Осень в этом году долго стояла тёплая, и когда подошло время осеннего праздника Кущей, желтизна едва-едва коснулась верхушек деревьев; там, где зелень не уступила летней жаре, с пущим упрямством держалась она за жизнь.
Ицка, которая знала всех местных парней и девушек, предложила Авиталь провести праздничные будни Суккота вместе с ними на берегу Иордана. Полевые работы были закончены, и молодёжь, вдохновлённая чудной погодой, решила разбить у реки лагерь и отдохнуть там в последний раз перед зимой от трудов и от родителей.
Всё решилось за два дня до праздника. Несколько юношей с наставниками из фарисеев ходили к Иордану на Рош а-Шана — для очищения, по обычаю праздника труб. После положенных обрядов они присмотрели у реки приятное местечко, наметили место для шалашей, а по возвращении в Иерусалим поделились затеей с друзьями.
Ночи над городом висели ясные, звёздные, обещающие солнечные дни с прохладными прозрачными вечерами, и новость о походе быстро облетела местные дома. Ицка, которую тоже пригласили на отдых, на следующий день прибежала с ней к подруге.
Только она успела высыпать подробности, как в дверях появился Элам. Он услышал, что девушка куда-то зовёт Авиталь и, насмешливо глядя на низенькую кругленькую Ицку, спросил:
— Куда это вы собираетесь?
— Ицка зовёт меня со всеми к Иордану праздновать кущи, — просто ответила Авиталь.
— Отпустишь её со мной, Элам? — смеясь спросила Ицка. — Обещаю привести её тебе назад в целости и сохранности.
Авиталь вскинула брови:
— Как это? Что значит «обещаю привести назад»? А я сама — дитя, что-ли?
Ицка ответила ей, глядя в глаза Эламу:
— Ты гляди, Элам меня сейчас съест за то, что я тяну тебя с собой. Ни разу не видела, чтобы так тряслись за своих невест.
Элам прищурившись смотрел на Ицку, губы у него улыбались.
— Смелая такая? А тебя саму кто приведёт в целости и сохранности? За тебя есть кому поручиться? — шутливо поддевал он её, пропустив мимо ушей слово «невеста», которое резануло ухо Авиталь.
— О-о-о, за это не переживай. Не из таких, за которых переживать надо, — бойко подхватила Ицка.
Всё это были шутки, и Авиталь, искреннe любившая Ицку, ни за что бы не подумала упрекнуть её за кокетничанье с Эламом, но вот этот его сладковатый взгляд и острые слова в адрес подруги кольнули её. Что за глупости? Ревновать вдруг Элама к Ицке, бред и только! И всё-таки... Дурацкий тон у Элама, этакий хозяйский. И это у того самого Элама, который вот только недавно стоял на коленях и плакал ей в ладони...
Ицка засобиралась домой:
— Значит, выходим послезавтра утром, я за тобой зайду, Ави.
— Нет, я сам пойду с ней. И не утром, а ближе к полудню, мне нужно будет с утра доработать у Елиава.
Ицка вопросительно взглянула на подругу, Авиталь в ответ только пожала плечами. Ицка вздохнула:
— Ну что ж, тогда увидимся у реки. А ты знаешь, куда нужно идти? — снова повернулась она к Эламу.
— Разберусь, — с усмешкой ответил он.
Авиталь обняла на прощание Ицку.
— Да, встретимся у реки; спать-то мы всё равно будем в одном шалаше.
Ицка поцеловала подругу и пожала протянутую руку Элама.
Авиталь снова передёрнуло. И когда это она стала такой вредной? Лучшая подруга просто шутит с женихом, что тут такого... И всё равно неприятно, а ничего не скажешь, потому что глупо ревновать к беззаботной болтовне. Но досада не уходила, и, как только за Ицкой захлопнулась дверь, она неожиданно накинулась на Элама:
— Вот как ты всё решил! И меня не спросил, хочу я с тобой идти или нет. Может, мне хочется идти с утра со всеми.
— Со всеми? — раздражённо переспросил Элам, a потом ядовито добавил: — С чего бы это? Не хватает общения с ровесниками?
