Женщина, отворившая дверь дома Ицки, была ей не матерью, а мачехой. Девочке было восемь, когда умерла мать; отец женился снова через два года. Това, так звали мачеху, вышла замуж за неказистого вдовца поздно, ей было уже двадцать восемь. Вряд ли был на земле человек, который видел эту сухую высокую женщину смеющейся; казалось, и улыбаться она не умеет. Бесцветные глаза на бескровном лице, тонкие губы — ни дать ни взять недельная маца. Через год замужества Това родила отцу Ицки близнецов-мальчиков, и оба они тоже с первых дней непривычно для младенцев были тихими и безразличными, как высушенные ветром травинки на склонах холмов.
В доме их, как только отец женился снова, между мачехой и падчерицей началась холодная безмолвная война.
Ицка радовалась жизни как скворец весеннему солнышку. Полненькая, невысокая и подвижная, она и внешне напоминала маленькую птичку с круглыми чёрными глазками. Ицка казалась непрестанно занятой; вечно суетилась, но ничего не доводила до конца, бралась ли она за шитьё, уборку или приготовление пищи. Она всегда куда-то спешила, и всюду всё равно опаздывала.
Това была набожна. Раз в неделю — дождь ли, зной ли, болезнь ли детей — Това ходила в Храм. Три раза в день она вставала у постели на колени и произносила молитвы, не обращая внимания, если такое случалось, на вопли сыновей или стук соседей в дверь. На кухне её царил такой порядок, что казалось невероятным, чтобы там вообще готовили: а между тем готовила Това каждый день, и еда появлялась на столе в неизменное время.
Неудивительно, что между беспечной падчерицей и чопорной мачехой вышел разлад. Това никогда не корила Ицку; только когда последняя припаздывала на вечернюю молитву или ужин, тонкие бескровные губы мачехи сжимались в нитку, она в упор глядела на мужа, а тот робко и виновато отводил глаза.
Иногда, играя с малышами во дворе, Ицка забегала на кухню, чтобы отломить себе и малышам кусок лепёшки. Тут же за её спиной вырастала суровая фигура мачехи, дожидалась, пока дом опять опустеет, и молча стирала со стола упавшие туда нечаянно крошки. Това не упрекала Ицку — она её просто не одобряла. Молча следила она за непутёвой рассеянной падчерицей и даже не силилась её полюбить.
Чуткая Авиталь сразу уловила подоплёку этих коверканных отношений, едва увидела мачеху и падчерицу вместе. И несмотря на правильность и поступков Товы, и немногих её слов, Авиталь почувствовала к ней неприязнь и старалась не остаться с ней наедине.
У Ицки подруга обнаружила упорную потребность не находиться дома, не быть рядом с Товой. Вообще, когда Ицка приглашала к себе Авиталь, это всегда случалось вечером, или в шаббат, когда дома был её отец. И всё же, несмотря на беспрестанное разногласие с мачехой, Ицка ни разу не пожаловалась на неё Авиталь. Судя по беззаботности, из которой вся соткана была эта девушка, разлад с мачехой её уже давно не угнетал; она принимала Тову такой как есть, не пыталась доказывать, оправдываться, а просто держалась от неё подальше.
Таинственный мир грёз, в котором жила Авиталь, был для этой девушки непонятен и чужд, — Авиталь и не нужна была в нём сожительница, — но рядом с Ицкой было просто и легко. Авиталь, измучившейся в последнее время от сложнoстей с Эламом, вдруг так неожиданно брызнула в душу светлая радость, излучаемая Ицкой, что она за неделю привязалась к новой подруге и повсюду они стали ходить вдвоём.
Ицка не умела читать; ей нельзя было, как Хатифе, поверить сокровенное; и всё же с ней было проще и беззаботнее, чем с вдумчивой глубокомысленной Хатифой. Сдружившись с Ицкой, Авиталь и сама повеселела, на время откинув от себя заботы с Эламом.
***
Недели через две после случая на ипподроме они вместе отправились на базар вернуть одолженный Товой у горшечника кувшин.
