Часть первая
Вывернув все карманы и прощупав подкладку в одежде на вешалке и на себе, Витька расстроился едва ль не до слез. В липкой от холодного пота, трясущейся с дикого похмелья ладони лежали четыре двушки и две копеечные монетки. Вчера в наличии было двадцать пять рублей и три лучших друга, коих он видел первый раз в жизни, подцепив на хвост у привокзальной забегаловки. Пили водку, разливной вермут, еще какую-то бормотуху, и так под занавес накачались, что лезли друг к другу целоваться, потом, видимо, подрались, понеже на припухшей Витькиной роже над губой справа и под левым глазом красовались две солидные плямбы вишнево-синюшного цвета.
Но это дело житейское, преходящее. За неделю-другую синяки сойдут, будто их и не было вовсе, а вот где взять четырнадцать копеек, недостающих на кружку пива? По опыту, пусть еще и не столь богатому в силу двадцатитрехлетнего возраста, Витька твердо уяснил, - коль у самого в кармане вошь на аркане, - напрочь соплями изойдешь, покуда хоть глотком разживешься. Да и не умел он побираться внаглянку, как это делал городской отморозок Саша Шлеп-нога. Тот ежедневно обирал всех подряд из встречных: девчонок, теток, старух, пацанов и мужиков без разбора. Каждого на пятнадцать-двадцать копеек, а то и на весь рубль! От него, инвалида-костыльника, просто невозможно было ни скрыться, ни отделаться ссылкой на пустой карман. Стоило лишь попытаться отказать, как он принимался блажить на всю улицу о своей несчастной судьбе, давить слезу, а коль и это не помогало, мог и костылем шарахнуть! Поговаривал народ, будто ногу ему на зоне циркуляркой отпилили, дабы стучать на вахту не бегал.
В общем, Витьке, коего в отдаленном будущем пресса в унисон назовет последним романтиком России, стезя Шлеп-ноги не прилагалась по определению, но четырнадцать копеек, кровь из носу, найти в данный исторический момент было жизненно необходимо. А понеже в булькающих с похмелья мозгах ничего путного не проблескивало, он решил идти на поклон к брату.
Тут надо пояснить: единоутробный братец Андрюша изначально был существом правильным, идеологически выверенным, ни на йоту не отступавшим от общепринятых понятий и правил социалистического общежития. Случилось так, что мать понесла Витьку спонтанно, прельстившись орденами и звездочками заезжего военного. Охмурил, короче, герой-фронтовик несмышленую семнадцатилетнюю девчонку, что само по себе не было чем-то из ряда вон выходящим в безмужичьи первых послевоенных лет. В общем, сотворил боевой офицер Витьку, да и утек себе на необозримые просторы отечества.
Исходя из данного факта, Витька на долгие годы был определен в «подзаборные» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Андрюша же, появившийся на свет двумя годами позже Витьки, стал законнорожденным, ибо мама официально вышла замуж за его будущего отца, тоже фронтовика и добропорядочного человека, которого Витька очень хотел считать и своим отцом. Однако этого изначально не восхотела Андрюшкина бабушка по отцу, довольно-таки властная дама с претензиями на благородное происхождение, директор горторга. Для нее Андрюша стал светом в окошке, чего даже не сумела оспорить и Витькина с Андрюшей сестренка Дашутка, премилейшее создание, на два года моложе Андрюшки и на четыре, соответственно, Витьки.
Между тем, ко времени появления на свет Дашутки, Витька уже плотно утвердился в статусе нечастого и не особо желанного гостя в маминой семье. Его еще в трехмесячном возрасте забрала к себе мамина бабушка Татьяна, дабы обеспечить маме простое женское счастье. Она-то и стала для Витьки, своего правнука, и прабабушкой, и бабушкой, и мамой, и отцом. Бабушка Татьяна стала Витькиной семьей на дальнейшие четырнадцать лет его жизни.
Но все это было давно, а пока Витьке, край головушки, требовалось добыть четырнадцать копеек!
Он шел снизу, от восточной окраины городка к центру, где располагался райбыткомбинат – место Андрюшкиной работы. Шел себе и шел, покуда не споткнулся на порожистом тротуаре довольно крутой Сабининской горы, отделявшей Паниковку от верхнего города. Споткнулся, остановился, закурил, закашлялся. Упыхался на подъеме и решил передохнуть. Присел на лавочку у бывшего купеческого лабаза, превращенного в районную ветлабораторию.