Авиталь отшатнулась от него после таких слов. В ней забулькал гнев. «Не сватал, а собственничает, словно я его вещь». Да как он смеет подсмеиваться над ней таким тоном? А Ицке улыбался минуту назад... Она хотела ответить ему — едко, коротко, грубо, но сдержала сорвавшееся было с языка слово. Гнев на её лице вдруг переменился на выражение недоуменного ужаса. Она сейчас только заметила, что прежде ни разу не видела его таким раздражённым против неё. За что? Авиталь в остолбенении смотрела на него широко раскрытыми глазами.
Элам поймал этот взгляд и отвёл глаза. В последние дни он много думал о ней и о себе, и озлобление, овладевшее им после их откровенного разговора ночью на базарной площади, бродившее в нём все эти дни, вылилось теперь желанием зацепить её кокетничаньем с Ицкой и резким ответом на её выпад.
Вот она стоит перед ним, худенькая, веснушчатая, с горящими карими глазами, любимая до боли, но думающая только о себе, о каком-то ненужном походе, о пустоголовой Ицке, о чём угодно, только не о нём! Он, возможно, уже давно посватался бы к ней, если бы хоть раз почувствовал, что она вся принадлежит ему. Но этого не было. Ни разу. Вечно половина её души витает где-то в книжках, в выдуманных самой сказках, в заботах о посторонних, ненужных людях, в оплаченных им же для неё развлечениях. А половины ему мало. Он с завистью поглядывал на знакомых ему парней, невесты которых с обожанием глядели на своих избранников снизу вверх. Его Авиталь никогда не смотрела на него так. Нет, половины ему мало!
Авиталь не отрываясь наблюдала за ним. Впервые обожающий её Элам вёл себя так мерзко. Что-то противное было в его повёрнутом в сторону лице, в крючковатом носе, в сжатых губах, в отставленной в сторону напряжённой ноге... Но она тут же укорила себя: разве виноват человек, что у него такие губы и такой нос; человек обижен, разозлён, и на это у него должна же быть причина. И злоба против него вдруг обернулась жалостью. Ведь чем-то она вызвала в нём это озлобление.
Захотелось потушить, залить его досаду добротой, лаской, нежностью.
Она подошла к нему, тронула за рукав и тихим, почти дрожащим голосом протянула:
— Элам... Что это такое?
И тут он не выдержал. Вот оно, долгожданное мгновение, когда она вся внимание и хочет знать, что с ним — с ним, с Эламом, он её единственная забота. Захотелось схватить её голову и больно впиться в губы, но Элам сдержался. Он почти со стоном выдохнул и мучительно улыбнулся. Напряжённое лицо Авиталь тоже расслабилось и она улыбнулась ему в ответ.
Злая сила, которая мгновение назад стояла между ними, отступила.
***
Солнце подбиралось уже к полудню, когда они тронулись в путь. Авиталь всё утро пекла хлебы и теперь вместе с небольшим узелком необходимых вещей несла за спиной большой тёплый мешок, от которого вкусно пахло свежей сдобой.
Элам взял с собой младшего брата. Звали его Пасхор, и он был вовсе не похож на Элама: низкого роста, коренастый, темноволосый, с маленькими чёрными глазками на некрасивом рябоватом лице. По виду никак нельзя было бы догадаться, что стройный высокий Элам кровный брат этого невзрачного человечка.
Сколько Авиталь ни пробовала в начале пути втянуть его в разговор, Пасхор отвечал односложно, а то и вовсе отмалчивался. Плёлся он неизменно сзади, хотя Авиталь несколько раз умеряла шаг, чтобы тот их нагнал. Парень догонял, а через минуту отставал снова, и девушка бросила затею идти всем рядом. Элам дал Пасхору нести свои и Авиталь одеяла, а сам нёс за плечами мехи с кислым молоком и вином.
К большому её удивлению, во всю дорогу Элам не перекинулся с Пасхором ни единым словом.