Болтая ни о чём, они шли меж прилавков обратно, когда Авиталь вдруг остановилась посреди дороги как вкопанная: в конце овощного ряда сидел тот самый нищий, который шептался на стадионе с римлянином. Она быстро отвела взгляд, чтобы не встретиться с ним глазами, и шепнула Ицке:
— Он не хромой.
— Кто?
— Вон тот нищий, только не смотри на него сразу. Я его видела там, на стадионе. Он с римлянином разговаривал, а сам прятался за стеной.
— Да ну! Вот ведь народ пошёл... Чего только ни придумают ради денег. А ты уверена, что это он самый?
— Не... не совсем, хотя нет, глаза точно его — узкие и злые. И лицо погляди какое — у больных не такие лица, этот какой-то чересчур свежий.
— Ну и ну его, идём, — и Ицка пошла дальше.
В это время к нищему подошла закутанная в тёмный платок сгорбленная старуха и положила перед ним монету. Нищий благодарно кивнул, старуха побрела дальше. У Авиталь сжалось сердце: платок на узеньких плечах был таким древним, что рядом с ним одежды калеки казались новыми, и брела женщина с трудом волоча ноги. Едва она отошла, нищий оглянулся и воровато спрятал монету за пазуху, оставив на коврике лежащую там мелочь.
— Ну уж нет, мы отсюда так не уйдём, — проговорила Авиталь и двинулась к нищему. Она почти ткнулась коленками ему в лицо, но попрошайка даже не шевельнулся. Ицка толкнула подругу вбок, мол, не связывайся, но Авиталь так разволновалась, что у неё затряслись и руки, и голос.
— Да как ты смеешь брать деньги у старух! — зазвенела она, чуть не задыхаясь от ярости.
Попрошайка медленно и невозмутимо поднял глаза. На Авиталь уставились холодные бесстрастные зрачки, и она вспомнила, как в первый раз увидела волка: если смотреть на волка сбоку, примешь за обычную собаку; но взглянешь в глаза — сразу узнаешь хищника. С таким же жёстким спокойствием разглядывал её теперь и нищий.
— Да никакой ты не хромой! — не сдавалась Авиталь, — я видела тебя без костылей на стадионе!
Она нагнулась и хотела было выдернуть из-под коврика костыли, но калека крепко прижал их рукой. Маленькая Ицка не растерялась — она обежала вокруг нищего и стала тянуть деревяшки с другой стороны. Тот отпустил руку, и Ицка с костылями с размаху отлетела назад и чуть не упала. К месту стали собираться люди. Какой-то здоровенный мужчина с цветной повязкой на голове подошёл к Авиталь, взял её под локоть и с незлобивым укором протянул:
— Девочка, ты зачем обижаешь человека? Его и так обделила жизнь, грех дразнить больного. Ай-яй-яй, что сказал бы твой отец, если бы сейчас поглядел на дочь?
— Подождите, — вытягивая локоть из его руки, попробовала возразить Авиталь, — он не хромой, этот человек, я знаю, я его видела без костылей на стадионе, на бег;х...
— Ты на стадион ходишь? — удивился здоровяк так, что брови его чуть не уехали под косынку. — Стыдно девушке, нехорошо еврейке ходить в такое место. Оставь человека в покое и иди домой.
— Да не хромой он! — в отчаянии вскричала Авиталь, глядя на нищего.
Тот всё молчал, только горестно опустил голову, дескать, до чего довели. Позади него поодаль стояла Ицка, приподнимая костыли и делая Авиталь знаки убираться прочь. Кто-то присел к калеке и принялся выспрашивать, кивая на Авиталь. Верзила в платке качал головой и прицокивал губами. Прихлынувшие откуда ни возьмись ротозеи кинулись осуждать девушек, защищать нищего. Цветной Платок снова хотел взять Авиталь за локоть, но она резко нагнулась к попрошайке и запинающимся от гнева голосом крикнула ему в лицо:
— Грех врать людям! Господь тебя накажет! — вывернулась от лавочника, проскользнула между зеваками и побежала за Ицкой.