Накатила тоска. Может, обойтись без Андрюшки? Попросить у матери? Но дело в том, что наличку-то, и к бабке на ходить, мама не даст! Поплачешься, что дома жрать нечего, поведет чуть ли не за руку в магазин, накупит жратвы всякой, а на опохмелку, хоть ты семьдесят семь раз застрелись из поганого ружья, не даст! Сплошной садизм… Намедни попытался надуть ее: вышли из магазина, мать подалась в одну сторону, то бишь, к себе на работу, Витька в другую, якобы к дому. Оглянулся украдкой, по-шпионски, да и шмыгнул во двор районной библиотеки, оттуда снова в магазин. Сдал весь припас продавщице, у которой изредка ночевал, отоварился в обмен тремя бутылками водки и бутылкой «червивки» - местного яблочного вина. Еще и на закусь батон с банкой кильки в томате остался.
А на выходе нос к носу столкнулся с матерью. Перемудрил, называется… Нет, не ругалась, не блажила. Она на Витьку вообще никогда голос не повышала. Вот и в тот раз, помнится, лишь улыбнулась. И такой стынью повеяло на Витьку от ее улыбки, что чуть сердце не остановилось. Хотя, ничего! Пережил. Просто с того момента зарекся что-либо просить у матери.
Возле краеведческого музея на самой макушке Сабининской горы дорогу Витьке заступил Коля Колдун, местный дурачок абсолютно неопределенного возраста. Кажется, именно вот таким, рыжим, с клочкастой щетиной, надорванным левым ухом и бельмом на левом глазу, его помнили самые дряхлые городские старушки, когда были еще юными девушками. Говорили, будто Колдун вечный, не подверженный старению. В отдельные моменты он выглядел лет на сорок, а иногда в один миг оборачивался настолько древним, что как бы заедал Мафусаилов век. Коля умел губами и гортанью воспроизводить все звуки полного духового оркестра. Особенно ему удавались похоронные марши. Имитация была неотличима от оригинала, и горожане завораживались мелодией и соответствующим настроением. И панически пугались, едва Коля вдруг подходил к кому-либо из них и принимался наигрывать траурный марш. Это означало скорые похороны в семье конкретного человека. На памяти горожан Коля ни разу не ошибся.
У Витьки тоже как-то нехорошо булькнула селезенка, но Коля поклонился в пояс, поздоровался:
-Здравствуй папа-мама лучший друг! – и заиграл на губах развеселую польку-бабочку.
Витькин организм тут же успокоился, коль не брать в расчет дикую головную боль. Ежели уж Коля поприветствовал таким вот образом, значит, день обещает быть тип-топ!
А не попросить ли четырнадцать копеек у Колдуна? Он даст, конечно, только вот неприлично как-то убогого обижать. Некоторые городские алкаши дурят Колю. Прикинутся нищими, протянут трясущуюся ручонку, а Коля и рад облагодетельствовать просящего: всю мелочь подчистую выгребет из карманов. Для него, глупого, это игра. Сам-то он целенаправленно никогда не побирается. Газа в городе нет, хозяйки пользуются примусами, керосинками, керогазами. Всем нужен керосин. Вот Коля и таскает десятилитровые бидоны и канистры из единственной райсоюзовской лавки по всему городу за пятачок с емкости. Глядишь, какая-нибудь сердобольная бабенка еще и накормит впридачу. В церковные праздники Коля молча сидит на нижнем порожке паперти, а идущие в храм люди добровольно суют ему какую ни то денежку, либо булочку с запеченной в ней котлеткой – потрясающей вкуснотищи не просто еду, а настоящее лакомство. Булочка сладкая, а котлетка из настоящего мяса. И стоит всего четырнадцать копеек. Четырнадцать, блин! Обалдеть! Город и славен-то яблочной пастилой, да такой вот выпечкой, основанной на противопоставлении вкусовых ощущений…
Обирают, в общем, Колю алкаши. До нитки обирают и никак не уразумеют, почему мрут как мухи. На все ведь века сказано: «Мне отмщение, и Аз воздам!» Эту непреложную истину Витька уяснил от своей прабабушки Татьяны. Правда, не всегда ей следовал. По обстоятельствам, так сказать. Но отнимать у нищего милостыню – за это Витька мог и в морду дать! И давал, за что и прослыл шпаной, уркой, бандитом с большой дороги. Именно так его клеймила Андрюшкина бабушка Любовь Викторовна, баба Люба. А Коля Колдун при встречах кланялся своему защитнику, сопровождая поклоны непременной скороговоркой «Здравствуй папа-мама лучший друг».
Витька по ходу миновал здание кооперативного техникума со львами, поддерживающими балкон второго этажа, вышел на площадь. По левую руку располагалась «шпулька» - швейная фабрика, затем в бывшем храме горсовет, в захудалом скверике коего на постаменте низвергнутого «отца народов» красовалась глыбистая фигура Кирова в огромных, не по росту, сапожищах. Справа находился двухэтажный раймаг непонятной архитектуры, прилично ухоженный сквер перед медицинским училищем и тот самый магазин «Продукты № 17», где Витька опростоволосился перед матерью.
