. Когда мы узнаем, что наши легендарные поэты и писатели на самом деле были алкоголиками, кутилами, моральными вырожденцами, сексуальными извращенцами, людьми без чести и совести (и т.д. и т.п.), то такие книги очень благотворно сказываются на нас. Прочитав об этом (так они такие же, как мы! и даже хуже!), ты растешь в собственных глазах, и морально возвышаешься над этими жалкими пьянчугами и хулиганами. Для нашей серой жизни, наполненной ожиданием, когда они там наконец-то все сдохнут вместе со своим телевизором, мемуары о деградирующих есениных – настоящий источник жизненной энергии.
Катаевские околомемуарные тексты энергии мне ничуть не прибавили (где там правда, а где ложь – ни черта не разберешь!), а вот от прозы Мариенгофа я подзарядился как смартфон от розетки.
P.S.: несмотря на то, что из-под пера Мариенгофа вышли классические мемуары, а у Катаева непонятно что, мне показалось, что у Мариенгофа и Катаева Есенин получился практически одинаковым. Такой типичный мифологический Есенин – озорной гуляка, догулявшийся под конец свой короткой жизни до состояния деменции. Возможно, так получилось, потому что Есенин действительно был таким, но есть вариант, что в реальности лично Катаев Есенина знал плохо (есть и такие мнения) и возможно, что он писал его портрет с книг Мариенгофа…