Пусто стало в доме без Хатифы. Только после её ухода мать и Авиталь поняли, сколько невидимой работы по хозяйству делали маленькие прилежные руки.
Через неделю циновки на дворе вдруг покрылись мелким мусором, и Авиталь неожиданно обнаружила, что именно Хатифа следила за тем, чтобы и двор, и циновки оставались чистыми. Через неделю-другую открылось, что полки, на которые Авиталь ежедневно ставила вымытую посуду, углы в кухне, половики перед входом и всякие другие неприметные вещи затребовали хорошей чистки. То, с чем раньше управлялась Хатифа, теперь легло на плечи Ханы и Авиталь. Но главной их заботой стал уход за больным Элиашивом.
После ухода дочери ему стало заметно хуже. Он с каждым днём стремительно таял, как редкий Иерусалимский снег. Остатки волос его полностью поседели, кожа потемнела, он едва вставал.
Авиталь, как и обещала, была рядом. Она знала, что не заменит ему дочери, но старалась как могла: попеременно с Ханой приносила еду и кормила из рук, следила, чтобы возле постели кувшин с питьём был полон, в солнечные дни вместе с Шамаем выводила больного во двор.
Говорить с Элиашивом у неё почти не получалось: если рядом были родители, говорили они; если их не было, больной поджимал под себя исхудавшие ноги, ложился на бок и засыпал. В минуты ясности и в передышках от почти не прекращавшейся внутренней боли он был к ней ласков, просил о нём не беспокоиться, но через какое-то время взгляд его стекленел, и Авиталь от этого становилось жутко. С детства она помнила его строгим и даже резковатым — в полную противоположность отцу, и теперь, видя его беспомощным и тихим, терялась. Не грозный и шумный родной дядя Элиашив лежал перед ней на постели, а больной зверь, которого невыразимо жалко, но который остаётся чужим и непонятным.
С Эламом Авиталь почти не виделась. Он знал об Элиашиве, о её обещании сестре ухаживать за больным и по её просьбе приходил в дом нечасто.
— Хочешь, вместе посидим с ним вечером? — иногда предлагал он, но Авиталь отказывалась. Ей не хотелось, чтобы Элам, посторонний в сущности человек, видел родного ей Элиашива в жалком состоянии и узнал, чт; на самом деле значит «смотреть за больным».
Она отдалилась от него. После слов тётки Дины на свадьбе Хатифы в ней притаилась какая-то раздражительность на Элама, на его непонятную задержку со сватовством. Вместе с тем она досадовала и на себя, на своё ожидание этого сватовства, старалась отогнать недобрые мысли и не думать об Эламе с недоверием.
В конце концов она решила, что нужно просто ещё немного подождать. В голове с этим решением улеглись неспокойные мысли, но в сердце так и осталась бродить мутная неотвязная тревога.
Элам видел эту перемену. Чаще он пристально смотрел на неё, и прежнее ею восхищение сменялось болью. Молчала она — молчал и он. Вероятно, и Элам смутно догадывался, что не только больной Элиашив был причиной её хандры.
Однако, Элам ждал; он знал, что больной не протянет и до Пасхи.
***
Это случилось светлым весенним утром. Авиталь принесла Элиашиву завтрак: чашку молока и кусок хлеба. Он встретил её знакомой усталой улыбкой. Она привычно окунула хлеб в молоко, но её окликнул испуганный возглас матери.
— Авиталь, Гершом пропал! Убежал спозаранку как угорелый. Пойди по соседям, может у них остался завтракать. Я Дани послала за ним, а теперь вот обоих нет!
Авиталь поставила чашку рядом с постелью, подоткнула под спину Элиашиву подушку, чтобы приподнять его голову, положила хлеб рядом с худой рукой и сказала:
— Гершом куда-то запропастился, я сбегаю, найду его и вернусь, хорошо?
Элиашив смотрел на неё пристально. Она наклонилась и повторила сказанное. Он глазами сказал «да» и шевельнул губами. Авиталь невольно задержала взгляд на страшном лице. Губы его совсем высохли, края рта запеклись кровью и шелушились; кожа с редкой щетиной на впавших щеках из жёлтой стала синеватой. Она окунула пальцы в воду, смочила губы больного и побежала искать братьев.
На улице она неожиданно столкнулась с Эламом.
— Элам, что случилось? Почему ты не на работе?
— Элиав посылает меня с караваном в Дамаск. Выходим послезавтра утром. Я попрощаться, Тали.
— В Дамаск? Так далеко! Надолго?