***
Они завернули в один ряд, перебежали в другой и затерялись в толпе. Ицка звонко хохотала, спотыкаясь о палки. Авиталь поначалу сердито уворачивалсь от встречных, но видя как маленькая полненькая Ицка на бегу неуклюже тащит костыли, тоже залилась смехом. За рынком Ицка бросила палки на землю и подружки вовсю дали волю веселью.
— Авиталь, а вдруг ты всё-таки ошиблась? — сквозь смех и слёзы еле выдавила Ицка.
— Ну нет, это точно был он, я его узнала по глазам, — Авиталь прищурилась и сжала губы, передразнивая попрошайку; Ицка снова захохотала. — А ну-ка подожди!
Авиталь подняла костыли, упёрлась в них руками, подогнула ноги и сделала шаг. Потом заковыляла по кругу.
— Вот удобные штуки! Попробуй ты.
Ицка стала проделывать то же самое, но вдруг остановилась, увидев что-то впереди. Она передала палки подруге:
— Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.
— Ты куда?
— Я недолго, не уходи...
Авиталь обернулась вслед убегавшей и опустила руку, взявшуюся было за перекладину костыля: Ицка спешила к проходящим между рядами двум римским солдатам. Оба были из тех безымянных, которых она встретила в театре; один — тот самый «красивый», которым подруга её восхищалась в коридоре.
Ицка нагнала воинов и тронула одного за локоть. Тот обернулся, ласково улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучистые морщинки. Его приятель, увидев Ицку, как-бы невзначай отошёл в сторону и принялся рассматривать товар на прилавке.
«Странно, — думала Авиталь, — этот римлянин много старше своих товарищей, и лицо у него угрюмое, будто он не рад ничему на свете, а сейчас, когда он смотрит на Ицку, даже у него в глазах светится солнце. А она, хоть и рассказала мне, кажется, о себе всё, ни словом о нём не обмолвилась. Она в него не на шутку влюблена, это видно. Плохо, что он римлянин, а не еврей, так бы они поженились. Надо сказать ей, чтобы держалась от него подальше, всё равно ей никто не позволит выйти за него замуж. А жалко... Ему она тоже очень нравится, да и друг его об этом знает, раз оставил их наедине...»
Авиталь отвернулась и снова заковыляла по кругу.
Ицка вернулась, и они поплелись домой, прихватив деревяшки.
— Как его звать? — спросила Авиталь.
— Титус.
— Не хочешь о нём говорить?
Ицка махнула рукой, вздохнула:
— Потом, Авиталь. Ты иди домой, а я здесь ещё задержусь.
— Не ходи за ним ещё раз, Ицка...
Подруга не ответила, и Авиталь, волоча за собой костыли, побрела домой.
***
Она спрятала палки под старыми ковриками во дворе и не думала ни о них, ни о нищем целый вечер, но когда в доме погасла последняя свеча, Авиталь вдруг стало совестно. Это на рынке ей казалось, что она сделала правильно, с яростью нападая на притворщика. Теперь ей было стыдно вспомнить, как справедливо упрекнул её лавочник с цветной косынкой на голове. А что, если... А вдруг нищий на рынке вовсе не тот человек со стадиона? Бывают же сходства... Если этот вправду хромой, то они с Ицкой сделали подлость, отобрав у него костыли и бросив его на базаре без помощи. А вдруг их с Ицкой видели, когда они уносили палки? Вдруг сейчас в дверь постучат люди, расскажут Шамаю, что она наделала, спросят, почему он разрешает ей ходить на стадион...
Но нет, уверяла себя снова Авиталь, калека с базара и человек с ипподрома — одно и то же лицо. Или..? Жалко, что подруги нет рядом, с ней они придумали бы что-нибудь. Ицка... Ицка и римский офицер, которые влюблены друг в друга. Неужели ей не стыдно было бегать за ним в театр, в это гнездо разврата? Авиталь места себе не находила, вспоминая, как отшатнулся Цветной Платок, когда она сказала, что была на бегaх.
Как всё это жутко запутано — и история с театром, и Эламово грязное прошлое, и Ицка с чужаком Титусом, её противная мачеха, и теперь вот этот нищий, и его костыли во дворе...
И снова открылась и заныла в сердце прежняя рана тревоги и безысходности.