Мелькнула мыслишка заскочить к Катьке, знакомой продавщице. Ну, той , что произвела обмен продуктов на водяру, но эта мысль быстренько погасла. Снегу у нее зимой не выпросишь. Катька бесплатно только лишь ноги раздвигала. Где угодно, хоть на мешках с сахаром в подсобке. На ней весь город побывал. И не по разу. Как и Витька...
«В общем и целом», как любила дело не по делу вставлять в разговор Зоя Эдуардовна, бессменный лидер профкома райпотребсоюза, Витькиной работы, вариантов кроме как идти на поклон к Андрею, больше не было. Тем паче, и слякотное октябрьское утро не располагало к праздному шатанию взад-вперед в призрачной надежде на халявную опохмелку.
В свои редкие заходы к брату Витька не переставал удивляться упорядоченному хламовнику, заполонившему достаточно вместительное помещение. Похоже, только Андрюха и мог ориентироваться в нагромождении холодильников, выпотрошенных стиральных машинок, пылесосов и прочей бытовой техники. Стены сплошь были увешаны какими-то трубками, прокладками, ремнями, бобинками. Витьку не очень-то тянуло к разным там железякам и, особенно, к постоянному месту работы. Ему хотелось простора, смены ощущений, свободы, насколько это возможно в окружающей заорганизованной действительности. Именно поэтому в свое время он принял решение: закончил за год перед армией автошколу и получил водительские права. Андрею же, наоборот, было комфортно в четырех стенах, где он отвечал за свой узкий участок работы, а все что свыше этого, пусть как говорится, думает начальство или лошадь, у коей, дескать, голова большая. Андрею под приглядом вышестоящих было спокойней и уютней, тем более, когда пригляд тот был самым что ни на есть благожелательным, поскольку их с Витькой мама состояла секретарем парторганизации райбытуправления и председателем ревизионной комиссии райкома КПСС.
Почему Витька рассчитывал разжиться у брата на похмелку? Дело в том, что праведный работяга, ударник коммунистического труда и победитель социалистического соревнования, молодой и подающий надежды в деле строительства светлого будущего Андрей Сергеевич Протасов слегка мухлевал на вверенном ему участке, в результате чего имел в кармане неучтенную наличку. Доходец ему приносили шариковые ручки, вернее стержни. За неимением оных в свободной продаже служба быта подсуетилась заправлять чернильной пастой бывшие в употреблении. Ну, а ежели развести эту пасту глицерином один к трем, получался кое-какой навар. И неважно, что дважды и трижды перезаправленные стержни мазались, текст на бумаге расплывался. О таких мелких издержках думать было не принято.
С утра у Андрея уже был заказчик, вернее заказчица – тетка Нюра Забелина с Паниковки, Витькина соседка по коммуналке, кубастая скандальная бабища, супруга Миши-Трубочки, известного всему городу. Прославился он своим ростом в метр сорок семь сантиметров. Работал шофером в автохозяйстве на хлебовозке. «Газончик»у Миши был подогнан под его рост: двойное по высоте сиденье, наваренные педали сцепления и тормоза, а акселератор выведен на рулевую колонку. Восседал Трубочка за рулем подобно императору на троне, а когда выпрыгивал из кабины, трудно было воздержаться от хохота. В сочетании же со своей супружницей Миша и вовсе выглядел лилипутом. Витька, несмотря на боевые пуски ракет в голове, весело хмыкнул и осекся, поймав на миг бешеный взгляд тетки Нюры.
-Чего пришел? – задал первый вопрос Андрюша, когда удовлетворенная тетка Нюра, забрав утюг, вышла: - Работу прогуливаешь?
-Привет, брат! Отгулы у меня. За полгода.
-А чего не гуляешь?
Витька слегка поморщился. Вот ведь фигура. На два года моложе, пацан еще, а фанаберия так и прет. Не стрелочник, а начальник стрелки не иначе…
-Дай рублишко, пойду гулять.
-Полай, тогда посмотрю, дать или не дать.
-Андрюх, это у тебя такая шутка юмора?
-Не, а чего? Полаешь, мне какая-то компенсация будет. Ты же этот рубль все равно не вернешь?
-Ну, ежели ты боишься по миру пойти, то верну два. С процентами…- Витька снова осекся. Как бы не переиграть, а то останешься по нулям с больной-то головой.