— На месяц. Мне нужно собраться и проследить за товарами, поэтому вечером я к тебе не успел бы...
— Хорошо, что ты пришёл, — Авиталь вдруг заволновалась: хозяин ещё не разу не отправлял Элама так далеко, но она решила отложить расспросы. — Помоги мне найти Гершома, пожалуйста; они с Дани куда-то запропастились.
— Пойдём.
Они отыскали малышей у дома через две улицы. Шестилетний Гершом нашёл дохлую птицу и пытался, не трогая труп руками, насадить его на конец палки, чтобы убрать с дороги. Маленький Дани сидел рядом на корточках и следил за братом.
— Дани, тебя ведь мама послала, чтобы Гершома привести домой!
— Я забыл, — честно ответил кудрявый малыш.
Авиталь и Элам отвели детей к дому и остановились на улице.
— Значит, в Дамаск? — переспросила Авиталь.
Странно: ещё с утра она думала о том, что вечером Элам снова появится в доме, и ей нужно будет заново соображать, чем занять себя и его, и она даже решила схитрить и выдумать отговорку, чтобы с ним не видеться. Но теперь, после этой новости, ей вдруг захотелось, чтобы Элам не уезжал ни в какой Дамаск.
— Будешь скучать? — вопросом ответил он.
— Конечно! — в эту минуту она искренно верила, что так и будет. Она вспомнила о Элиашиве. — Ой, Элам, я совсем забыла, мне нужно покормить дядю.
Они зашли в дом. Элам остался в кухне с матерью и мальчиками.
Авиталь забежала к Элиашиву — он лежал в той же позе, в которой она его оставила, и смотрел прямо перед собой.
— Извини, я тут немножко замешкалась, — начала было она, присев на постель и берясь за кувшин. Голова Элиашива от толчка съехала с подушки вбок, но глаза его не двинулись.
Мгновение она сидела оцепенело, пока не опомнилась от странного звука: у неё застучали зубы. Вся дрожа, она вышла к матери и Эламу на кухню.
— Всё. Он умер.
— Там птица на улице умерла, — невпопад сказал Дани.
Хана опустила руки с полотенцем и сказала:
— Позови отца. Хотя нет, подожди, я сама.
***
Следующие часы Авиталь прожила, будто накрытая прозрачным сосудом: она всё видела, понимала, исполняла поручения матери, помогала пришедшим в дом чужим людям, но слышала и ощущала всё приглушённо. Она, как и родители, знала и готовилась к утрате, поэтому душевной боли, страха не было. Внутри неё расползлась какая-то пустота.
В худшем замешательстве был отец. Он сполз по стене на пол и остался сидеть на корточках, с полураскрытым ртом и разведёнными в стороны руками. Хана, единственная из домашних оставшаяся невозмутимой, увидев состояние мужа, позвала его к себе и принялась выводить из потрясения замечаниями и вопросами. Она не давала Шамаю уйти в себя, и через некоторое время он и вправду встрепенулся от тяжёлой мысли.
Детей Элам сперва вывел на улицу, а потом отвёл к соседям. Он же, по просьбе матери, привёл в дом обмывальщиков и пообещал передать о беде Хатифе и Дафану. Из всех собравшихся в доме, Элам помог Хане больше всех.
***
От оцепенения Авиталь очнулась в своей комнате: она почувствовала руки Элама вокруг себя и то, как он ладонью гладит ей волосы и целует голову.
— Не переживай, Тали, милая моя, — успокаивал он её шёпотом, — хочешь, я скажу хозяину и не поеду в Дамаск, а останусь с тобой?
Комок подступил у неё к горлу, и она расплакалась. Ближе и роднее Элама у неё сейчас никого не было — Хана была рядом с Шамаем, Хатифа с Дафаном, Гершом и Дани, которые мало что понимали, играли в чужом дворе.
Только Элам, оставив хозяина и его поручения, бросил все дела, сидит вот рядом с ней и успокаивает. Авиталь вдруг затряслась, прижалась к его груди и разрыдалась уже во весь голос.
Он на мгновение растерялся и вдруг стал целовать ей пальцы, ладони, руки. Как и осенью на заборе, он дрожал всем телом; его тяжёлое горячее дыхание Авиталь чувствовала на волосах и на шее, его губы коснулись её мокрых от слёз губ, ладонями он обхватил её голову и поцеловал, жарко и жадно.
Авиталь открыла глаза, густо покраснела, отодвинулась.
— Разве нам можно... так? — робко спросила она.