***
К утру небо затянулось тучами. Едва рассвело, Авиталь наскоро умылась и, пока домашние ещё спали, поспешила в Храм.
Ночью она уверила себя, что ошиблась с калекой. Она хотела прихватить с собой костыли и, как бы это ни было теперь унизительно, вернуть их нищему, но раздумала, решив сначала помолиться у святых стен. В Храме она не была с Пeсаха.
Хотелось, как старшие, принести с собой голубей — в жертву повинности; поплакать у алтаря, когда священник выпустит кровь из невинных птиц, расплакаться потом вовсю на женском дворе, закутавшись в покрывало, и уйти с очищенной душой...
Но она вдруг представила, с каким укором на неё посмотрит священник и что он вообразит себе, если она принесёт жертвоприношение одна, без родителей. Сама она этого никогда не делала. А если вдруг спросит, за что? Хорошо, если бы там был тот старенький священник, который принимал жертву у её семьи в прошлом году. Глаза у него добрые-добрые, и он не осудил бы её... Она не взяла с собой ни денег, чтобы купить птицу, ни муки для бескровного приношения.
Авиталь ступила на женский двор, подошла к знакомой выемке в камне, где любила стоять раньше, приложила руку к стене и попробовола молиться. «Боже...» — начинала она несколько раз, но дальше «Боже» ни ум, ни язык не шли. Она чувствовала только, как её палец корябается о шершавую ложбинку, да слышала невнятное подвывание рассеяных по двору женщин.
«Боже...» — снова начала Авиталь, поняла, что молитва не выходит, и в отчаянии выдохнула: «Да что же это такое?» Ей показалось, что все услышали её стон, что все обернулись и смотрят, но никто её даже и не заметил. Она подняла голову к небу: над Храмом низко висели серо-бурые клочья.
Ни ветра, ни дождя, ни лучика солнца. И на сердце её лежал сейчас такой же серый, клочковатый, непроницаемый покров и не давал даже расплакаться. Она так спешила сюда в надежде рассказать Всемогущему о своих тревогах, попросить ясности мысли, освободиться от душевного гнёта. И вот… ни молитвы, ни слёз, ни облегчения. Авиталь закусила губу и побрела домой. На выходе она всё-таки уронила две слезинки: от жалости к себе и своей беспомощности.
***
Теперь предстояло самое сложное и самое страшное: найти вчерашнего нищего, извиниться за подлую выходку и вернуть ему костыли. Идти на рынок было рано, торговцы и торговки, ещё сонные, только выносили к нему свой товар. Чтобы скоротать время, Авиталь, плотно закутавшись в покрывало, пошла вдоль стены Храма в сторону башен крепости.
Где-то вблизи послышались короткие резкие команды. Им завторили многоголосые стройные отклики: у башни начались ежедневные римские учения. Мимо, лязгая оружием, прошагал отряд римских солдат, затем другой, третий.
Улицы оживали. К Храму потянулся люд: женщины с корзинами опресноков и кувшинчиками с маслом и вином, мужчины с ягнятами и козлятами на верёвках или под мышкой. Сбегались вездесущие мальчишки. И площадь постепенно наполнилась привычным гулом человеческих голосов и блеяньем животных.
Впереди Авиталь увидела, как стайка мальчишек, человек из семи, окружила римского солдата. С задранными головами они походили на птенцов, которые ждут, когда мать каждому в клювик положит червяка. Некоторые с благоговейной завистью трогали ножны на широком кожаном поясе, рукоятку меча, другие вперебой что-то спрашивали. Римлянин улыбался, затем вынул из ножен гладиус и, не выпуская его из рук, позволил вихрастым головкам рассмотеть его поближе. В кружке заохали и заахали; воин весело рассмеялся. Глаза у него были чёрные, добрые, живые, и Авиталь узнала в весёлом солдате Децимуса. Она остановилась и стала наблюдать за происходящим.
— А покажите ещё тот выпад, как раньше, — попросил мальчик постарше; среди чёрных и коричневых кудряшек он был единственный с бритой головой, — вот Шаллума и Иуды с нами не было, а они тоже хотят.
— Покажите, покажите, пожалуйста! — загалдела компания.