На том, едва начавшись, диалог братьев прервался, ибо на пороге нарисовался Юрка Акишин, Андреев одногодок и первейший друг. Нарисовался, сверкая золотыми погонами лейтенанта на светло-мышастой парадной шинели. Месяца три тому назад новоиспеченный офицер службы тыла получил свои погоны и прибыл на родину в отпуск перед распределением и, как оказалось, задержался на неопределенный срок. То ли подходящего места службы отцы-командиры до сих пор не могли ему подобрать, то ли еще по каким-либо неведомым соображениям, но пока Юрка подвизался писарем при райвоенкомате. А может и папашка его подсуетился, потрафил сынку. Директору заготконторы райпотребсоюза такое вполне по плечу.
Друзья увлеклись разговорами о том, о сем примерно на полчаса, полностью игнорируя Витьку, будто того и вовсе на данном конкретном участке не существовало. Пришлось терпеть, забившись в свободный уголок в дальнем от конторки конце помещения. Красноморденького откормленного Юрку, ябеду и нытика Витька игнорировал, когда наведывался с бабушкой Татьяной в город, и теперь вознесшийся Юрка платил ему той же монетой.
Вот с Валюшкой Акишиной у Витьки была обоюдная тайная любовь. Нет, нет, они даже ни разу и за руки-то не взялись, но в десять часов утра оба по утвержденному ими же распорядку проходили встречным маршрутом: Валюшка вниз по улице на колонку с детским ведерочком, Витька вверх, к медицинскому училищу. Он прятался за углом одной из двух действующих в городке церквей, и выворачивался на улицу аккурат по щелчку Валюшкиной калитки напротив. Проходили они, нарочито не глядя один на другого, краснея и деревянно зажавшись, после чего Витька на весь день оставался счастливым. Было им тогда по пять лет от роду.
-Рубль не дам! Полтинник тебя устроит? – нарушил молчание после Юркиного ухода Андрей: - А то ведь нажрешься, попадешь в вытрезвитель и опять мамку на выручку позовешь.
Андрюху повело в морализаторство и выпендреж. Это у него от бабы Любы. Витька хорошо знал Андрееву натуру. Сей момент тот начнет толкать речь с обличительным уклоном и всевозможными подковырками. К чему все это приведет, не хотелось и думать.
-Ну, дай полтинник. Голова ведь болит, побойся Бога.
-Это тебя бабка Таня научила, Бога-то поминать? А еще комсомолец! Вот сообщу в вашу организацию, мигом из рядов вылетишь! Ишь, Бога он вспомнил, христосик. Вот и шел бы в церковь за полтинником, чего ко мне приперся?
-Брат! – Витька еле сдерживался: - Я у тебя, кажется, второй раз в жизни прошу! Не червонец, не пятерку, - полтинник! Я твоему тестю на прошлой неделе машину дров привез. Сам грузил, сам разгружал! Хоть копейку я с него взял?
-Вот и дуй к тестю, у него разживешься.
-Да ладно тебе! Твой тесть за копейку в церкви пернет. Сам знаешь…
-А я у вас дойная корова? Рокфеллер с Морганом до кучи?
-Андрюх, ну Андрюх! Репа ведь расколется!
- Тридцать копеек тебя устроит?
-Меня четырнадцать устроит. - Витька тут же пожалел о своих словах.
-Вот видишь! Брехло ты и трепло! А еще проходимец. Правильно баба Люба говорит – не нашего поля ягода! Пройдоха ты!
Витька совсем уж было собрался взорваться, но только скрипнул зубами, не проронив ни слова. Он вдруг со всей ясностью понял, что брат унижает его намеренно, испытывая при этом садистское наслаждение. Что за блажь накатила на внешне спокойного, уравновешенного Андрея, Витька в силу своей романтической натуры пока не понимал. Да и голова, настойчиво требующая просветления, практически не варила: мыслительная функция сводилась лишь к опохмелке. Такое состояние Витька испытывал редко, и каждый раз зарекался бросить пить. Выдержки хватало на пару-тройку месяцев, то бишь, об алкоголизме как болезни говорить было пока рано.
-А что, ежели тебе в морду дать? – вопросил Витька и чуть не рассмеялся, глядя как шарахнулся и едва не свалился со стула Андрюха.
-На пятнадцать суток захотел?! – заорал в миг побледневший братец: - Как в прошлом году?
-Так это ты, сучье вымя, меня тогда упрятал? А я ведь на Дашку грешил… - Витька вдруг напрягся и рванул на себя стойку конторки, едва не опрокинув ее: – Гнида ты, братец, гнида! – у Витьки непроизвольно начал дергаться правый уголок верхней губы: - Попомни мои слова – все мы под Богом ходим! – и хлопнув в сердцах дверью, вылетел за порог цеха по ремонту сложной бытовой техники.
Короче – облом! Вообще-то Витька знал: мир не без добрых людей. Да и кому было это знать - коль не ему, бывшему христараднику.