— Прости, — ответил он, потёр руки о колени, потом накрыл её ладонь своей:
— Хочешь, я не поеду в Дамаск? Останусь с тобой до похорон.
— Элиаву ведь это не понравится.
Это только снаружи были слова, внутри она вся трепетала от поцелуя и знала, что Элам, несмотря на кажущееся спокойствие, тоже ещё не оправился от того, что произошло. Было сладко и тревожно, говорить не хотелось, но как без слов загладить возникшую неловкость. С трудом она собралась с мыслями:
— Нет, нет, не переживай за меня. Если нужно ехать, значит, нужно ехать. Ты ведь скоро вернёшься... Месяц — это не так долго...
Элам встал:
— Я зайду завтра. Я люблю тебя.
***
Весь месяц, пока Элама не было в Иерусалиме, Авиталь, краснея и стыдясь, вспоминала этот поцелуй. Даже на похоронах, даже в синагоге, за что ей тут же становилось совестно. Авиталь смущалась, опускала глаза, громче выговаривала слова молитвы... Но проходили минуты, и к ней снова возвращалось сладкое воспоминание. Поцелуй этот был похож на ложку мёда после недели постной пищи, на ласку солнечного луча после холодной ночи. И в один тот месяц Авиталь была счастлива, потому что все тяжёлые мысли, тревоги, недомолвки заснули крепким сном у неё в сердце. Только медовое воспоминание о жарком поцелуе горело на кончике языка.
***
Элам вернулся, как и в день отъезда, утром. Ночью прошла гроза, и улицы нарядно блестели новенькими чистыми лужами. Авиталь возвращалась в дом с кувшином козьего молока, которое женщины поутру выносили на угол улицы на продажу. Она уже подходила быстрым шагом к дому, когда увидела Элама; он шёл ей навстречу. Она заскочила в дом прямо перед ним, отнесла кувшин на кухню и выбежала к нему на улицу. Дыша ему в лицо и улыбаясь, она быстро проговорила:
— У меня сегодня счастливый день: ты вернулся, и мы вдвоём сейчас пойдём по небу.
Элам слушал и не слышал, он смотрел в карие глаза со снопами светлых лучей из самых серединок и на растрёпанные кудри с торчащими волосинками, отливающими медью.
— Как я по тебе скучал! Какое небо?
Авиталь схватила его за рукав и потащила к луже посреди улицы.
— Тише, теперь не дыши. Встань вот сюда, на самый краешек лужи, и не смотри на землю. Только на небо внизу, и замри... Представь, что больше нет ничего — ни улицы, ни заборов, ни лужи, только кусочек неба прямо под твоими ногами. Представил?
Елам смотрел не вниз, а на неё, и нежно повторил:
— Как я по тебе скучал...
***
Снова он стал появляться в доме почти каждый вечер, снова они гуляли вместе по городу, читали книги, играли в кости, и Авиталь чувствовала, что вот-вот Элам, наконец, заговорит с отцом о женитьбе. Но проходило время, а он всё молчал. И молчание это день ото дня становилось всё тягостнее.
Авиталь иногда досадовала и на мягкость отца, который, зная, что юноша уже почти год ходит в дом к дочери, оставался с ним вежлив, добр и говорил о чём угодно, только не о том, что, по мнению Авиталь, надо было давным-давно решить. Вместе с тем она знала, что если бы отец и решился первым на откровенный разговор с Эламом, ей было бы стыдно сознавать, что Элама заставили к ней посвататься насильно.
Все в доме делали вид, что встречи юноши и девушки были делом самим собой разумеющимся и поддерживали видимость беззаботного к этому отношения.
Хана, прежде уверенная, что не стоит вмешиваться в дела молодых людей и что они сами разберутся, всё же чаще и чаще выговаривала перед сном мужу, что так долго продолжаться не может.
Шамай после ворчания жены чувствовал себя, словно ему жернов вешают на шею. Ему не хотелось верить, что это маленькое недоразумение, каким он видел дело, по словам жены раздувается в большую беду; он видел, что Элам любит дочь и надеялся, что всё как-нибудь само собой разрешится.
Авиталь разбирали разные чувства. Поцелуй будто бы сблизил её с Эламом. Но ставшее постоянным ожидание сватовства вселяло в неё неприязнь и недоверчивость к нему.
Временами всё же она забывала об своём томлении, и тогда ей хорошо и весело было с ним, как в первые недели знакомства.
Именно в один из таких дней ранней осени Элам и пригласил Авиталь на бега.
http://www.proza.ru/2017/12/17/196