Децимус вложил меч в ножны и принял у бритоголового палку. Мальчишки расступились; Децимус красиво развернулся и сделал резкий выпад, выставив палку вперёд, одновременно приседая и делая быстрое сильное движение другой рукой.
—А покажите с настоящим мечом! — воскликнул совсем юный кроха, но Децимус покачал головой, взял мальчугана за плечо, присел, посмотрел ему в глаза и серьёзно сказал:
— Обещайте мне, — он обвёл детей глазами, — что вы не станете брать у мамы с кухни ножи для этих приёмов, и вообще не будете их использовать, если только вашей жизни не станет грозить опасность.
— А с палками можно?
— Можно, но поодиночке, — засмеялся он, поднимаясь, — не то передерётесь и понаставите друг другу синяков.
Он отдал палку мальчику, тот взял её и повторил наскок. Децимус одобрительно кивнул, потом выправил вытянутую худую руку мальчонки и сказал:
— Всё верно, но выпада не получилось. Смотри, — и он снова встал в позицию, — когда на тебя нападают, первым делом тебе захочется бежать. — С этими словами Децимус сделал вид, что атакует ученика; тот отпрянул назад. — Вот этого и ждёт противник. Когда ты делаешь выпад — неважно, в защите или нападении, — ты не отступаешь, а всем телом стремишься вперёд, — и он повторил своё быстрое и точное движение. — Пусть противник шарахается от тебя, а не наоборот, правда?
Авиталь тоже было ужасно интересно. Она с любопытством наблюдала в сторонке, вытянув шею; внимания на неё не обращали.
Другие мальчуганы тоже стали наперебой показывать римлянину новый приём, а он смотрел, выправлял и передвигал неуверенные руки и ноги, смеялся на совсем смешные ужимки и явно получал от урока удовольствие. Здесь был совсем другой Децимус, чем на стадионе. Там был стальной воин, а здесь с детьми возился ещё один мальчик, разве что старше годами.
Авиталь постояла ещё немного, затем вздохнула, развернулась и поспешила на базар. Город пробудился; день разгорелся вовсю.
***
Базар уже был полон. Не без волнения подходила Авиталь к тому месту, где вчера сидел калека. Вот торговки с овощами, вон Цветной Платок с кем-то шутит...
Авиталь потерянно остановилась — нищего не было. Не было ни его, ни его коврика. Она пустилась было в другой конец ряда, но там нищих не было вовсе. Кинулась дальше — в ряды с упряжками и сбруей, к палаткам с тканями, к столам с украшениями и благовониями... Калеки и попрошайки были всюду, но того, которого искала она, не было нигде. Авиталь как ошалелая бегала по рядам, покрывало её съехало назад, волосы разметались по плечам, но хромого она так и не нашла.
И тут она поняла: она не ошиблась вчера, нападая на нищего. Хромого не было, потому что она была права, прилюдно изобличив его притворство. Его не было, потому что обманщик попросту убрался подальше от места, которое больше не будет кормить. Ей пришли на ум слова Децимуса: «Пусть противник шарахается от тебя назад, а не наоборот, правда?», и Авиталь вдруг удивилась от осознанной в себе внутренней силы, которая заставила спасовать опытного обманщика. Ей стало смешно и немножко стыдно за своё вчерашнее малодушие, но она со спокойной совестью и не замедляя шага прошла мимо торговца с повязкой на голове, который устыдил её. Ей было всё равно теперь, узнает он её или нет: она чувствовала в первый раз в жизни, что оказалась права, что победила истина, и эта истина на её стороне придавала ей уверенности в себе.
Когда она подходила к дому, на небе случилось маленькое чудо: серые клочья по какому-то таинственному знаку стали раздвигаться, скучилиь по краям неба, и вдруг целый дождь тёплых и ласковых лучей хлынул из-за рассеивающихся облаков и окатил брызгами света крыши и стены домов, заборы и деревья.
У двери возились Гершом и Дани, рядом с ними, уперев руки в полные бока, стояла Ицка. Она увидела подругу и радостно воскликнула:
— Авиталь! Где ты пропадала?!
http://www.proza.ru/2017/12/17/201