«Словно не брата с собой взял, а осла», — подумала Авиталь, когда один раз Пасхор остановился, опустил поклажу на землю и принялся разминать затёкшие руки. Элам этого не видел; они всё шли и шли вперёд, оставляя юношу далеко позади. Её ноша тоже казалась ей тяжелее той, с которой она вышла из дому, и Авиталь несколько раз порывалась спросить, почему Элам не взял с собой осла, выделенного Элиавом для дальних поездок, но молчала. Ей подумалось, что если бы она отправилась с раннего утра вместе с Ицкой и её компанией, то ей, может быть, пришлось бы нести и остальные свои вещи. Что ж, если этот неразговорчивый Пасхор не против таскать для Элама узлы...
Солнце светило ярко, но уже не жгло по-летнему. По волосам и телу пробегал прохладный ветерок, и, несмотря на ношу, идти было весело. Они шли не разговаривая. Авиталь думала об Ицке. Не будет же Элам снова с ней кокетничать, хотя сейчас такая мысль даже не царапнула её. Она вспоминала Титуса, его счастливое лицо, когда он глядел на её подругу на рынке. Вот уж где таится настоящая опасность.
Странно... Раньше ей казалось, что так же, как её семья чуждалась римлян, сторонились их и другие иудейские семьи; во всяком случае такие малоимущие, как они, как близкие Ицки. Но на деле оказалось не так. Элам водится с римлянами, Ицка влюблена в римского солдата...
Авиталь припомнила, как недавно видела Децимуса, когда тот учил еврейских мальчишек римским военным приёмам, и невольно подсмотренную сцену между ним и красивой еврейкой под стадионом. Она видела его всего трижды, и всякий раз он был с иудеями. Что у него за дела с нашими? Она осторожно начала:
— Элам, а тот римлянин, ну Децимус, с которым ты меня познакомил на ипподроме...
— Что, понравился Децимус? — с злой усмешкой неожиданно вырвалось у Элама.
«Ревнует», — поняла Авиталь и тут же поспешила его успокоить:
— Мне кажется, он влюблён в ту девушку с светлыми волосами... Ну, что была там на балконе, в театре...
— Откуда ты знаешь про Саломею?
— Я не знала, что её так звать, — и она рассказала Эламу о подсмотренной ею сцене между светловолосой и Децимусом в коридоре. Элам выслушал, помолчал, потом выдавил:
— Ну, всё понятно.
— Что понятно?
— Так... Eщё та дрянь, — и он снова замолк.
Авиталь покоробило слово: при ней Элам не использовал рыночные ругательства. Она не унималась:
— Почему? Вообще, кто эта Саломея? Между ними что-то есть?.. Было?
— Это не ко мне, это ты у них спрашивай.
Авиталь рассвирепела. Она остановилась и сбросила свой мешок на землю. Элам тоже остановился и обернулся на неё в недоумении. Пасхор так отстал, что его не было видно позади вовсе. Авиталь сдвинула брови и тихо, но твёрдо проговорила:
— Если б я могла спросить у них, я бы спросила. За что ты на меня злишься? За Децимуса? Можешь быть спокоен, он мне не нравится.
Это была не совсем правда. Децимус ей понравился, но не так, как это болезненно представил себе Элам. Трудно было не выделить среди прочих красивого римлянина. Что-то в лице его и манере держаться было трогательно благородное; в глазах, помимо ума, угадывалась чуткость. Никто из тех солдат в театре не повёл себя с ней так бережно-учтиво, как Децимус, почтительно поздоровавшийся и представивший ей своих товарищей. Такое детское простодушие светилось в нём, когда он учил ребятишек своим приёмам... А в том, как он спокойно вынес оскорбление Саломеи и отправил её к матери, было столько таинственного и притягательного, что у Авиталь был момент, когда ей на миг стало досадно, что офицер влюблён не в неё. Но это чувство быстро сошло. Несмотря на всю притягательность, Децимус прежде всего был римлянин, чужак, с которым, она знала, не может у неё быть ничего общего.
«Просто, кажется, высокой души человек, но чужой, не наш, и как бы ни было приятно иметь его даже другом, такое по-настоящему быть не может», — сказала она себе, заглушая занявшееся было волнующее чувство интереса к солдату. Но и после того, как она отмела от себя возможность даже на коротенький момент влюбиться в таинственного воина, ей всё-таки не удалось притупить женского любопытства к его загадочным отношениям с гордой иудейкой. Совесть Авиталь была уже спокойна, когда она спрашивала Элама о Децимусе, и теперь его ехидный ответ возмутил её.
Элам стоял и исподлобья смотрел на неё. Это рыбье выражение больших глаз на немом лице взбесило её ещё больше.
— Не хочешь, не рассказывай, я тебе сказала правду.
Элам постоял ещё немного и сдался. Он подошёл к Авиталь, сердито отвернувшейся от него, поднял её узел и заговорил, сначала невнятно, но стараясь придать словам такой тон, будто ничего не случилось.
— В-общем, она дочка Иродиады, новой жены Ирода, от первого мужа. Иродиада переехала к царю в Галилею ещё летом; теперь они в Иерусалиме, а Саломея всё это время сидела в Галилее. Они с матерью, по слухам, не слишком ладят. Я не знаю подробностей, но отряд Децимуса, кажется, послали сопровождать её в Иерусалим; что-то вроде того.
— Целый отряд римлян послали, чтобы перевезти иудейскую принцессу из одного города в другой? Она что, такая важная персона? — удивилась Авиталь. Едва она почувствовала, что Элам побеждён и пытается загладить между ними шероховатости, она тут же перестала сердиться; к тому же речь пошла о том, что ей ужасно любопытно было узнать. Они пошли дальше.
— Тали, эта свита — такой же предлог, как и всё остальное, во что вмешиваются римляне.
Её разбирало любопытство.
— Я не понимаю.
— Тем, кто сейчас управляет империей, — Тиберию, Сенату, тем кто на верхушке власти — нужно знать, что делается в каждом углу страны: кто куда ездит, чем промышляет, назревает ли где-нибудь восстание. Да и тем, кто под ними — тому же Пилату. И хотя они могли бы просто посылать своих шпионов рыскать и вынюхивать, случаи с таким красивым прикрытием они не упускают.
— Так Децимус — шпион?
— Нет, что ты! Хотя... — Элам помедлил, — н-нет, не думаю, — неуверенно добавил он, — Децимус всего лишь десятник, да и с его характером... такими делами занимаются люди скользкие, хитрые. А он простой солдат: выполнил распоряжение и доложился начальству. Децимус — правдолюб; мне кажется, ему было бы трудно идти шпионить сознательно, ну разве что по приказу...
— Но что мне нравится у римлян, — с неожиданным жаром заговорил вдруг Элам, уходя от разговора о Децимусе в какие-то свои мысли, — так это их структура, упорядоченность во всём: жёсткая и жестокая дисциплина. Невыполнение приказа — смерть. Наши так не могут — ни размаха, ни способностей. У нас тоже закон, но закон, который разбирают по косточкам все, кому не лень, и подгоняют под свои интересы, кому как выгодно. Наше общество держится на обычаях предков, и ничего в этих обычаях не предусматривает такую военную сплочённость, которая есть у римлян. Они мир завоевали, потому что у них дисциплина, непреложное послушание и на поле сражения, и вне его. А наши вечно спорят, тянут; у нас в самой мелкой мелочи разногласия, что уж говорить о войске... Вот если бы приучить к такому железному порядку наших... Знаешь, перейми мы у них их же порядок, мы бы могли иметь Рим союзниками, а не оккупантами.
— Стать такими, как римляне? Да разве такое вообще возможно? — слова Элама ужаснули её. Элам смотрел вперёд, лицо у него было вдохновлённое и сосредоточенное. Видно было, что то, о чём он говорит, не сейчас пришло ему в голову, а зародилось и осмысливалось там уже давно.
Авиталь робко возразила:
— А Бог? А Закон? Ну и пусть наши спорят про то, когда надо или не надо мыть руки, ведь главное-преглавное всё равно останется. Как же это смешать с чужим, с римским?
— Ты не понимаешь. Пусть будет Закон, будут синагоги, обряды... Пусть останется всё, что есть, пускай! Но нужно найти... вернее, организоваться вокруг центра, который соберёт в кулак военную мощь всей Иудеи, но так, чтобы это было не поперёк римских указов, а в союзе с ними, как было при Ироде Великом.
Авиталь вздохнула. Вот что в свободное время обдумывают в своих головах мужчины... Но предложение Элама, если в него хорошенко вдуматься, не так уж и бессмысленно. Но...
— Если это будет, как ты предлагаешь, — задумчиво начала девушка, — разве потерпят римляне, чтобы у нас в самом деле появилось вдруг мощное войско — не такое как сейчас, а в пятьдесят раз больше, которое во всём подчиняется начальникам и готово отдать жизнь по одному приказу, даже если бы приказ был против... не знаю, устоев, веры? Римляне же первые почувствуют, что это самое войско при первой возможности взбунтуется против них и даст им отпор. По-моему, их такое разозлит ещё больше, чем все маленькие возмущения наших в Галилее и Иудее.
Элам затряс перед собой рукой:
— В том-то и суть! В том-то и горе наше, что мы поставили себя так, что они нам неизбежно враги. Мы как общество никак не хотим подчиниться их системе, и в нас они видят постоянно бунтующий против них народ. Если бы мы догадались признать их союзниками, наставниками военного мастерства... Нужен царь, который убедит Рим, что мы им союзники, а не бунтовщики, а наших — что Рим не зло. Понимаешь, нужен правитель, которого бы слушали обе стороны. Римлянину такое не под силу — римлянин заранее обречён на неудачу. Необходим царь из наших: умный, понимающий, хитрый, если хочешь, который прекратит бунты при помощи Рима и в то же время не позволит народу чувствовать себя рабами в собственной стране.
Авиталь слушала молча. Элам ещё долго и пылко говорил, но она перестала ему возражать. Может, Элам и прав, но его мысль больше похожа на фантазию, на сон. Всё сводится к тому, чтобы близкие ей люди — отец, мать, Хатифа с Дафаном, да даже Цветной Платок с рынка — вдруг стали бы смотреть на римлян как на друзей или «союзников», как выражается Элам. Да разве такое возможно? Это сейчас Эламу легко разглагольствовать, когда, несмотря на дикие налоги, в стране более-менее спокойно. Но предложи он это мужчинам постарше, которые помнят то страшное восстание пятнадцать лет назад, когда чуть не сгорел Храм... Сдружиться с римлянами? Немыслимо!
К тому же ей больше хотелось узнать про отношения Децимуса и загадочной принцессы Саломеи, а не слушать про то, как должно иудейское общество принять римское правление или наоборот.
Элам закончил свою страстную тираду, и Авиталь осторожно продолжила:
— Значит, Децимус встретился с Саломеей, когда она ехала в Иерусалим?
Элам повернулся к ней; взгляд его, затуманенный и отвлечённый, обернулся выражением усталой досады. Он поморщился.
— А, ты всё об этом... Да нечего тут рассказывать. Не знаю, где и как они познакомились. Она со служанками вертится вокруг него, дразнит. То с Крассом у неё что-то завязалось, потом к Титусу лезла.
Глаза Авиталь загорелись.
— А он что?
— Кто? Титус или Децимус?
— Оба.
— Титусу вообще ни до кого дела нет, он сам по себе. Как полезла, так и отстала. Это Крассу всё равно: что служанка, что принцесса...
— А Децимусу?
Элам явно злился.
— Да мне откуда знать, что у них там? Ты же сама слышала, как он её отшил. Зачем она ему нужна? Не женится же он на ней. Ни ему нельзя, ни ей. Так разве, поиграться обоим...
— Римским солдатам нельзя жениться?
— Пока на службе — нет. Только если выйти в отставку лет через двадцать. Тогда им положена пенсия, а до этого — нет. Да даже если бы он и захотел на ней жениться, в чём я сомневаюсь, кто ей позволит выйти за него?
Авиталь не стала больше расспрашивать. Кое-что её любопытному девичьему сердцу всё же удалось узнать про таинственные дела между статным римлянином и гордой принцессой. Теперь нужно сделать всё, чтобы Ицка не связывалась с Титусом, который, как выразился Элам, «сам по себе» и которому нельзя жениться до конца службы.
http://www.proza.ru/2017/12/17/202